- Принеси вина, - сказал вошедший.
Он стоял в тени, держа шляпу и трость. Саша проворно соскочила и ушла. А он лег на кровать, закинул за голову руки. Понемногу лицо его сморщилось, исказилось. Он повернулся на бок и, охватив подушку, сунул в нее голову.
Саша вернулась, неся небольшой столик, покрытый салфеткой; на него она поставила две бутылки - одну с вином, другую со сладкой водкой, поднялась по лесенке в чулан и вынесла оттуда на тарелке орехи, пряники, изюм. Двигалась она быстро и легко, переходя из лунного света в тень. Лежавший приподнялся на локте, сказал:
- Поди сюда, Саша. - Она сейчас же села в ногах его, на кровать. Скажи, если бы я тебя обидел, страшно бы обидел, простишь?
- Воля твоя, Алексей Петрович, - помолчав, дрогнувшим голосом ответила Саша. - А за твою любовь - благодарю покорно. - Она отвернулась и вздохнула.
Алексей Петрович, князь Краснопольский, долго старался в темноте разобрать лицо Саши. После молчания он сказал тихо, точно лениво:
- Все равно - ты ничего не поймешь. Рада, что я приехал, а не спросила - откуда и почему я у тебя здесь лежу?.. А то, что я у тебя лежу сейчас, отвратительно... Да, ужасно, Саша, гнусно.
- Что ты, что ты! - проговорила она испуганно. - Если бы я тебя не любя принимала.
- Поди ближе. Вот так, - продолжал князь и обхватил Сашу за полные плечи. - Я и говорю - ты ничего не понимаешь, и не старайся. Послушай, нынче вечером я досыта наговорился с одним человеком. Хорошо было, очень.
- С барышней Волковой?
- Да, с ней. Вот так - сидел близко к ней, и голова у меня кружилась больше, чем от твоего вина. Знаешь, как во сне покажется, что тебя нежно погладят, так и я о ней словно во сне вспоминаю. Сейчас ехал оттуда, и мне казалось, будто совсем все у меня хорошо и благополучно. А когда въехал в Колывань, подумал: стоит только остановить лошадей у твоего крыльца - и все мое благополучие полетит к черту. Теперь понимаешь? Нет? Нельзя мне к тебе заезжать. Хоть бы ты мне отравы какой-нибудь дала.
Сашины руки упали без сил, она опустила голову.
- Жалеешь ты меня, Саша? Да? - спросил князь, привлек ее и поцеловал в лицо, но она не раскрыла глаз, не разомкнула губ, как каменная. Перестань, - прошептал он. - Я с тобой шучу.
Тогда она заговорила отчаянно:
- Знаю, что шутишь, а все-таки верю. Зачем же мучаешь? Ведь на душе у меня живого места не осталось. Знаю - из милости любишь. Баба я, какой мой век, какое уж мне счастье!
За стеной в это время громко закричал петух. Лошадь спросонья ударила в доску. Понемногу в утреннем слабом свете яснее стало видно худое, в тенях, красивое лицо князя. Большие глаза его были печальны и серьезны, на губах - застывшая усмешечка.
Саша долго глядела на него, потом принялась целовать князю руки, плечи и лицо, ложась рядом и согревая его сильным своим, взволнованным телом.
2
На другой стороне села, за плетнем, посреди заросшего бурьяном дворика, в новой избе, на полатях лежал доктор Заботкин.
Снизу была видна только его голова, упертая в два кулака подбородком, на котором росли прямые рыжие волосы. Такие же космы во все стороны, начиная с макушки, падали на лоб и глаза, лицо было неумыто и припухло от сна.
Доктор Григорий Иванович Заботкин, прищуря глаз, сплевывал вниз с полатей, стараясь попасть в сучок на полу.
Напротив, в простенке, под жестяной лампой сидел на лавке попик небольшого роста, тихий и умилительный, с проседью в темной косице. Рукава его подрясника были засалены и в складках, как у гармоники. Запустив в них пальцы, отец Василий морщился и молчал, глядя, как доктор плюется.
- В три года во что себя человек обратил, - сказал, наконец, отец Василий.
- А что, не нравится? - лениво ответил Григорий Иванович. - А у меня с детства такая привычка: когда очень скучно, залезу в тесное место и плююсь. Не нравится - не глядите. У меня даже излюбленное местечко было - под амбаром, где мягкая травка росла. Там наша собака постоянно щенилась. Щенята - теплые, молоком от них пахнет; собака их лижет, - они скулят. Хорошо быть собакой, честное слово.
- Дурак ты, Григорий Иванович, - помолчав некоторое время, сказал отец Василий. - Я лучше уйду.
- Вы, отец Василий, не имеете права уходить, пока не доставите мне душевного облегчения, вам за это правительство деньги платит.
- Сколько тебе лет?
- Двадцать восемь.
- Университет окончил, года молодые, занятие светское, я бы на твоем месте весь день смеялся. А ты, эх! Ну куда ты годен с твоими идеями? Лежишь и плюешься.
