— Простите, любезная тетушка, и потерпите, — я думаю, недолго.
Подошла Гилария, он и ей подал руку.
— Здравствуй, сестрица!
Слова эти пронзили ей сердце, он все не отпускал ее, они глядели друг на друга — чета несхожая, хотя и равно прекрасная. Черные сверкающие глаза юноши гармонировали с темными перепутанными прядями волос; она же, напротив, была ангельски спокойна на вид, хотя к потрясшему ее событию и присоединились пробужденные этим мгновением предчувствия. «Сестра» — это обращение взволновало ее до глубины души. Баронесса спросила:
— Как ты себя чувствуешь, племянник?
— Довольно сносно, хотя обращаются со мною скверно.
— Как так?
— Они отворили мне кровь, а это жестоко; они выпустили ее, а это бессовестно: ведь кровь принадлежит не мне, а ей, только ей. — При этих словах лицо его исказилось, и он спрятал слезы в подушку.
Мать заметила, что Гилария страшно изменилась в лице, как будто перед ее глазами раскрылись ворота ада и милое дитя впервые, но навеки обратилось взором к его ужасам. Стремительно пробежала она через залу в самый дальний кабинет и бросилась на диван; мать поспешила за нею и стала расспрашивать о том, что, увы, уже поняла сама.
Гилария, подняв на нее растерянный взгляд, воскликнула:
— Кровь! Кровь его принадлежит ей, только ей! А она этого не стоит! Бедный! Несчастный!
При этих словах горькие слезы хлынули потоком и облегчили ей сердце.
Кто возьмет на себя смелость предать гласности события, проистекшие из описанного выше, и душевные невзгоды обеих женщин, явившиеся следствием этой первой встречи? Она оказалась весьма вредной и для больного, — по крайней мере, так утверждал врач, который, хотя и приходил довольно часто с известиями и утешениями, однако считал своим долгом воспрепятствовать дальнейшим свиданиям. В этом ему добровольно повиновались, ибо дочь не решалась требовать того, на что мать не дала бы согласия, так что разумный запрет не нарушался. В награду врач принес успокоительную весть о том, что Флавио потребовал письменные принадлежности и что-то набросал на листке, но тотчас же спрятал его в постели. Теперь беспокойство и нетерпение усугубились любопытством; наступили мучительные часы. Но спустя некоторое время врач принес бумагу, исписанную торопливым, но красивым размашистым почерком и содержавшую следующие строки:
Благородное искусство поэзии вновь явило здесь свою врачующую силу. Тесно слитое с музыкой, оно до конца исцеляет все душевные страдания тем, что обостряет их, вызывает из глубины и улетучивает в затихающей боли. Врач был убежден, что юноша скоро поправится, а окрепнув телесно, вновь почувствует радость жизни, если только возможно будет снять с его души либо облегчить бремя страсти. Гилария думала, как ему ответить; она сидела за роялем и старалась подобрать мелодию к стихам больного. Это ей не удалось, столь глубокие страдания не находили в ее чувствах отзвука, но благодаря этой попытке и рифмы и ритм до того вкрались ей в душу, что, потратив некоторое время на отделку и обработку, она ответила на стихотворение Флавио следующей строфой, полной целительной радости:
Преданный медик взял у ней послание, оно оказало действие, так как отвечал юноша уже спокойней; Гилария продолжала в том же смягчающем духе, и стало казаться, что мало-помалу тучи рассеиваются и день проясняется. Быть может, когда-нибудь нам представится счастливая возможность сделать достоянием читателя весь ход этого дивного лечения. Довольно сказать, что в таких занятиях приятно протекло некоторое время и подготавливалось уже спокойное свидание, которое врач не намерен был откладывать дольше, чем необходимо.
Между тем баронесса принялась разбирать и приводить в порядок старые бумаги, и это столь подходящее к нынешним обстоятельствам занятие чудесным образом подействовало на ее взбудораженный дух. Она окинула взглядом минувшие годы своей жизни: позади остались тяжкие страдания и опасные беды, созерцание их укрепляло мужество среди нынешних невзгод; более всего тронуло ее воспоминание о дружбе с Макарией, особенно в трудные времена. Ее внутреннему взору вновь явилось величие неповторимой женщины, и она тотчас же решила обратиться к ней и на этот раз — ибо кому еще могла она доверить свои нынешние чувства? — откровенно признаться в своих страхах и надеждах.
Разбирая бумаги, она нашла среди них миниатюрный портрет брата и не могла удержать улыбки и вздоха, увидев, как похож на него сын. В этот миг ее застала врасплох Гилария, завладела портретом — и фамильное сходство странно поразило ее.
