Собеседник Паэранда на миг повысил голос — но он стал не резче, а как-то невзрачнее… И тут Калев Пилль узнал его! Это он говорил вчера о ползучих диверсиях или как их там. Калев Пилль краем глаза с уважением поглядывал на молодого человека, который посвятил себя столь сложным вещам.
Еще несколько слов — и этот человек встал и направился к двери. Пересекая просторное помещение, он окинул Калева Пилля долгим взглядом — суровым, пронзительным, — в ответ Калев полурастерянно улыбнулся.
Остались вдвоем. Может, начать как-нибудь повеселее? Вроде: «И вот я здесь и не могу иначе», — прикидывал Калев, но ему и опомниться не дали:
— Товарищ Пилль, нам пришлось вызвать вас по одному, — заместитель министра, казалось, подыскивает слова, — …по одному крайне неприглядному делу.
Калев одеревенел: что стряслось, что?
В мозгу начал раскручиваться клубок возможных просчетов и промахов, их было всего раз-два и обчелся: в прошлом сезоне выпали две лекции, но тогда у него был грипп. Может, проглядел какой-нибудь важный документ? И такого вроде не было. Мероприятия в связи с новой Конституцией прошли нормально. А может, этот несчастный снежный городок, который Калев выстроил по собственной инициативе? Все так чудесно складывалось: он с помощью школьников воздвиг целый городок из снега — крепость, танки, бойцов, а хулиганы все испохабили. Конфуз вышел, что верно, то верно, но давно, еще прошлой зимой, и район это дело замял…
Что же произошло?
— Взгляните-ка!
И ему протянули какой-то пестрый журнал большого формата. На английском, догадался он.
— Что это? — Рука не поднималась открыть журнал. — Я… я этого не видел.
— В это я действительно верю. — Товарищ Паэранд поигрывал карандашом, очевидно, и ему было не по себе. — Откройте там, где заложено.
Делать нечего, Калев повиновался.
Всю страницу занимала броская цветная фотография. Какой-то знакомый интерьер… Полуголый, красный как рак толстяк в бане — камин, медная чеканка…
Калева как обухом хватило: с ума сойти! Да это же он сам! Инстинктивным движением Калев прижал журнал к груди — немедленно скомкать, в клочья его, он — и в таком непотребном виде! Ох, дорого бы он дал, чтоб не видел этого заместитель министра! — бестолково и глупо взмолился Калев Пилль.
Спустя мгновение он снова робко глянул на снимок. Да, этот киноварно-красный бык с кудлатой грудью и выпяченным животом — просветитель и оратор Калев Пилль собственной персоной. На углу стола красовалась бутылка «Хеннеси», одной рукой он лихо держал бокал с коньяком, а… а это еще что?! Другой рукой этот здоровенный поклонник Дионисия указует на порнографический альбом! А с его страницы умопомрачительно сфокусированное, по-кошачьи щуря глазки, улыбается ему полуголое дитя греха…
Калев услыхал свой собственный вздох. Такой громадный, такой жуткий снимок — он ширился, бушевал, поблескивал клейкой испариной по всему развороту мелованной бумаги.
— Что это? Откуда это взялось? — спросил Калев Пилль почему-то шепотом.
— Канадский журнал. Гибрид политики и порнографии.
Неловкость ощущалась и по другую сторону стола. Собеседник Калева покачивал вверх-вниз своей импозантной головой, увенчанной шапкой вьющихся седых волос. Лицо льва, мучающегося зубной болью. Калев брезгливо, двумя пальцами перевернул страницу. Еще два снимка: он перед райсоветом, на крыльце профтехучилища… Эти были поменьше, поэтому казались и менее опасными. Однако… Калев Пилль усмехается, шарф выбился из-под воротника, пальто застегнуто наперекосяк. Не трудно догадаться, что человек на снимке если не вдрызг пьяный, то уж точно в изрядном подпитии. Калев схватился за сердце.
Заместитель министра налил воды и тихонько осведомился, не худо ли ему. От воды Калев отказался, как и от таблетки из трубочки, что постукивала о ладонь собеседника. Он только на миг расслабился, откинувшись на спинку, и прикрыл глаза.
Сяэск! Вольдемар Сяэск! Voldemar Saesck! Вот тебе и Марик-комарик! Года не прошло, как побывал на родине, и на тебе — плоды дружбы! Рядом с названьем статьи был маленький снимок слащаво улыбающегося Вольдемара Сяэска, а на голове у него красовалась енотовая шапка, из той самой шкуры, которую Калев доставал для Ильме.
Да, прошло девять месяцев… Калев трудился в поте лица, читал лекции, выдавал сельчанам книги, устраивал библиотечные пятницы, заманивал в село литераторов, а где-то за океаном в городе Ванкувере тем Бременем кипела другая работа: Вольдемар Сяэск измышлял историю, проявлял фотографии, тащил всю эту гадость в типографию. И вот уже громадные и безличные барабаны ротационных машин выплевывают на мелованную бумагу губительные для Калева небылицы. Зазмеилось это бесстыдство. Вскорости клевета разлетается по газетным киоскам, молодые канадцы покупают журнал, и какая-нибудь девчушка, смеясь, тычет пальцем в Калева Пилля и говорит: глянь-ка, до чего уморительный старый козел… Теперь это жало дотянулось сюда, в это место, откуда, как с командного пункта, разлетаются приказы и распоряжения сотням калевов.
