- Спой, Саша!
Доктор допил вино, взял гитару, подумал - чего бы спеть - взял несколько аккордов и запел:
Дано прожить свой век нам в городах,
Мы здесь творим свой хлеб, растим детей,
И поздно их оставить навсегда,
И не свернуть с намеченных путей.
Но когда тяжело, когда не на что нам опереться,
Мы уйдем хоть на час, доверяя печали снегам.
По кусочкам в залог по стране раскидали мы сердце
И нам силу дороги приносят, как жертву богам.
Вот что пел Саша в буфете товарищам, и они знали, что это про них, потому что это было правдой. А я смотрел на эту женщину, которую привел к нам за столик Юрка Макаров из Гомеля, любивший
Кольский полуостров, а она смотрела на Сашу. Потому что он пел песню про нее. А потом он пел другие песни, и мы все подпевали ему. А потом мы еще выпили и я опять смотрел на женщину из Гомеля.
А Юрка заметил и сказал:
- Я забыл вас познакомить.
- Костя.
- Рита.
- Я вас раньше не видел ни на слетах, ни в Гомеле, наверное, недавно занялись туризмом?
- Понимаете, я на вечере случайно оказалась, я здесь в командировке, а с Юрой работаю на одном заводе, он меня сюда затащил. Я иногда хожу в походы, но это не серьезно, так что считать туристом себя не могу. А знаете, Костя, я очень много слышала о вас и о Саше, вы просто люди из легенды. Как то странно вдруг увидеть вас совсем близко.
- Я не знал, что у вас, в Гомеле, завелись сказочники.
- Не смейтесь, может я сама придумала сказку, только вы мне представлялись не таким.
- А каким?
- Ростом чуть повыше, голосом погрубее, а в глазах сталь, а у вас очень грустные глаза.
- Это просто форма глаз такая.
- Не думаю.
Вот уже эта женская способность априорному мышлению: не видеть то, что на поверхности, и залезать в сущность вещей, когда о том не просят, и вообще, из какого-то Гомеля свалилась какая-то Рита, сочинительница легенд, и лезет своими глазищами в душу.
Три с половиной года прошло, а как будто вчера, все время, как
будто вчера...
Июль стоял тогда дождливый, сплошной сентябрь, а не июль. А Таня собиралась на Кавказ. Что-то тоскливо было у меня на душе: она со своими альпинистами готовилась "сделать" Ушбу, я никогда там не бывал, но по разговорам знал, что восхождение у них очень сложное.
- Может не поедешь, а Тань?
- Ну, Костя, не как ты можешь так говорить, я же не держу тебя зимой, когда ты уходишь на Север.
- Но ты же меня отговариваешь.
- Ты же все равно уходишь.
- Мне не спокойно что-то.
- Мне тоже бывает не спокойно. Лучше к моему приезду собери свой сверххитрый телевизор. Ну, милый, что ты, в самом деле, раскис, ты же сам говорил, что это залог прочности нашей семьи, каждые полгода месяц разлуки. Ждать, волноваться и радоваться встречи. Она обняла и поцеловала меня, как маленького, в лоб.
Я нес к поезду ее рюкзак, а она была уже почти вся там, на Кавказе, и только чуточку здесь, со мной. Все альпинисты и провожающие были в сборе.
- А, Костя, привет, тебе еще не надоело ходить на Север? Разве у вас там горы? Поехали с нами, увидишь настоящие.
- А я видел настоящие, я просто ползать не люблю.
- Татьяна, твой мужик тебя оскорбляет, требуй развода.
- Я с ним потом поговорю.
Загудел тепловоз, и ребята стали заходить в вагон.
- Береги себя, Танюха, вот, возьми на счастье.
Я протянул ей вырезанную из моржового клыка фигурку ненца. Полгода я прятал ее специально для этого случая.
- Милый, ты прелесть. С таким талисманом я уже ничего не боюсь.
Мы обнялись, а потом чьи-то руки втащили ее в вагон. Все, еще минуту тускнел вдали красный фонарик последнего вагона, потом исчез.
Над опустевшим городом собирался очередной дождь, домой почти не хотелось. Доктора не было в Минске, все было противно и невыносимо. Потом я понял, что это называется предчувствием.
Я не знаю, как произошло потом, ребята мне что-то рассказывали, не очень вдаваясь в подробности, но я ничего не понимал, да и не имели значения эти подробности, просто не стало Тани, опустел город, опустел мир, не хотелось дышать...
Зимой я стал спасателем.
И вот через три с половиной года появилась Рита.
Неужели живые все-таки остаются живыми?