Собрание сочинений. Том 3 - читать онлайн бесплатно полную версию книги . Страница 3

1957–1981

ВВЕРХ ПО РЕКЕ[92]

Челнок взлетает от рывковПотоку поперек.Вверх по течению вековПлывет челнок.Дрожит, гудит упругий шест,Звенит струной,Сама история окрестПередо мной.На устье — электронный мир,Пришедший в города,Шекспир, колеблющий эфир,Тяжелая вода…Еще недавно видел челнНе цепи гор,А золотых пшеничных волнЗемной простор.Но мир кормилицы-земли,Крестьянский быт —Уже исчез внизу, вдалиИ мглой покрыт.Сейчас в охотничьем веку,В глухой тайгеЯ верю петле и силку,Трехзубой остроге,Шесту, что согнут словно лук,Чтоб без веслаБыл пущен тетивою рукЧелнок-с грела.Уж недалек конец пути —Реки исток,И я назад могу идтиНа веслах строк.Чтоб к устью лодку привестиРечной волнойНа историческом путиСудьбы земной.Ей даст дорогу пароходВ порту морском.Взовьется гидросамолетНад челноком.Челнок взлетает от рывковПотоку поперек,Вверх по течению вековПлывет челнок…

1957

КАЮР[93]

Каюр — не просто проводникНавьюченных оленей,Он — чтец лесных и горных книг,Скрижалей поколений.Он знает, как скрипят пески,Подтачивая скалы,Как наползают ледникиНа горло перевала.Как по ущельям ручейкиПроносятся галопом,Меняя русло у рекиИ нам грозя потопом.Природы музыка тонка,Сложны фиоритуры,Но их почувствует рекаИ передаст каюру.

1957

БИВЕНЬ[94]

Когда утих стодневный ливеньИ горы обрели язык,Явился мамонтовый бивень,Камнями выбеленный клык.Он найден был в ущельях голых,Едва расчищен был обвал,И рассудительный геологЕго сокровищем назвал.И бивень древностью пещернойВ людской отправится музей,Чтобы судьбой его ущербнойЗалюбовался ротозей.Чтоб по единой кости этойОпределялась бы без словВся крепость мощного скелета,Вся сила мускульных узлов.Тот мамонт выл, дрожа всем телом,В ловушке для богатырей,Под визг и свист осатанелыйПолулюдей, полузверей,Чьи сохли рты от жажды крови,Чьи междометья, не слова,Летели в яму в хриплом реве,В косноязычье торжества.Он, побиваемый камнями,И не мудрец и не пророк,А просто мамонт в смертной яме,Трубящий в свой роландов рог, —Он звал природу на подмогу,И сохло русло у реки,И через горные отрогиПеремещались ледники.

1957

ПРЯМОЙ НАВОДКОЙ[95]

Тороплюсь, потому что старею,Нынче время меня не ждет,Поэтическую батареюЯ выкатываю вперед.Чтоб прицельные угломерыДобирались до подлеца,Подхалима и лицемера,Чернокнижника и лжеца.Не отводит ни дня, ни часаТоропящееся пероНа словесные выкрутасы,Изготовленные хитро.И недаром боятся люди,Сторонящиеся меня,Самоходных моих орудийРазрушительного огня.Кровь колотит в виски!Скорее! Смерть не ждет!Да и жизнь не ждет!Поэтическую батареюЯ выкатываю вперед.

1957

ВЕТЕР В БУХТЕ[96]

По сообщенью барометраРабота кончится нескоро.Кидают вверх четыре ветраКуски раздробленного моря.Крылатых грузчиков лопатыВыбрасывают из заливаОбломки тучи синеватойИ воду цвета чернослива.Большое солнце ходит кругомИ наблюдает с небосвода,Как из угла кидают в уголБлестящую, как уголь, воду.И на кунгасы, на баркасыС опущенными якорямиЛетят осколки черной массы,Ветрами вырытой из ямы.

1957

КАМЕНОТЕС[97]

Как грузчик в каменном карьере,Морская трудится волна;Ворчит и роется в пещереИ выгребает все со дна.И день и ночь без всякой сменыПересыпает, рушит, бьет,В зеленой мгле, в соленой пенеИз глуби камни достает.Так дышит грудь каменотеса,Трудом взволнованная грудь,Когда у скального откосаЛожится море отдохнуть.

1957

ПАМЯТЬ[98]

Если ты владел умелоТопором или пилой,Остается в мышцах телаПамять радости былой.То, что некогда зубрилаОсторожная рука,Удержавшая зубилоПод ударом молотка.Вновь почти без напряженьяОбретает каждый разРавновесие движеньяБез распоряженья глаз.Это умное уменье,Эти навыки трудаВ нашем теле, без сомненья,Затаились навсегда.Сколько в жизни нашей смытоМощною рекой временРазноцветных пятен быта,Добрых дел и злых имен.Мозг не помнит, мозг не может,Не старается сберечьТо, что знают мышцы, кожа,Память пальцев, память плечЭти точные движенья,Позабытые давно, —Как поток стихотворенья,Что на память прочтено.

1957

ДУХОВОЙ ОРКЕСТР[99]

Все начинается трубойДостаточно искусной,Гудит пастушеский гобойЗадумчиво и грустно.Гобой — начало всех чудес.В затейливом сравненьеОн — архитектора отвесДля музыкостроенья.И весь оркестр духовой,Дыханье громобоя,Идет дорогой звуковойПо голосу гобоя.Напиток звука свеж и чист,И это знает каждыйИ пьет мелодию флейтист,Позеленев от жажды.И геликон ревет, как слон,Как будто бивни-трубыСогнуть и свить способен он,Пока в работе губы.Хрипун, удавленник — фагот,Типаж литературный,И тот дает, разинув рот,Пассаж колоратурный.А у кларнета силы нет,И он почти не дышит,И только охает кларнетВсе тише, тише, тише.На нотной лестнице тромбонСпоткнулся в нетерпеньи,Он позабыл про камертон,Про скользкие ступени.Но дирижеру опыт дан,Наверное, недаром,И он взрывает барабанРассчитанным ударом.Гудит струной дощатый пол,И хлопают литавры,Как будто вышел дискоболИ пожинает лавры.И сотрясаются окрестВсе горы и все долы,Покамест духовой оркестрИграет марш веселый.

1957

РУЧЕЙ[100]

Глубокие порезыНа ивовых корнях.Ручей, как лист железа,Грохочет на камнях.С горы, с крутого гребняГремит вода ключа,Как будто бы по щебнюЖелезо волоча.По руслу-транспортеру,Сверкая сквозь кусты,Торопятся под горуЖелезные листы.Как будто бы с вершиныПрокатный цех небесОбрезками с машиныЗаваливает лес.

1957

ШОССЕ[101]

Дорога тянется от моряНаверх по берегу реки,И гнут хребты под нею горы,Как под канатом — бурлаки.Они проходят друг за другомВ прозрачных северных ночах.Они устали от натуги,У них мозоли на плечах.Они цепляются рукамиЗа телеграфные столбыИ вытирают облакамиСвои нахмуренные лбы.Через овраги, через ямы,Через болота и лесаШагают горы вверх и прямоИ тащат море в небеса.

1957

ЗАКЛАДКА ГОРОДА[102]

Трещат, как швейные машины,И шины рвут грузовики,И дышат запахом бензинаОткрытые материки.Уже пробиты магистрали,Уже пробился в потолокЕще застенчивый в началеПечурки тоненький дымок.Трусцою вдаль плетутся волки,Устало свесив языки,А росомахи втихомолкуПоглуше ищут уголки.И только тучи комариной,Где звон, и стон, и визг, и гнев,Еще звучит напев старинный,Звериный боевой напев.

1957

ГОРНЫЙ ВОДОПАД[103]

Ручей мнит себя самолетом,А русло — дорожка для взлета.Он в небо поднялся с разбегаСреди почерневшего снега.Уверен ручей этот горный,Что он — обтекаемой формы.И в небо он смело взлетает,Но только секунду блистает,И видит, охваченный страхом,Что он рассыпается прахом,Что он, возмечтавший о звездах,Разбился о каменный воздух.Он в пыль превращен водянуюИ ищет дорогу земную.Разбитый на капли, на брызги,Он падает в реве и визге.Чтоб каждою каплею малойДолбить побережные скалы.

1957

РАЗВЕДКА

Бродить, соскальзывать со скал,В ручьях отыскивать приметы,Какими славится металл,Покровом каменным одетый.В тайге откапывая клад,Скрести настойчивой лопатой,Искать на ощупь, наугадПриметы россыпи богатой.И по распадкам бить шурфы.И рвать рубашку торфянуюС земли — для будущей строфыВести разведку россыпную.Пускай речной песок глубок,Пускай пуста за пробой проба —Ты свой старательский скребокГотов нести с собой до гроба.Пусть ослабевшая рукаЛопату выронить готова,Пускай усталость велика —Умей начать свой поиск снова.И, у ручья остановясь,Лотком зачерпывая воду,Смывай всю каменную грязь,Всю бессловесную породу.Еще победа далека,Но светлым знаменьем уловаТебе блеснет на дне лоткаКрупица золотого слова.

1957

МОЙ АРХИВ[104]

Рукописи — береста,Камни — черновики.Буквы крупного ростаНа берегу реки.Мне не нужна бумага,Вместо нее — леса.Их не пугает влага:Слезы, дожди, роса.Дерево держит строки:Желтый крутой затес,Залитый светлым сокомКлейких горячих слез.Вот надежно укрытыйСклад моего сырья,Птицами позабытый,Спрятанный от зверья.

1957

* * *[105]

Немилосердное светилоДотла сожгло олений мох,Настолько скалы раскалило,Что даже дождик не помог.И что для этой страшной сушиСтаранья тучи дождевой,От них не сделалось бы хужеС засохшей, скрюченной травой.Промчалась туча мимо, мимо,Едва обрызгав косогор.Деревья, точно руки мима,Немой ей бросили укор.И солнце выскочило сноваПлясать в дымящейся траве,И скалы лопаться готовы,И жесть шуршит в сухой листве.

1957

* * *[106]

Где роса, что рукою сотруС лепестков охлажденных цветов,Где мельчайшая дрожь поутруВсей листвы, всей травы, всех кустов.Надо вычерпать слово до дна.Разве в сказке заделана течь,Чтоб плыла словно лодка она,Где теченье — река или речь…

1957

* * *[107]

Когда рождается метельНа свет,Качает небо колыбельПримет.И связки звезд и облакаВокругКружатся волей ветерка,Мой друг.Бежит поземка возле ног,Спеша,И лезет в темный уголокДуша.Ты не оценишь этот мирВ снегу,Зачитанную мной до дырТайгу.А мне вершина скал —Маяк,Они — и символ, и сигнал,И знак.

1957

* * *

В дожде сплетают нити светаРыбачью шелковую сеть.И словно сети, капли этиСпособны в воздухе висеть.И дождик сыплется, как пудра,На просветленную траву,И перламутровое утроТрясет намокшую листву.И лес рассыплет тот стеклярус,Весь бисер на землю стряхнетИ, распрямив зеленый парус,Навстречу солнцу поплывет

1957

ЖЕСТ[108]

Нет, мне вовсе не нужен язык,Мне для речи достаточно рук,Выражать я руками привыкИ смятенье, и гнев, и испуг.Там в лесу меня всякий пойметРечь, как птица, сидит на рукеВзмах ладони и смелый полет —Лгать нельзя на таком языке.Этот жест — первобытный язык,Изложение чувств дикаря, —Резче слова, мучительней книг,И научен я жесту не зря.И понятны мне взмахи ветвей,Содроганье столетних стволов, —Повесть леса о жизни своейБез прикрас, без двусмысленных слов.

1957

* * *[109]

Я выходил на чистый воздухИ возводил глаза горе,Чтоб разобраться в наших звездах,Предельно ясных в январе.Я разгадал загадку эту.Я иероглифы постиг,Творенье звездного поэтаЯ перевел на наш язык.Все записал я на коряге,На промороженной коре,Со мною не было бумагиВ том пресловутом январе.

1957

* * *[110]

Ни зверя, ни птицы… Еще бы!В сравненье с немой белизнойПокажутся раем трущобыХолодной чащобы лесной.Кустарника черная сетка…Как будто остались в пургуНебрежные чьи-то заметкиНа белом безбрежном снегу.Наверно, поэты скрипелиКогда-то досужим пером,Пока не вмешались метели,Свистя колдовским помелом.На хвойные хрупкие плечиОбрушилась белая мгла,Сгибая, ломая, калеча,Лишая огня и тепла…

1957

НЕКОТОРЫЕ СВОЙСТВА РИФМЫ[111]

Л. Тимофееву

Инструмент для равновесьяНеустойчивости слов,Укрепленный в поднебесьеБез технических основ.Ты — провиденье Гомера,Трубадуровы весы,Принудительная мераПоэтической красы.Ты — сближенье мысли с песней,Но, в усильях вековых,Ты сложнее и чудеснейХороводов звуковых.Ты — не только благозвучье,Мнемонический прием,Если с миром будет случайПобеседовать вдвоем.Ты — волшебная наукаЗнать, что мир в себе хранит.Ты — подобье ультразвука,Сверхчувствительный магнит.Ты — разведки вдохновеннойСамопишущий прибор,Отразивший всей вселеннойПотаенный разговор.Ты рефлекс прикосновенья,Ощущенье напоказ,Сотой долею мгновеньяОграниченный подчас.Ты ведешь магнитный поискЗаповедного следаИ в метафорах по поясУвязаешь иногда.И, сменяя звуки, числа,Краски, лица, облака,Озаришь глубоким смысломОткровенье пустяка.Чтоб достать тебе созвучья,Скалы колются в куски,Дерева склоняют сучьяПоперек любой строки.Все, что в памяти бездоннойМне оставил шар земной,Ты машиной электроннойПоднимаешь предо мной.Чтоб сигналы всей планеты,Все пространство, все векаУловила рифма эта,Зарожденная строка.Поводырь слепого чувства,Палка, сунутая в тьму,Чтоб нащупать путь искусствуИ уменью моему.

1957

ОДА КОВРИГЕ ХЛЕБА[112]

Накрой тряпьем творило,Чтоб творчества играДыханье сохранилаДо самого утра.Дрожжей туда! Закваски!Пусть ходят до зариВ опаре этой вязкойБроженья пузыри.Пускай в кадушке тесной,Пьянея в духоте,Поищет это тестоИсхода в высоте.Пускай в живом стремленьеХватает через край,Торопит превращеньеВ пшеничный каравай.И вот на радость неба,На радость всей землеЛежит коврига хлебаНа вымытом столе.Соленая, крутая,Каленная в жаре,Коврига золотая,Подобная заре.

1957

АРБАЛЕТ

Ребро сгибается, как лук,И сила многих тысяч рукНатягивает жилы.А сердце — сердце как стрела,Что смело пущена былаВот этой самой силой.Ее внимательный стрелокУж не запустит в потолокВ мальчишеском усердье.Она сквозь темень и метельНайдет желаемую цель,Сразит без милосердья.

1957

ГОЛУБИ[113]

У дома ходят голуби,Не птицы — пешеходы.Бесстрашные от голода,От сумрачной погоды.Калики перехожиеВ лиловом оперенье,Летать уже не гожие,Забывшие паренье.Но все же в миг опасностиОни взлетают в небо,Где много больше ясностиИ много меньше хлеба.Их взлет как треск материи,Что тянут до отказа,Заостренными перьямиРаспарывают сразу.И будто ткань узорная,Висящая на звездах,Тот, крыльями разорванный,Затрепетавший воздух.

1957

* * *

Я сегодня очень рад,Что со мной и свет, и чад,И тепло костра.И махорочный дымокПроползает между строк,Вьется у пера.По бревну течет смола,И душиста и бела,Будто мир в цвету!И растущий куст огняПышет жаром на меня,И лицо в поту.Пальцы вымажу смолой,Хвойной скользкою иглойВычерчу узор.Снег. Огонь. Костлявый лес.Звездный краешек небесНад зубцами гор.

1957

* * *

Этот дождик городской,Низенький и грязный,О карниз стучит рукой,Бормоча несвязно.Загрохочет, будто гром,И по водостокамОбтекает каждый домМусорным потоком.Дождь — природный хлебороб,А совсем не дворник —Ищет ландышевых тропСреди улиц черных.Отойти б на полверстыОт застав столицы,Распрямить, шутя, цветыАлой медуницы…Мне бы тоже вслед за нимПробежать по гумнам —За высоким, за прямымИ вполне бесшумным.

1957

РАДУГА[114]

Радужное коромысло,Семицветный самоцвет,На плече горы повисло —И дождя на свете нет.День решительно и бодроОпустил к подножью горРасплескавшиеся ведраПереполненных озер.И забыла вся округа,Как сады шуршат травой,Как звенит дождя кольчуга,Панцирь неба грозовой.