— Что же там написано? — просипел Калев Пилль.
— Текст гораздо хуже, фотографии по сравнению с ним — цветочки. Вот перевод, читайте, — он протянул Калеву отпечатанный на машинке эстонский перевод.
Калев не смог, просто не смог. Тогда заместитель министра, водя длинным острым концом карандаша туда-сюда, стал приглушенно пояснять:
— «Борьба за свободу может принимать странные формы!» — это сквозная тема. Какой-то Saesck, судя по всему — Сяэск…
— Вольдемар Сяэск, когда-то учились вместе, — прошептал Калев.
— …утверждает, что эстонцы — народ мудрый и умеющий приспособиться. Они умудряются проводить свою линию, защищать национальные идеалы. В Эстонии добились заметных успехов в экономике. Конечно, их не сравнить с теми успехами, каких добился бы эстонский народ, распоряжайся он своей судьбой сам. И все-таки он, повидавший мир Voldemar Saesck — Сяэск, побывав и в других районах Советской России, отмечает существенные экономические и культурные различия между прибалтийскими странами и остальной территорией государства. Долго ли просуществует такое отличие — это другой вопрос.
Паэранд сглотнул.
— Такой бани, в которой он, Вольдемар Сяэск, имел возможность побывать вместе со старым другом и школьным товарищем…
— Тамбовский волк тебе товарищ, — пробормотал Калев.
— …не постесняется и средний эстонец за рубежом. Отрадно было отметить, что баня принадлежит не убежденному красному и не переселенцу, а ловкому попутчику, который сумел уберечь известную часть национальных идеалов, конечно, изрядно деформированных. «А это здание — моя «птицеферма». — Паэранд указал на снимок поменьше, тут Калев стоял на лестнице профтехучилища, по-хозяйски уперев руки в боки.
— В каком смысле? — не понял Калев.
— Тут вы подбираете себе жриц любви, пташек, молоденьких белошвеек, товарищ Калев Пилль… Не понимаете?
— Я… я абсолютно моногамен.
— Это не моя забота. — В голосе зазвучал металл.
— Клянусь, я ничего подобного не говорил, — выдохнул Калев.
— И это не исключено, но… снимать-то вы себя позволяли? Или тоже нет?
Калев хотел было оправдаться, но Паэранд, не слушая его, продолжил:
— Разумно, по-современному относится Калев Пилль и к вопросам секса. Живи он в свободном мире — охотно поддержал бы идеи сексуальной революции: уже пожилой человек, он не видит ничего зазорного и в сексуальных развлечениях. Ортодоксальная половая мораль славян, естественно, нетерпима к подобным вещам, зато эстонец, несмотря на свой северный темперамент, и в этом трезвее и либеральнее.
— Что это за журнал?
— Я же вам сказал — коктейль из политики и порнографии.
А дальше Калев услышал, что он, добрый друг Вольдемара, прилежный слушатель «Голоса Америки», но особенно ему по душе передачи радиостанции «Свобода». Оттуда он и черпает необходимую информацию, которой в родной Эстонии крайне недостает даже библиотечным работникам. В библиотеки власти направляют устаревшую и еще — русскую литературу. Правда, книги на эстонском языке есть, но прежде всего политические.
Он продолжал еще какое-то время, но Калев уже утратил способность слушать — словесные волны сомкнулись у него над головой. Он чувствовал, что опозорен, растоптан, ему невмоготу было даже защитить себя, объяснить, что во всем этом нет и слова правды. Был у его сына заводной плюшевый мишка, который отважно топал и тихонько урчал, а когда завод кончался, трагически заваливался, дожидаясь решения своей участи. Так завалился и сник Калев Пилль. Он безмолвно ждал, странная апатия разлилась по телу, превратила его в гору студня.
— Я, конечно, не верю, что все это одна правда и ничего, кроме правды, — закончил Паэранд, — и однако же… вы позволяете такому человеку фотографировать себя полуобнаженным, с рюмкой. Вы щеголяете баней, которая вам не принадлежит, да и не на пустом же месте возникли эти идеологические извращения! Пускай сами того не желая, но вы все-таки дали повод к этому. — Он опустил глаза. На Калева, очевидно, было жалко смотреть, но тяжелые, каменные слова замминистра все же произнес: — Простите, Калев Пилль, вы были просто… дураком. Такое головотяпство! И это старый культработник, боец идеологического фронта… Я, как и вы, не знаю, куда глаза девать.
— Что же теперь будет?
— Чему теперь быть… Вы, верно, не знаете, что район представил вас к званию заслуженного деятеля культуры. Я с огромным удовольствием подписал представление. Но, к счастью, еще успею завернуть наше ходатайство, — не может человек, который позволяет так бездарно облапошить себя, носить это высокое звание. Какой-то Сяэск… и вы доверились!
Здесь Калев счел нужным сообщить, что сразу почувствовал недоверие к Сяэску: разве не готов он был с самого начала к провокационным вопросам? Не отбивал наскоки Сяэска? И он заторопился:
— Я как встретил этого Вольдемара Сяэска, сразу догадался: руки у него не чистые…