— Теперь, когда я все рассказал вам, — сказал мальчик, — отпустите вы меня к моему старику?
Я боюсь, что он умрет, если не останется с женщиной из Кулу.
— Судя по тому, что я видел, он может позаботиться о себе не хуже тебя. Нет. Ты принес нам счастье, и мы сделаем из тебя человека. Я отвезу тебя в обоз, а вечером ты придешь ко мне.
В течение дня Ким оставался предметом особенного внимания со стороны нескольких сот белых людей. История его появления в лагере, раскрытие его родства, его пророчество — ничего не потеряли от пересказа. Толстая, неуклюжая белая женщина, восседавшая на груде постельного белья, таинственно спросила его, как он думает, вернется ли ее муж с войны. Ким погрузился в глубокое раздумье, потом сказал, что вернется, и женщина дала ему еды. Во многих отношениях эта процессия с игравшей по временам музыкой, с толпой, так легко болтавшей и смеявшейся, напоминала празднество в городе Лагоре. До сих пор не видно было и признака тяжелой работы, и Ким решил оказать свое покровительство этому зрелищу. К вечеру навстречу вышли оркестры, и Меверикский полк вошел под звуки музыки в лагерь вблизи умбаллийской станции железной дороги. Это была интересная ночь. Из других полков приходили солдаты навестить Меверикский полк. В свою очередь он ходил в гости к другим полкам. Пикеты Меверикского полка поспешно отправились, чтобы вернуть ушедших; встретили пикеты чужих полков, отправлявшихся по тому же делу; и через некоторое время трубы отчаянно трубили, вызывая новые пикеты с офицерами во главе, чтобы усмирить волнение. Меверикскому полку нужно было оправдать свою репутацию. Но на следующее утро он стоял на платформе в полном порядке, и Ким, оставшийся с больными, женщинами и мальчиками, громко, взволнованно кричал прощальные приветствия, когда поезд тронулся.
Пока жизнь сахиба оказывалась интересной, но он подходил к ней с осторожностью. Потом его отправили в сопровождении мальчика-барабанщика в пустые, выкрашенные известкой казармы, с полами, покрытыми всяким хламом, веревками и лоскутами бумаги. Его одинокие шаги раздавались под сводами. По туземному обычаю он свернулся калачиком на полосатой койке и уснул. На веранду, хромая, вошел какой-то сердитый человек, разбудил мальчика и назвал себя школьным учителем. Этого было достаточно для Кима, и он спрятался в свою скорлупу. Он с большим трудом мог разобрать различные полицейские объяснения на английском языке в Лагере, они касались его личного благополучия. Среди многочисленных гостей смотревшей за ним женщины случился раз один чудак-немец, который писал декорации для бродячего театра. Он сказал Киму, что «он был на баррикадах в сорок восьмом году» — так, по крайней мере, показалось Киму. Он научил мальчика писать за прокорм. Ким с помощью колотушек добрался до знания начертаний букв, но не возымел хорошего мнения о них.
— Я ничего не знаю. Убирайтесь! — сказал Ким, почуяв дурное. Тут пришедший схватил его за ухо, протащил до комнаты в дальнем конце казармы, где с дюжину мальчиков-барабанщиков сидели на скамьях, и приказал сидеть смирно, если он ничего не умеет делать. Это приказание Ким исполнил чрезвычайно удачно. Учитель объяснял что-то, чертя белые линии на черной доске в течение по крайней мере получаса, а Ким продолжал свой прерванный сон. Настоящее положение дел очень не нравилось ему. Перед ним была именно та школа и дисциплина, которой он избегал в продолжение двух третей своей юной жизни. Внезапно прекрасная мысль пришла ему в голову, и он удивился, что раньше не подумал об этом.
Учитель отпустил их, и Ким первым выскочил с веранды на открытый воздух.
— Эй, ты! Остановись! Стой! — проговорил сзади него высокий голос. — Я должен смотреть за тобой. Мне приказано не выпускать тебя из виду. Куда ты идешь?
Это был мальчик-барабанщик, который ходил за ним по пятам все утро, толстый, веснушчатый, лет четырнадцати. Ким ненавидел его с головы до ног.
— На базар… купить сладостей… для тебя, — пораздумав, сказал Ким.
— Ну, базар за пределами лагеря. Если мы пойдем туда, то ты получишь славную трепку. Иди назад.
— Как далеко мы можем отойти? — Ким не знал, что значит «пределы», но хотел быть вежливым до поры до времени.
— Как далеко? Мы можем дойти вон до того дерева, у дороги.
— Тогда я пойду туда.
— Хорошо. Я не пойду. Слишком жарко. Я могу наблюдать за тобой отсюда. Не пробуй бежать. Тебя сейчас же узнают по одежде. Она сделана из полковой материи. Любой пикет в Кимбалле приведет тебя быстрее, чем ты уйдешь отсюда.
