– Да будет тебе!
– Небось ты думаешь, что я напилась и несу вздор? А я серьезно. Мне бы знать, что девчонка рядом с тобой и ты ее любишь… Я бы тогда со спокойной душой пустилась в разгул, и мне было бы хорошо, словно в мертвой тишине…
– Но послушай!..
– Да ну тебя!..
Комако бросилась от него бежать. С разгону стукнулась о ставни на галерее какого-то дома. Но оказалось, что это и есть ее дом.
– Закрыли, думали, не придешь.
Навалившись всем телом, Комако открыла совершенно иссохшую, скрипучую дверь и шепнула:
– Зайдем ко мне!
– В такой час!
– Да спят же все!
Но Симамура колебался.
– Ну, не хочешь, тогда давай я тебя провожу.
– Хорошо…
– Впрочем, нет… Ты ведь еще не видел мою новую комнату.
Они вошли через черный ход, и Симамура сразу увидел всех обитателей дома, разметавшихся во сне. В тускло-желтом свете на матрацах из той же грубой бумажной материи, что и горные хакама, старых, выцветших, спали – каждый в своей позе – хозяин, хозяйка и человек пять-шесть детей. Старшей дочери на вид было лет семнадцать-восемнадцать. От всего здесь веяло бедностью, могучей по силе своей безотрадности.
Теплое дыхание спящих, казалось, отбрасывало Симамуру назад, и он непроизвольно сделал шаг к двери, но Комако уже с треском ее захлопнула и, без всякого стеснения топая по дощатому полу, направилась к себе. Симамура прокрался за ней, чуть ли не наступая на изголовье постелей. Сердце у него екнуло от предстоящего сомнительного удовольствия.
– Подожди тут, я свет наверху зажгу.
– Да не надо…
Симамура стал подниматься по совершенно темной лестнице. Оглянулся. Внизу, в глубине, где-то за безмятежно спящими людьми, виднелось помещение лавки.
На втором этаже было четыре комнаты с истертыми, как и во всех крестьянских домах, татами, устилавшими пол.
– Видишь, здесь очень даже просторно, я ведь одна, – сказала Комако.
Но загроможденные всякой рухлядью комнаты с раздвинутыми между ними закопченными седзи, узенькой постелью и висевшим на гвоздике вечерним кимоно производили впечатление логова сказочной лисы-колдуньи.
Усевшись на свою постель аккуратно, чтобы не измять, Комако предложила Симамуре единственный дзабутон [Дзабутон – подушка для сидения (по-японски, на полу)].
– Ой, какая я красная! – сказала она, посмотревшись в зеркало. – Неужели я была такая пьяная?
Потом, пошарив на комоде, обернулась к Симамуре:
– Смотри, вот мои дневники.
– Как их много!
Комако взяла стоявшую рядом с дневниками оклеенную цветной бумагой шкатулку. Она была битком набита разными сигаретами.
– Все они помятые, я ведь сую их в рукав кимоно или за оби [Оби – декоративный пояс, надеваемый поверх кимоно], когда клиенты угощают. Помятые, но не грязные. И почти все сорта есть. – Упершись рукой о татами рядом с Симамурой, Комако разворошила содержимое шкатулки. – А спичек нет! Мне ведь они не нужны, курить-то я бросила.
– Неважно. Ты шьешь, да?
– Да, но никак не дошью. Очень уж много клиентов. Сейчас такой наплыв, все приезжают полюбоваться золотой осенью.
Отвернувшись, Комако убрала валявшееся перед комодом шитье.
Павлониевый комод с великолепным рисунком древесины и роскошная красная лакированная шкатулка, оставшиеся у Комако со времен Токио, сами по себе были все такими же нарядными, как там, в чердачной, похожей на ящик комнате на втором этаже дома учительницы, но здесь, среди старого хлама, они только еще резче подчеркивали всю убогость обстановки.
От лампочки к постели тянулся тонкий шнур.
– Дергаю за него и гашу, когда читаю в постели.
Играя этим шнуром и отчего-то немного смущаясь, Комако сидела чинно, как замужняя женщина.
– Ты как лиса-колдунья, собравшаяся замуж.
– Ой, и правда!
– И здесь ты должна провести целых четыре года?
– Ну, полгода уже пролетели. Пролетят и остальные.
Разговор все время угасал. Снизу, казалось, доносилось дыхание спящих, и Симамура поспешил подняться.
Закрывая за ним дверь, Комако высунула голосу, посмотрела на небо.
– Облачно… Да, золотой листве приходит конец.
…Багрянец листвы еще сохранился, Но падает медленный снег, Ибо хижина эта в высоких горах…
– Ну ладно, спокойной ночи!
– Я тебя провожу. До гостиницы.
Но Комако вместе с Симамурой поднялась в его номер.
– Ложись, хорошо? – сказала она и куда-то исчезла.
Вскоре вернулась с двумя стаканами, наполненными холодным сакэ [Сакэ – рисовая водка], и грубо сказала: