Тут заговорила старшая из дам и сказала, обращаясь к прелестной своей подруге:
— Зачем мы тратим время на пустые разговоры, зачем все эти околичности с человеком, которого мы любим и уважаем? Почему нам не сказать ему прямо, что мы уже имели удовольствие отчасти познакомиться с его очаровательной поэмой, где он воспевает страсть к охоте и все подробности этой мужественной забавы, и просим не утаивать от нас всей вещи целиком? Ваш сын, — продолжала она, — прочел нам на память некоторые места с таким увлечением, что нам стало любопытно узнать все в общей связи.
Когда отец стал было снова превозносить таланты сына, дамы не пожелали его слушать и объявили его намерение неприкрытой попыткой косвенно уклониться от исполнения их желаний. Майор так ничего и не мог поделать, пока не пообещал прислать поэму; но и дальнейший разговор пошел так, что отец не имел случая замолвить слово в пользу сына, тем более что тот сам запретил ему быть настойчивым.
По всей видимости, нашему другу пора было откланяться, но как только он поднялся, красавица со смущением, от которого она казалась еще краше, произнесла, расправляя только что завязанную бантом ленту на бюваре:
— К сожалению, о поэтах и влюбленных молва гласит, что их обещаниям нельзя верить. Поэтому не посетуйте на мою дерзость, коль скоро я беру под сомнение слово честного человека и если не требую с него, то сама даю ему залог или задаток. Возьмите этот бювар, в нем есть сходство с вашей охотничьей поэмой, с ним связано много воспоминаний и много времени потрачено на работу, теперь он наконец готов, — так что пусть он послужит вестником и принесет нам ваш милый труд.
Столь неожиданно поднесенный дар поистине поразил гостя; изящная его роскошь никак не вязалась со всем тем, что окружало майора обычно и чем он всегда пользовался, поэтому он чувствовал себя не в силах принять протянутый ему бювар. Вскоре, однако, он собрался с духом, и так как память его всегда хранила наготове накопленный запас, то ему сейчас же пришла на ум классическая цитата. Хотя привести ее было бы педантством, она придала его мыслям веселый оборот и помогла вплести в остроумную парафразу сердечную благодарность и изящный комплимент, так что сцена эта завершилась к удовольствию всех собеседников.
Тут только майор не без смущения обнаружил, что попал в путы весьма приятных отношений: он обещал писать и отправить написанное, принял на себя обязательство, а если повод и был не вполне ему приятен, то все же он должен был почесть за счастье эту возможность поддержать непринужденные отношения с дамой великих достоинств, с которой ему предстояло близко породниться. Так что удалился он с чувством внутреннего удовлетворения; да и как может не воспрянуть духом стихотворец, чей усердный труд, долго покоившийся в безвестности, неожиданно удостоился такого любезного внимания!
Придя на квартиру, где стоял сын, майор незамедлительно сел писать сестре подробный отчет, и вполне естественно, что в изложении его сквозила некоторая экзальтация, действительно ощущаемая им и еще более подогреваемая словесными вторжениями сына, время от времени мешавшими отцу.
На баронессу это письмо произвело весьма двойственное впечатление: если обстоятельство, облегчавшее и ускорявшее союз ее брата с Гиларией, не могло не радовать ее, то к прекрасной вдовушке у ней не лежало сердце, хотя она и не в силах была дать себе отчет, почему это так. По этому поводу мы сделаем следующее замечание.
Никогда не следует поверять женщине восторг, внушенный другою женщиной: они слишком хорошо знают друг друга, чтобы считать хоть одну достойной такого исключительного поклонения. Мужчины представляются им покупателями в лавке, где купец, знающий свой товар, всегда окажется в выгоде и сумеет найти случай показать его лицом, между тем как покупатель простодушен и, нуждаясь в товаре, желая его приобрести, редко может взглянуть на него с изнанки. Купец всегда знает, что́ продает, покупатель редко знает, что́ берет. Но в обиходе человеческой жизни этого не изменишь, это и похвально и необходимо, ибо составляет основу всякого домогательства и сватовства, всякой торговли и обмена.