1957

РЕЧНЫЕ ОТРАЖЕНЬЯ[115]

Похожая на рыбу,Плывущая рекаО каменные глыбыУродует бока.Светящееся телоЧешуйчатой волныКольчугой заблестелоОт действия луны.Простейшие сравненья,Которым нет числа,Сейчас в стихотвореньеМне полночь привела.Имеют ли значеньеВселенной огонькиДля скорости теченьяИ уровня реки?Что было так мгновенноВодой отражено,Воистину забвенноИ кануло на дно.Навряд ли отраженьеКакой-нибудь звездыВлияет на движеньеКатящейся воды.

1957

ВЕСНА В МОСКВЕ[116]

Он входит в столицу с опаской —Простой деревенский маляр,Ведро малахитовой краскиПриносит на темный бульвар.Он машет огромною кистью,Он походя пачкает сад,И светлые капельки листьевНа черных деревьях вися г.Он красит единственным цветом.Палитры его простотаСверкает поярче, чем летом,И все подавляет цвета.И саду не справиться с чудом,Какому подобия нетГигантским сплошным изумрудомОн снова родится на свет.Бродячий маляр беззаботен,Не знает, что тысячи разЗапишут на грунте полотенЕго простодушный рассказ.И гений завистливым взглядомСледит за мазней маляра —Дешевым весенним обрядомЛюбого земного двора.Глаза он потупит стыдливо,И примет задумчивый вид,И хочет назвать примитивом,И совесть ему не велит.И видно по силе тревожнойВполне безыскусственных чар,Какой он великий художник —Неграмотный этот маляр.

1957

ШЕСТЬ ЧАСОВ УТРА

Мне кажется: овес примятРуками длинной тениОт разломавшей палисадРазросшейся сирени.Я выверить хочу часыПо розовому светуТяжелой радужной росыНа листьях бересклета,По задымившейся землеВ обочинах овражин,По светоносной легкой мгле,Приподнятой на сажень.Я выверить хочу часыПо яростному свистуОтбитой заново косыВ осоке серебристой,По хриплой брани пастуха,Продрогшего в тумане,По клокотанию стихаВ трепещущей гортани.

1957

МОСКОВСКИЕ ЛИПЫ[117]

Вспотело светило дневное,И нефтью пропахли дворы,И город качается в зное,Лиловый от банной жары.И бьется у каждого домаМетельный летающий пух,Блистающий и невесомый,Неуловимый на слух.Он химикам лезет в пробирки,И снегом заносит цеха,И виснет под куполом цирка,И липнет на строки стиха.Как бабочек туча, как птицыКаких-то неведомых стран,Летит над асфальтом столицыБесшумный горячий туман.И в запах бензина и пота,В дурманы углекислоты,В испарину жаркой работыВрывается запах мечты.Не каждый ли в городе встречныйВдыхает его глубоко,И это не запах аптечный,И дышится людям легко.Он им удлиняет прогулки,Он водит их взад и впередНочами в пустом переулкеИ за сердце чем-то берет.Им головы кружит веселыйМедовый его аромат,И кажется — люди, как пчелы,На темном бульваре жужжат.Как будто слетелись за медом,Чтоб в соты домов унестиХоть капельку летней природы,Попавшейся им на пути.

1957

ЗИМА[118]

Все — заново! Все — заново!Густой морозный парОберткой целлофановойОкутал наш бульвар.Стоят в мохнатом инееКосматые мосты,И белой паутиноюОкутаны кусты.Покрыто пылью звездноюСтекло избы любой,Гравюрами морозными,Редчайшею резьбой.Деревья, что наряженыВ блестящую фольгу,Торчат из черной скважиныНа новеньком снегу.И каждому прохожему,И вам, и даже мнеПробить тропу положеноПо снежной целине.И льдины, точно лилии,Застыли на воде,И звезды в изобилии,Какого нет нигде.

1957

* * *[119]

Птица спит, и птице снитсяДальний, дальний перелет,И темница, и светлица,И холодный лед.И зарницы-озорницыПробегают взад-вперед,Будто перьями жар-птицыУстилают небосвод.Быстро гаснут эти перья —И чернеет сразу мрак,Знаю, знаю, что доверьеВ русской сказке — не пустяк.

1957

ПРИТЧА О ВПИСАННОМ КРУГЕ

Я двигаюсь нынче по дугам,Я сделался вписанным кругом.Давно я утратил невольноСвой облик прямоугольный.И мне самому непонятно,Что был я когда-то квадратным.Я сыздетства был угловатым,Во всем и за всех виноватым.Углы мои — с детства прямые —Я нес на дороги живые.Мне было известно заране:О камень стираются грани.Скривился отчетливый угол,И линия сделалась кругом,Чтоб легче по жизни катиться,А главное — не ушибиться.Искавший ответа у молний,Я стал осторожно безмолвным.Всего я касался лишь краемИ стал чересчур обтекаемВ сравнении с бывшим собратом,С другим неуклюжим квадратом.Легко пифагорово времяРешило мою теорему.Решило и доказало,Со мной не стесняясь нимало.Модели начерчены вьюгой,Полярным магическим кругом:Былого квадрата ненужностьЛегко превратилась в окружность.

1957

КРИСТАЛЛЫ[120]

Стекло обледенело,Блестит резная запись,В ночной метели белойСкитается анапест.Летят снежинки-строфы,Где ямбы и хореи,Как блестки катастрофыРазгрома в эмпирее.Их четкое строеньеЕще с времен Гомера —Точь-в-точь стихотвореньеСтаринного размера,Един закон сцепленья,Симметрии вселенной,Сложенья и деленьяИ четкости отменной.Снег падает устало,Снежинки давят плечи,Стихи — это кристаллы,Кристаллы нашей речи.

1958

ЛЕДОХОД[121]

Не гусиным — лебединымНапишу письмо пером,Пусть бежит к тебе по льдинамВ половодье напролом.Напишу — и брошу в водуЛебединое перо —По ночному ледоходуЗасияет серебро.И в такую холодинуРазобрать не сможешь ты,Лебедь это или льдинаПриплывет из темноты.Приплывет перо на скалы,Ледяное как звезда,Никогда ты не слыхалаЛебединой песни льда.Никогда ты не слыхалаЛебединой песни льда,В час, когда ночные скалыБьет весенняя вода.

1958

* * *[122]

Вот солнце в лесной глухоманиТечет в ледяное окно.И кажется — сыплют в туманеС небес золотое пшено.В лесу, возле каждой тропинки,На жестком и рыхлом снегуРассыпаны эти крупинки,И я их собрать не могу.

1958

ТРОПА[123]

Тропа узка? Не спорю.Извилиста? ЗатоОна выходит к морю,На горное плато.Натыканы цветочкиНездешней красотыВ пружинящие кочки,В железные кусты.Чрезмерно сыровата,По мнению людей,Набухла мокрой ватойОт слез или дождей.Чего уж старомоднейОдежда ей дана,Листвою прошлогоднейЗасыпана она.И хвои толстым слоемЗаглушены шаги,И дышит все покоем,Распадками тайги.Вся выстланная мхами,Безмолвие храня,Тропа живет стихамиСо мной и для меня.

1958

* * *

Взад-вперед между кручамиХодит ветер колючий,Раздвигая летучиеТемно-желтые тучи.А над ними высокоеНебо львиного цвета,Гром, по-волжскому окая,Пробирается где-то.Знаки молнии розовой,Как связиста петлицы,Небо, полное грозами,Хочет ливнем пролиться.

1958

ЧЕРСКИЙ[124]

Голый лес насквозь просвеченСветом цвета янтаря,Искалечен, изувеченЖестким солнцем января.Там деревьям надо витьсяИ на каменном полуПодниматься и ложиться,Изгибаться вслед теплу.Он рукой ломает слезы,А лицо — в рубцах тайги,В пятнах от туберкулеза,Недосыпа и цинги.Он — Колумб, но не на юге,Магеллан — без теплых стран.Путь ему заносит вьюгаИ слепит цветной туман.Он весной достигнет целиИ наступит на хребтыВ дни, когда молчат метелиИ когда кричат цветы.Он слабеет постепенно,Побеждая боль и страх,И комок кровавой пеныПузырится на губах.И, к нему склоняясь низко,Ждет последних слов жена.Что здесь далеко и близкоНе поймет сейчас она.То прощанье — завещанье,Завещанье и приказ,Клятвенное обещанье,Обещанье в сей же час.Продолжать его деянья —Карты, подвиг, дневники,Перевалам дать названьяИ притокам злой реки.Ключ к природе не потерян,Не напрасен гордый труд,И рукой жены домеренГероический маршрут.Он достойно похороненНа пустынном берегу.Он лежит со славой вровень,Побеждающий тайгу.Он, поляк, он, царский ссыльный,В платье, вытертом до дыр,Изможденный и бессильный,Открывает новый мир,Где болотные просторыОкружил багровый мох,Где конические горыВулканических эпох.

1958

ЗА БРУСНИКОЙ[125]

Посреди спрутообразныхРаспластавшихся кустов,Поперек ручьев алмазных,Вдоль порфировых щитов,Подгоняемые ветром,Мы бредем в брусничный райС четырех квадратных метровПо корзине собирай.Привяжи повыше мету —Телогрейку иль платок,Чтоб тебя не съело лето,Дальний Северо-Восток.Здесь не трудно, в самом деле,Белым днем, а не впотьмахПотеряться, как в метели,В этих кочках и кустах.

1958

* * *[126]

Гиганты детских лет,Былые Гулливеры,Я отыскал ваш следУ северной пещеры.Разбужены чуть светРевнителем равнины,Варили свой обедНочные исполины.В гранитном котелке,А может быть, и чаше,В порожистой рекеЗаваривали кашу.Кружился все сильней,Сойдя с земных тропинок,Весь миллион камней,Как миллион крупинок.

1958

* * *[127]

Огонь — кипрей! Огонь — заря!Костер, внесенный в дом.И только солнце январяНе смеет быть огнем.Оно такое же, как встарь,Внесенное в тайгу,Оно похоже на янтарь,Расплавленный в снегу.А я — как муха в янтаре,В чудовищной смоле,Навеки в этом январе,В прозрачной желтой мгле.

1958

СЕСТРЕ

Ты — связь времен, судеб и рода,Ты простодушна и щедраИ равнодушна, как природа,Моя последняя сестра.И встреча наша — только средство,Предлог на миг, предлог на часВернуться вновь к залогам детстваИгрушкам, спрятанным от нас.Мы оба сделались моложе.Что время? Дым! И горе — дым!И ты помолодела тоже,И мне не страшно быть седым.

1958

КРУГОВОРОТ

По уши в соленой пене,В водяной морской пыли,Встанут волны на колени,Поцелуют край земли.Попрощались с берегамиИ родной забыли дом…Кем вернетесь вы? Снегами?Или градом и дождем?Нависающим туманом,Крупнозвездною росой,Неожиданным бураномНад прибрежной полосой…И в земном круговороте,Хладнокровие храня,Вы опять сюда придете,Очевидно, без меня.

1958

ЛУННАЯ НОЧЬ[128]

Вода сверкает, как стеклярус,Гремит, качается, и вот —Как нож, втыкают в небо парус,И лодка по морю плывет/Нам не узнать при лунном свете,Где небеса и где вода,Куда закидывают сети,Куда заводят невода.Стекают с пальцев капли ртути,И звезды, будто поплавки,Ныряют средь вечерней мутиЗа полсажени от руки.Я в море лодкой обозначуСветящуюся бороздуИ вместо рыбы наудачуИз моря вытащу звезду.

1958

* * *[129]

Это чайки с высотыНизвергаются — и вскореПревращаются в цветы —Лилии на сером море.Ирисы у ног цветут,Будто бабочки слетелисьНа болотный наш уют,Появиться здесь осмелясь.На щеках блистает снег,Яблоневый цвет блистает,И не знает человек,Отчего тот снег не тает.

1958

ПРИМОРСКИЙ ГОРОД

Предместье кажется седымОт чайных розИль это только белый дымОтбросил паровоз?Чуть задевая за карниз,Здесь облака вися г,Как мраморный античный фризУ входа в город-сад.Агавы зелень как костер,Как будто сам МатиссВелел — и сделался остерАгавы каждый лист.И синеватый дождь гремит,И хлещет по щекам,И, моря изменяя вид,Мешает маякам.А если дождь внесут в сады,То каждый сад —Как газированной водыПузырчатый каскад.Как будто там горячий цех,Тяжелые труды,И вот расставлены для всехФонтанчики воды…

1958

* * *

Куда идут пути-дороги!Зачем мне хочется сейчас,Не вытирая вовсе ноги,Войти в чащобу, не стучась.В тот лес, пейзажами набитыйИ птичьей грубой воркотней,Так невнимательно укрытойНеразговорчивой листвой.Меня бы там отобразилоКривое зеркало ручья,Чтоб всей лесной могучей силеДо гроба был покорен я.И, может быть, для славы вящейНевзрачных синеньких цветовС опушек нашей русской чащиЯ проповедовать готов.Я сам найду свои границы,Не споря, собственно, ни с кем.В искусстве незачем тесниться:В искусстве места хватит всем.

1958

ВИКТОРУ ГЮГО[130]

В нетопленном театре холодно,А я, от счастья ошалев,Смотрю «Эрнани» в снежной Вологде,Учусь растить любовь и гнев.Ты — мальчик на церковном клиросе,Сказали про тебя шутя,И не сумел ты, дескать, вырасти,Состарившееся дитя!Пусть так. В волненьях поколенияТы — символ доброго всегда,Твой крупный детский почерк генияМы разбираем без труда.

1958

* * *[131]

Я верю в предчувствия и приметы —Науку из первых, ребяческих рук,Я верю, как подобает поэту,В ненадобность жертвы, в ненадобность мук.Я верю, как подобает поэту,В такое, что видеть не привелось,В лучи тишины неизвестного света,Пронизывающие насквозь.Я верю: при косноязычье природыОбмолвками молний показаны мнеЗигзаги путей в высоту небосводаВ покойной и праздничной тишине.И будто всегда меня уносилаВ уверенный сказочный этот полетМолений и молний взаимная сила,Подвального свода сломав небосвод.

1958

СЛЕЗА[132]

Ты горячей, чем капля пота,Внезапная моя слеза,Когда бегущая работаОсажена на тормоза.И в размышленьях о бывалом,И в сожаленьях о быломТы в блеске силы в мире маломИ мера слабости — в большом.Ты можешь во мгновенье окаС ресниц исчезнуть без следа.Да, ты скупа, горька, жестока,И ты — не влага, не вода.Ты — линза для увеличеньяНевидимых доселе тел.Ты — не примета огорченья,А удивления предел.

1958

ИВЫ[133]

Деревья надышались пыльюИ поднимают шум чуть свет.Лететь? На это нужны крылья,А крыльев у деревьев нет.Лишь плащ зеленый, запыленныйУ каждой ивы на руке,Пока дорогой раскаленнойДеревья движутся к реке.И опускаясь на колени,Речную воду жадно пьют.И сами жадно ищут тени,Приют на несколько минут.Их листья скрючены и ломки,Они качают головой,Остановясь на самой кромке,На линии береговой…

1958

ДО ВОСХОДА

Еще на темном небе тлеютЗари багровые остатки,Но все светлеет и белеетВокруг брезентовой палатки.Любое дерево ни словаЕще со мною не сказало,Еще ни доброго, ни злогоПрирода мне не пожелала.Но у природы наготовеПод тонкой сеткою туманаИ кровь тетеревиной брови,Похожей издали на рану,И гроздь брусники темно-сизой,Покрытая лиловой тенью,И смутное дыханье бриза,Меняющего направленье.Разжаты пальцы белых лилий,Которым нет уже запретаПодобьем чайки белокрылойРаскрыться и рвануться к свету.И вместо облачка на синийПростор, в пустынные высоты,Как будто выступивший иней,Лег след ночного самолета.И мне понятно нетерпенье,Какое сдерживают птицы,Чье оглушительное пеньеГотово ливнями пролиться.

1958

ПАУК[134]

Запутать муху в паутинуЕще жужжащей и живой,Ломать ей кости, гнуть ей спинуИ вешать книзу головой.Ведь паутина — это крылья,Остатки крыльев паука,Его повисшая в бессильеТысячелапая рука.И вместо неба — у застрехиКапкан, растянутый в углу,Его кровавые потехиНад мертвой мухой на полу.Кто сам он? Бабочка, иль муха,Иль голубая стрекоза?Чьего паук лишился слуха?Чьи были у него глаза?Он притворился мирно спящим,Прилег в углу на чердаке.И ненависть ко всем летящимЖивет навеки в пауке.