- У меня, отец Василий, идеи были замечательные. - Григорий Иванович повернулся на спину, вытянул с полатей руки, хрустнул пальцами и зевнул. Вот к водке я привыкнуть не могу. Это верно.
- Эх! - сказал отец Василий, аккуратненько достал из подрясника жестяной портсигар, чиркнул спичкой, по привычке зажигать на ветру подержал ее между ладонями - шалашиком, закурил и, покатав в пальцах, бросил под лавку. - Ну, вот поверь - была бы в селе другая, кроме тебя, интеллигенция, нипочем бы не стал ходить к тебе.
Подобные разговоры происходили между доктором и отцом Василием постоянно, начиная с весны, когда сгорела колыванская больница. Григорий Иванович передал тогда все дела фельдшеру и сидел в избе, нанятой земством на время, покуда не построят новую больницу.
Три года назад Григорий Иванович был назначен на первое свое место в Колывань. Сгоряча он принялся разъезжать по деревням, лечить и даже помогать деньгами. Таскаясь в распутицу по разбухшей навозной дороге или насквозь продуваемый ледяным ветром в январскую ночь, когда мертвая луна стоит над мертвыми снегами; заглядывая в тесные избы, где кричат шелудивые ребятишки; угорая в черных банях - под герой - от воплей роженицы и едкого дыма; посылая отчаянные письма в земство с требованием лекарств, врачебной помощи и денег; видя, как все, что он ни делает, словно проваливается в бездонную пропасть деревенского разорения, нищеты и неустройства, почувствовал, наконец, Григорий Иванович, что он - один с банкой касторки на участке в шестьдесят верст, где мором мрут ребятишки от скарлатины и взрослые от голодного тифа, что все равно ничему этой банкой касторки не поможешь и не в ней дело. В это время сгорела больница, он шваркнул касторку об землю и полез на полати.
Отец Василий, на глазах которого выматывался таким образом третий доктор, очень жалел Заботкина, забегал к нему каждый почти день, стараясь как-нибудь - папиросочкой или анекдотцем - уж не утешить - какое там утешение, когда от человека осталась одна копоть, - а хоть на часок рассмешить: все-таки посмеется.
Окончив зевать, Григорий Иванович повернулся спять на живот, спустил руку и попросил покурить.
- Сегодня табачок у Курбенева купил, - сказал на это отец Василий и, став под полатями на цыпочки, поднял портсигар, нажав у него потайную пружину.
Григорий Иванович хотя и знал, что портсигар этот "фармазонный" - с фокусом, сделал вид, что не помнит, и потянул фальшивое дно, где папирос не было...
- Что, получил папиросы "фабрики Чужаго", - засмеялся отец Василий, очень довольный шуткой. - Ну, кури, кури. А я, знаешь, сегодня у Волкова был.
- Говорят, зверь, страшная скотина твой Волков.
- Совершенная неправда! Мало что болтают. Отличный человек, а живет... Вот бы ты, Григорий Иванович, посмотрел хорошенько на таких людей - не валялся бы тогда на полатях. А дочка его, Екатерина Александровна, поверь мне, замечательная красавица, благословенное творение божие... Был бы я живописцем - Марию бы Магдалину с нее написал, когда она перед женихом усмехается.
- Как это так - усмехается перед женихом? - внезапно перебил Григорий Иванович.
- Разве ты этого не слыхал? Великие живописцы всегда эту усмешку отмечали в своих творениях. Девица, девственница, сосуд любви и жизни, постоянно, как бы видя около себя ангела, указующего перстом на ее чрево, дивно усмехается. Я это тебе не шутя говорю. Ты не смейся. - Отец Василий поднял брови и курил, пуская дым из носа; потом сказал: - Да, так вот как, - вздохнул, помолчал и ушел.
Но Григорий Иванович совсем не смеялся. Втянув на полати голову, лежал он тихо - закрыл глаза, стиснул челюсти, потому что недаром было ему всего двадцать восемь лет и могли еще его, как гром, поражать нечаянные слова о девичьих усмешках,
3
Сияет в темно-синем небе лунный свет, и кажется - конца не будет ему, - забирается сквозь щели, сквозь закрытые веки, в спальни, в клети, в норы зверей, на дно пруда, откуда выплывают очарованные рыбы и касаются круглым ртом поверхности вод.
Той же ночью луна стояла над утоптанным копытами берегом пруда, - он вышел светлым крылом из густой чащи волковского сада.
У воды, в траве, на полушубке лежал широкоплечий бородатый конюх, опираясь на локоть. Конюшонок неподалеку дремал в седле, сивый конек его спросонок мотал головой и брякал удилами. По низкому лугу, среди высоких репейников и полыни, паслись лошади. Жеребята лежали, касаясь мордой вытянутой ноги.
Вдоль берега, от высоких ветел плотины, медленно шел старичок в кафтане. Дойдя до конюха, он остановился и долго не то смотрел, не то слушал...
- Да, ночь теплая, - сказал старичок. Конюх спросил лениво: