- Брожу, не спится.
- Все думаешь?
- Думается, да... Ведь я по этим местам, как в колесе, всю жизнь прокрутился - по дому да вокруг. Землю-то до камня протер... Они и тянут старые следы. Помирать, что ли, время?
- На покой тебе нужно, Кондратий Иванович, на пенсию.
- А тут еще барин давеча опять расшумелся, - вполголоса говорил Кондратий. - Князь-то опять в сумерки приезжал. Коляску оставил за прудом и, вор-вором, на лодке подъехал к беседке и с барышней - разговор... Такой влипчивый, прямо сказать - опасный.
- На то он и князь, Кондратам Иванович, это мы с тобой нанялись продались да помалкиваем, а он что хочет, то и творит. Сказывали, он гостей провожать - из пушки стреляет.
- Не то плохо, а зачем ездит и не сватается. На барышне нашей лица нет...
Кондратий Иванович замолчал. Конюх, привстав на полушубке, вгляделся и крикнул:
- Мишка, не спи, кони ушли!
Конюшонок очнулся в седле, дернул головой и зачмокал, замахал кнутом; сивая лошадь шагнула и стала, опустив шею. И опять задремала и она и конюшонок: такая теплая и тихая была ночь.
Постояв, помолчав, проговорив многозначительно: "Да-с, так-то вот оно все", Кондратий побрел обратно к саду.
Старая ветла, разбитая грозой, плетень, канава с лазом через нее, дорожки, очертания деревьев - все это было знакомо, и все, словно ключиками, отмыкало старые воспоминания о тяжелом и о легком, хотя если припомнить хорошенько, то легкого в жизни было, пожалуй, и не много.
Кондратий служил камердинером при Вадиме Андреевиче и при Андрее Вадимыче и помнил самого Вадима Вадимыча Волкова, о котором Кондратий даже во сне вспоминать боялся, - такой был он усатый и ужасный, не знал удержу буйствам и для унижения мелкопоместных дворян держал особенного - дерзкого шута Решето и дурку. От них-то и произошел Кондратий, получив с рождения страх ко всем Волковым и преданность.
Вадим Андреевич, отец теперешнего Александра Вадимыча, был большой любитель почитывать и пописывать, издал даже брошюру для крестьян под названием "Добродетельный труженик", но был решительно против отмены крепостного права и однажды, приказав привести в комнаты кривого Федьку-пастуха, усадил его на шелковый диван, предложил сигару и сказал: "Теперь вы, Федор Иванович, самостоятельная и свободная личность, приветствую вас, можете идти, куда хотите, но если желаете у меня служить, то распорядитесь, будьте добры, и вас в последний раз высекут на конюшне". Федька подумал и сказал: "Ладно".
При отце Вадима Андреевича - Андрее Вадимыче - Кондратий начал служить казачком. Барин был сырой, скучливый, любил ходить в баню и там часто напивался, сидя вместе с гостями и с девками на свежей соломе нагишом. Так в бане его и сожгли дворовые.
Теперешний Александр Вадимыч Волков был уже не тот - мельче, да и вырос он на дворянском оскудении, когда нельзя уже было развернуться во всю ширь.
И не то что не боялся Кондратий Александра Вадимыча, а недостаточно уважал и был привязан только, но зато всею душой, к дочке его Катюше, первой красавице в уезде.
Перейдя плотину, Кондратий спустился в овраг, перелез через плетень и побрел по сыроватой и темной аллее.
В саду было тихо, только птица иногда ворочалась и опять засыпала в липовых ветвях, да нежно и печально охали древесные лягушки, да плескалась рыба в пруду.
Овальный пруд обступили кольцом старые ветлы, такие густые и поникшие, что сквозь их зелень не мог пробиться лунный свет, - он играл далеко на середине пруда, где в скользящей стеклянной зыби плавала не то утка, не то грачонок еле держался на распластанных крыльях, - нахлебался воды.
Дойдя до конца аллеи, Кондратий заглянул налево, туда, где над прудом стояла кривая от времени беседка, сейчас - вся в тени.
Вглядываясь, он различил женскую фигуру в белой шали, облокотившуюся о перила. Под ногой Кондратия хрустнул сучок, женщина быстро обернулась, проговорила взволнованно:
- Это вы? Вернулись?
- Это я, Катенька, - покашляв, сказал Кондратий и двинулся к мосткам.
Екатерина Александровна легко по доскам сошла на берег, до подбородка закутанная в шаль, постояла перед Кондратием, сказала:
- Ты тоже не спишь? А у меня столько комаров налетело в комнату - не могла заснуть. Проводи меня.
- Комары комарами, - заметил Кондратий строго, - а на пруду по ночам девице одной неудобно...