То, что баронесса не могла остаться довольна ни страстью сына, ни благосклонным описанием отца, было скорее следствием подобного чувства, чем размышления; счастливый оборот дела ошеломил ее, но не заглушил тревожного предчувствия, вызванного разницей в возрасте у той и другой четы. Гилария слишком молода для брата, вдова — недостаточно молода для его сына; но дело пошло своим ходом, и его уже не остановишь. Смиренная мольба о том, чтобы все устроилось к лучшему, вознеслась к небу вместе с тихим вздохом. Чтобы облегчить душу, она взялась за перо и начала письмо к известной нам подруге, прославленной знанием людей. После излагающего ход событий вступления она писала:
«Мне знакомы соблазнительные повадки женщин вроде этой молодой вдовы; она, по всей видимости, избегает иметь дело со своим полом и терпит рядом с собой только одну даму, от которой ей нет вреда, так как та ей льстит и, если ее безмолвные достоинства проявляются недостаточно очевидно, умеет словами и уловками привлечь к ним внимание. Зрителями и участниками таких спектаклей предназначено быть мужчинам, оттого возникает необходимость привлечь их и удержать. Я не думаю об этой красивой даме ничего дурного, она кажется мне достаточно благопристойной и осмотрительной, но такое жадное тщеславие готово приносить жертвы обстоятельствам; худшее же, по-моему, то, что не всегда она действует обдуманно и по плану, — ею руководит и оберегает ее некая счастливая естественность, а в прирожденной кокетке самое опасное — это безрассудство от простоты душевной».
Майор, воротившись в поместья, отдавал все дни и часы их осмотру и изучению. Теперь он имел случай заметить, что исполнение даже правильно задуманного плана встречает так много препятствий и преграждается столькими случайностями, что первоначальный замысел почти исчезает и порой кажется совсем рухнувшим, пока посреди сумятицы ум снова не различит возможность успеха и мы не увидим, как время, вернейший союзник упорства, протягивает нам руку.
Так и здесь печальный вид прекрасных и обширных, но запущенных владений мог бы привести в отчаяние, если бы опыт и внимание проницательного эконома не помогали предвидеть, что нескольких лет, использованных разумно и честно, довольно будет для того, чтобы оживить умершее, пустить в ход остановившееся и благодаря порядку и усердию достичь цели.
Туда же приехал обер-маршал, причем в сопровождении деловитого стряпчего, который, однако, досаждал майору меньше, чем этот любитель покоя, принадлежавший к породе людей, которые не имеют никакой цели, а если и видят ее, то отвергают все средства достичь ее. Главной потребностью его жизни было ежедневно и ежечасно наслаждаться покоем и удобствами. После долгих колебаний он наконец всерьез решился разделаться с заимодавцами, избавиться от обременявших его поместий, наладить свое беспорядочное домашнее хозяйство и беззаботно наслаждаться пристойным и верным доходом, не поступившись при этом даже пустяком, если тот входил в число его прежних привычек.
В целом он соглашался ввести брата и сестру в безраздельное владение всеми поместьями вплоть до господской усадьбы, однако не желал до конца уступать некий павильон по соседству, в который привык ежегодно приглашать к себе на день рождения старых друзей и новых знакомцев, и участок парка, лежавший между павильоном и усадебным домом. Все мебели в потешном домике, все развешенные по стенам гравюры должны были остаться на месте, плоды на шпалернике — по-прежнему принадлежать ему. Персики и клубника изысканных сортов, крупные вкусные груши и яблоки, но прежде всего мелкие сероватые яблоки особого сорта, которые он давно уже привык каждый год подносить вдовствующей государыне, — все следовало доставлять ему неукоснительно. К этому присоединялись и другие оговорки, мелкие, но необычайно обременительные для хозяина дома, для арендаторов, для управляющих и садовников.
