Миша любил меланхолию и теперь, чувствуя в горле слезы, радовался своей чувствительности. Положив всех поросят в лукошко, он вытер руки о шерсть свиньи и пошел в дом, обиженно опустив губы.
В столовой кипел самовар, горела висячая лампа. Лизавета Ивановна на углу стола раскладывала пасьянс.
- Ну? - спросила она, не поднимая головы. Миша вздохнул:
- Десять. Эх, маменька...
- Что, дуралей?
- Какой я дуралей? - воскликнул Миша сердито, но под взглядом матери смирился. - Была бы у меня жена... не звала бы дуралеем, - добавил он тихо.
Лизавета Ивановна положила колоду и, облокотясь, стала глядеть на сына. Миша пил чай и ел, сопя носом. Самовар пел тоненько.
- Гостей зазывает! - молвила Лизавета Ивановна, оканчивая нить своих мыслей, взяла колоду и разложила "большого слона".
С этого вечера Миша все время думал о женитьбе, воображая себя отцом маленьких, многочисленных детей. Матери он начал грубить.
Однажды Лизавета Ивановна сказала:
- Поросята подросли, отвези-ка пару Павала-Шимковскому, он любит йоркшир. Да не растряси дорогой... Вот ведь, хороший, кажется, человек Павала, а детей распустил, срамота. Я всегда говорю, не давай детям воли.
Миша приоделся, сам выбрал двух лучших поросят, посадил их в мешок, положил его под козлы в тележку и на гнедом мерине поехал в село Марьевку, где земским начальником служил Павала-Шимковский, живя с дочкой Катенькой и сыном Алексеем.
2
В крытых, вдоль дворовой стены, сенях и на крыльце стояли мужики, здешние и из дальних деревень, - и с утра ожидали выхода земского начальника. Мужики пришли насчет податей и шумели. Иных вызывали по повесткам для судебного разбирательства, стояли они в сенях без шапок. Мальчик в синей рубахе, с оловянным крестиком на толстом шнурке и в новых валенках, ходил то в дом, то к мужикам, отбирая повестки. Его спрашивали: "Что барин-то - все спит?" - "Спит он, я тебе сто раз говорил - спит", отвечал мальчишка.
- Ох, господи, - вздыхает рябой мужик, - мы, пестравские, с утра не евши.
- Все спит, - отвечает ему статный крестьянин с . курчавой бородой, с серьгой в ухе, - все спит. Давеча я приходил, - что барин? Спит еще, говорят. Теперь прихожу, - он, говорят, опять спит... Ну, ну.
- Теперь спать не полагается, - громко заговорил, протискиваясь к ним, черный и злой крестьянин, Назар, - теперь закон - свобода.
- Это правильно, - ответил лысый мужик, - наш барин околицу стал затворять на замок, - езди, говорит, кругом. Хорошо. Мы ему говорим: теперь околицу запирать не полагается, теперь свобода. А он по морде бить. Околицу мы поломали. Мы разве бунтуем, мы насчет дороги... Нам без дороги нельзя.
- В одно слово, - говорил красивый мужик с серьгой, - летось к нам худощавый человек приходил, все яйца ел сырые, посолит и съест. Собрал сход и говорит: "Помещик вами пользуется, жиреет, а вы без земли". Хорошо так рассказывал, только все прибавлял: "благодаря тому" да "благодаря тому", так и не поняли, за что благодарит...
В сенях мужики задвигались и замолкли; вышел Алексей и тихим голосом, заикаясь и вытягивая жилистую шею, проговорил:
- Подождать придется, мужички, до вечера, - папа спит...
Мужички разглядывали его молча, как диковину. Без усов и бороды, зеленое, обтянутое лицо Алексея было все в морщинах, словно истомленное тайным недугом, страдальческие глаза глядели жалобно, как у больного щенка.
Алексей нырнул шеей и, с усилием вытянув губы, добавил:
- Так вы подождите.
Мужики, насмотревшись и решив, что раз это барский сын, то может быть чудаком каким угодно, сразу зашумели:
- Нам ждать нельзя, у нас лошади не кормлены, сами есть хотим. Что за порядки - деньги принесли, а он не берет... Разбудить его. Потом отоспится... Будить его, ребята, будить...
- Как хотите, - говорил Алексей ближайшим к нему мужикам, - я бы сам, конечно...
- Идем, ребята, - покрывая все голоса, закричал Назар, - разбудим его. Что стали, напирай!
Мужики все сразу заговорили и двинулись к сеням, тесня Алексея; Назар, протискиваясь, взялся за скобу двери, но дверь распахнулась сама, и на пороге появилась полная девушка небольшого роста, красивая русской красотой, насмешливой и ленивой...
- Молчать! - сказала она. - Это что еще такое! Узкие брови ее сдвинулись. На круглой белой щеке чернела маленькая мушка.
Мужики сняли шапки, девушка спросила сурова: . - Что вам надо? Деньги принесли?
- Мы к его милости - нельзя ли доложить? Тяжело нам, рабочее время...
- Отец примет ночью, а я, если хотите, сейчас. Эй, Степка, - крикнула девушка, - вызывай очередных...
Она закрыла дверь, и мальчик в валенках закричал тонким голоском:
- Петр Терентьев Карнаушкин Сизов!
- Здеся, - торопливо ответил красивый мужик с серьгой и, встряхнув блестящими от коровьего масла волосами, вошел в дом.
Тем временем Михаила Михайлович Камышин, потряхиваясь в дребезжащей тележке по горбатым доскам моста через глинистую реку Марью, въехал в село и, завидя зеленый купол церкви, перекрестился, не теряя достоинства, то есть помахал пальцами между подбородком и животом.
Всю дорогу представлял себе Миша, как лихо проедет по селу и все скажут: "Вон камышинский помещик". Но больше всего хотелось ему, чтобы так воскликнула дочь земского начальника: о ней Миша много думал, лежа в постели, хотя видал ее не часто.
Миша нахлестал мерина и, распугивая кур, сопровождаемый лающей собакой, подкатил по площади к крыльцу Павала-Шимковского и скосил глаза на окно с кисейной занавеской.
Маленькая ручка приподняла занавеску. К стеклу придвинулась женская голова...
"Она, - подумал Миша и поскорее отвернулся, - а я, господи, в пыли, и нос, наверное, не чист..."
Ворота отворил мальчик в валенках, и, бросив ему вожжи, Миша взошел на крыльцо, где, склонив головы в круг, что-то рассматривали крестьяне.
- Пропусти-ка, милейший, - важно сказал Миша, указательным пальцем нажав плечо загораживавшему дорогу мужику.
Мужик оглянулся, посторонился и сказал:
- Да ты прочти, Сизов...
- Я неграмотный; я отдал ей платежных шестнадцать рублей, получил фитанец.
- Вот, барин, прочитайте, мы тут не разберем, - обратился к Мише тот же мужик.
- Сомневаемся мы, - сказал Назар громко. Миша брезгливо, так же как тогда в хлеву,
улыбнулся и поднес к близоруким глазам клочок бумаги.