— Я заметил, как он его наколол, — сказал детектив. — Ну, что теперь скажешь? — спросил он с той же злой ухмылкой.
— Это в шутку, сказал Майкл, — и щеки его запылали. — Я просто поспорил с приятелями… Могу доказать. Хотите, позвоню им?
Трое мужчин молча смотрели на него с легкой недоверчивой улыбкой.
— Можете, конечно, можете, — любезно согласился детектив, — в суде докажете… А сейчас пошли со мной, мистер.
Майкл был ошарашен грозным разворотом событий, но мысль его продолжала работать. Может быть, удастся растолковать этому парню как мужчина мужчине, когда они выйдут на улицу? С такими мыслями в голове он прошел, повинуясь крепкой руке, в заднюю дверь и очутился в темном переулке за магазином. Снег уже перестал, и дул холодный ветер. Но мир, столь прекрасный лишь четверть часа назад, потерял всю привлекательность. Они шли по переулку чуть не по колено в снегу, и детектив продолжал держать руку Майкла со страстной твердостью.
— Нам машины не надо, — сказал он. — прогуляемся пешком, мистер. Тут близко.
Они шли по Тремонт–стрит, и даже в эту минуту Майкл не переставал удивляться, как всё чрезвычайно странно. Сколько людей кругом, и никто не знает, что сейчас его, Майкла Лоуса, ставшего вором совсем случайно, ведут в тюрьму. Так всё нелепо, что и говорить не стоит! А если ему не поверят? От этой мысли бросило в дрожь. Невозможно такое, совершенно невозможно. Когда он расскажет, как было дело, позвонит Гурвицу, Брайанту и Смиту, там только посмеются, да и всё.
Посмеются, да и всё.
Он начал рассказывать детективу: как они заговорили за бриджем о соблазнах. Просто приятельская забава — посмеялись тогда над этим, а чтоб проверить, что может получиться, он взял и сделал. Почему только его голос звучал так неуверенно, так неубедительно? Детектив не замедлил шага, не повернул головы. Его деловая мрачность пугала. Майклу показалось, что он вообще не обращал внимания на слова, подумалось даже, что такой низколобый исполнитель просто не способен понять… Он решил сыграть на чувствительной струне.
— Послушайте же, ради Бога, меня жена ждет!
— И детки, а как же!
— Да, и детки.
Детектив резко повернул шею в грязном воротничке и криво ухмыльнулся:
— И Санта Клаус в этом году не придет, — сказал он.
Майкл понял, что нету смысла объяснять — одна потеря времени.
— Что с вами говорить, — сказал он сдавленным голосом. — Вы так привыкли к обращению с преступниками, что видите в людях одних преступников, ex post facto [1].
— Это точно.
Когда его привели в участок и без церемоний представили дежурному лейтенанту, Майкл снова попытался объясниться. Но что‑то такое было написано на лицах лейтенанта и сержанта во время рассказа, по которому Майкл понял, что дело плохо. Конечно, они не поверили ему ни на йоту. Но, посоветовавшись, всё же решили позвонить Брайанту, Гурвицу и Смиту и расспросить. Сержант пошел звонить, а Майкл уселся на деревянной скамье. Прошло пятнадцать минут, тикали часы, а лейтенант что‑то медленно записывал в журнал и часто пользовался промокашкой. Послали еще одного сотрудника посмотреть, нет ли на Майкла чего в картотеке. Этот господин вернулся первым и доложил, что ничего нет. Лейтенант чуть оторвал глаза от журнала и продолжал писать. Тогда упал первый тяжелый удар. Сержант доложил, что не смог дозвониться до Смита (еще бы, подумал Майкл, он сейчас где‑то у Сквигглов), но поговорил с Гурвицем и Брайантом. Оба понятия не имели ни о каком пари и оба, как ему показалось, нервничали. Сказали, что они мало знают Лоуса: так просто, знакомые, и дали понять, что не хотят ни во что вмешиваться. Гурвиц добавил, что у Лоуса, кажется, большие денежные затруднения.
Тут Майкл вскочил, ощущая, как кровь приливает к его лицу:
— Вот вруны, черт бы их побрал! — заорал он. — Ну, трепло же…
— Увести! — приказал лейтенант, подняв брови и сделав жест ручкой с пером.
После пятиминутного телефонного разговора с Дорой Майкл пролежал в камере всю ночь, не сомкнув глаз. Что‑то в холодном тоне Доры испугало его больше всего прочего.