Впрочем, обер-маршал пребывал в наилучшем расположении духа, поскольку не расставался с мыслью, что все в конце концов устроится по его желанию, как заранее рисовал ему будущее его легкомысленный характер, а потому заботился лишь о хорошем столе, двигался, сколько было необходимо, проводя несколько неутомительных часов на охоте, рассказывал один за другим анекдоты, выглядел веселым и довольным и таким же уехал, изящно поблагодарив майора за поистине братское отношение; потом он потребовал еще денег, велел тщательно уложить в запас мелкие сероватые яблоки, которые в этом году особенно уродились, и с этим сокровищем направился в резиденцию вдовствующей княгини, где намеревался поднести ей почтительнейший дар и где был принят милостиво и дружелюбно.
Что до майора, то он после расставания испытывал совсем противоположные чувства, ибо поставленные ему ограничения довели бы его до отчаяния, если бы на помощь не пришло ощущение, обычно ободряющее деятельного человека, когда он надеется распутать запутанное и насладиться его плодами.
К счастью, стряпчий оказался человеком справедливым, и других забот у него хватало, так что эту сделку он поспешил закончить. Столь же счастливо в дело вступил некий камердинер обер-маршала, за умеренную плату обещавший свое содействие, так что возможно стало надеяться на благополучный исход. Как ни была приятна эта надежда, майор как человек справедливый почувствовал по всем перипетиям этой сделки, что ради чистых целей часто нужны нечистые средства.
Едва только перерыв в делах подарил ему свободный час, как майор поспешил в свое поместье, где, памятуя про обещание, данное прекрасной вдовушке и отнюдь им не забытое, отыскал свои стихи, сохраняемые в отменном порядке; при этом в руки ему попались многие памятные и записные книжки, где содержались выписки, сделанные при чтении древних и новых писателей. При той любви, какую майор питал к Горацию и к римским поэтам, выдержки были преимущественно из них, и ему бросилось в глаза, что в большей части цитат выражается тоска по прежним временам, по минувшим событиям и чувствам. Вместо многих приведем здесь один-единственный образец:
Быстро отыскав среди аккуратно сложенных бумаг охотничью поэму, майор порадовался приятному виду рукописи, тому, как тщательно он много лет назад переписал ее набело латинскими буквами на бумаге в одну восьмую листа. Сочинение отлично вместилось в драгоценный бювар благодаря его немалому размеру, и редко какой автор удостаивался видеть себя в таком переплете. Было необходимо присовокупить хоть несколько строк, причем проза вряд ли была бы кстати. Ему вспомнилось все то же место у Овидия, и он вознамерился обойтись сейчас стихотворной его перифразой, как тогда обошелся прозаической. Место это гласило:
На нашем языке:
Однако переложение это скоро разонравилось нашему другу: он досадовал, что пришлось заменить личную форму глагола «dum fierent» унылым отвлеченным существительным, и сердился, что, сколько ни ломает голову, не может улучшить это место. Сразу воскресла вся его любовь к древним языкам, и блеск немецкого Парнаса, на который и он украдкой стремился, померк в его глазах.
В конце концов, когда он счел, что без сравнения с оригиналом этот игривый комплимент звучит вполне изящно и дама должна принять его вполне благосклонно, у него родилось новое опасение: ведь в стихах нельзя быть галантным и не сойти за влюбленного, а для будущего свекра это странная роль. Но самая неприятная мысль пришла напоследок: в Овидиевых стихах говорится об Арахне, ткачихе, столь же искусной, сколь и миловидной. Но коль скоро Минерва из зависти превратила ее в паука, то не опасно ли даже отдаленно уподобить красивую женщину пауку и представить ее висящей в середине раскинутой сети? Ведь можно вообразить себе, что среди окружения нашей вдовицы найдется кто-нибудь достаточно начитанный, чтобы уловить смысл сравнения. Как наш друг вышел из такого затруднения, нам неизвестно и приходится причислить этот случай к тем, на который музы позволяют себе лукаво набросить покров. Довольно сказать, что охотничья поэма была отослана; но нам все же следует добавить о ней несколько слов.
Читателя в ней тешит как безраздельная страсть к охоте, так и все, что ей способствует; приятно описана смена времен года, каждое из которых по-своему зовет и манит охотника. Повадки каждой живой твари из тех, которых травят и мечтают уложить, разнообразные характеры охотников, преданных этой утомительной забаве, любые случайности, помогающие или препятствующие ей, особливо же все, что имеет касательство до пернатой дичи, было описано с живостью и трактовано с большим своеобразием.
