– Бывает, и узнаю, бывает, и нет, смотря кто играет… А вы, господин, в завидном достатке живете, тело у вас мягкое, нежное.
– Нет, значит, жира?
– Есть кое-где. На шее вот… Вы как раз в меру полный, но сакэ, вижу, не употребляете.
– Удивительно, как вы все угадываете!
– А у меня трое клиентов с точно такой же фигурой, как у вас.
– Ну, фигура у меня довольно-таки заурядная.
– Не знаю уж почему, только если человек совсем не употребляет сакэ, не бывает он по-настоящему веселый, и в памяти ничего хорошего не остается…
– Должно быть, муж у вас любит выпить?
– И не говорите! Много пьет, не знаю, что и делать.
– Кто же играет-то? Неважно звучит сямисэн.
– Верно…
– А вы сами играете?
– Играю. С девяти лет обучалась. А теперь, лет пятнадцать уже, как обзавелась мужем, и в руки не беру.
Должно быть, слепые выглядят моложе своего возраста, подумал Симамура.
– Когда с детства обучаются, хорошо играют.
– Да… Но руки у меня сейчас уже не те – только для массажа и хороши. А вот слух… Открыт он у меня к музыке. Иногда, как сейчас, слушаю я сямисэн и злиться начинаю. Верно, себя вспоминаю, какой я когда-то была… – Она опять склонила голову набок. – Фуми-тян, что ли играет? Фуми-тян из «Идзуцуя»… Лучше всего угадываешь самых хороших и самых плохих.
– А есть здесь такие, которые хорошо играют?
– Есть. Вот одна девочка, Кома-тян ее зовут, годами еще молодая, а уже играет как настоящий музыкант.
– Гм…
– Вы не знакомы с ней?.. Играет хорошо, только вот попала в эту горную глушь…
– Нет, я с ней не знаком. Но вчера ночью я приехал в одном поезде с сыном учительницы танцев и…
– Ну как, поправился он, здоровым вернулся?
– Не похоже что-то.
– Да? Говорят, эта самая Комако нынешним летом из-за него в гейши пошла, чтобы посылать ему в больницу деньги на лечение. Что же это он приехал?
– А кто она, эта… Комако?
– Она-то… Помолвлены они, потому все для него и делает, что в ее силах. И правильно, ей же на пользу пойдет.
– Помолвлены? Нет, на самом деле?
– Да, да. Говорят, помолвлены. Сама-то я не знаю, но говорят.
Это было полной неожиданностью для Симамуры. Правда, и разговоры массажистки о судьбе Комако, да и сама судьба Комако, ставшей гейшей ради спасения жениха, были настолько банальны, что Симамура даже не мог все это с легкостью принять на веру. Очевидно, этому мешал какой-то нравственный барьер в его мышлении.
Однако он не прочь был узнать побольше подробностей и хотел продолжить разговор, но массажистка замолчала.
Значит, Комако помолвлена с сыном учительницы танцев, а Йоко, как видно, его новая возлюбленная, а сам он на грани смерти… От этих мыслей Симамуре вновь пришли на ум слова «напрасный труд» и «тщета». И действительно, разве не напрасный труд, если Комако, даже запродавшись в гейши, держит свое слово и лечит умирающего?
Вот увижу Комако и скажу ей, так прямо и скажу – все это напрасный труд, подумал Симамура. Но, подумав так, словно увидел Комако в новом свете, она показалась ему еще более чистой, кристально чистой.
Когда массажистка ушла, Симамура продолжал лежать и самозабвенно смаковать свою показную бесчувственность. В ней было что-то опасное, привкус какого-то риска. И от этого у него появилось ощущение, что все его существо
– до самого донышка – покрывается ледяной коркой. Но тут он заметил, что окно осталось открытым настежь.
Склоны ближних гор уже покрылись тенью, на них опускались холодные краски сумерек. В сумрачном полумраке снег на дальних горах, еще освещенных садившимся солнцем, ослепительно сиял, и из-за этого горы казались совсем близкими.
Вскоре, однако, тени на склонах совсем сгустились, но чернота была различных оттенков в зависимости от высоты, очертания и удаленности гор. Наступило время, когда легкие блики солнца остались лишь на самых высоких, покрытых снегом пиках. И над ними небо запылало вечерней зарей.
Криптомериевые рощи, разбросанные в нескольких местах – на берегу реки у деревни, у лыжной станции, в окрестностях храма, – сейчас особенно отчетливо выделялись своей чернотой.
Симамура совсем было погрузился в опустошающую душу печаль, но тут, как теплый луч, появилась Комако.
Она сказала, что в гостиницу есть подготовительный комитет для встречи приезжающих на лыжный сезон туристов. Сегодня после заседания комитета начался банкет. Ее пригласили.
Она подсела к котацу, сунула ноги под одеяло и вдруг погладила Симамуру по щекам.
– Что это ты такой бледный? Чудно… – Она потерла ладонями его мягкие щеки. – Дурак ты…
Кажется, она уже немного выпила.
А позже, вернувшись к нему с банкета, Комако повалилась на пол перед трюмо.
– Не знаю, не знаю… Ничего не хочу… Голова болит! Голова болит!.. О-о, тяжко мне, тяжко…
Она пьянела прямо на глазах, с непостижимой быстротой.
– Пить хочу, дай воды!
Не обращая внимания, что портит прическу, она лежала, уткнувшись головой в татами и сжимала ладонями лицо. Потом вдруг села, протерла лицо кремом. Щеки без пудры запылали настолько ярко, что ей вдруг стало смешно и она долго хохотала. Опьянение стало проходить с такой же быстротой, как и началось. Она зябко повела плечами.
Потом начала рассказывать, что весь август ужасно маялась от сильнейшего нервного истощения.
– Боялась, с ума сойду. Все время о чем-то думала, изо всех сил, а о чем и понять не могла. Правда страшно. И не спала совсем, а сны всякие видела. И есть толком не ела. Только когда встречалась с клиентами, брала себя в руки, держалась нормально. А то, бывало, сижу целый день и втыкаю иголку в татами, втыкаю и вытаскиваю. И это ведь среди белого дня, в самую жару.