Труба уронил папиросу, воскликнул от неожиданности, потом рассердился на себя и, притворно смеясь, молвил:
- Ну, уж вы пугайте детей вашими глупостями, а не меня.
- Не глупости, господин инженер, помяните меня - будет беда; с утра народ на работу не стал, сговариваются...
Труба поглядел на рабочих, на мутное стекло широкого окна, закурил папироску и, чувствуя, как разбаливается голова от духоты и бездействия, вышел на волю.
Лениво бредя вдоль ветхих изб поселка, он видел баб, запиравших ставни, мужиков, которые отворачивались от него, не кланяясь, и, когда он проходил, негромко и скверно бранились.
Дойдя до плотины, Труба усмехнулся, подумав: "Милая, нежная, как полевой цветочек, и влюблена совсем".
Воспоминания вчерашней ночи были благоуханны и немного тревожны; Труба ускорил шаг к дому учительницы.
Лялина, когда он вошел, стояла посреди комнаты, держа в руках серого котенка. Она ахнула и, прижимая к груди, словно защитника своего, котенка, заморгала испуганно глазами...
Труба снял картуз и поспешно, жалея застенчивость девушки, сказал, похлопывая себя палкой по сапогу:
- Знаете, сегодня ночью часы звонили.
Лялина сморщила губы, еще быстрее заморгала и, будто ее ударили, подняла ладонь, положив ее на темя.
- Неправда, - сказала она тихо.
- Честное слово, мне мастер сказал, поэтому рабочие забастовали: ждем с минуты на минуту, станет завод... Вы не пугайтесь, право, мне жалко, что я вас испугал...
Труба подошел к ней, взяв за руку.
- Рабочие же вас не тронут...
- Я боюсь, будет несчастье, я всю ночь чувствовала, что будет, молвила девушка в отчаянии.
- Душенька моя, - сказал вдруг Труба радостно и нежно, - вы совсем маленькая...
Он взял руку девушки и поцеловал; рука не отдернулась, только задрожали пальцы...
В это время быстро в комнату вошел техник Петров, перепачканный известкой, паутиной, с лицом осунувшимся и желтым...
- Домну потушили, - сказал он, глядя в угол, - вас управляющий зовет.
И, повернувшись, вышел...
Кивнув головой и поймав влюбленными глазами умоляющий взор Лялиной, вышел и Труба.
Тучи надвинулись над самым заводом; по улице крутился вихрь, поднимая солому, бумажки, трепля испуганным курам хвосты; баба, держа мальчика за ручку, бежала, гоня хворостиной поросенка; налетал холодный ветер, и становилось темно.
В заводской конторе горела свеча на конторке; в кресле, опустив глаза, сидел Бубнов; управляющий ходил из угла в угол; по временам останавливаясь, он ударял рукой по столу, говоря:
- Поймите, меня бесит их дурость; потушить домну из-за того, что какая-то полоумная баба что-то там слышала.
Управляющий убегал в угол, фыркал и продолжал:
- Я знаю, в чем дело; у них это новая мода пошла - забастовочки... Только шалишь, я им покажу прибавку.
Управляющий показал в окно фигу, а Бубнов молвил:
- Я говорил с мастером, он берется поддерживать легкий огонь в домне, угля завалено много. Мастера я запру на ключ, и рабочие его не тронут.
- Нерт, - сказал управляющий, - сделайте это; а то из Петербурга, знаете, неприятности... А вот и вы, Труба. Ну?
- Ну? - спросил Труба, оживленный и радостный входя в контору. Отчего стал завод, неужели эти глупости...
- А вы чему радуетесь, - огрызнулся управляющий.
- Не глупости, - молвил Бубнов, - народ верит...
- Что звонит. Чудно. Я сейчас съезжу и привезу с башни колокол, мы его повесим на заводском дворе... Прощайте...
- Не ездите, - сказал Бубнов, - рабочие вам не дадут лодок. Народ возбужден.
- Хорошо, я поеду ночью...
Управляющего вызвали; Бубнов и Труба молча глядели в окно, за которым темнел день и деревья опустили вялые листья.
- Вся наша жизнь построена на случайностях, - молвил Бубнов, - и они имеют свои законы и логику. Может быть, для нас это случайности, так как мы ограничены в чувствах и можем воспринимать только обрывки явлений, а есть мир, которого мы составляем часть со всем, что видим, мир, где все ясно, закономерно и навеки предопределено... Там нет любви, ненависти, сожаления; там правит один закон - мудрая справедливость...
Инженеры вышли из конторы и пошли к Бубнову, где в прихожей их встретила Лялина, с тревогой спрашивая новости...
- А он сегодня ночью за колоколом едет, - молвил Бубнов, обняв Трубу за плечи, - ну, дай бог...
В этот день дождь так и не пошел. Насыщенная грозою, кровь стучала в виски. Губы пересыхали. Не хотелось зажигать света, и, сидя в темноте, говорил Бубнов:
- Мы изучили природу пара и электричества, овладели четырьмя стихиями, пробили шахты к сердцу земли, летаем по воздуху, а в душе нашей, как и прежде, растут дремучие леса. Мы знаем только то, что ощупываем, и заблуждаемся, думая, что это все сущее. Но есть люди, перед глазами которых опускается туман на видимые предметы, выявляя невидимые, открывая связи между случайностями. Каждый из нас бывал таким человеком, каждый видел сны.
В это время издалека в открытое окно влетел угрюмый удар колокола. За ним второй, такой же тяжелый, и долго спустя третий.
Труба, стоя у окна, почувствовал, как подкатился клубок к горлу, затошнило слегка и закружилась голова; оглянувшись, он увидел, что Лялина и Бубнов сидели бледные, глядя на него.
- Ну, хорошо, - сказал Труба, - я иду...
Он взял со стола свечу и спички и вышел, хотя нога его слегка дрожали.
3
У лодки пришлось оторвать замок и грести доской, так как не было весел. Сдвинув фуражку, всматривался Труба в темноту, где смутно виден был только нос лодки; булькала вода, и радостная дрожь пробегала по спине, когда Труба представлял, как привезет колокол своим друзьям... Колокол представлялся ржавый, тяжелый, со старинной чеканкой. "А вдруг я его и не сдвину, - подумал Труба, - тогда отломаю что-нибудь от часов. Но где же башня? Неужели я проехал?"
Труба перестал грести и обернулся. Лодку тихо покачивало, а кругом был ровный и теплый мрак.