От тетеревиных токов вплоть до второго перелета бекасов и от этого перелета вплоть до постройки охотничьего шалаша ничего не было упущено, но все увидено ясно, воспринято зорко, с увлечением изложено и описано легко и шутливо, порой даже иронически.
Однако сквозь все звучала знакомая нам элегическая тема; стихи написаны были скорее как прощание с одной из радостей жизни, что придавало им чувствительный оттенок, какой всегда имеет былое веселье, и помогало увлечь читателя, но под конец, в полном согласии с моральными прописями, у него оставалось чувство пустоты, обычное после испытанного наслаждения. То ли от перелистывания старых бумаг, то ли от другого неожиданного расстройства майор вдруг потерял всю веселость. На том перевале, где он сейчас находился, ощущалось особенно ясно, что годы, прежде приносившие один прекрасный дар за другим, потом постепенно отнимают их. Пропущенная поездка на воды, лето, лишенное всех удовольствий, отсутствие привычного постоянного движения вели к тому, что он испытывал телесные недомогания и, принимая их за настоящие недуги, сносил менее терпеливо, чем следовало бы.
Как для женщин поистине мучителен миг, когда их доселе неоспоримая красота становится сомнительной, так и мужчину в известном возрасте, как он ни крепок, тревожит и даже страшит ощущение убывающих сил.
Одно привходящее обстоятельство, которое вроде бы должно было его взволновать, помогло ему вернуть хорошее настроение. Косметический камердинер, не покидавший его и в деревне, с некоторого времени избрал, судя по всему, другой путь, к чему его принудили раннее вставание майора, его ежедневные разъезды верхом и пешие походы, а также наплыв народа, приходившего по делу, а во время пребывания обер-маршала — и без всякого дела. С некоторых пор он больше не донимал майора мелочами, достойными запять внимание разве что мима, но тем строже настаивал на главных пунктах, которые прежде терялись за множеством тонких ухищрений. Все, что имело целью поддержать здоровье, а не видимость здоровья, было предписано с чрезвычайной строгостью: особенно надлежало соблюдать во всем меру, изменяя ее соответственно обстоятельствам, тщательно ухаживать за кожей и волосами, за бровями и зубами, за руками и ногтями, об изящной форме и должной длине которых камердинер давно уже озаботился с полным знанием дела. Затем, еще раз настоятельно порекомендовав майору быть сдержанным во всем, что обычно выводит человека из равновесия, туалетных дел мастер попросил отставки, так как уже ничем не мог быть полезен барину. Можно было думать, что ему не терпится вернуться к прежнему патрону, чтобы и далее наслаждаться всеми приятностями театральной жизни.
И вправду, майор, предоставленный самому себе, почувствовал себя намного лучше. Рассудительному человеку довольно соблюдать умеренность — и вот он уже счастлив. Теперь майор волен был ездить верхом, охотиться, одним словом, воротиться к привычной подвижности; в такие минуты одиночества образ Гиларии снова радостно вставал перед ним, и он все более входил в роль жениха, — а это, быть может, самое приятное состояние, какое доступно нам в жизни, подчиненной законам нравственности.
Уже несколько месяцев все члены семейства жили розно и почти не подавали друг другу вестей; майор был занят в столице переговорами, окончательно устраивая и улаживая свое дело, баронесса и Гилария посвящали радостные заботы богатому приданому, сын, со страстью служа своей красавице, казалось, позабыл обо всем. Настала зима, и сельские обиталища скрылись в потоках наводящих тоску ливней и рано сгущавшейся тьме.
В эту ненастную ноябрьскую ночь всякий, кто, блуждая неподалеку от барской усадьбы, различал бы при смутном свете отуманенной луны темные поля, луга, купы деревьев, холмы и кустарники, а потом, быстро свернув за угол, заметил бы яркий свет во всех окнах длинного здания, — конечно, решил бы, что встретит там празднично разодетое общество. И как бы он удивился, когда кто-нибудь из немногочисленной челяди ввел бы его по освещенной лестнице в залитые светом, уютно обставленные и жарко натопленные покои — и в них он застал бы только трех женщин, то есть баронессу и Гиларию с горничной.