1958

* * *[135]

Я знаю, в чем моя судьба:Чтоб рвали камни ястребаИ чтоб на узком челнокеЯ поднимался по реке,Чтоб трогала моя рукаВ вершинах сопок облака,Чтоб в темный воздух, как в платок,Я завернул живой цветок,Цветок, который я сорвалС одной из побережных скал,Цветок, что вырос на скале,На неизмеренной земле.

1958

ЛИСТОПАД[136]

Навстречу прохожим листочками жестиЛистья летели метелью, как снег,И милиционеры, боясь происшествий,Машинам сбавляли размеренный бег.Водители связь потеряли с землеюИ в ужасе жали на все тормоза,И желтою пылью, как желтою мглою,Прохожим с утра порошило глаза.Автобусы плыли, стремясь к повороту,На твердую землю въезжали, гудя,И морщилось небо, и стыло от пота,И падали первые капли дождя.

1958

ЛИЦО[137]

Нетрудно изучатьИгру лица актера,На ней лежит печатьЗубрежки и повтора.И музыка лица,Послушных мышц движеньеТо маска подлеца,То страсти выраженье.Актер поднимет бровьИспытанным приемом,Изобразит любовьИли разлуку с домом.Сложней во много разЛицом любой прохожий,Не передать рассказЕго подвижной кожи.Случайное лицо,Где всё — полунамеком…Морщинное кольцо,Не замкнутое током…Понятны лесть и месть,Холопство и надменность,Но силы нет прочестьЛица обыкновенность.

1958

ПУШКИНСКИЙ ВАЛЬС ДЛЯ ШКОЛЬНИКОВ[138]

Зачем он очарованНатальей Гончаровой?Зачем ему так дорог высший свет?Ему бы в секундантыШекспира или Данта —Дантеса отвели бы пистолет.Зачем ясна погодаРомановым в угоду?Зачем не поднимается метель?Метели бы летелиПрепятствовать дуэли,Любую загораживая цель.Зачем мелки масштабы,Зачем так люди слабы?Зачем здесь не явился Аполлон?Потребовал поэтаК священной жертве света, —Не он сейчас потребовал, не он…

1958

СТЕКЛОДУВЫ

Неуспокоенная лаваТекла, как будто солнце жгло,И был песок вконец расплавленИ превращен жарой в стекло.Вся масса стынет постепенно,Она до дна раскалена,И ярко вспыхивает пена,И загорается волна.И чайка прикоснулась клювомК зеленой выгнутой волне,И чайка стала стеклодувом,Подручной оказалась мне.В который раз мы верим чудуИ рады выдать за своеИ груды облачной посуды,И неба синее литье.

1958

БАСНЯ ПРО АЛМАЗ[139]

Простой блистающий алмазБыл мерой твердости для нас.Ведь нет кислот и щелочей,Какие гасят блеск лучей.Но может измениться он,Когда он будет накален.И в безвоздушной духоте,В мильонолетней темнотеАлмаз изменит внешний вид,Алмаз расплющится в графит.И вот алмазная душаГорда судьбой карандаша.И записать готов алмазСтихотворенье и рассказ.

1958

ОГНИВО[140]

Как спичкой чиркают о камень,Как бьют кресалом о кремень,Так волны высекают пламяИ тушат пламя Целый день.Но приближается минута,Отчетливая, как плакат, —Подносят тучу вместо трута,И загорается закат.

1958

* * *[141]

Покамест нет дороги льдинамИ тол не разорвал затор,Поселок пахнет нафталиномИ изморозь приходит с гор.В привычный час ложится иней,И тает он в привычный час,И небосвод индиго-синийНеутомимо давит нас.И слышен тонкий запах тленья,Весенний наступает час,И прошлогодние растеньяЯвляются в последний раз.

1958

* * *[142]

Стихи — это стигматы,Чужих страданий след,Свидетельство расплатыЗа всех людей, поэт.Искать спасенья будутИли поверят в рай,Простят или забудут…А ты — не забывай.Ты должен вечно видетьЧужих страданий свет,Любить и ненавидетьЗа всех людей, поэт.

1959

ВЕЧЕРНЯЯ ЗВЕЗДА[143]

Овраг наполнится угаромИ гнилью теплой и сухой.В лесу запахнет скипидаром,Как в живописной мастерской.У яблонь запах громче грома.Взошла вечерняя звезда.И ветер вьется возле дома,Не убегая никуда.

1959

ГАРИБАЛЬДИ В ЛОНДОНЕ[144]

(Речь на завтраке у лорд-мэра)

Благодарю, благодарю за честь…Прошу прощения — я должен сесть.Нога болит от раны пулевой,И каждый мускул будто неживой…Я выслушал приветственную речьИ вижу ваш подарок: это — меч!Подарком этим я немало удивлен:Ведь я не Цезарь, не Наполеон.Я не люблю военных ремесло —Профессию, рождающую зло.Простой крестьянин, а не генерал,За дом родной я нынче воевал.Бандиты ворвались в отцовский дом,И я судил их собственным судом, —Снял со стены охотничье ружье,Чтоб счастье жизни защитить свое…Был в перестрелке, кажется, убитВорвавшийся в отцовский дом бандит.Я не считал моих побед и бедНа протяженьи многих тяжких лет…Рубаха красная, надетая на мне,Не знак пожара, не призыв к войне.Ведь в этот алый цвет всегда одетКрестьянской жизни трудовой рассвет.Прошу прощенья, дамы, господа,Я не солдат, я человек труда.Вся жизнь моя — прямой тому пример.Здоровье ваше, господин лорд-мэр!

1959

УСТЬЕ РУЧЬЯ[145]

Безвестный ручей,Безымянный, ненужный,Для наших ночейНедостаточно южный,Где чаек полетИ полярное лею,Светящийся ледИзумрудного цвета.Забытый зимойВ недоступном ущелье,Зимою самойНа моем новоселье,Где прямо впередЧерез лед трехметровыйЛетит водомет,От заката багровый.И, темной текиЗамедляя теченье,Бегут пузырькиОгневого свеченья!

1959

БИРЮЗА И ЖЕМЧУГ[146]

Смешаю вместе уксус и слюду,Чтоб минерал скорее умирал,И точат слезы камень-бирюзу,И умирает синий минерал.А жемчуг задыхается во тьме,Теряет краски, цену и судьбу,И не под силу жить ему в тюрьме,Лежать живым в повапленном гробу.Он жив — на пальце, вделанный в кольцо,И полон человечьей теплоты,Он сохраняет светлое лицо,Он сохраняет жизнь свою — как ты.

1959

КИПРЕЙ[147]

Там был пожар, там был огонь и дым.Умерший лес остался молодым.Ища следы исчезнувших зверей,В лиловый пепел вцепится кипрейИ знаки жизни, что под цвет огня,Раскинет у обугленного пня —И воскресит таежную траву,Зверей, и птиц, и шумную листву.

1959

ГОРНАЯ МИНУТА[148]

Так тихо, что пейзажКак будто нарисован —Пастельный карандаш,Перекричавший слово.Беспечный человек,Дивлюсь такому чуду,Топчу нагорный снег,Как битую посуду.Здесь даже речки речьУму непостижима,Туман свисает с плеч —Накидка пилигрима.Все яростно цвететИ яростно стареет,Деревья ищут брод,Спешат домой быстрее.Спустились под откосБеззвучно и пугливо.А ястреб врос в утес,В закраину обрыва…

1959

НИТРОГЛИЦЕРИН[149]

Я пью его в мельчайших дозах,На сахар капаю раствор,А он способен бросить в воздухЛюбую из ближайших гор.Он, растворенный в желатинеИ превращенный в динамит,В далекой золотой долине,Взрывая скалы, загремит.И содрогнулся шнур бикфордов,Сработал капсюля запал,И он разламывает твердый,Несокрушимый минерал.Сердечной боли он — причина,И он один лекарство мне —Так разъяснила медицинаВ холодной горной стороне.

1959

* * *

Он тащит солнце на плечеДорогой пыльной.И пыль качается в лучеБессильно.И, вытирая потный лоб,Дойдя до дома,Он сбросит солнце, точно снопСоломы.

(Конец 1950-х)

* * *

Мятый плюш, томленый бархатДогорающей листвы,Воронье устало каркатьНа окраине Москвы.В океане новостройкиУтопает старый дом,Он еще держался стойко,Битый градом и дождем.И, заткнув сиренью уши,Потеряв ушной протез,Слышит дом все хуже, хужеИ не ждет уже чудес.

1959

НА ПАМЯТЬ

Как лихорадки жар сухой,Судьба еще жива,Ночной горячечной строкойБегут мои слова.И, может быть, дойдет до васЕе глухой размер,Как пульс, прерывистый рассказ,Химера из химер.

1959

ЮГО-ЗАПАД[150]

Подъемный кран, как самоходка,На гусеничном ходуПо окнам бьет прямой наводкойИ тихо кружится на льду.Вполне военная картина,Когда прожекторным огнем.Как в штурмовую ночь Берлина,Подсвечивают каждый дом.Но этот бой — не разрушенье,Не взрыв, а рост — и вширь и вверх,Победоносное сраженье,Где автогена фейерверк,Где торопливое дыханьеГрузовиков и тягачейИ газосварки полыханьеСредь обесцвеченных ночей.Где кислородные баллоныНужны как воздух для людей,Крепящих арки и балконыСквозь хаос новых площадей.Здесь каждый дом — как в магазине:Новехонький со всех сторон,И автошин шуршит резина,И пахнет пихтою гудрон.

1959

ПЕРВЫЙ СНЕГ

Слякоть нынче схвачена морозом,Как створоженное молоко.Снег подобен падающим звездам,И дышать по-зимнему легко.Каждый звук отчетливый и громкий,Слишком звонкий нынче на пруду.Воробей на заберега кромкеОступается на скользком льду.Первые снежинки еле-елеВсе же долетают до земли.Завтрашние белые метелиК нам еще добраться не могли.

1959

* * *[151]

Золотой, пурпурный и лиловый,Серый, синий свет,Вот оно, кощунственное слово,И спасенья нет.Вот она — в кровавых клочьях дыма,В ядовитой мгле.Будущая ХиросимаВстала на земле.Как глазурь — зеленый крик ожога,Сплавленный в стекло.Вот она, зловещая дорога,Мировое зло.Девушке слепой огонь пожараОбжигает взор.…О судьбе всего земного шараНачат разговор.

1959

* * *[152]

Да, рукопись моя невелика, —Родник, а не ручей и не река.Подземный ключ не сдвинет валунов,Не потрясет береговых основ.И может течь, а может и не течьНегромкая, прерывистая речь…Но, впрочем, строчки — это не вода,А глубоко залегшая руда.Любой любитель, тайный рудовед,По этой книжке мой отыщет след,Нащупает под ржавым плитнякомСтарательным старательским скребком.

1959

* * *[153]

Не спеши увеличить запасЗанесенных в тетрадь впечатлений,Не лови ускользающих фразИ пустых не веди наблюдений.Не ищи, по следам не ходи,Занимайся любою работой, —Сердце сразу забьется в груди,Если встретится важное что-то.Наша память способна самаПривести в безупречный порядок,Все доставить тебе для письма,Положить на страницы тетрадок.Не смутись, — может быть, через годПригодится такая обнова —Вдруг раскроется дверь и войдетДолгожданное важное слово.

1960

БУХТА НАГАЕВА[154]

Легко разгадывается сонНевыспавшегося залива:Огонь зари со всех сторонИ солнце падает с обрыва.И, окунаясь в кипяток,Валясь в пузырчатую воду,Нагорный ледяной потокОбрушивается с небосвода.И вмиг меняется масштабСобытий, дел, людей, природыПокамест пароходный трап,Спеша, нащупывает воду.И крошечные кораблиНа выпуклом, огромном море,И край земли встает вдалиМиражами фантасмагорий.

1960

РЕЧЬ КОРТЕСА К СОЛДАТАМ ПЕРЕД СРАЖЕНИЕМ

Нет, нам не суждено здесь пасть —Невелика еще у смерти власть.Еще пред нами тысяча забот,Больших и малых дней водоворот.Мы предназначены для лучших дел,Не перешли еще земной предел.Приказ мой прост: пока живой — вперед.Кто в смерть не верит — вовсе не умрет.От трусости лекарство у врачаУкреплено на кончике меча.Прими его — и наш военный богПодхватит твой прощальный, смертный вздох.Стреляй, стрелок, твой яростный мушкетПоэты будут славить много лет.Да, мы бессмертны на ходу, в бою.Мы верим все еще в звезду свою.

1960

АНДЕРСЕН[155]

Он обойдет моря и сушу —Весь мир, ч го мелок и глубок,Людскую раненую душуПоложит в сказочный лубок.И чтоб под гипсовой повязкойВосстановился кровоток,Он носит радостную сказку,Подвешенную на платок.Леченье так умно и тонко:Всего целебней на землеРассказ про гадкого утенкаИ миф о голом короле.

1960

* * *[156]

Мне снова жажда вяжет губыВ сухом снегу,Где белый лес играет в трубыВо всю вьюгу.И наст горит под скользкой лыжей.Дымится снег.Огонь все ближе, ближе, ближе,И вот — ночлег.И, ставя обе лыжи стоймяК венцу избы,Я постучу в окно спокойноРукой судьбы.

1960

СТАРАЯ ВОЛОГДА[157]

Медлительная Вологда…Столетия и далиТащили город волоком,В оврагах рассыпали.Предместьями, посадамиБросали на дорогеС глухими палисадамиЕловые чертоги.Жила когда-то грезамиО Вологде-столице,Каприз Ивана ГрозногоКак сказка о Жар-птице.А впрочем, вести вескиеО царском разговоре —Магическими фрескамиВ стариннейшем соборе.

1960

КОРНИ ДАУРСКОЙ ЛИСТВЕННИЦЫ[158]

Корни деревьев — как флаги,Флаги в промерзлой земле,Мечутся в поисках влаги,В страстной мечте о тепле.Вся корневая системаВ мерзлой от века судьбе.Это — упорства поэма,Это — стихи о борьбе.

1960

РОЯЛЬ[159]

Видны царапины рояляНа желтом крашеном полу:Наверно, двери растворяли,Ворочали рояль в углу.И он царапался когтямиИ, очевидно, изнемогВ борьбе с незваными гостями,Перешагнувшими порог.И вот он вытащен наружу,Поставлен где-то у стены.Рояль — беззвучное оружьеНеобычайной тишины.И все сейчас во власти вести,Все ждут подобья чудесам —Ведь здесь на том, рояльном, местеДух музыки почиет сам.

2 июня 1960 Переделкино

* * *[160]

Толпа гортензий и сирениИ сельских ландышей наряд —Нигде ни капли смертной тени,И вся земля — цветущий сад.И майских яблонь пух летает,Легчайший лебединый пух,Неисчислимой белой стаей,И тополя шуршат вокруг.И ослепительное летоВо все цвета и голосаГремит, не веря в смерть поэтаИ твердо веря в чудеса.

2 июня 1960 Переделкино

* * *[161]

Будто выбитая градом,Искалечена трава.Вытоптана зелень садаИ едва-едва жива.На крылечные ступениРазбросали каблукиВетки сломанной сирени,Глиняные черепки…И последняя расплата,Послесловье суеты:Шорох киноаппарата,Жестяных венков цветы.

2 июня 1960 Переделкино

* * *[162]

Орудье высшего начала,Он шел по жизни среди нас,Чтоб маяки, огни, причалыНе скрылись навсегда из глаз.Должны же быть такие люди,Кому мы верим каждый миг,Должны же быть живые Будды,Не только персонажи книг.Как сгусток, как источник света,Он весь — от головы до ног —Не только нес клеймо поэта,Но был подвижник и пророк.Как музыкант и как философ,Как живописец и поэт,Он знал решенье всех вопросов,Значенье всяких «да» и «нет».И, вслушиваясь в травы, в листья,Оглядывая шар земной,Он встретил много новых истинИ поделился со страной.И, ненавидя пустословья,Стремясь к сердечной простоте,Он был для нас самой любовьюИ путь указывал мечте

1960

КАПЛЯ[163]

Править лодкою в туманеБольше не могуБудто я кружусь в буранеВ голубом снегуПосреди людского шумаРвется мыслей нитьСвоего мне не додумать,Не договорить.Капля с каплей очень схожи,Падают они:День за днем, как день прохожий,День — калика перехожий,Каплют капли-дни.Разве тяжче, разве краше,Ярче всех другихТа, что переполнит чашу,Чашу дней моих.

1960

БУРЕНИЕ ОГНЕМ[164]

Поэзия, поэзия —Бурение огнемСверкает света лезвие —Такая сила в нем,Что в кислородном пламениРасплавится скала, —Идет в породе каменнойГорящая игла.Как факел ослепительныйВрезаясь в минерал,Готовя для ПраксителяЛюбимый матерьял.

1960

* * *[165]

Бесплодно падает на землюЦветов пыльца,Напрасно пролитое семяТворца.И только миллионной части,Упав на дно,Вступить с природой в соучастьеДано.

