- Любишь нюхать, так у меня нанюхаешься, - сказал ему игумен раз и навсегда, - уж подлинно - Гад: набиваешь нос эдаким зельем и вывертываешь при этом пальцы в виде шиша.
Ревностно заработал у Гада отец Андрей, а по вечерам, лежа на камне, слушал длинные рассказы про монастырское житье: как Пигасий, например, в лесу чадо родил с богомолкой, как послушники играли в хлюст, как отец Ипат напился в четверг и ревел верблюдом, за что его три раза спускали в студеный водопад.
Про всех узнал Андрей подноготную, и стало ему тошно от ленивого, ненужного такого житья.
Опять пришла весна; зацвели акации и магнолии, запахли остро эвкалипты, залиловели лесные горы, побежали мутные реки с гор, снег на вершинах стал белей и ярче, загрохотал первый гром, зашумели дожди. И заметался Андрей... Попросился опять в пещеру, но не смог, затомился, и, увидя однажды, как за плугом, подгоняя ленивых буйволов, шел армянин, ударил Андрей ладонью о землю: такая взяла его досада - никчемный он мужик, к богу не знает как и подступиться, а в мир идти незачем. И как раз подвернулась в то время захожая бабенка из Андреева села. Поговорила она с Андреем, подперев румяную щеку, повздыхала на великие ему муки и, по-бабьи, не к месту, усмехнулась, опустив серые глаза; а наутро, чуть свет, когда вышел Андрей полоть капусту, явилась бабенка на огород, села аккуратно у плетня в траве, сорвала соломину и говорит:
- Как же ты, Андрей, без нас обходишься?
- Что ты, что ты, - воскликнул Андрей, уронив мотыгу, - великий это грех.
- Какой же это грех, - опять говорит молодая бабенка, - бог женщину сделал, для чего-нибудь сделал он ее...
Поглядел Андрей на землячку, потом на затуманенное утренником море, на ясное небо, вздохнул изо всей мочи душистый ветер, засмеялся вдруг и ответил:
- А говорят люди, что грех.
Присел около бабенки и, повернув ее за полные плечи, поцеловал в рот... На этом их и накрыли монахи и завели такую историю, не дай бог.
Долго держался Андрей за скобу игуменовой двери, раздумывая - неужто капли не найдет в себе покаяния, и вдруг догадался, что игумен-то улыбнется на его рассказ, покачает седой головой и скажет: "Ах, милый ты человек, сил в тебе много, ну, иди, работай с богом".
- Верно! - воскликнул Андрей и, стукнув три раза, вошел.
В пустой белой и низкой келье, перед огромной образницей, на некрашеном, чистом полу, освещенный косым лучом из окошка, лежал маленький старичок, весь в черном: из-под клобука выбивалась у него седая прядь.
Игумен, не замечая, долго лежал ниц, как мертвый; когда же Андрей, переминаясь, неуместно напомнил о себе, старик уперся о пол костяшками рук, поднялся с великим трудом, еще раз поклонился, встал, оказавшись маленьким, как ребенок, и вдруг резко обернулся, причем исказилось землистое его, иконописное, в белой бороде, лицо и стали кровяными глаза.
Ужаснулся Андрей и рухнул на колени.
- В чем грешен? - спросил игумен шепотом.
И дернуло Андрея сказать: "Не знаю, мол, греха..." Тогда отшатнулся игумен; ухватил прислоненный к об-разнице посох и ударил Андрея по голове. Андрей зажмурился, выставил плечи и старался не дышать, пока игумен обеими руками поднимал трость и колотил. Потом, утомясь, пихнул Андрея ногой и сказал, словно плюнул:
- Поди прочь!
ПОБЕГ
Выскочив из кельи на солнцепек, пощупал Андрей с огорчением голову, молвил: "Цшь ты, какой сердитый", - и, оборотясь, увидел монахов, которые держались от смеха за животы,
"Вот отчаянные, - подумал Андрей, - пойду-ка я к Нилу, он мне разъяснит".
Нил стоял в прохладной лавочке, за прилавком, подперев кулачками щеки, и странно глядел на подходящего; когда же Андрей попросил благословить, Нил отскочил и воскликнул:
- Не подходи, замараешь!
- Да чем же я замараю, господи, - сказал Андрей, - Воя Пигасий л не такие шутки выковыривал., да не били же его палкой.
Но Нил, всплеснув ладошами, устремился к иконке, прибитой на столбе, поддерживающем свод лавки, и, бормоча, нарочно неприятным голосом стал читать молитвы .от злого духа.
Андрей подождал; потом молвил жалобно:
- Отец Нил, да пожалей ты меня, голова ведь кругом пойдет: неужели я хуже беса, - и, ударив себя по бокам, он побрел медленно к морю, где сел пониже мостков у воды.
Невдалеке вливалась горная речка, и желтый след от нее уходил в море. Вдоль берега плыли гагары, приподнимаясь от находившей волны, которая потом медленно излизывала на песок. Солнце, склоняясь к лесным горам, золотило облака у окоема, легкую пыль над белым шоссе, монастырские стены и над кипарисами пять куполов огромного храма.
- Никому не угодил, - сказал Андрей, - кругом тишина господня, а я отвержен и мятусь.
И, пересыпая горстью песок, припомнил Андрей, что никогда не мог найти себе покоя: всегда казалось, - жил ли он в те поры в батраках, гонял ли плоты по Волге, ходил извозом в Москву, или нанимался в знойные степи на страду, - что временное это житье, случайное и неважное. В самом деле: неужто нет другого занятия, чем щи хлебать, будь они и первейшие, или в праздник, сидя на завалине, смотреть, сладко зевая, как Шарок и Каток дворовые собаки - возятся на куче золы, хватая друг друга за пестрые уши. И не для работы же определен человек, если тоскует, "е устраиваясь даже на отличных местах.
