- Спасибо, что заходили, - сказала Марья Кирилловна, - у меня была инфлуэнца и перекинулась на ухо. Думали, придется резать; вот была бы история!
Он откашлялся, но ничего не сказал. Она спросила, не хочет ли он чаю со сладким пирогом, и попросил! позвонить. Принесли на подносе стакан жидкого чаю и кусочек пирога, надгрызенный зубами. С волнением, глядя на пирог, он проговорил:
- У вас так хорошо здесь, уютно.
- Ах, у нас ужасный беспорядок все эти дни, - ответила Марья Кирилловна. - Зато я досыта надумалась во время болезни. Всего лучше думать, когда хвораешь. Только нужно решить вперед, что помрешь, решить не совсем по-настоящему, а так - загрустить, что вот умрешь, как жалко... Тогда все прошлое начнет представляться без страстей и обид. Переберешь все мелочи, давно забытые.
Она закрыла глаза. В тишине комнаты, под шкафом, царапалась мышь.
- Я многое решила: не уезжать никогда больше от доктора, по ночам с ним не разговаривать... Он говорит: "На любовь нужно смотреть просто"; когда я теперь уезжала - даже назвал ее "функция". Я обиделась: "Ах, если только функция - могу и совсем к вам не приезжать!" Но мало ли что говорится со зла. Он прав. Должно быть, я просто порчу ему жизнь. А то, что меня переполняет, не знаю, - все это от безделья.
Николай Иванович завертелся, потер переносицу:
- Так все-таки нельзя.
Должно быть, она улыбнулась под платком; сморщился нос и глаз стал длинным.
- Вчера вечером наверху играли на рояле. Я задремала, и было так сладко, точно я полетела от земли. И вдруг слышу звук - однообразный, тонкий, звенящий. Он наполнил меня, и все во мне зазвенело, задрожало этим звуком, и все пространство было как звук. И показалось: умираю, люблю, жажду того, что вот-вот раскроется, распахнется ослепительным светом. Что это? А проснулась, думаю: доктор один и терзается. Он - чудак и несчастный, и пусть ничего не понимает. Вот видите, милый друг, хорошо иногда подумать...
Она повернулась на бок, положила ладонь под щеку. И точно весь воздух в комнате, пахнущий лекарством, стал спокойным и ласково-грустным.
Из-за шкафа выбежал мышонок. Он был хром и не спеша, как ручной, закружился по паркету.
Марья Кирилловна сказала:
- Дайте ему пирога.
Николай Иванович бросил на пол кусочек. Мышонок подпрыгнул, закрутился и принялся грызть пирог, припав к нему лапками.
Марья Кирилловна засмеялась:
- Говорят, есть примета: хороший человек, если его мыши не боятся.
И совсем прикрыла лицо фланелевым платком.
.......................................................................
- Сегодня встала после обеда, брожу, как муха, - говорила она Николаю Ивановичу, сидя с поджатыми ногами в столовой, в углу турецкого дивана. Грудь ее и шея были повязаны пуховой косынкой. Пепельные и легкие волосы прибраны заботливо. Разговаривая, она поднимала руку и поправляла гребенку. И рука ее и похудевшее лицо казались прозрачными, а мягкое темное платье слишком свободным.,
Николай Иванович сидел, положив ногу на ногу, локоть - на стол. Перед носом из стакана поднимался чайный дымок. Тикали часы, потрескивали угольки в самоваре. Матушка Марьи Кирилловны за стеной тяжело ходила, - позвякивали хрусталики на люстре.
- В прошлом году здесь на стене висели куропатки вверх ногами, сказала Марья Кирилловна улыбаясь. - К моему приезду мама вместо куропаток, видите, повесила Дарвина и Толстого.
Николаю Ивановичу стало казаться, что точно после долгих скитаний он добрался до этого стула, чтобы всегда глядеть на милое, улыбающееся, грустное лицо. Вот у нее дрогнула верхняя губа, приподнялась забавно, и Марья Кирилловна проговорила:
- Я думала о вчерашнем. Вы правы. Я начну много читать.
Она вздохнула и поправила гребенку.
- Предположим, я прочту много, много полезных книг. На это уйдет лет десять. Михаилу Николаевичу будет пятьдесят, мне - тридцать шесть. Вот и хорошо.