1960

* * *[166]

Мы предтечи, мы только предтечи,С недостатками слуха и речи,Рифмачи, плясуны, музыканты,Обморозившие таланты.Мы учились в особенной школеВ чистом поле в далекой неволе.Там, где солнце сияет ночами,Там, где лед обжигает, как пламя.Наши судьбы доверены вьюгамЗа полярным магическим кругом.Мы глядим до сих пор молодцами,Нас еще не смешать с мертвецами.

1961

* * *

Ручей питается в дорогеТо родниками, то дождемИ через горные порогиПроталкивается с трудом.И, как при кровяном давленье,Повышенном до глухоты,Рекой в порывистом движеньеРасшатывает мосты.И где-нибудь в изнеможеньеВода ложится на песок,Почти без пульса, без движеньяВаляется у наших ног.Ее и здесь зовут рекою.Она сверкает как слюда,Как воплощение покоя —Горизонтальная вода

(1961)

* * *

Пусть чернолесье встанет за деревнямиТропинкой вглубь идут мои стихи.Не лес я должен видеть за деревьями,А голубую кожицу ольхи.Стекляшки — бусы розовой смородиныИ слив резиновые шары.Дороги не заказаны, не пройденыВ подлески, чащи, рощи и боры.Скажу не по-латински, не по-греческиПро мертвую сожженную траву —Пока пейзаж не говорит по-человечески,Его пейзажем я не назову.

1961

* * *

Часы внутри меня,Волшебные часы,Отмерить дозы дняНезримые весы.Проснусь я точно в час,Намеченный вчера,Хоть, не смыкая глаз,Работал до утра.Вселенная ведет,Скрывая как секрет,Тончайший этот счет —Тысячелетний след.И времени чутье —Закон житья-бытья —Мы знаем все: зверье,Деревья, ты и я…

1961

* * *

Жить вместе с деревом, как Эрзя,И сердце видеть в сердцевине.Из тысяч сучьев, тысяч версийНайти строенья план единый.Найти фигуры очертанье,Лицо пейзажа-человека,А имена или названья —Приметы нынешнего века.Гефест перед кусищем меди,Буонарроти перед грудойКамней, уверенный в победе,Уже почувствовавший чудо…

1961

* * *

Тихий ветер по саду ступает,Белый вишенный цвет рассыпает.И одна из песчаных дорожек —Как вишневое платье в горошек.Лепестки на песке засыхают,Люди ходят и тихо вздыхают…Ветер пыльные тучи взметает —Белый вишенный цвет улетает.Поднимается выше и вышеЛегкий цвет, белый цвет нашей вишни.

1961

* * *[167]

Стихи — это судьба, не ремесло,И если кровь не выступит на строчках,Душа не обнажится наголо,То наблюдений, даже самых точных,И самой небывалой новизныНе хватит у любого виртуоза,Чтоб вызвать в мире взрывы тишиныИ к горлу подступающие слезы.

1962

* * *[168]

Поэзия — дело седых,Не мальчиков, а мужчин,Израненных, немолодых,Покрытых рубцами морщин.Сто жизней проживших сполна,Не мальчиков, а мужчин,Поднявшихся с самого днаК заоблачной дали вершин.Познание горных высот,Подводных душевных глубин,Поэзия — вызревший плодИ белое пламя седин.

1962

* * *[169]

Когда после разлукиИ сам еще не свой,Протягивая руки,Встречаюсь я с Москвой,Резины и бензинаБлаженство и уют,Шуршат, щебечут шины,Как зяблики поют.На площади вокзальной,Где стук, и крик, и звон,Сливают в музыкальный,Как бы единый тон.Удерживая слезы,На площади стоюИ по старинной позеСвой город узнаю.Московский гул и грохот,Весь городской прибойВелением эпохиСплетен с моей судьбой.

1962

* * *

Летний город спозаранкуПроступает сквозь туман,Как чудовищная гранка,Свеженабранный роман.Город пахнет той же краской,Что газетные листы,Неожиданной оглаской,Суеверьем суеты.И чугунные заборыЗнаменитого литья —Образцы шрифтов набораИ узоров для шитья.Утро все — в привычном чтеньеЗданий тех архитектур,Что знакомы поколеньямЛучше всех литератур.

1962

* * *[170]

О подъезды, о колонныРазбивающийся дождь —Будто ампул миллионыПокрывают площадь сплошь.Кислый дух автомобиляИ жилища перегар —Все прибито вместе с пыльюИ вколочено в бульвар.Будто после треска, хрустаНа поверженный пустырь,Приводя природу в чувство,Выливают нашатырь.И полны глубокой верыВ приближенье синевыПалисадники и скверыИ окраины Москвы.

1962

* * *[171]

Свяжите мне фуфайкуИз пуха тополейБелее белой лайкиИ севера белей,Белее света дажеВ асфальтовом дворе, —Из этой светлой пряжи,Крученной на жаре.Волокон и событийНачала и концыРазматывают нитиРебята-мудрецы.Обрывками капронаУсеяна земля,Как и во время оно,Седеют тополя.Растрепанной куделиДымятся вороха,Как след былой метели,Пригодный для стиха.Свяжите мне фуфайкуИз пуха тополей,Белее белой лайкиИ севера белей.

1962

РОСА[172]

Травинкам труднее всего по утрам,Когда открывают дорогу ветрам,И грозная мертвая летняя сушьПохуже буранов, метелей и стуж.Себя не жалея, себя не щадя,Травинки живут без дождя, без дождя.Из воздуха влагу вбирают леса,Как пот выступает ночная роса.И корни растений глотают питьеИ славят свое корневое житье.Они отдарят эту каплю водыИ к небу поднимут цветы и плоды.

1962

АРКТИЧЕСКАЯ ИВА[173]

Ива цветет, погруженная в снег,Ива должна спешитьЖить здесь как птица, как человек,Если решила жить.Жить — значит в талую землю успетьБросить свои семена,Песню свою хоть негромко пропеть,Но до конца, до дна

1962

* * *[174]

Упала, кажется, звезда,Или, светя с вершины,Сквозь ночь спускается сюдаС горы автомашина?Вокруг палатки — темнота,Бездонная, ночная,Не слышно шелеста листа,Умолкла речь речная.Я в лампе не зажгу огня,Чтоб летней ночью этойСоседи не сочли меняЗвездой или планетой.

1962

* * *[175]

В годовом круговращенье,В возвращенье зим и лет,Скрыт секрет стихосложеньяПоэтический секрет.Это ритмика ландшафтов,Самобытные стихи,Что строчит безвестный авторЧернотала и ольхи.Музыкален, как баллада,Как чередованье строк,Срок цветенья, листопада,Перелетов птичьих срок.В смене грома и затишья,В смене света и тенейКолесо четверостишья,Оборот ночей и дней.

1962

* * *[176]

Не в Японии, не на Камчатке,Не в исландской горячей земле,Вулканическая взрывчаткаНа заваленном пеплом столе.И покамест еще примененьяК отопленью сердец не нашло,Застывает, утратив движенье,Бередившее душу тепло

1962

* * *

Костер сгорел дотла,И там, где было пламя,Лиловая золаОстужена камнями.Зола добра и зла,Исписанной бумаги,Лишенная тепла,Сметенная в овраги…

1962

* * *[177]

У деревьев нет уродов,У зверей уродов нет,Безупречна птиц порода,Соразмерен их скелет.Даже там, в камнях пустыни,В беспорядке диких скалСовершенством мягких линийПодкупает минерал.

1962

НАД СТАРЫМИ ТЕТРАДЯМИ[178]

Выгорает бумага,Обращаются в пыльГордость, воля, отвага,Сила, сказка и быль.Радость точного слова,Завершенье труда, —Распылиться готоваИ пропасть без следа.Сколько было забытоНа коротком веку,Сколько грозных событийСотрясало строку…А тетрадка хранилаСтолько бед, столько лет…Выгорают чернила,Попадая на светВытекающей кровьюИз слабеющих вен:Страстью, гневом, любовью,Обращенными в тлен.

1962

* * *

Я под облачной грядою,В улетающем пару,Над живой морской водою,Остывающей к утру.Хорошо ночное лето,Обезлюдел каждый дом,Море вечером нагрето,Утопили солнце в нем.Потонул в пучине темнойИ согрел ее собойРаскаленный шар огромный,Закипел морской прибой.

1963

* * *

Стихотворения — тихотворения,И это — не обмолвка, нет,Такие они с рождения,С явленья на белый свет.Стихотворения — тихотворенияИ требуют тишины,Для тонкости измерения,Длины, высоты, ширины.Стихотворения — тихотворения,Поправок, доделок — тьма!От точности измеренияЗависит и жизнь сама.

1963

* * *

Да, театральны до концаДвиженья и манерыАптекаря, и продавца,И милиционера.В горячий праздник синевыНа исполинской сценеНе без участия травыИдет спектакль весенний.И потому, забыв про боль,Пренебрегая бором,Подснежник тоже учит рольИ хочет быть актером.Не на земле, не на песке,А встав в воротах лета,Зажатый в чьем-то кулакеОбразчиком букета.

1963

* * *[179]

Я думаю все время об одном —Убили тополь под моим окном.Я слышал хриплый рев грузовика,Ему мешала дерева рука.Я слышал крики сучьев, шорох трав,Еще не зная, к го не прав, кто прав.Я знал деревьев добродушный нрав,Неоспоримость всяких птичьих прав.В окне вдруг стало чересчур светло —Я догадался: совершилось зло.Я думаю все время об одном —Убили тополь под моим окном.

1963

* * *[180]

Я вовсе не бежал в природу,Наоборот —Я звезды вызвал с небосвода,Привел в народ.И в рамках театральных правилИ для людейВ игре участвовать заставилЛес-лицедей.Любая веточка послушнаТакой судьбе.И нет природы, равнодушнойК людской борьбе.

1963

* * *

Кровь солона, как вода океана,Чтоб мы подумать могли:Весь океан — это свежая рана,Рана на теле земли.Помним ли мы, что в подводных глубинахКровь у людей — зелена.Вся в изумрудах, отнюдь не в рубинах,В гости нас ждет глубина.В жилах, наполненных влагой соленой,Мерных ударов толчки,Бьет океан своей силой зеленойПульсом прилива — в виски.

1963

АМУНДСЕНУ

Дневники твои — как пеленг,Чтоб уверенный полетК берегам любых АмерикОбеспечивал пилот.Это — не руины Рима,А слетающий с пераСвежий, горький запах дымаПутеводного костра.Это — вымысла границы,Это — свежие следыПо пути за синей птицей,Залетающей во льды.Мир, что кажется все чащеНе музейной тишиной,А живой, живущей чащей,Неизвестностью лесной.

1963

РЯЗАНСКИЕ СТРАДАНЬЯ[181]

Две малявинских бабы стоят у колодца —Древнерусского журавля — И судачат…О чем им судачить, Солотча,Золотая, сухая земля?Резко щелкает кнут над тропою лесною —Ведь ночным пастухам не до сна.В пыльном облаке лошади мчатся в ночное,Как в тургеневские времена.Конский топот чуть слышен, как будто глубокоПод землей этот бег табуна.Невидимки умчались далеко-далеко,И осталась одна тишина.Далеко-далеко от московского гамаТишиной настороженный дом,Где блистает река у меня под ногами,Где взмахнула Ока рукавом.И рукав покрывают рязанским узором,Светло-бронзовым соснам под лад,И под лад черно-красным продымленным зорямЭтот вечный вечерний наряд.Не отмытые храмы десятого века,Добатыевских дел старина,А заря над Окой — вот мечта человека,Предзакатная тишина.

1963

* * *[182]

Сосен светлые колонныДержат звездный потолок,Будто там, в садах Платона,Длится этот диалог.Мы шагаем без дороги,Хвойный воздух как вино,Телогрейки или тоги —Очевидно, все равно…

1963

* * *[183]

Я хочу, чтоб средь метелиВ черной буре снеговой,Точно угли, окна тлели,Ясной вехой путевой.В очаге бы том всегдашнемЖили пламени цветы,И чтоб теплый и нестрашныйТихо зверь дышал домашнийСредь домашней темноты.

1963

* * *[184]

Не удержал усилием пераВсего, что было, кажется, вчера.Я думал так- какие пустяки!В любое время напишу стихи.Запаса чувства хватит на сто лет —И на душе неизгладимый след.Едва настанет подходящий час,Воскреснет все — как на сетчатке глаз.Но прошлое, лежащее у ног,Просыпано сквозь пальцы, как песок,И быль живая поросла быльем,Беспамятством, забвеньем, забытьем…

1963

* * *[185]

Я иду, отражаясь в глазах москвичей,Без ненужного шума, без лишних речей.Я иду — и о взгляд загорается взгляд,Магнетической силы мгновенный разряд.Память гроз, отгремевших не очень давно,Заглянула прохожим в зрачок, как в окно.Вдоль асфальта мои повторяет словаПобедившая камень живая трава.Ей в граните, в гудроне привычно расти —Камень сопок ложился у ней на пути.И навек вдохновила траву на трудыНепомерная сила земли и воды,Вся чувствительность тропки таежной, где следИногда остается на тысячу лет.

1964

* * *[186]

Осенний воздух чист,Шумна грачей ночевка,Любой летящий листТревожен, как листовкаС печатного станка,Станка самой природы,Падение листкаЧуть-чуть не с небосвода.Прохожий без трудаПрочтет в одно мгновенье,Запомнит навсегдаТакое сообщенье.Подержит на ветруСкрещенье тонких линий,И рано поутруНа листья ляжет иней.

1964

* * *[187]

Он чувствует событья кожей.Что цвет и вкус?На озарение похожаПодсказка муз.Его пространство безвоздушно,Должна уметьОдной природе быть послушнойПластинки медь.Сожмется, точно анероидВ деленьях шкал,Свои усилия утроит,Ловя сигнал.И передаст на самописцыЗемной секрет,Оставит почерком провидцаГлубокий след.

1964

* * *[188]

Б. Пастернаку

От кухни и переднейПо самый горизонтИдет ремонт последний,Последний мой ремонт.Не будет в жизни болеСтроительных контор,Починки старой боли,Крепления опор.Моя архитектураОт шкуры до нутраВо власти штукатура,Под игом маляра.И плотничьи заплатыНа рубище певца —Свидетельство расплатыС судьбою до конца.От кухни и переднейПо самый горизонтИдет ремонт последний,Последний мой ремонт.

1964

* * *[189]

Выщербленная лира,Кошачья колыбель, —Это моя квартира,Шиллеровская щель.Здесь нашу честь и местоВ мире людей и зверейОбороняем вместеС черною кошкой моей.Кошке — фанерный ящик,Мне — колченогий стол.Кровью стихов настоящихГусто обрызган пол.Кошка по имени МухаТочит карандаши,Вся — напряженье слухаВ темной квартирной тиши.

1964

ТАРУСА[190]

Карьер известнякаРайонного значенья,И светлая рекаСтаринного теченья.Здесь тени, чье родствоС природой, хлебом, веройЖивое существо,А вовсе не химера.Не кладбище стихов,А кладезь животворный,И — мимо берегов —Поток реки упорный.Хранилище стихаПредания и долга,В поэзии ОкаЗначительней, чем Волга.Карьер известнякаРайонного значенья,И светлая рекаСтаринного теченья.

1964

* * *[191]

Я — северянин. Я ценю тепло,Я различаю — где добро, где зло.Мне нужен мир, где всюду есть дома,Где белым снегом вымыта зима.Мне нужен клен с опавшею листвойИ крыша над моею головой.Я — северянин, зимний человек,Я каждый день ищу себе ночлег.

1964

* * *[192]

Вчера я кончил эту книжкуВчернеОсадка в ней немного лишкуНа дне.В подножье строк или палатокГранит.Нерастворимый тот остатокХранит.Стиха невозмутима мера —ОнаДля гончара и для ГомераОдна.

1964

* * *[193]

Я не искал людские тайны,Как следопыт.Но мир изменчивый, случайныйМной не забыт.Тепло людского излученьяВ лесной глуши,Земные донные теченьяЖивой души.И слишком многое другое,О чем нет слов,Вставало грозное, нагоеИз всех углов…

1964

* * *[194]

Рассказано людям немного,Чтоб грозная память мояНе слишком пугала тревогойДороги житья и бытья.И я поступил не случайно,Скрывая людские грехи,Фигурами умолчаньяМои переполнив стихи.Достаточно ясен для мудрыхЛирический зимний рассказО тех перламутровых утрах,О снеге без всяких прикрас.Но память моя в исступленье,Но память вольна и сильна,Способна спасти от забвеньяСокровища с самого дна.

1965

* * *

Не линия и не рисунок,А только цветРасскажет про лиловый сумрак,Вечерний свет.И вот художника картиныСо стен квартирЗвучали как пароль единыйНа целый мир.И слепок каменной химерыДрожал в руке,Чтоб утвердился камень верыВ моей строке.