А когда Дора пришла переговорить с ним на следующее утро в девять, тревога оказалась вполне оправданной. Дора была далекой, холодной и решившейся. Совсем не такой, как он надеялся: исполненной сочувствия и желания помочь. Она не предложила нанять адвоката или что‑то сделать, а спокойно выслушав его рассказ, отнеслась к нему, как показалось Майклу, как к беспардонному вранью. И снова как тогда, когда он пересказывал этот совершенно пустячный эпизод — обсуждение «соблазнов» за игрой в бридж — говорил о выпивке, о пустом пьяном задоре произвести совершенно безвредный маленький опыт, снова, как и тогда, когда он рассказывал всё это детективу из магазина, он ощущал, как неискренне и неубедительно звучит его голос. Как если бы он сознавал себя виновным. В горле у него пересохло, он всё время запинался, терял мысль, вставлял какие‑то не те слова.
Когда он, наконец, кончил, Дора молчала.
— Ну скажи же хоть что‑то! — рассердился он прождав минуту Не смотри на меня так! Я же не преступник!
— Я найму тебе адвоката, — сказала Дора.
— Ну, Дора, неужели ты думаешь…
Он смотрел на нее, не веря себе: неужели она действительно думает, что он — вор? И вдруг, снова взглянув на нее, он осознал, сколько времени ушло с тех пор, когда эта женщина была ему по–настоящему близка. Как далеко отплыли они друг от друга! Она была ожесточена, да, именно ожесточена его неудачами. Всё это время в ней постепенно накапливалась обида. Обида на его неспособность заработать деньги для детей, на мелкое вранье и уловки, к которым они вынуждены были прибегать из‑за неоплаченных счетов, унизительное упрашиванье кредиторов, частые переезды из города в город — она не раз говорила ему, и это было правдой, что у нее из‑за этого нет друзей — и, он это знал, ее обижали его веселые вечеринки с Гурвицем, Брайантом и Смитом, которые были для семьи непозволительной роскошью. Наверно, действительно были. Но разве нельзя дать мужу хоть какую‑то поблажку?..
— Знаешь, нам лучше в это не вдаваться, — сказала она.
— Ну, неужели ты мне не веришь?
— Я найму тебе адвоката, хотя не знаю, где взять деньги на гонорар. У нас в банке всего семьдесят семь долларов, а через неделю платить за квартиру. У меня, конечно, будет зарплата, но я не хочу трогать мои собственные сбережения, потому что они могут понадобиться мне и детям.
А как же. Всё правильно. Женщины и дети в первую очередь, — подумал с горечью Майкл, но промолчал. Он смотрел на эту непонятную, холодную маленькую женщину с напряженным любопытством. Как странно, просто немыслимо! Семь лет она его жена, и ему казалось, что он знает ее насквозь, любой завиток почерка, легчайшее изменение интонации; страсть к клубнике, странную манеру пения; смуглую родинку на плече, крохотные пальцы ног, нелюбовь к шелковому белью. И ее особый, когда они говорили по телефону, тон — всегда удивлявшую его холодную резкость, будто она была гораздо тверже, чем ему казалось. И волнистые движения в кошачьем ритме, когда она расчесывала на ночь волосы перед зеркалом, откинув голову на сторону и уперев колено в комод. Он знал все эти мелочи, которых не знал никто другой, но сейчас они всё равно ничего не значили. Женщина стояла перед ним, непроницаемая, как стена.
— Ну, конечно, — сказал он. — Лучше береги свои деньги. — Голос его звучал монотонно. — Ты сходишь к Гурвицу и другим? Я уверен, что они придут. Их показания самые важные. По существу, единственное доказательство.
— Я им позвоню, Майкл, — сказала она, и только. С этими словами быстро развернулась на каблучках и ушла.
Майкл почувствовал, что рок направил перст на его голову, и мысли завертелись по кругу; он постоянно был в поту. Неужели его предадут? Невозможно такое! Он убеждал себя в этом. Он ходил взад и вперед, потирая руки, всё время вытаскивал часы и смотрел на них. Прошло пять минут, и еще пять минут. Если эта проклятая история затянется, его снова прогонят с работы, и если просто попадет в газеты — всё равно выгонят. А Гурвиц и Брайант так и будут говорить, как ответили: тоже боятся, что их выгонят. Вот в чем дело! Боже ты, Боже…
Догадка его подтвердилась, когда через несколько часов пришел адвокат. Он сказал, что Гурвиц, Брайант и Смит, все трое, наотрез отказались вмешиваться в это дело: боялись, что вдруг о них что‑то напечатают. Если же их вызовут в суд повесткой, сказали они, то будут утверждать, что знают Лоуса очень мало, считали его парнем со странностями, и что у него было плохо с деньгами. Очевидно — адвокат ковырял в зубах кончиком карандаша — вызывать их в суд нельзя: это будет полный проигрыш.