Но поскольку мы полагаем, будто застигли баронессу в некий торжественный миг, то необходимо пояснить следующее: не надо думать, будто такое ослепительное освещение было здесь чем-то необычайным, — то была одна из причуд, вынесенных хозяйкой дома из ее прежней жизни. Дочь обер-гофмейстерины, она воспитывалась при дворе и поэтому привыкла предпочитать всем временам года зиму, праздничное же освещение было для нее необходимой стихией всех зимних удовольствий. В восковых свечах никогда не ощущалось недостатка, и к тому же один из слуг питал страсть ко всяческим искусным устройствам, так что не было такой новоизобретенной лампы, которую бы он не попытался приспособить где-нибудь в барском доме, отчего яркость освещения выигрывала, но порой одна из комнат на время погружалась во тьму.
Баронесса, по сердечной склонности и вполне все обдумав, отказалась от положения придворной дамы, выйдя замуж за крупного землевладельца и убежденного сельского жителя, а так как вначале сельская жизнь не пришлась ей по душе, то осмотрительный супруг по соглашению с соседями, а отчасти следуя правительственным распоряжениям, привел дороги на много миль вокруг в столь образцовый порядок, что нигде соседственные связи не были столь легки и удобны; однако это похвальное устроение имело в виду одну главную цель: чтобы баронесса, предпочтительно в благоприятное время года, могла раскатывать туда и сюда, а зато зимою с охотой оставалась бы дома вблизи супруга, который яркостью освещения умел превращать день в ночь. После смерти мужа баронессу заняли страстные заботы о дочери, сердечной утехой стали для нее частые наезды брата, привычно яркое освещение поддерживало уют, и все вместе создавало подобие истинного довольства жизнью.
Но нынче такое освещение весьма кстати, так как в комнате мы видим подобие рождественской выставки подарков, привлекающих взор своим блеском. Сметливая горничная заставила камердинера осветить комнату еще ярче и сама собрала и разложила все заготовленное до сего дня приданое Гиларии с хитрым умыслом не столько показать сделанное, сколько получить повод заговорить о недостающем. Все необходимое — причем самой лучшей работы и из самых красивых тканей — было налицо; предметов прихоти тоже было вдоволь, и все же Ананнета ухитрялась указать очевидные изъяны там, где с равным успехом можно было усмотреть безукоризненную последовательность. Если красиво разложенное белье ослепляло глаза, если свет казался ярче от белизны льняного полотна, муслина и прочих, как они еще там называются, тонких тканей, то явно не хватало пестрых шелков, с покупкой которых мудро не торопились, ибо, имея в виду изменчивость моды, хотели завершить и увенчать приданое новейшими образцами.
После этого радующего душу осмотра они перешли к обычным, хотя и разнообразным, вечерним развлечениям. Баронесса отлично знала, какие внутренние достоинства должны украшать даму даже при самой привлекательной внешности, чтобы везде, куда бы ни привела ее судьба, ее присутствие стало бы желанным, а потому умела разнообразить сельскую жизнь многими поучительными развлечениями, так что Гилария, как ни была она молода, успела со многим освоиться и ни один предмет разговора не был ей чужд, хотя повадки ее всегда соответствовали ее возрасту. Чересчур пространно было бы объяснять, как этого достигли; довольно сказать, что нынешний вечер отразил в себе, как в зеркале, всю их прежнюю жизнь. Одушевленное чтение вслух, приятное музицирование за фортепиано, дивное пение должной чередой сменяли друг друга, как всегда скрашивая долгие часы, но обретая сегодня больше значения; ибо в мыслях у всех был некто третий, кого любили и почитали и ради кого, желая принять его как можно сердечней, разучивали и то и это.