1965

НЕРЕСТ[195]

Н. Столяровой

Закон это иль ересь,Ненужная морям,Лососей ход на нерестСредь океанских ям.Плывут без карт и лоцийИ по морскому днуПолзут, чтоб поборотьсяЗа право быть в плену.И в тесное ущельеВорваться, чтоб сгореть —С единственною целью:Цвести — и умереть.Плывут не на забаву,Плывут не на игру,Они имеют правоВ ручье метать икру.И оплодотвореньяНемой великий мигВойдет в стихотворенье,Как боль, как стон и крик.У нерестилищ рыбьих,Стремясь в родной ручей,Плывут, чтобы погибнутьНа родине своей.И трупы рыб уснувшихВидны в воде ручья —Последний раз блеснувши,Мертвеет чешуя.Их здесь волна качалаИ утопила здесь,Но высшее началоВ поступках рыбьих есть.И мимо трупов в руслоПлывут живых рядыНа нерест судеб русских,На зов судьбы — беды.И люди их не судят —Над чудом нет судей, —Трагедий рыбьих судеб,Неясных для людей.Кипит в ручье рожденьяЛососей серебро,Как гимн благодаренья,Прославивший добро.

1965

* * *[196]

Кета родится в донных стойлахНезамерзающей реки,Зеленых водорослей войлокОкутывает родники.Дается лососевой рыбеВ свою вернуться колыбель.Здесь все в единстве: жизнь и гибель,Рожденье, брачная постель.И подвиг жизни — как сраженье:Окончив брачную игру,Кета умрет в изнеможенье,На камень выметав икру.И не в морской воде, а в преснойЖивотворящий кислородДает дышать на дне чудесноИ судьбы двигает вперед.

1965

* * *

Я ищу не героев, а тех,Кто смелее и тверже меня,Кто не ждет ни указок, ни вехНа дорогах туманного дня.Кто испытан, как я — на разрывКаждой мышцей и нервом своим,Кто не шнур динамитный, а взрыв,По шнуру проползающий дым.Средь деревьев, людей и зверей,На земле, на пути к небесам,Мне не надо поводырей,Все, что знаю, я знаю сам.Я мальчишеской пробою сталМерить жизнь и людей — как ножи:Тот уступит, чей мягче металл, —Дай свой нож! Покажи. Подержи.Не пророков и не вождей,Не служителей бога огня,Я ищу настоящих людей,Кто смелее и тверже меня.

1965

* * *[197]

Как гимнаст свое упражнение,Повторяю свой будущий день,Все слова свои, все движения,Прогоняю боязнь и лень.И готовые к бою мускулыКаждой связки или узлаНаполняются смутной музыкойПоединка добра и зла.Даже голос не громче шепотаВ этот утренний важный миг,Вывод жизни, крупица опыта.Что почерпнута не из книг.

1965

* * *

Я не лекарственные травыВ столе храню,Их трогаю не для забавыСто раз на дню.Я сохраняю амулетыВ черте Москвы,Народной магии предметы —Клочки травы.В свой дальний путь, в свой путь недетскийЯ взял в Москву —Как тот царевич половецкий,Емшан-траву, —Я ветку стланика с собоюПривез сюда,Чтоб управлять своей судьбоюИз царства льда.

1965

* * *[198]

Пусть свинцовый дождь столетья,Как начало всех начал,Ледяной жестокой плетьюНас колотит по плечам.И гроза идет над нами,Раскрывая небо нам,Растревоженное снамиИ доверенное снам.И черты стихотворенья,Слепок жестов, очерк поз,Словно отзвуки движеньяПроходящих в мире гроз.

1966

* * *

Не покончу с собой —Превращусь в невидимку:И чтоб выиграть бой,Стану призрачной дымкой.Я врага разыщуСредь земного предела,Подкрадусь, отомщу,Завершу свое дело.Это вера из вер —Та дикарская вера,Катехизис пещерИ путей Агасфера.

1966

* * *

Любви случайное явленьеСмиренно чудом назовиИ не бросай слова презреньяВслед улетающей любви.

1966

* * *

Взад-вперед ходят ангелы в беломС неземным выражением глаз,Труп еще называется телом —В лексиконе, доступном для нас.И чистилища рефрижератор,Подготовивший трупы в полет,Петербургский ли это театр,Навсегда замурованный в лед.Распахнут подземелье столетья,Остановится время-пораЛифтом морга, как шахтною клетью,Дать добычу судьбы — на гора.Нумерованной, грузной, бездомнойТы лежала в мертвецкой — и вотПоднимаешься в синий огромныйОжидающий небосвод.Вот последнее снаряженье:Мятый ситцевый старый халат,Чтоб ее не стеснились движеньяВ час прибытия в рай или в ад.И обряд похоронного чина,И нарушить обряда не сметь,Чтобы смерть называлась кончина,А не просто обычная смерть.И нужна ли кончина поэту,Торопливых друзей говорок,Заглушающий выкрики светаОт обугленных заживо строк.Нумерованной, мертвой, бездомнойТы лежала в мертвецкой — и вотПоднимаешься в синий огромныйОжидающий небосвод.

1966

ЖИВОПИСЬ[199]

Портрет — эго спор, диспут,Не жалоба, а диалог.Сраженье двух разных истин,Боренье кистей и строк.Потоком, где рифмы — краски,Где каждый Малявин — Шопен,Где страсть, не боясь огласки,Разрушила чей-то плен.В сравненье с любым пейзажем,Где исповедь — в тишине,В портрете варятся заживо,На странной горят войне.Портрет — это спор с героем,Разгадка его лица.Спор кажется нам игрою,А кисть — тяжелей свинца.Уже кистенем, не кистьюС размаха художник бьет.Сраженье двух разных истин.Двух судеб холодный пот.В другую, чужую душу,В мучительство суетыХудожник на час погружен,В чужие чьи-то черты.Кому этот час на пользу?Художнику ли? Холсту?Герою холста? Не бойсяШагнуть в темноту, в прямоту.И ночью, прогнав улыбку,С холстом один на один,Он ищет свою ошибкуИ свет или след седин.Портрет это или маска —Не знает никто, покаСвое не сказала краскаУ выбеленного виска.

1967

* * *

В судьбе есть что-то от вокзала,От тех времен, от тех времен —И в этой ростепели талой,И в спешке лиц или имен.Все та же тень большого ростаОт заколдованной сосны.И кажется, вернуться очень простоВ былые радужные сны.

(1960-е)

* * *[200]

По старому следу сегодня уеду,Уеду сквозь март и февраль,По старому следу, по старому следуВ знакомую горную даль.Кончаются стежки мои снеговые,Кончаются зимние сны,И тают в реке, словно льдинки живые,Слова в половодье весны.

1968

* * *[201]

Нет, память не магнитофон,И не стереть на этой лентеЗначение и смысл и тонЛюбого мига и момента.И самый миг не будет стерт,А укреплен, как путь и опыт:Быть может, грозовой аккорд,Быть может, только слабый шепот.Услышанное сквозь словаИ то, что видено случайно, —Все сохранила головаПредвестником для новой тайны.

1968

* * *[202]

Я тоже теплопоклонникОгня или солнца — равно,Я лезу на подоконник,Распахиваю окно.Знакомая даль ЯрославныДорога, кривое шоссе,Раскопки в периоде давнем,Трава в непросохшей росе.Я жду новостей, как княгиняНа башне когда-то ждала,Земная моя героиняНа страже добра, а не зла.Но ветром захлопнуты рамы,И я наклоняюсь к огню —К печурке, где отсветы драмы,Ему я не изменю.

1968

* * *[203]

Не шиповник, а пионы,Точно розы без шипов,Утвердят во мне законыНовых мыслей, новых слов.И приносит запах смутныйЧьей-то жизни слабый тлен,Как мгновенный, как минутныйИ неотвратимый плен.Это голос отдаленныйНезабытых дней, времен,Стон коленопреклоненный,Хорошо известный стон.

1968

* * *[204]

Грозы с тяжелым градом,Градом тяжелых слез.Лучше, когда ты — рядом,Лучше, когда — всерьез.С Тютчевым в день рожденья,С Тютчевым и с тобой,С тенью своею, теньюНынче вступаю в бой.Нынче прошу прощеньяВ послегрозовый свет,Все твои запрещеньяЯ не нарушу, нет.Дикое ослепленьеСолнечной правоты,Мненье или сомненья —Все это тоже ты.

1968

* * *[205]

Три корабля и два дельфинаНа желтый остров приплывут,При шторме девять с половинойОтыскивая приют.Они меняют дни на ночи,Берут концы вместо начал.И путь становится короче,И приближается причал.И волны, волны… Нет им меры.Три корабля, три корабля,Не каравеллы, а галерыПлывут по курсу января.И по Колумбову компасу —Не то зюйд-вест, не то норд-ост —Плывут Дежневские карбасыПод синим светом старых звезд.

1968

* * *

На память черпнул я пол-океана,Храню у себя на столе,Зажить не хотят эти ранние раны,Забыть о подводной скале.Давно б затянулись в просторе небесном,В космической высоте,Где резали воздух Галактики вести,Дрожа на магнитном щите.В простом, угловатом граненом стаканеНайти я границы хотел,Предел бесконечного океанаИ бездны бездонной предел.И вы в разговоры о смерти не верьте,Там тления нет и следа.В стакане бурлит, утверждая бессмертье,Живая морская вода.А может быть, все это вышло из модыСтаканы, приметы, цветы,Игра или только игрушка природыСтихи эти, я и ты…

1968

* * *[206]

Усиливающийся дождьНе нужен мне.И скоро высохнет чертежДождя в окне.И осторожные штрихиЕго рукиКак неуместные стихи —Черновики.Все ветра вытерто рукой,Стекло блестит.Ложится солнце на покойИ долго спит.

1968

* * *

Усиливающийся ливеньНе делает меня счастливым.Наоборот —Неразрешимейшая задача —Лишая мир истоков плача,Идти вперед.

1968

* * *[207]

Быть может, и не глушь таежная,А склад характера, призваньеЗовет признания тревожные,Зовет незваные названья.Автобусное одиночествоИ ненамеренность дороги —Приметы для предмета зодчества,Для слов, разломанных на слоги.Служить на маяке механиком,Подмазывая ось вселенной,Следя за тем, как люди в паникеЕе смещают постепенно.Не труд машины вычислительной,Оборванный на полуфразе.А всех созвездий бег стремительныйВ еще Колумбовом экстазе.Природа славится ответамиНа все вопросы роковые —Любыми грозами, кометами,Увиденными впервые.Далекая от телепатии,Воспитанная разумно,Она лишь звездочета мантия,Плащ серебристо-лунный.

1968

* * *

Все осветилось изнутри.И теплой силой светаЛесной оранжевой зариВсе было здесь согрето.Внезапно загорелось дноОгромного оврага.И было солнце зажжено,Как зажжена бумага.

(1960-е)

* * *[208]

В лесу листок не шелохнется —Такая нынче тишина.Никак природа не очнетсяОт обморока или сна.Ручей сегодня так бесшумен —Воды набрал он, что ли, вот,И сквозь кусты до первых гуменОн не струится, а течет.Обняв осиновую плахуИ навалясь на огород,Одетый в красную рубаху,Стоит огромный небосвод.

1969

* * *[209]

Я живу не по средствам:Трачу много души.Все отцово наследство —На карандаши,На тетрадки, на споры,На дорогу в века,На высокие горыИ пустыни песка.

1969

* * *

Я одет так легко,Что добраться домой невозможно,Не обсохло еще молокоНа губах, и душа моя слишком тревожна.Разве дождь — переждешь?Ведь на это не хватит терпенья,Разве кончится дождь —Это странное пенье,Пенье струй водяных, так похожих на струны,Эта тонкая, звонкая нить,Что умела соединитьИ концы и кануны?

1969

* * *

Как на выставке Матисса,Я когда-нибудь умру.Кто-то сердце крепко стиснет,Окуне г в огонь, в жару.Поразит меня, как лазер,Обжигающ и колюч,Оборвет на полуфразеНевидимка — смертный луч.Я присяду у порога,Острый отразив удар,Понемногу, понемногуОтобьюсь от смертных чар.И, уняв сердцебиенье,Обманув судьбу мою,Одолев оцепененье,Продолжать свой путь встаю.

1969

* * *

Как пишут хорошо: «Испещрено…»«Вся в пятнах крови высохшая кожа».А мне и это нынче все равно.Мне кажется — чем суше и чем строже,Тем молчаливей. Есть ли им предел,Ненужным действиям, спасительным отпискам,Венчающим любой земной удел,Придвинутый к судьбе так близко.

1969

* * *

Суеверен я иль нет — не знаю,Но рубаху белую своюЧистую на счастье надеваю,Как перед причастьем, как в бою.Асептическая осторожность —Древняя примета разных стран,Древняя заветная возможностьУцелеть после опасных ран.

(1960-е)

* * *[210]

Приглядись к губам поэта,Угадай стихов размерИ запомни: чудо это,Поучительный пример, —Где в прерывистом дыханьеЗрению доступный ритмПодтверждает, что стихамиЖизнь о жизни говорит.

1969

* * *[211]

Дорога ползет, как червяк,Взбираясь на горы.Магнитный зовет железняк,Волнует приборы.На белый появится светЛежащее где-то под спудом —Тебе даже имени нет —Подземное чудо.

1969

* * *

На небе бледно-васильковом,Как облачко, висит луна,И пруд морозом оцинкованИ стужей высушен до дна.Здесь солнце держат в черном теле,И так оно истощено,Что даже светит еле-елеИ не приходит под окно.Здесь — вместо детского смятеньяИ героической тщеты —Одушевленные растенья,Деревья, камни и цветы…

(1960-е)

* * *

Волна о камни хлещет плетьюИ, отбегая внутрь, назад,На берег выстелется сетью,Закинет невод наугад,Стремясь от нового уловаДоставить самой глубинеЕще какое-нибудь слово,Неслыханное на дне.

(1960-е)

* * *

Как в фехтовании — ударИ защитительная маска, —Остужен вдохновенья пар,Коварна ранняя огласка.Как в фехтовании — порывК ненайденному совершенству, —Всех чувств благословенный взрыв,Разрядки нервное блаженство.

(1960-е)

* * *

Ведь в этом беспокойном летеЕстественности нет.Хотел бы верить я примете,Но — нет примет.Союз с бессмертием непрочен,Роль нелегка.Рука дрожит и шаг неточен,Дрожит рука.

(1960-е)

ВЕЧЕРНИЙ ХОЛОДОК

Вечерний холодок,Грачей ленивый ропот —Стихающий потокДневных забот и хлопот.Я вижу, как во сне,Бесшумное движенье,На каменной стенеВлюбленных отраженье.Невеста и жених,Они идут как дети,Как будто кроме нихНет ничего на свете.

(1960-е)

* * *

Летом работаю, летом,Как в золотом забое,Летом хватает светаИ над моей судьбою.Летом перья позвонче,Мускулы поживее,Все, что хочу окончить,В летний рассвет виднее.Кажется бесконечнымДень — много больше суток!Временное — вечным,И — никаких прибауток.

1970

* * *

Не чеканка — литьеЭтой медной монеты,Осень царство своеОткупила у лета.По дешевке кустыРаспродав на опушке,Нам сухие листыНабивает в подушки.И, крошась как песок,На бульвар вытекает,Пылью вьется у ногИ ничем не блистает.Все сдувают ветраНа манер завещанья,Наступает пораПеремен и прощанья.

1970

* * *

Мир отразился где-то в зеркалахМильон зеркал темно-зеленых листьевУходит вдаль, и мира легкий шаг —Единственная из полезных истин.Уносят образ мира тополяКак лучшее, бесценное изделье.В пространство, в бездну пущена земляС неоспоримой, мне понятной целью.И на листве — на ветровом стеклеЛетящей в бесконечное природы,Моя земля скрывается во мгле,Доступная Познанью небосвода.

1970

ВОСПОМИНАНИЕ О ЛИКБЕЗЕ

Он — черно-белый, мой букварь,Букварь моей судьбы:«Рабы — не мы. Мы — не рабы» —Вот весь его словарь.Не мягкий ход полутонов:«Уа, уа, уа», —А обновления основЖелезные слова.Я сам, мальчишка-педагог,Сижу среди старух,Старухам поднимаю дух,Хоть не пророк, не Бог.Я повторяю, я учу,Кричу, шепчу, ворчу,По книге кулаком стучу,Во тьме свечой свечу.Я занимаюсь — сутки прочь!Не ангел, не святой,Хочу хоть чем-нибудь помочьВ сраженье с темнотой.Я ликвидатор вечной тьмы,В моих руках — букварь:«Мы — не рабы. Рабы — не мы».Букварь и сам — фонарь.Сраженье с «чрез», и «из», и «без»,Рассеянных окрест,И называется «ликбез»,Где Маша кашу ест.И тихо слушает весь классМне важный самомуЗнакомый горестный рассказ«Герасим и Муму».Я проверяю свой урокИ ставлю балл судьбе,Двухбалльною системой могОтметку дать себе.Себе я ставлю «уд.» и «плюс»Хотя бы потому,Что силой вдохновенья музРазрушу эту тьму.Людей из вековой тюрьмыВеду лучом к лучу«Мы — не рабы. Рабы — не мы» —Вот все, что я хочу.