Она подняла брови. За стеной громыхнул стул. У Николая Ивановича защекотало в носу.
- По-вашему, так: вы мучаете себя, мучаете доктора, - ответил он, вертя ложку, - жить здесь одной также нельзя - не к чему. Ничего не понимаю.
- Любовь, не отданная людям, никому не нужна, - сказала Марья Кирилловна.
- Тогда знаете, что нужно?
- Знаю...
Николай Иванович поднялся и начал ходить вдоль стены. Наконец он взглянул на Марью Кирилловну. Она сидела, крепко зажмурив глаза, прижав щеку к диванной подушке.
- Уйдите, Николай Иванович. Приходите завтра. О том, что невозможно, говорить не будем.
Он задел по пути стул, толкнулся о буфет и вышел. Голова горела, ноги никак не могли попасть в калоши. На улице он снял шапку, распахнул шубу, и на лицо ему падал нежный, щекотный снег.
.......................................................................
Николаю Ивановичу внезапно открылось, что в квартире его на Сивцевом-Вражке - мусорная яма. Завал хламу. Он все это утро прибирал углы, чистил обивку стареньких кресел, нашел за комодом папку с гравюрами и приладил их по стенам. Подобный прилив чистоплотности был не без умысла, конечно. Туда, где солнце в одном углу падало на синие обои, Николай Иванович придвинул столик, сбегал в цветочную лавку за веткой рябины, поставил ее на свету, в вазе на столике, отошел, прищурился, - гм, недурно....
Еще хуже обстояло с кабинетом... Пыль и мерзость! Николай Иванович разорвал несколько карточек и пачку писем. Поспешно стал выдвигать ящики, отыскал дамскую гребенку, усыпанную стекляшками, отнес на кухню и сунул в ведро. Книги, рукописи лежали горой. Он сбросил их просто на пол, сел на подоконник, теплый от чугунной батареи, и задумался.
Не только вещи были покрыты пылью; вещи и книги - лишь покорные слуги; каков хозяин, таковы и они. А вот не заняться ли сначала приборкой самого себя? Он закурил папироску и глубже задумался.
Как прошли эти два года на Сивцевом-Вражке? Конечно, университет, а затем что сделано хорошего? Работал? Нет. Вообще, как проводил время? Никак, - покуривал и прочее.
Николай Иванович слез с подоконника и зашагал по трем комнатам, размахивая рукой и бормоча. Точно из тучи хлынули на него суровые мысли. "Гнусно!" - крикнул он.
В это время швейцар позвонил снизу, позвал к телефону. Николай Иванович сбежал в подъезд и вошел в будку, засаленную плечами, исписанную цифрами; под лампочкой была надпись мелом: "Нюра, обожаю".
Говорила Марья Кирилловна. Ее голос немного дребезжал в телефон и казался от этого еще слабее. Она спросила, что он делает, придет ли сегодня, сказала, что больше грустить не будет..
- Марья Кирилловна, спасибо вам, - заговорил он, уткнувшись лбом в угол будки, - дело в том, что я должен вас предупредить: вы, кажется, хорошо ко мне относитесь. Я - маленький и ничтожный человек. Подождите! Я должен - до конца. Я вам болтал о том, как жить, и вы даже внимательно слушали... Какой ужас! Я не рассказал вам раньше о себе, потому что только сейчас почувствовал: во мне даже просвета нет на что-нибудь человеческое. Я не понимаю, что плохо и что хорошо. Недавно, пьяный, ругался и дрался в кабаке и потом даже забыл об этом. Я не помню по именам женщин, которые у меня бывали. Я не любил ни людей, ни родины, ни своего дела. Я жил как во сне, не знаю - зачем. Если пришлось, мог бы украсть и убить. Подождите - я не вру, все это верно...
И он продолжал каяться в том, что было и чего не было, что представлялось только возможным... Марья Кирилловна долго молчала.
- Все? - спросила она.
- Не знаю, больше не могу.
- Вот то, что вы сказали об этом, - голос ее был странный и прерывающийся, - если положить это на одну чашку весов, а на другую все грехи... Они взлетят наверх.
- Что, что? - переспросил он в крайнем волнении.
- Вы подошли ко мне беззащитный. Что же я могу сделать, как не полюбить вас за это...