Много хуторов и деревень исходил Андрей, а одно лето взялся гнать деготь: так ему понравилось пожить одному в лесу. Тут-то и нашел на него чудесный странник; был странник невелик ростом,, сутул и слезлив, а как принялся рассказывать про монастыри - голова кругом пошла у Андрея, и представил он себе седых и высоких монахов, сидя на горах, ликующих в божьей славе... Тотчас Андрей бросил все и пошел, не останавливаясь, на юг, и никогда еще сердце его так не ликовало...
И так теперь стало Андрею обидно за то время, когда шел он, без шапки, постукивая палкой, не в силах наглядеться на солнце, ни наслушаться птичьего свиста, что, воскликнув: "Нет, не поверю я, чтобы не было на свете чистого места", - вскочил и, увязая в песке, побежал прямо к себе в келью.
Отец. Гад сидел у стены на лавке и ухмылялся во весь рот, раздвигая ежом седую бороденку. При виде Андрея он вытер слезы и сказал:
- Смеялся я над тобой, милый человек. То есть дураков таких и не сыщешь: ну, кто же днем на огороде с бабой занимается? Теперь про монастырь такая слава пойдет - богомолок навалит видимо-невидимо. Сейчас я с Пигасием о тебе беседовал - много смеялись
И вновь отец Гад захихикал, держась за лавку, Андрей же сказал угрюмо:
- Ухожу я, не хочу с вами жить...
- Куда ты пойдешь, любезный мой, обтерпись, прими муку...
- Прощай, отец Гад, - ответил Андрей угрюмо, поклонился Гаду до полу, надвинул колпак на глаза и вышел на волю.
Звонили в ту пору к вечерне, и последние монахи, медленно поднимаясь по залитой красным- солнцем тропинке, неспешно оборачивались, заслоняя глаза рукой, и скрывались за кипарисами у высокого храма. Защемило сердце у Андрея, и самому захотелось взойти наверх, благословляя вечер; но, вспомнив все в особенно сегодняшнюю молитву отца Нила, мотнул Андрей головок и побрел прочь вдоль берега синего моря.
НА ШОССЕ
До вечера шел Андрей по шоссе, раздумывая и колеблясь - правильно ли поступил, покинув так монастырь; а когда потемнел поздний закат, над морем высыпали крупные звезды и на горах стали виднее горящие круглыми полянами костры, присел Андрей на щебень у дороги, положил около посох и поднял лицо, которого внезапно едва не коснулась неровным полетом летучая мышь.
Недаром говорят, что ночь, приподняв широкий рукав, выпускает оттуда крылатых мышек, чтобы не допускали они к вечерним сумеркам нечистую силу. Поэтому черти в потемках по глухим оврагам ловят мышек и отрывают им крылышки. А ты, когда носится она вблизи по кустам, будь спокоен и забудь о суете.
Так, улыбаясь, думал Андрей, и показалось вдруг ему непонятным - для чего маялся он весь год, когда здесь, например, да и повсюду - спокойно, радостно и тихо...
- Неужели опять нужно метаться, искать, чего и сам не знаю, - сказал Андрей, - останусь сидеть вот здесь. А куда ветер подует, туда и пойду. Будь в горах тропинка кверху, пошел бы по ней через колючки, ободрался бы весь, без воды затомился и, когда настал бы смертный час, сделал бы последний шаг и очутился бы в раю, где ключи бьют, ходят звери и над травой висит белое облако.
В это время, нарушая Андреевы думы и дребезжа, словно кузница, подъехала по шоссе плетушка. Андрей зажмурился, чтобы глаза не запорошила пыль; но лошадь вдруг отпрукнули, и женский голос воскликнул негромко:
- Конечно, это Андрей, вот встреча-Андрей открыл глаза, вглядываясь. Перед ним в кривобокой плетушке, запряженной хромым мерином, тоже обернувшим к Андрею старую морду, сидели двое - баклушинские помещики: тетушка, худая барыня, и черном платье, старенькой шляпке блином, из-под которой внимательно выглядывало узкое лицо, с длинным носом, в золотом пенсне, И рядом, лениво улыбаясь, сидел сутулый и тощий племянник, в американском картузе.
- Здравствуйте, Анфиса Петровна, здравствуйте, Сергей Алексеевич, сказал Андрей, встав и кланяясь. - Из монастыря едете?..
- Оттуда, конечно, - заговорила Анфиса Петровна быстро. - У Нила в лавочке покупала чай и всякую всячину... Нил все про тебя рассказывал... Все, конечно, возмущены. Но я, Андрей, иначе смотрю на это дело... - Анфиса Петровна передала веревочные вожжи племяннику, чтобы, разговаривая, свободнее размахивать руками. Андрей же, потупясь, держался за железо тележки, стоя у колеса. - Ты, Андрей, поступил очень грязно, но естественно. Ты меня чрезвычайно интересуешь, как тип. Но, заранее говорю, я никаких отношений не признаю, кроме братских, между людьми. И ты, Сережа, мне глубоко непонятен, даже чужд, устраивая свои попойки...
- Да перестаньте вы, тетка, язык трепать, поздно ведь, когда ужинать будем, - перебил Сергей Алексеевич. - Ты, Андрей, куда теперь пойдешь?..