Не одна Гилария чувствовала себя невестой, нет, тонкие чувства матери позволяли и ей вкусить толику этого отрадного ощущения, и даже Ананнета, в другое время всего лишь сметливая и неугомонная, сейчас предавалась отдаленным надеждам, которые рисовали ей некоего отсутствующего друга поспешающим назад и уже вернувшимся к ней. Так чувства трех женщин, каждая из которых была мила по-своему, гармонически сливались с ярким светом, с благодатным теплом и окружающим их уютом.
Внезапно громкий стук и крики у ворот, переговоры настойчивых, угрожающих голосов, свет факелов во дворе прервали нелепое пение. Правда, шум заглох еще до того, как выяснилась его причина, однако и тихо не стало: с лестницы доносился топот поднимавшихся по ней и оживленный разговор. Дверь резко распахнулась, но с докладом никто не вошел. Дамы переполошились. В комнату ворвался Флавио; вид его был ужасен: всклокоченные волосы, намокшие под дождем, частью топорщились, частью свисали вниз, одежда была разорвана в клочья, словно он шел напролом через терновые дебри, и перепачкана грязью, словно он вброд перебирался через болота и топи.
— Батюшка! — вскричал он. — Где батюшка?
Ошеломленные женщины застыли на месте. Старый егерь, первый слуга и любящий пестун Флавио, вошедший вместе с ним, крикнул ему:
— Батюшки здесь нет. Успокойтесь! Поглядите, вот тетушка, вот племянница…
— Его нет здесь? Тогда отпустите меня, я найду его, он один должен меня выслушать, чтобы я мог умереть. Отпустите меня отсюда, этот свет, этот день слепит мне глаза, убивает меня!
Вошел домашний врач и, схвативши его за руку, стал осторожно щупать пульс; вокруг толпились перепуганные слуги.
— Как я могу ступать по этим коврам? Я их испорчу, я их погублю! Это мое несчастье стекает на них каплями, это моя судьба отверженца пятнает их грязью!
Он кинулся к двери; этим порывом воспользовались, чтобы отвести его в дальнюю комнату для гостей, где обыкновенно жил его отец. Мать и дочь оцепенели; их глазам предстал преследуемый фуриями Орест, не облагороженный искусством, но в подлинном своем облике, жутком и отталкивающем, еще более страшном по контрасту с уютной роскошью комнат и ярким сиянием свеч. Женщины в оцепенении глядели друг на друга, и каждой казалось, будто она видит в глазах другой путающий образ, который так неизгладимо запечатлелся в ее собственных зрачках.
Еще не до конца опомнившись, баронесса стала одного за другим посылать слуг, чтобы осведомиться о больном. К своему успокоению они узнали, что о нем позаботились, его раздели и вытерли насухо; будучи в полубессознательном состоянии, он позволял делать с собою все. При повторных запросах им велели набраться терпения.
Наконец оробевшие женщины узнали, что ему отворили жилу и, пустив в ход всевозможные успокаивающие средства, утихомирили его; теперь можно надеяться, что он заснет.
Наступила полночь; баронесса потребовала, чтобы ее допустили взглянуть на Флавио, если он уснул; врач воспротивился, врач уступил, Гилария вторглась к больному вместе с матерью. В комнате было темно, только тусклая свеча горела за зеленым экраном; они мало что видели и ничего не слышали. Мать подошла ближе к кровати, Гилария в волнении схватила подсвечник и осветила спящего. Он лежал отвернувшись, но изящное ухо и округлая побледневшая щека красиво выглядывали из-под снова завившихся прядей, а неподвижная рука с длинными и тонкими, но сильными пальцами приковывала к себе блуждающий взгляд Гиларии. Она затаила дыхание, а потом, уловив чуть слышное дыхание юноши, приблизила к нему свечу, рискуя, как Психея, нарушить целительный сон. Врач отнял у ней свечу и посветил дамам по пути в их комнаты.
Как эти достойные всяческого участия особы провели ночные часы, осталось для нас тайной; но на другое утро обе проявляли крайнее нетерпение. Расспросам не было конца, желание видеть больного высказывалось скромно, но настоятельно, однако лишь около полудня врач разрешил короткое посещение.