1970

* * *

Моя мать была дикарка,Фантазерка и кухарка.Каждый, кто к ней приближался,Маме ангелом казался.И, живя во время оно,Говорить по телефонуМоя мама не умела:Задыхалась и робела.Моя мать была кухарка,Чародейка и знахарка.Доброй силе ворожила,Ворожила доброй силе.Как Христос, я вымыл ногиМаме — пыльные с дороги, —Застеснялась моя мама —Не была героем драмы.И, проехавши полмира,За порог своей квартирыМоя мама не шагала —Ложь людей ее пугала.Мамин мир был очень узкий,Очень узкий, очень русский.Но, сгибаясь постепенно,Крышу рухнувшей вселеннойУдержать сумела мамаОчень прямо, очень прямо.И в наряде похоронномМама в гроб легла Самсоном, —Выше всех казалась мама,Спину выпрямив упрямо,Позвоночник свой расправя,Суету земле оставя.Ей обязан я стихами,Их крутыми берегами,Разверзающейся бездной,Звездной бездной, мукой крестной.Моя мать была дикарка,Фантазерка и кухарка.

1970

ПРАЧКИ

Девять прачек на том берегуЗамахали беззвучно валками,И понять я никак не могу,Что у прачек случилось с руками.Девять прачек полощут белье.Состязание света и звукаВ мое детство, в мое бытиеВорвалось как большая наука.Это я там стоял, ошалевОт внезапной догадки-прозренья,И навек отделил я напевОт заметного миру движенья.

1970

* * *

И мне на плече не сдержатьНемыслимый груз поражений.Как ты, я люблю уезжатьИ не люблю возвращений.

1970

* * *

Три снежинки, три снежинки в вышине —Вот и все, что прикоснулось бы ко мне,По закону тяжести небесной и земнойМедленно раскачиваясь надо мной,Если б кончился сегодняшний мой путь,Мог бы я снежинками блеснуть.

1970

* * *

Хранитель языка —Отнюдь не небожитель,И каждая строкаНуждается в защите.Нуждается в теплеИ в меховой одежде,В некрашеном столеИ пламенной надежде.Притом добро теплаТепла добра важнее.В борьбе добра и злаНаш аргумент сильнее.

1971

* * *

Острием моей дощечкиЯ писал пред светом печки,Пред единственным светцом,Я заглаживал ошибкиТой же досточкой негибкой,Но зато тупым концом.

(1971–1973)

* * *

Пусть лежит на столе,Недоступная переводу,Не желая звучать на чужом языке,В холод речи чужой оступаться, как в воду,Чуть не в каждой душевной строке.Тайны речи твоей пусть никто не раскроет,Мастерство! Колдовство! Волшебство!Пусть героя скорей под горою зароют:Естество превратят в вещество.Не по признаку эсхатологииВсевозможнейших Страшных Судов —Пусть уходит ручьем по забытой дороге:Как ручей, без речей и цветов.Пусть изучат узор человеческой ткани,Попадающей под микроскоп,Где дыханье тритон сохраняет векамиСредь глубоких ущелий и троп.

1972

* * *

Как Бетховен, цветными мелкамиНабиваю карман по утрам,Оглушенными бурей стихамиИсповедуюсь истово сам.И в моей разговорной тетрадиМесто есть для немногих страниц,Там, где чуда поэзии радиЖдут явленья людей, а не птиц.Я пойму тебя по намеку,По обмолвке на стертой строке,Я твой замысел вижу глубокийПо упорству в дрожащей руке.Дошепчи, доскажи, мой товарищ,Допиши, что хотел, до концаЧерным углем таежных пожарищПри лучине любого светца.Чтоб, отбросив гусиные перья,Обнажить свою высшую сутьИ в открытые двери доверьяОсторожно, но твердо шагнуть.Как Бетховен, цветными мелкамиНабиваю карман по утрам.Раскаленными уголькамиОни светятся по ночам.

1972

* * *

Уступаю дорогу цветам,Что шагают за мной по пятам,Настигают в любом краю,В преисподней или в раю.Пусть цветы защищают меняОт превратностей каждого дня.Как растительный тонкий покров,Состоящий из мхов и цветов,Как растительный тонкий покров,Я к ответу за землю готов.И цветов разукрашенный щитМне надежней любых защитВ светлом царстве растений, где я —Тоже чей-то отряд и семья.На полях у цветов полевыхЗамечанья оставил мой стих.

1972

* * *

Л. Т.

Стихи — это боль и защита от боли,И — если возможно! — игра.Бубенчики пляшут зимой в чистом поле,На кончике пляшут пера.Стихи — это боль и целительный пластырь,Каким утишается боль,Каким утешает мгновенно лекарство —Его чудодейственна роль.Стихи — это боль, это скорая помощь,Чужие, свои — все равно,Аптекарь шагает от дома до дома,Под каждое ходит окно.Стихи — это тот дополнительный градусЛюбых человечьих страстей,Каким накаляется проза на радостьХранителей детских затей.Рецептом ли модным, рецептом стариннымФармакологических книг,Стихи — как таблетка нитроглицерина,Положенная под язык.Среди всевозможных разрывов и бедствийС облаткой дежурит поэт.Стихи — это просто подручное средство,Индивидуальный пакет.

1973

* * *

Я не люблю читать стихи,Но не поэтому,Что слишком много чепухиДано поэтами.Я просто время берегуДля их писания,Когда бегу по берегуСамопознания

1973

* * *

Я поставил цель простую:Шелестеть как листопад,Пусть частично вхолостую,Наугад и невпопад.Я такой задался целью:Беспрерывно шелестеть,Шелестеть льдяной метелью,Ледяные песни петь.Я пустился в путь бумажный,Шелестя как листопад,Осторожный и отважный,Заменяя людям сад.И словарик ударенийПод рукой моей всегда.Не для словоговоренийШелестит моя вода.

(1970-е)

ТОПОР

Орудие добра и зла,Топор — древнее, чем пила,И не прошла еще пораДля тайной силы топора.Кладется на ночь на порог,Чтоб жизнь хозяина берег,Чтоб отогнал топор врага,Пока свирепствует пурга.Но если им срубили гробДля жителя якутских троп,Оленьих трактов, лайд, озер,В куски ломаем мы топор —Даем нечистому отпор.

1973

* * *

Ветер по насту метет семенаВетер как буря и как война.Горбится, гнется, колеблется наст:Этих семян никому не отдаст.Девственниц-лиственниц семена.Неоплодотворенная тишина.Что из того, что явилась весна,Лиственниц этих лишая сна?..

(1970-е)

* * *

Она ко мне приходит в гостиПо той параболе комет,Оставя падающий косоРассеивающийся свет.Ей надо быть моей средою,Как та воздушная среда,Среда, которой я не стою,Да и не стоил никогда.Но в мире преувеличеньяВ обличье сказок и легендОна сама была леченьем,Вполне химический агент.Оставя на моей бумагеЕдва заметный, легкий след,Как тайнопись, которой магиЗаворожили свой секрет.Как те бесцветные чернила,Проявленные на огне,Остатки жизненного пыла,Несвойственного нынче мне

1973

* * *

Не суеверием весныЯ тронул северные сны,Те отпечатки старины,Где откровенья мне даныИ с веком соединеныСреди полночной тишины.Тем сновиденьям не бывать!Не потрясти мою кровать,Меня с кровати не сорвать!Да будет мне всегда легкаНеосторожная рука,Звенящая в звонок стиха, —Резка, разумна и гулка.

1973

* * *

Письмо из ящика упалоИ вырвало у смерти жало.Сквозь жизни гамОдна картонная страницаЛетит, планируя, как птица,К моим ногам.

1973

* * *

Хоть стал давно добычей тленаТот черный гость,Бежать из песенного пленаНе удалось.Не удалось сорваться с петлиИ скрыться с глаз,Покуда возглашает петелПоследний разПокамест запевают трубыСигнал суда,Покамест ангел синегубыйВедет туда,Где звезды вносят свет пристрастьяВо все углы,Где все последствия пространстваТак тяжелы.

1973

* * *

Я, пожалуй, рад безлюдью.Пусть никто, кроме меня,Не встречает ветер грудьюБез костра и без огня.Я, пожалуй, рад молчаньюПтиц, безмолвных в том краю,Пусть молчание лучамиОсвещает жизнь мою.Чтоб у печки и у свечкиПроходили дни мои,След у безымянной речкиНамечая в забытьи

1973

* * *

Просто — болен я. Казалось,Что здоров,Что готов нести усталостьСтарых слов.Заползу в свою берлогу.ПоутруПостою еще немногоНа ветру.Подышу свободной грудьюНа юру,Постою там на безлюдьиИ — умру.

1973

СЛАВЯНСКАЯ КЛЯТВА

Клянусь до самой смертимстить этим подлым сукам,Чью гнусную науку я до конца постиг.Я вражескою кровью свои омою руки,Когда наступит этот благословенный миг.Публично, по-славянскииз черепа напьюсь я,Из вражеского черепа,как делал Святослав.Устроить эту тризнув былом славянском вкусеДороже всех загробных,любых посмертных слав.

1973

* * *

Коктебель невелик. Он родился из книг,Из проложенной лоции к счастьюКормчий Кафы поймал ослепительный мигИ причалил, ломая ненастье.Он направил корабль по весенней луне,Уловив силуэт Карадага,Он направил корабль по осенней волнеС безмятежной, бесстрастной отвагой.Этот профиль луны на земле засеченПри создании нашей планеты,Магматическим взрывом в науку включен,И на лоции пойман, и людям вручен,Словно дар фантазера-поэта.Пусть потом за спиной и бурлит океанИ волнуется нетерпеливо, —Гаснет боль от телесных, душевных ли ранВ этом ярко-зеленом заливе.И пускай на Луне уж давно луноход,А не снасть генуэзского брига,И в историю вложен ракетный полет —Космографии новая книга, —Никогда, никогда не забудет земля,Что тогда, в штормовую погоду,Лишь по лунному профилю ход корабляОн привел в эту малую воду.

1974

* * *

Я скитаюсь по передним,Места теплого ищу,Потому что в час последнийГула славы трепещу.В переносном и буквальномЖажду только теплотыВ неком царстве идеальном,Где гуляют я и ты.Где других местоименийНе пускают в оборот,Где и гений платит пени,Если сунется вперед.

1974

* * *

Слышу каждое утроГолос Бога-творца:«До последней минуты!До конца! До конца…»Нету истины выше,Нету мысли вернейДля подвала и крыши —Для рабов и царей.Этот лозунг футбольный,Сей спортивный совет,С неожиданной больюПринимает поэт.

1974

* * *

Зови, зови глухую тьмуИ тьма придет.Завидуй брату своему.И брат умрет.

(1970-е)

* * *

Вот так умереть — какКоперник — от счастья,Ни раньше, ни позже — теперь,Когда даже жизнь перестала стучатьсяВ мою одинокую дверь.Когда на пороге — заветная книга,Бессмертья загробная весть,Теперь — уходить! Промедленья — ни мига!Вот высшая участь и честь.

(1970-е)

* * *

Мизантропического складаМоя натура. Я привыкУдар судьбы встречать как надо,Под крепкою защитой книг.И всевозможнейшие скидкиНесовершенству бытияЯ делал с искренней улыбкой,Зане — весь мир жил так, как я.Но оказалось — путь познаньяИ нервы книжного червяПокрепче бури мирозданья,Черты грядущего ловя.

1976

* * *

Судьба у меня двойная,И сам я ей не рад:Не был бы я поэтом —Был бы тогда солдат.Судьба у меня такая,И сам я этому рад:Остался бы я неизвестнымПоэт я или солдат.

1980

СВЕРЧОК НА ПЕЧИ

Человеческий шорох и шумПредваряют мое пробужденье,Разгоняют скопление дум,Неизбежных в моем положенье.Это, верно, сверчок на печиЗатрещал, зашуршал, как когда-то,Как всегда, обойдусь без свечи,Как всегда, обойдусь без домкрата.

1981

* * *

В гулкую тишинуВходишь ты, как дыханье,И моему полуснуДаришь воспоминанье.Прикосновенье твоеК моей бесчувственной кожеГонит мое забытье,Память мою тревожит.Горсть драгоценных рифмК твоему приходу готова,Ртом пересохшим моимПерешептано каждое слово.Тонкой струей текутОни в твои ладони:Жизнь, упорство и труд,То, что вовек не утонет.

1981

* * *

Яблоком, как библейский змей,Я маню мою Еву из рая.Лишь в судьбе моей — место ей,Я навек ее выбираю.Пусть она не забудет меня,Пусть хранит нашу общую тайну:В наших днях, словно в срезе пня,Закодирована не случайно.

1981

* * *

Не буду я прогуливать собак,Псу жалкоНосить свое бессмертие в зубах,Как палку.В раю я выбрал самый светлый уголок,Где верба.Я сердце бросил — он понюхал, уволок,Мой цербер.Кусочек сердца — это ведь не кость,Помягче, и цена ему иная,Так я вошел, последний райский гость,Под своды рая.

(1981)