Катенька, шедшая впереди, остановилась.
- Что за тон, Кондратий!
- Так, тон. Александр Вадимыч пушил меня, пушил сегодня, и за дело: разве мыслимо по ночам прогуливаться, сами понимаете...
Катенька отвернулась, вздохнула и опять пошла, задевая краем платья сырую траву.
- Ты папе ничего не рассказывай про сегодняшнее, голубчик, - вдруг прошептала она и губами коснулась сморщенной щеки Кондратия...
Он довел барышню до балкона, с которого поднимались шесть кое-где облупленных колонн, наверху синевато-белых от лунного света; подождал, пока зашла в дом Екатерина Александровна, покашлял и повернул за угол к небольшому крылечку, где была его каморка с окном в кусты.
И только что он сел на сундук, покрытый кошмою, как по дому прокатился гневный окрик Александра Вадимыча: - Кондратий!..
Кондратий по привычке перекрестил душку и стариковской рысью побежал по длинному коридору к дверям, за которыми кричал барин.
Берясь за дверную ручку, Кондратий почувствовал запах гари. Когда же вошел, то в густом дыму, где желтел огонек свечи, увидел на постели Александра Вадимыча, в одной рубахе, раскрытой на жирной и волосатой груди, с багровым лицом, - барин наклонился над глиняной корчагой, из которой валил дым от горящего торфа. Подняв на Кондратия осовелые, выпученные глаза, Волков сказал хрипло:
- Комары заели. Дай квасу. - И когда Кондратий повернулся к двери, он крикнул: - Вот я тебя, мерзавец! Зачем на ночь окошки не затворяешь?
- Виноват, - ответил Кондратий и побежал в погреб за квасом.
НЕОЖИДАННОЕ ЧУВСТВО
1
Григорий Иванович Заботкин долго разглядывал на полатях какие-то тряпки, мусор, окурки, пыль, втянул через ноздри тяжелый воздух, потрогал болевшую голову и медленно, точно все тело его было тяжелое, без костей, полез вниз, морщась и нащупывая ногами приступки в печи.
Став на пол, Григорий Иванович поддернул штаны и нагнулся к осколку зеркала под лампой. Оттуда глянуло на него желтое сальное лицо, осовелые мутно-голубые глаза и космы волос во все стороны.
- Ну и харя! - сказал Григорий Иванович, запустил пальцы в волосы, откинул их, сел к столу, подперся и задумался.
Бывают такие остатки мыслей, прибереженные напоследок, густые, как болотная тина, дурные, как гниль; если сможет человек их вызвать из душевных подвалов, перенести их боль и оторвать от себя, тогда все в нем словно очнется, очистится; а станет переворачивать, трогать их, как больной зуб, снова и снова дышать этой гнилью, болеть сладкой болью омерзения к себе, - тогда на такого можно махнуть рукой, потому что всего милее ему дрянь, плевок в лицо.
Григорию Ивановичу очень не хотелось расставаться с лежалыми своими мыслями, - за три года накопилось их очень много. К тому же очень бывает опасно для еще не окрепшего духом человека видеть только больных, только несчастных, только измученных людей. А за три года перед Григорием Ивановичем прошло великое множество истерзанных родами и битьем баб, почерневших от водки мужиков, шелудивых детей в грязи, в голоде и сифилисе. И Григорию Ивановичу казалось, что вся Россия - такая же истерзанная, почерневшая и шелудивая. А если так и нет выхода - тогда пусть все летит к черту. И если - грязь и воняет, значит так нужно, и нечего притворяться человеком, когда ты - свинья.
"Все это так, и припечатано, - думал он, помахивая перед лицом тощей кистью руки. - Жизни я себя не лишу конечно, но зато - пальцем не поведу, чтобы лучше стало. Для утешения - девицу Волкову мне приплел. Так вот что, отец Василий, потаскал бы я эту вашу девицу Волкову по сыпному тифу посмотрел бы тогда, как она станет "усмехаться перед женихом"..."
Григорий Иванович ядовито засмеялся, но затем почувствовал, что не совсем прав...
"Ну, скажем, эта барышня ничего не видела и не знает - тепличный фрукт... Это еще что-то вроде оправдания... Но поп возмущает меня... Да где оно, это все ваше хорошее, покажите мне? Родится в грязи, живет в свинстве, умирает с проклятием... И никакого просвета в этой непролазной грязище нет. И если я честный человек, то должен честно и откровенно плюнуть в это паскудство, называемое жизнью. И прежде всего в рожу самому себе..."
Григорий Иванович действительно плюнул на середину избы, затем повернулся к окошку и увидел рассвет.