Судья — что, пожалуй, вполне естественно — нашел дело совершенно ясным. Не было и тени сомнения, что этот человек преднамеренно украл предмет с прилавка такого‑то магазина. Обвиняемый упорно утверждал, что сделал это из‑за пари с приятелями, но приятели отказались свидетельствовать в его пользу. Даже показания его жены, что в прошлом он ничего подобного не делал, звучали как‑то неубедительно. Она, к тому же, признала, что Лоус был человеком ненадежным, и что они постоянно жили на грани бедности. Еще обвиняемый несколько раз скрывался, не заплатив за квартиру, и оставил за собой в Соммервилле изрядный неоплаченный долг. Он человек с образованием, из порядочной семьи, и должен был понимать, что делает. В целом, его личность, может быть, и нельзя считать отрицательной, но учитывая все обстоятельства, имеет место совершенно очевидный факт кражи по совершенно ясному мотиву. Обвиняемого приговорили к трем месяцам заключения в исправительном доме.
К этому моменту Майкл уже находился в состоянии полного ступора на скамье подсудимых и тупо смотрел на Дору, которая очень тихо, как посторонняя, сидела во втором ряду. Она смотрела на него, чуть откинув на сторону бледное лицо, будто и она никогда прежде его не видела и размышляла, какого сорта люди становятся преступниками. Люди? Нелюди? Она на минуту опустила глаза и прежде, чем подняла их, Майкла тронули за руку и повели, спотыкающегося, из зала суда. Он думал, что она, конечно, подойдет попрощаться, но и в этом ошибся: она ушла, не сказав ни слова.
Через неделю он получил от нее последнюю короткую записку. «Майкл, — писала она, — прости, но я не могу воспитывать детей, у которых отец — преступник, и поэтому подаю на развод. Твой поступок был последней каплей. Ты вечно сидел без работы и мне приходилось ишачить день и ночь, чтобы у детей был кусок хлеба. Но бесчестья вдобавок я уже не приму. Мы уезжаем прямо сейчас, потому что дети в школе задразнили Долли и Мэри, и они три раза приходили в слезах. Мне жаль — сам понимаешь, как ты мне нравился в начале, но ты упустил свой шанс. От меня ты больше ничего не услышишь. Ты был когда‑то славным и щедрым парнем. Надеюсь, ты сейчас им останешься и не будешь возражать против развода. Прощай. Дора».
Майкл сжал письмо и смотрел на него невидящими глазами, на которых выступили слезы. Он уронил голову на листок блокнотной бумаги и терся о него лбом: вправо–влево, вправо–влево… Крошка Долли… Крошка Мэри… Ну, конечно. Такова жизнь. Такая бессмысленная и нелепая, чудовищная жизнь, дико несправедливая. Ни на кого нельзя положиться, даже на жену, на лучших друзей. Чуть–чуть пошалишь, и тебя запрут в тюрьму, а друзья наврут, и жена бросит…
Возражать против развода? Что это даст? Факт налицо: его осудили за кражу. Никто не поверил, что это просто шутка после выпивки. И суд, где будет слушаться дело о разводе, тоже не поверит. Он бросил письмо на пол, вдавил каблуком и медленно со злостью развернулся на нем. Ну и катись — скатертью дорога! А ну вас всех к черту! Еще пожалеют о нем. Вот выйдет отсюда и двинет на запад, разбогатеет, восстановит доброе имя… Только как?
Он сидел на краю койки и вспоминал Чикаго, свое детство там, Лейк Шор Драйв, Виннетку, поездку на Ниагарские водопады с матерью. И сейчас он слышал их гул. Вспомнил Четвертое июля[2]на лодках; экзаменационную аудиторию в колледже, где столпились студенты; и как он сломал ногу во время игры в бейсбол; и коллекцию марок, которую потерял в школе. И как мама всегда напоминала ему: «Майкл, ты просто обязан приучить себя к порядку!»; и соседского мальчика, умершего от скарлатины; и розовую витую раковину, разбитую на кусочки на заднем дворе. Вся жизнь, казалось, была сложена из столь обыденных и бесконечно дорогих картин. Он вспоминал их с любовью и удивлением, и снова убеждал себя, что он на самом деле был хорошим человеком. А сейчас, разве всё кончилось? Так глупо всё кончилось.
-----------------------------------------------
Ex post facto — После свершившегося факта (лат.)
4–е июля — День независимости США