Написано в 1957 году в Москве. Одно из «постколымских» стихотворений. Здесь — две новинки, две находки, две новых поэтических истины. Первая — челнок-стрела, пущенная тетивой рук, а вторая — путешествие вверх веков.Удовлетворяет меня и в ритмическом отношении. Единственное мое стихотворение, которое по просьбе редактора было расширено. Сейчас печатается по первоначальному истинному тексту.
Написано в 1957 году в Москве. Продолжает серию «постколымских» стихов.
Стихотворение написано в Москве в 1957 году. Одно из «постколымских» обязательных для меня стихотворений. Полностью соответствует моей тематике и поэтике.
Написано в 1957 году в Москве и относится к «постколымским» стихотворениям итогового характера в поэтическом смысле. В сборник включено для «полноты характеристики». У меня нет стихотворений, написанных прямой наводкой, со столь малой аллегоричностью, без подтекста. «Прямой наводкой» нравится поэтам, далеким от поэзии.
Написано в 1957 году. Из «постколымских» стихотворений, продиктованных Колымой. Бухта — эго бухта Нагаева.
Написано летом 1957 года в Сухуми. Поэту не надо бояться вступать на торные дороги. В любом сто раз описанном пейзаже поэт найдет что-то свое — без этой способности поэт не был бы поэтом. Если уж стихотворение пишется — значит, в «материале» найдена какая-то новизна, которая и привлекает поэта, ощутившего в себе силу эту новизну передать на бумагу. О дороге, об облаках, о дожде, о море русские поэты писали миллион раз. Напишите в миллион первый. И это не дань традиции, а уверенность в себе — ты видишь и нашел то, чего не заметил Баратынский и Фет.
Написано в 1957 году в Москве. Сразу же напечатано — в марте 1958 года в журнале «Москва».У меня несколько стихотворений о памяти. Это — считаю своим вкладом в русскую лирику, моей находкой в трактовке и художественном решении этой важнейшей человеческой темы, острейшей темы нашего времени. «Память» входила во многие антологии.
Написано в 1957 году в Москве. Одно из «постколымских» стихотворений.
Написано в 1957 году в Москве. Одно из «постколымских» стихотворений. Его хвалили в печати, но не по существу, а за «новые реалии» (Л. Озеров в «Вопросах литературы»). Мне же кажется, что тут дело не в «реалиях».
Написано в 1957 году. «Постколымское» стихотворение. «Шоссе» встретило печатную похвалу чи-тателей-колымчан: «Наша дорога — трудяга». Отвечая одному из моих магаданских корреспондентов, я подчеркнул, что главное в «Шоссе» — то, что горы «тащат море в небеса».
Стихотворение написано в 1957 году в Москве. Принадлежит к числу «постколымских» стихотворений.
Написано в 1957 году в Москве. «Горный водопад» из «постколымских» стихотворений, одна из главных моих поэтических формул. Думаю, что от державинского «Водопада» с его символикой и аллегоричностью мое описание водопада отличается краткостью, лаконичностью. Стихотворение — одна из особенных удач пейзажной лирики. Напечатано впервые в «Литературной газете» С. С. Наровчатовым в подборке «Северные стихи».
Стихотворение написано в 1957 году. Из «постколымских».
Написано в Москве в 1957 году.
Написано в Москве в 1957 году.
Одно из «постколымских» стихотворений. Написано в 1957 году в Москве. Печатается по полному тексту.
Написано в 1957 году в Москве. Одно из «постколымских» стихотворений по содержанию, чувству и «итоговости».
Написано в 1957 году в Москве. Дневниковая запись.
Стихотворение написано в 1957 году в Москве. Относится к «постколымским» стихам. Это — необходимая фиксация чего-то просмотренного раньше и жизненно важною. Одно из самых необходимых стихотворений сборника.
Написано в 1957 году в Москве и требует подробного разговора. В пятьдесят втором и третьем годах я жил на Дальнем Севере и, переписываясь с Б. Л. Пастернаком, обсудил одну важную проблему поэтического творчества, вовсе не замеченную нашим литературоведением. Эта проблема — роль рифмы в процессе творчества. Ни в одном учебнике, ни в одной монографии о рифме суть этой проблемы даже не затрагивается. Великолепная энциклопедическая работа Жирмунского о русской рифме — это работа Карла Линнея, дающая немного поэту в понимании этого важного вопроса. Маяковский — «Как делать стихи» и Асеев — «Наша рифма» прошли только рядом с истиной. Маяковский считал рифму мнемоническим приемом, облегчающим запоминание. Вычурная рифма Маяковского и служила этой цели. Другая точка зрения на рифму — бальмонтовская, разделяемая и Пастернаком, состояла в том, что рифма — «средство благозвучия», как выражался Пастернак, или средство музыкальности, по формуле Бальмонта. Маяковский в полемике с Бальмонтом и заострил мнемоническое начало рифмы как инструмента стихосложения. Однако обе точки зрения проходят мимо главного. А главное заключается в том, что рифма — поисковый инструмент.В тот неизмеримо малый миг, когда мозг поэта ищет рифмы, с помощью этого рычага в мозгу поэта пролетают миллионы сочетаний — миры исторический, физический; бесконечное количество проб, пластов затрагивает, приподнимает, освещает в мозгу поэта за эту миллионную долю мша.Творческий процесс — это процесс отбрасывания, а не поисков. Поэт ничего не ищет. Он только отбрасывает все эти пролетающие мимо, потревоженные рифмой миры.Поэт только тормозит в своем сознании какую-то часть этих ощущений более чем с космической скоростью — картины жизни природы, истории, собственная душа.Ассонанс — та же рифма и назначение его, (нрзб) роль в стихе — одинакова с рифмой.С помощью звуковых соответствий ведется отбор нужного с крайним напряжением, с мобилизацией всего внимания, ума, чувства.Рифма — поисковый инструмент — наподобие магнита, высунутого в мир. Вот эту проблему мы и обсуждали с Пастернаком в 1952–1956 годах-и в личных встречах, и в письмах. Я думал, что записи остались только в моих дневниках. Оказывается, Пастернак написал по этому поводу письмо. Сейчас это письмо в моих руках. 7 марта 1953 года.«Благодарю за пересылку письма Шаламова. Очень интересное письмо. Особенно верно и замечательно в нем все то, что он говорит о роли рифмы в возникновении стихотворения, о рифме как орудии поисков. Его определение так проницательно и точно, что оно живо напомнило мне то далекое время, когда я безоговорочно доверялся силам, так им охарактеризованным, не боясь никакого беспорядка, не заподозревая и не опорачивая ничего, что приходило снаружи из мира, как бы оно ни было мгновенно и случайно».Но тогда я этого письма не знал и думал написать заметку по этому важному вопросу, вовсе не тронутому авторами по вопросам психологии творчества, не говоря уже об учебниках стихосложения. Заметки я так и не написал. Зато я написал стихотворение «Некоторые свойства рифмы», чтобы хоть как-нибудь фиксировать суть проблемы. Стихотворение посвящено академику Л. И. Тимофееву, автору ряда работ по теории русского стиха.
Написана в 1957 году в Москве и сразу же напечатана в журнале «Москва» — редкая участь моих стихов.В стихотворении отражены мои художественные вкусы и принципы, моя поэтика. Главное тут в использовании природой языка стихов как всеобщею языка, но не своеобразного эсперанто, а языка универсума, где каждое явление природы, человеческой жизни находит возможность высказаться самым убедительным образом для решения задачи поэта как пророка и как обывателя. Для стихов это все равно.Многие мои читатели говорили, что «Ода ковриге хлеба» — разговор о творчестве. Этого слишком мало для настоящею стихотворения. Тема творчества, тема упоре 1ва, душевной крепости, закаленности — только одна из тем «Оды».Стихотворение это многопланово. В природе нет такого явления, которое не соответствовало бы любому мигу духовной, нравственной, общественной, физической жизни человека. Все, чем живет и волнуется человек, — есть в природе, во внешнем мире и приходит к человеку на помощь в любой момент ею жизни — слесарь ли это или поэт, пишущий стихи.Этот процесс настолько вне нас самих, что каждая находка кажется вершиной, удачей. Возможно, любым стихотворением, которое пишется, можно из природы и больше получить — глубже, шире, тоньше найти ответы, ведь всякое стихотворение — это тот минимум, который дает возможность полу отделаться от темы.Исследование природы с помощью стихов — это только одна сторона дела. Вторая, и м. б. главная, — желание сказать что-то прямо читателю, хотя и закутанное в аллегории, в намеки, в сравнения.В стихотворении всегда борьба этих двух начал и равнодействующих проходит по чертежу параллелограмма сил обычной Ньютоновой механики.Поэзия далека от Эйнштейна. Эйнштейн ей даже не нужен Даже Ньютон ей не нужен Ей нужен Птолемей, Гиппарх.Вот этот консерватизм материала всегда встречается в поэтическом творчестве с полетом далеко за эйнштейновский мир.Никакие научные откровения не могут испугать поэзию, т. е. не могут наполнить ее своим содержанием.Наука и поэзия — разные миры.Я свои стихи пишу, а не сочиняю «в уме», как Маяковский или Мандельштам. Привычка записывать — не экономная в высшей степени привычка, вынужденная обстоятельствами моей жизни.Опыт показал, что все незаписанное исчезает бесследно. Пастернак уничтожал все черновики. Но я не уничтожаю. В самой черновой записи есть какой-то важный для меня элемент судьбы, памяти, настроения.«Ода ковриге хлеба», как и все мои стихи, имеет большое количество поправок, вариантов, проб. Вариант опубликованный, конечно, не последний, но у меня нет сил возвращаться к уже написанному стихотворению, к тому наименьшему, что уже закреплено, — все равно, опубликованы ли эти стихи или нет. «Ода» не обошлась без потерь. Из окончательного варианта автором выброшены вовсе целых три строфы, усиливающие трудовую сторону «Оды».Пусть тесто терпит муки,Валяется в муке,Его людские рукиТерзают на доске.Урок ему вколоченКатком и кулаком,Десятками пощечинОткрыто и тайком.Еще одна задача —Вцепиться в кирпичиНеистово горячейИстопленной печи.Были судьи «Оде» и натуралистического плана. Поэт Боков заметил, что опару не покрывают тряпьем, ибо тряпье — это обрывки грязной одежды, грязной ткани. Между тем и в быту и в словаре Даля тряпьем называют лоскуты чистой изношенной ткани, обрывки выстиранной ткани, простыни, платья, ко-1да-го служившие для других, более важных, дел, а сейчас превращают в чистое тряпье, еще годное, впрочем, для покрышки квашни с опарой. Без «тряпья» в первой строчке первой строфы «Оды» не было бы стихотворения. Тряпки тут к месту не только как удачно найденный символ, образ, знак. Вместе с «творилом» и «творчеством» в той же строфе создается необходимый звуковой фон. Без звуковой организации стихи не рождаются — пушкинские доказательства должны быть широко известны. В предпоследней строфе «Оды» коврига лежала сначала на «письменном» столе. Потом письменный стол был заменен на «кухонный» И только с вариантом «вымытый стол» образная система стихотворения пришла в равновесие.
Написано в 1957 году в Москве. Печатается по первоначальному тексту.
Написано в 1957 году в Москве. Третья строфа полностью отражает мои тогдашние настроения.
Стихотворение написано в 1957 году в Москве. Жизнь знает очень мало случаев, когда вмешательство звезд изменило бы речные донные и поверхностные течения. Впрочем, луна влияет на морские приливы. Но ручаюсь головой, что никакие светила не влияют на поток горной реки, разве что обессиливая ее истоки.
Написано в 1957 году в Москве. Стихотворение, в котором нет никаких купюр и никаких авторских вариантов. Предполагалось к печатанию журналом «Москва», но «неграмотный маляр» был забракован высшей тогдашней журнальной властью.
Написано в 1957 году в Москве.
Написано в 1957 году в Москве. Чуть-чуть не было исключено из «Огнива» из-за последней строфы, ради которой и написано все стихотворение.
Написано в 1957 году в Москве.
Написано в 1958 году в Москве. Стихотворение — пример исследования с помощью моей системы, с включением правил стихосложения в их классической форме Это стихотворение могло бы быть более четким, более убедительным, если бы заменить две первых строки последней строфы, как и предлагал мой редактор. Но оказалось, что этого почему-то сделать нельзя, и я пожертвовал логикой и законченностью. Эта логика и законченность есть в моих вариантах.
Стихотворение написано в 1958 году в Москве.
Написано в 1958 году в Москве.
Написано в 1958 году в Москве. Принадлежит к «постколымским» стихам и к «постколымским» настроениям.
Написано в 1958 году в Москве. Первые две строфы и последняя — строфы старого стихотворения. Только надо «багровый», а не «пурпурный» по звуковым соображениям. Одно из «постколымских» стихотворений, долг Черскому, на могиле которого я бывал (проезжая мимо).
Написано в 1958 году в Москве. Относится к «постколымским».Заросли стланика обманчивей любого леса, все поляны там похожи одна на другую, и очень трудно ходить по таким горным скатам и не заблудиться Местные жители — якуты — так же бродят, теряя дорогу в стланике, как и мы, горожане, жители центра страны. Мне случалось спрашивать об этом якутов. Старики говорят: «Просто у якутов больше терпения, чем у русских. Мы с детства выучены ждать, пока стланик не кончится, он обязательно кончается. Или выходим на ручей и не теряем ручья.
Написано в 1958 году в Москве. Из «постколымских» стихотворений.
Написано в Москве в 1958 году. Одно из «постколымских» стихотворений, с желанием понять суть Дальнего Севера, немного отступая по времени.
Написано в 1958 году в Сухуми. Из моих «морских тетрадей».
Написано в 1958 году в Москве.
Стихотворение написано в 1958 году и даже косвенного отношения к Дальнему Северу не имеет, как сочла В. М. Инбер в своей рецензии на сборник «Шелест листьев». Однако в этом стихотворении закреплена очень важная подробность моей жизни. Я родился в Вологде и провел там детство и юность. Вологда — особый город России. Царское правительство в течение столетий поколение за поколением ссылало в Вологду революционеров. Оседавшие там, приезжавшие или привезенные, уезжавшие или увезенные ссыльные постепенно {подняли} нравственный климат города, его культурные запросы и вкусы.«Эрнани» Виктора Гюго — моя первая встреча с театром. Для этой первой встречи о гец мой выбрал драматурга, в возвышенном образе мыслей которого отец не сомневался. Значение первого удара в детскую душу такого сильнейшего рода искусства, как театр, — было отцом учтено. В годы гражданской войны в Вологде шли гастроли знаменитого русского трагика Н.П. Россова — одного из последних могикан театрального романтизма Актер и режиссер театра Шекспира, Шиллера и Гюго был уже седым стариком. В «Эрнани» Россов играл девятнадцатилетнего короля Карла. Я был потрясен театром. Впоследствии мне удалось прочесть замечание Анатоля Франса по адресу Виктора Гюго: «Гюго жил и умер мальчиком с церковною клироса». Франс, много меньшею таланта в масштабе, чем Гюго, развязно похлопывал по плечу романтика драматурга.Стихотворение «Виктору Гюго» — мой ответ Франсу.«Крупный детский почерк гения» — мой собственный вклад в эту проблему. «Эрнани» я смотрел в Вологде зимой в битком набитом театре, нетопленом, отогревая руки дыханием и завороженно глядя на сцену, где белый пар шел изо рта и короля Карла, и Эрнани — что придавало лишнюю романтичность, лишнюю приподнятость, лишнюю условность этому замечательному спектаклю. Я сидел рядом с товарищем по классу Алексеем Веселовским, внучатым племянником Александра Веселов-ского. Алеша часто сплевывал в платок и бережно засовывал руку с сухими пальцами за пазуху. А на следующий день шли «Разбойники» Шиллера, где Россов играл не Карла (как миллион раз раньше), а Франца, Франца Моора. Свои роли Россов играл без суфлера.
Написано в Москве в 1958 году. Одна из главных моих поэтических формул искусства и жизни.
Написано в 1958 году в Москве, правлено летом 1960 года. На эту «тему» я собирался писать много раз. Вся моя работа и поэтическая, и в прозе не доставляет мне никакого удовольствия. Всякий рассказ, чуть ли не всякое стихотворение пишется со слезами, в нервном таком подъеме. Малейшая задержка вызывает приступы слез. Вот об этом, об этой увеличительной линзе, крайне нервном напряжении, с которым связаны стихи, я и написал.
Стихотворение написано в 1958 году в Москве и дорого мне тем, что выражает одну из моих главных тем.
Написано в 1958 году в Москве.
Стихотворение из «постколымских». Написано в 1958 году в Москве.
Написано в 1958 году в Москве.
Написано в 1958 году в Москве. Одна из моих заветных мыслей об искусстве и живой жизни, с ее непонятностью, случайностью, неповторимостью. Это стихотворение хвалили рецензенты за новую мысль, внесенную в русскую лирику. Но ни один из рецензентов не обмолвился о том, что «Лицо» — стихотворение насквозь инструментованное, посаженное на крепкие звуковые опоры. Критики подошли к «Лицу» как к прозе, в то время как «Лицо» — стихотворение.
Первоначально стихотворение называлось «Пушкинский вальс» и трактовало эту тему гораздо шире. Но какие-то причины технического порядка помешали мне закончить стихотворение так, как хотелось. Пришлось его закончить и переменить название.«Пушкинский вальс» долго, не один год, лежал в моих бумагах, чтобы вот-вот вернуться к работе над ним. Сделать этого не пришлось. Пушкин — это долг каждого поэта. У меня есть и стихотворение «Пушкин», где я даю свою формулу Пушкина.
Написано в Москве, в 1958 году. Относится к «постколымским» стихам.
Написано в 1958 году, в г. Сухуми.
Написано в 1958 году в Москве.
Стихотворение написано в 1959 году в Москве. Одно из моих прозаических произведений.
Написано в 1959 году. Неоднократно переводилось. Для меня ценна только — «Запахом, который громче грома» — сближением, отыскиванием подобного в разных человеческих чувствах, а также скипидарным запахом вечернего леса. К Колыме отношения не имеет. Отражает пейзаж Калининской области, настроения, связанные с этим пейзажем, или пейзаж, связанный с тогдашним моим настроением, — для поэта это одно и тоже.
Написано в Москве в 1959 году по известному рассказу Герцена. Как и «Прямой наводкой» — чисто прозаическое произведение.
Написано в 1959 году. Из тех стихотворений, в которых я пытался наверстать упущенное, вспомнить и закрепить этот трехметровый зеленый лед в багровом свете северной вечерней зари, который видел столько раз, так часто, что и не подумал записать этот лед для памяти ума и чувства.