Это сообщение подействовало на Кима не так сильно, как сознание, что ему трудно будет бежать в этой одежде. Он дошел до дерева в углу пустынной дороги, ведшей к базару, и стал вглядываться в проходивших туземцев. Большинство их были казарменные служители из низшей касты. Ким окрикнул служителя, который быстро ответил сначала дерзостью, весьма естественно предполагая, что мальчик-европеец не поймет его. Тихий, быстрый ответ образумил его. Ким вложил в него всю свою скованную душу, благодарный, что наконец представился случай выругать кого-нибудь на наиболее знакомом ему языке.
— А теперь пойди к ближайшему писцу на базаре и скажи ему, чтобы он пришел сюда. Я хочу написать письмо.
— Но что ты за сын белого человека, когда тебе нужен базарный писец, чтобы написать письмо? Разве в казармах нет учителя?
— Да, есть, и ад полон подобными ему. Исполни мое приказание! Твоя мать была обвенчана под корзиной! Слуга Лаль-Бега (Ким знал имя бога метельщиков), беги по моему делу, не то мы поговорим еще с тобой!
Служитель поспешно удалился.
— Там, у казарм, под деревом дожидается белый мальчик, который вовсе не белый мальчик, — запинаясь, сказал он первому попавшемуся ему на базаре писцу. — Ты нужен ему.
— А он заплатит? — сказал нарядный писец, быстро собирая письменный столик, перья и сургуч.
— Я не знаю. Он не похож на других мальчиков. Пойди и посмотри. Он стоит этого.
Ким плясал от нетерпения, когда на дороге показался стройный писец. Как только он приблизился настолько, что мог слышать, Ким стал осыпать его ругательствами.
— Сначала я хочу получить плату, — сказал писец. — Дурные слова повысили цену. Но кто ты, одетый таким образом, а говорящий совсем по-иному?
— Ага! Вот это ты и напишешь в письме. Никогда не слышал ты такого рассказа. Но я не тороплюсь. Мне напишет другой писец. Город Умбалла так же переполнен ими, как и Лагор.
— Четыре анны, — сказал писец, садясь и раскладывая свой коврик в тени заброшенного флигеля казармы.
Ким машинально присел на корточки рядом с ним, как могут сесть только туземцы, несмотря на отвратительные узкие штаны.
Писец исподлобья взглянул на него.
— Это цена для сахибов, — сказал Ким. — Назначь мне настоящую.
— Полторы анны. Откуда я знаю, что ты не убежишь, когда я напишу письмо?
— Я не могу уйти дальше этого дерева. Еще надо не забыть и марку.
— Я не беру лишнего за марку. Еще раз спрашиваю, кто ты, странный белый мальчик?
— Это будет сказано в письме к Махбубу Али, торговцу лошадьми в Кашмирском караван-сарае в Лагоре. Он мой друг.
— Чудо за чудом! — пробормотал писец, опуская в чернила кусочек тростника. — Писать по-индусски?
— Конечно. Ну так, Махбубу Али. Начинай: «Я доехал со стариком до Умбаллы по железной дороге. В Умбалле я отнес куда надо известие о родословной гнедой кобылы…» — После виденного им в саду он не хотел писать о белых жеребцах.
— Не торопись. Какое дело тебе до гнедой кобылы? Это Махбуб Али, известный барышник?
— Кто же другой? Я служил у него. Возьми побольше чернил. Дальше: «Что было приказано, я сделал. Затем мы пошли пешком в Бенарес, но на третий день встретили один полк…» — Написано?
— Да, — пробормотал писец, весь превратившись во внимание.
— «…Я пошел в их лагерь и был пойман, и благодаря талисману на моей шее, который ты знаешь, было установлено, что я сын одного из служивших в полку. Согласно предсказанию о Красном Быке, бывшему, как ты знаешь, предметом общих толков на базаре…»
Ким остановился, чтобы дать этой стреле поглубже вонзиться в сердце писца, прочистил горло и продолжал: «Один священник одел меня и дал мне новое имя… Но другой был дурак. Одежда очень жестка, но я — сахиб, и сердце мое так же жестко. Меня посылают в школу и бьют. Мне не нравится здесь ни воздух, ни вода. Так приди и помоги мне, Махбуб Али, или пришли мне денег, потому что у меня не хватает даже, чтобы заплатить тому, кто это пишет…»
— Тому, кто пишет… Я сам виноват, что дал себя обмануть. Ты так же умен, как Гусайн Букс, который подделал почтовые марки в Нуклао. Но какой рассказ! Какой рассказ! Есть в нем хоть доля правды?
— Невыгодно рассказывать небылицы Махбубу Али. Лучше помочь его друзьям, одолжив марку. Когда придут деньги, я заплачу.
Писец ворча выразил сомнение. Однако вынул из стола марку, запечатал письмо, подал его Киму и ушел. Имя Махбуба Али было могущественно.
— Таким образом можно попасть в милость к богам! — крикнул вслед ему Ким.
— Заплати мне вдвое, когда придут деньги! — крикнул писец через плечо.
— О чем ты болтал с этим негром?[11] — спросил мальчик-барабанщик, когда Ким вернулся на веранду. — Я наблюдал за тобой.
— Я просто разговаривал с ним.
— Ты говоришь так же хорошо по-здешнему, как негр. Не правда ли?