Написано в 1959 году в Москве. «Домашняя» философия. Я избегал пользоваться примерами такого рода, ибо для всех буквально формул — настоящих и возможных — был безграничный выбор северного, таежного, вовсе не экзотического материала, а быта, обыкновенной жизни, освещенной сильным солнцем поэзии. Я прочел где-то о смерти бирюзы и попробовал написать стихи.
Написано в 1959 году в Москве. Как и «Горная минута», относится к числу «постколымских» моих стихов.
Я берусь угадать в лирическом стихотворении любого русского поэта — от Пушкина до Фета, — какая строфа писалась первой. «Горная минута» написана ради первой строфы. Это привычная трактовка взаимозаменяемости родов искусства. «Горная минута» написана в 1959 году в Москве.Я пробыл на Колыме с 1937 по 1953 год, а в Москву вернулся в конце 1956 года. С 1953 года по 1956 я писал день и ночь, и все написанное в это время — самое наиколымское, но уже раскрепощенное, когда самый тон стихов и их зашифровка способами искусства изменились в сторону большей смелости, большей нравственной обязательности, когда каждое новое стихотворение было не только исповедью, не только проповедью, но и гаданием, предсказанием. Этой цели я подчинил всю свою дальнейшую жизнь. В это время мне стало ясно, что без моих свидетельств время не обойдется. Полное бессилие Пастернака в этом отношении тоже было тяжелым примером. Пастернак, как и многие другие писатели, не совсем ясно представлял себе всю серьезность моего материала.«Горная минута» — стихотворение о Колыме, но написанное позднее. Граница моих «Колымских тетрадей» — 1956 год. «Горная минута» относится к числу моих «постколымских» стихотворений (как и «Память», «Ода ковриге хлеба», «Горный водопад»), когда я вспоминал какую-то упущенную ранее важную сторону дела в колымской философии, какую-то значительную сторону нашей тогдашней жизни, о которой еще не заходила речь.
Написано в 1959 году уже после заболевания, уложившего меня в больницу. Нравилось В. М. Инбер за новизну.
Написано в 1959 году в Москве.
Написано в Москве в 1959 году.
Стихи написаны в 1959 году в Москве и назывались «Представление рукописи». Печатается по истинному тексту этою важною для меня стихотворения.
Это — одна из моих формул искусства. Я прочел «Дневник Дюгара» (Мартен дю Гар Роже. — И. Сиропинская.) и поразился его подходу к своей работе. Сбор материала — это отнюдь не писательский подход к делу. Не один Дюгар так делает, к сожалению.«Записные книжки» Блока и его дневники — это другой жанр, чем сбор материала к роману, повести, рассказу. «Записные книжки» Блока не могут мешать поэту работать над стихами. Стихотворение написано в 1960 г.
Описан момент прибытия парохода в 1937 году из Владивостока, во всей типичности тогдашних ощущений, предзнаменований и заглядывания в будущее. По своей уплотненности, тонкости иносказаний — одно из лучших моих стихотворений Написано в Москве в 1960 году.К этому времени выяснилось, что, пока я не пишу каких-то вещей, не отделаюсь от каких-то воспоминаний, — мне не уйти от самого себя и от своей главной тематики.
Написано в 1960 году в Москве.
Написано в 1960 году в Москве.
Стихотворение написано в Москве в 1960 году. Вологда — мой родной город. Я провел там детство и юность, там встретил революцию десяти лет от роду. Вологда — особый город России. Это город, где столетиями, многими поколениями «отстаивалась» в царское время политическая ссылка; каждый известный политический ссыльный в разное время побывал в Вологде — от Лаврова и Лопатина до Савинкова, Луначарского и Марии Ульяновой. Нравственный климат города был особым. Моральный уровень — высоким. Культурные требования и вкусы — не ниже уровня двух столиц.Островский посылает в «Лесе» Несчастливцева из Керчи в Вологду. Именно потому, что Вологда в театральном и общекультурном смысле никогда глушью не была, а была вершиной, пиком, по которому могла бы равняться Россия. Вологда — город со стойкими традициями освободительного движения — имела несколько ипостасей, несколько сторон своей жизни и своей истории. Одна сторона — это Вологда церквей, Вологда старинных храмов, город, где Иван Грозный выстроил старинный собор и сам присутствовал при освящении храма. Собор, где трубы ангелов, зовущих на Страшный Суд, запомнятся каждому, кто эти ангельские трубы видел, стоит и сейчас в центре города. Мне показывали кирпич, выпавший из пальца ноги ангела во время богослужения в присутствии Ивана Грозного. Камень из ангельской ноги, по преданию, раздробил большой палец ноги у царя. Иван Грозный в бешенстве уехал, вняв ангельскому предупреждению, и Вологда не стала столицей России. Столицей стала Москва. Для меня не было сомнения, что все именно так и происходило. С Вологдой исторической, храмовой уживалась Вологда неяркой северной природы, Вологда кружевная, деревянная, со старым бытом. И была еще третья Вологда, тяготеющая к обеим столицам, а через эти столицы — к Западу, к миру. Вологда освободительного движения сосуществовала с первыми двумя Вологдами — не противоречащая им, ибо главное для третьей Вологды определялось Европой, Западом, столицами, в худшем случае. Интересы этой третьей Вологды, кодекс ее морали меньше всего был связан с русской стариной, с северной географией. Вот к этой третьей Вологде я и принадлежу. Я небольшой знаток церквей и церковной истории, никогда не бывал ни в Прилуцком, ни в Кирилло-Белозерском монастырях. Но зато я знаю по имени и отчеству всех деятелей освободительного движения России.
Написано в Москве в 1960 году. Продолжает дополнять какие-то важные стороны Севера, которые прошли мимо стихов ранее.
Стихотворение написано 2 июня 1960 года в Переделкине.
Написано 2 июня 1960 года в Переделкине, на похоронах Пастернака.
Стихотворение написано 2 июня 1960 года в Переделкине.
Написано 2 июня 1960 года в Переделкине на похоронах Пастернака.
Написано в 1960 году в Москве. «Капля» — существенная страница моего поэтического дневника. Сама метафора очень шаблонна. Тем дороже та несомненная удача, которая получена мной при работе над этой темой. Поэту трудно только на торных дорогах, но природа помогает и на торных самым энергичным и даже решающим образом.
Написано в 1960 году в Москве. У меня много стихов о стихах — процент чуть поменьше пушкинского по моим подсчетам, да и у какого поэта нет стихов о стихах. Ведь кроме того, что стихи — всеобщий язык, не попробовать написать о самом главном в жизни, о своем инструменте, о своем исповедании веры, о своей религии, ибо для поэта стихи — религия, значит обеднить и свой, и читательский мир, насильственно, искусственно ограничить круг тем.Поэзия — тема для поэта хорошо известная, дело, о котором поэт много размышлял, страсть, наилучше им пережитая. Почему же об этом не рассказать? И именно в стихах? Почему? Дело еще и в том, что, чуть сойди с позиций рифмованных описаний, сейчас же вступает в силу закон обнаженной души, где самым естественным образом выходит вперед то, что имеет отношение к искусству, стихам, даже мастерству. Всякое освоение нового материала в поэзии — это прежде всего проба — годится ли этот новый материал в стихи, не в смысле рифмовки, а как почва для искусства. Искусство имеет донные глубины, донные течения. Находит ли место новый материал в этих донных глубинах, или он — на поверхности, легко видимый всеми, — ответ на этот вопрос получается незамедлительный. Всегда оказывается, что любому новому явлению жизни в стихах есть место. Мир поэта расширяется, растет.
Написано в Москве в 1960 году. Запись моего дневника.
Написано в 1961 году в Москве. Запись в моем дневнике.
Первая строка, ставшая названием стихотворения, — это известные слова Блока об Аполлоне Григорьеве: «У поэта нет карьеры. У поэта есть судьба» — одна из мыслей, которую я разделяю всей душой. Стихотворение написано в 1962 году. Включает пропущенную ранее последнюю строфу:И даже Пушкин тех, лицейских, лет,Он — только обещанье света,Он — обещанье боли, бурь и бед.Всего, что вписано в судьбу поэта
Стихотворение написано в 1962 году. Это мой личный вклад в обсуждение проблемы. Все стихотворение — находка и новинка. В литературных изданиях развивается взгляд о том, что поэзия — дело молодых. Я постарался этот взгляд опровергнуть. Действительно, существует ходячее выражение — «поэзия молодости». В искусстве, для того чтобы выразить эту поэзию молодости, надо обладать большим личным и жизненным творческим опытом, обладать поэтической зрелостью.
Написано в 1962 году в Москве. Пример стихотворения, в котором короткая строка служит вовсе не для плясового мотива, как уверял Маяковский.
Написано в 1962 году в Москве. Первой писалась строфа:Будто после треска, хрустаНа поверженный пустырь,Приводя природу в чувство,Выливают нашатырь.С ампулами разбитыми дождь еще никто не сравнивал, а между тем это — самый естественный образ для горожанина.
Запись этого стихотворения в 1962 году доставила мне истинное удовольствие. Я категорически отрицаю легкомысленное утверждение Маяковского в книжке «Как делать стихи», что короткая строка служит для выражения веселого содержания или тона, а длинная — для торжественного или печального. Еще Полежаев показывал прямо противоположные примеры. Работа над короткой строкой, на суженном словесном плацдарме, доставляет поэту большое удовольствие, если удается победить технические трудности или втиснуть в короткую строку какое-нибудь длинное, многосложное слово. Ритмические колебания строки тут превращаются в увлекательную задачу:«Горизонтальная вода»«Тысячелетний след»«Черносмородинным агатом»и т. д.
Стихотворение написано в 1962 году в Москве. Продолжает мой пейзажно-поэтический дневник.
Стихотворение написано в 1962 году в Москве. В отличие от работы над «Школой в Барагоне» между виденным и описанным прошло десять лет. Неоднократно переводилось и входило в разные антологии.
Написано в 1962 году в Москве. Шуточное стихотворение, закрепившее одно из давних моих ночных колымских наблюдений.
Стихотворение написано в 1962 году. Выражает мое мнение по этому важному вопросу
Написано в 1962 году в Москве. Продолжает мой поэтический дневник. Образ считаю своей находкой, удачей.
Написано в 1962 году в Москве. Вслед за Бернардом Шоу я не считаю людей лучшей разновидностью живых существ.
Написано в 1962 году в Москве после грустного чувства при переборке моих тетрадей. Запись давних лет сама становится поэтическим мотивом. А сейчас я с почти тем же чувством листаю тетрадь 1962 года, где написано стихотворение «Над старыми тетрадями». Эта тетрадь тоже пожелтела.
Написано в 1963 году в Москве. Стихотворение это — одна из удач моего пейзажно-поэтического дневника. В обзорах «Литературной газеты» его хвалил С. С. Наровчатов, а в письмах — Ф.А. Вигдорова и В. Л. Андреев. В. Л. Андреев хвалил изображение света как зла — новинку в русской лирике.
Написанное в 1963 году, стихотворение это — ответ на многочисленные рецензии, зачислявшие меня в «певцы природы», в пейзажные лирики, в продолжатели линии Баратынского, Тютчева, Фета, Пастернака, Анненского.Немалая честь — быть продолжателем поэтической линии этих русских лириков. Однако круг моих поэтических идей, понимание пейзажа, погоды и природы в искусстве отличается от поэтических формул названных русских поэтов. Принципиальное отличие я и пытался передать в этом коротком стихотворении.Привлечение, вовлечение мира в борьбу людей, в злободневность считаю своей заслугой в русской поэзии. Тут речь идет не об антропоморфизме моей поэзии (какой поэт не антропомор-фист?), как сказано Г. Г. Краснухиным в рецензии на мою книжку (журнал «Сибирские огни», № 1, 1969). Тут речь идет о более сложном и важном. То наблюдение, что «Пока пейзаж не говорит по-человечески,//Его пейзажем я не назову», — тоже не исчерпывает сути этой поэтической идеи.В «Этике» Спиноза делит природу на «природу природ-ствующую» и «природу оприродованную», оговоренную для человека. Природа же природствующая, по мысли Спинозы, — это камень, ветер, облака, живущие сами по себе, вне человека.Вопрос этот — о двух природах — всегда интересовал поэтов. Михаил Кузмин в сборнике «Форель разбивает лед» написал даже особое стихотворение на эту тему, так и названное «Природа природствующая и природа оприродованная». Однако Кузмин, истый горожанин, ничего не мог предложить в качестве природы оприродованной, как городские вывески на улицах.Зачем искать зверей опасных. Ревущих из багровой мглы, Когда на вывесках прекрасных Они так кротки и милы.Пейзажи Пастернака — это пейзажи по памяти. Кроме того, в них нет возможности орешнику высказаться, как кусту орешника, как явлению природы. При всем моем уважении и любви к Пастернаку-пейзажисту я не могу в его кустах слышать голос самого орешника, Пастернак — горожанин.Роберт Фрост, пишущий всю жизнь пейзажи американские, тоже остановился на простом описании, не проникая в душу дуба или секвойи.Я, пробывший столько лет наедине с природой, с камнем, с облаками, с травой, я пытался выразить их чувства, их мысли на человеческом языке, пытался перевести на русский язык язык травы и камня. При ближайшей, лобовой встрече с природой оказалось, ч го она вовсе не равнодушна. Что пресловутой пушкинской, равнодушной природы — в мире нет. А природа всегда или за человека, или против человека. Природа всегда активная сила. И не только в космических далях, но и за окном, за порогом дома, во время грозы, бури. Природа необыкновенно связана с душой человека, с его духовным миром, с его нервной системой. Совершенно не изучена роль метеорологических факторов в борьбе человеческих воль. Тут речь идет не о ботанике. Наоборот, знание ботаники угробит поэзию. В каких пределах поэт должен знать ботанику — неясно. Но в очень небольших, иначе не будет угадывания, поэтических сюрпризов и находок.Этот голос камня и реки переведен на человеческий язык. В этом — единственная возможность ввести этот огромный мир в стихи.Научная революция последних десятилетий показала, как безграничны человеческие возможности и как легко открывать в наше время. Искусство и наука живут по разным законам, и сближение этих законов — напрасная грата времени. «Конвергенция» — это утопия. В моих стихах речь идет не о том, как прославить науку или не разойтись с ее модными оценками или популяризировать космонавтику. В моих стихах речь идет о новой стороне мира, которую осваивает поэзия, о пути, предсказанном в прошлом только Тютчевым в его озарениях. И ветер, и камень, и река еще не говорили своим языком в русской поэзии. Русские пейзажные лирики привлекали природу для своих художественных аргументов. Но это была не природа природы, а природа человека.
Написано в Солотче осенью 1963 года.
Написано в Солотче, Рязанской области, в 1963 году.
Написано в Москве в 1963 году.
Бессилие человеческой памяти, ничтожество человеческой натуры, «благие порывы» в некрасовской терминологии. Не потому, что это «Рассея», а потому, что это извечное человеческое свойство. Искусство жить — это искусство забывать. Память всегда готова предать человека. Я много помню, но это — миллиардная доля того, что я видел. Написано в Москве в 1963 году. Одно из опорных стихотворений сборника «Дорога и судьба».
Написано в 1964 году в Москве. Продолжает мой пейзажно-поэтический дневник.
Написано в 1964 году в Москве. Начато ради каламбура «лист — листовка», но закончено без всякого желания острить.
Написано в Москве в 1964 году. Это тоже одна из формул моего поэтического искусства — доверие к самому себе, напряженность восприятия, предсказание погоды.
Написано в 1964 году в Москве.
Написано в 1964 году в Москве. Домашние животные входят в мир человека — таково мое давнее, давнее убеждение, выросшее в самом раннем детстве.
Написано в Москве в 1964 году. Имеет миллион вариантов.
Написано в Москве в 1964 году. Важная страница моего дневника
Написано в Москве в 1964 году.
Написано в Москве в 1964 году. Стихотворение — одна из многочисленных записей о Дальнем Севере, сделанная много позже, при обдумывании. Поэтическое мышление, обдумывание есть прежде всего попытка воскресить чувство, тон тогдашнего времени.
Написано в Москве в 1965 году. Печатается по полному тексту.
Стихотворение написано в 1965 году в Москве об одной из величайших тайн природы. Немалой тайной является иногда и поведение людей.
Написано в 1965 году. Время от времени возвращаешься в северный мир, вспоминаешь что-то важное, какую-то существенную сторону тогдашней жизни. По своему содержанию, внутреннему тону стихотворение относится к «постколымским», но написано значительно позднее. И тут дело не в т ом, что не подведены итоги, а в том, что остался запас неизрасходованного, и вот этот запас тратится не в той, может быть, форме и тоне, как тратился бы раньше.Непосредственный толчок к написанию стихотворения «Кета» — покупка в букинистическом магазине книжки о ловле и воспроизведении кеты и лососевых — с их вечной тайной, поражающей до наших дней и науку, и искусство.
Написано в 1965 году в Москве. Попытка фиксации одной из норм поведения.
Вариант стихотворения:Без чернил и без бумагиМы твердим грозы азы,В колдовском универмагеУкрываясь от грозы.Мы запоминаем навык,Перепад температур,Часовой торговый графикИ безмолвие скульптур.И свинцовый дождь столетьяКак начало всех началЛедяной жестокой плетьюНас колотит по плечам.И по обнаженной кожеМарш выстукивает град,И Москва с метелью схожаВ этот ливень — снегопад.(Далее по публикуемому тексту.)
Написано в 1967 году. Печатается полным текстом.
Написано в 1968 году в Москве. Одно из немногих моих стихотворений о смерти.
Написано в 1968 году.
Написано в 1968 году в Москве.
Написано в 1968 году в Москве. Тоже относится к стихам, где я как-то пытался вспомнить и фиксировать что-то важное для меня в горных пейзажах Колымы, о чем я еще не успел написать.
Написано в 1968 году в июне. Одно из важных для меня стихотворений.
Написано в Москве в 1968 году.
Написано в 1968 году в Москве.
Написано в 1968 году в Москве. Формула психологии творчества.
Написано в Москве в 1969 году.
Написано в Москве в 1969 году.
Написано в Москве в 1969 году. Попытка фиксировать один из этапов поэтического творчества в его наиболее постижимой части.
Написано в Москве в 1969 году.