Прошло еще немного времени, и Флавио явился с соизволения врача и под его охраной к завтраку. Обе женщины боялись первого его появления. Но нередко случается, что в решительные и даже страшные мгновения вдруг происходит что-нибудь веселое и даже смешное; то же, к счастью, вышло и тут. Сын был с головы до ног одет в отцовское платье; его собственное для употребления не годилось, поэтому прибегли к домашнему и охотничьему гардеробу майора, хранившемуся удобства ради у сестры. Баронесса улыбнулась, но тотчас же сдержалась, Гилария была задета и сама не знала чем; она отвернулась, а молодой человек не мог в этот миг ни вымолвить приветливое слово, ни составить какую-нибудь фразу. Чтобы выручить их из затруднения, врач стал сравнивать наружность отца и сына. Отец, по его словам, был выше, а потому сюртук оказался на сыне длинен, зато сын шире в плечах, и потому сюртук ему узок. По двум этим причинам маскарад выглядел несколько комически.
Но благодаря этим пустякам тягость первого мгновения прошла. Только Гиларию смущало и даже угнетало сходство между портретом отца в юности и сыном, сидевшим перед нею во плоти.
Мы бы хотели, чтобы последовавшее затем время было в подробностях описано нежною женской рукой, ибо наша манера позволяет касаться только самого общего. Вот почему здесь надобно снова повести речь о влиянии поэтического искусства.
У нашего Флавио нельзя было отрицать известного дарования, но создать что-нибудь изрядное он мог лишь под действием страсти; вот почему почти все стихи, посвященные неотразимой вдовушке, были так превосходны и проникновенны; теперь, будучи с энтузиазмом прочитаны другой, находившейся рядом красавице, они не могли не произвести сильнейшего впечатления.
Женщина, когда видит, как страстно любима другая, охотно смиряется с ролью наперсницы; она лелеет тайное, едва осознанное чувство, что, верно, было бы неплохо самой исподтишка возвыситься и занять место обожаемого кумира. В их беседах каждое слово получало все больше смысла и значения. Влюбленные любят сочинять диалоги в стихах, ибо в них хоть как-то могут, не нарушая скромности, заставить свою красавицу ответить то, что им хочется и чего они не ждут услышать из прекрасных уст. Такие диалоги Флавио читал с Гиларией в лицах, и так как рукопись была одна, а чтобы вовремя начать реплику, заглядывать в нее и держать тетрадку приходилось двоим, то и выходило, что и сами они, сидя рядом, все больше приближались друг к другу, и руки их сходились, и колени естественным образом украдкой соприкасались.
Но как бы ни были прекрасны эти отношения и какие бы приятности из них ни проистекали, Флавио испытывал мучительную тревогу, которую плохо умел скрывать, и, с тоскою ожидая отцовского приезда, давал понять, что лишь отцу поведает он самое главное. Между тем эту тайну по некотором размышлении нетрудно было разгадать. Должно быть, пленительная вдова в минуту решающего объяснения, вызванного настойчивостью юноши, наотрез отказала несчастному, уничтожив и разрушив все до тех пор упрямо питаемые им надежды. Как это происходило, мы не отважимся описать из опасения, что для такой сцены у нас не хватит юношеского пыла. Довольно сказать, Флавио был до того не в себе, что второпях покинул гарнизон, даже не испросив отпуска, и в поисках за отцом отчаянно стремился сквозь ночь, бурю и дождь в тетушкино имение, куда и явился, как мы видели недавно. Последствия такого шага он живо представил себе, только когда к нему вернулся трезвый рассудок, и поскольку отца — единственного возможного посредника — не было так долго, юноша не мог ни взять себя в руки, ни найти выхода.
Сколь же велико было поразившее его изумление, когда ему вручили письмо от полковника, чью знакомую печать он вскрыл не сразу и со страхом. В письме после самых приветливых слов было сказано, что предоставленный ему отпуск продлевается еще на месяц.
При том, что милость эта была для Флавио необъяснима, она сняла с души его груз, с некоторых пор тяготивший его большим страхом, нежели с презрением отвергнутая любовь. Только теперь он вполне почувствовал, какое счастье обрести надежный приют среди милых родственников, он мог наслаждаться присутствием Гиларии, и вскоре к нему вернулись все те приятные в обществе качества, ради которых ни прекрасная вдова, ни ее присные прежде не могли без него обходиться и которые померкли только из-за чрезмерно настойчивых домогательств ее руки.
С таким настроением уже нетрудно было дожидаться отца, тем более что стихийные события заставили их вести весьма деятельную жизнь. Упорные дожди, не дававшие им до тех пор выйти из барского дома, вызвали повсюду такое половодье, что реки одна за другой стали выходить из берегов; дамбы были прорваны, и вся окрестность ниже их усадьбы превратилась в сплошное озеро, из которого островами поднимались те селения, хутора и большие и малые поместья, что были расположены по холмам.
К таким происшествиям, хоть и редким, но вполне мыслимым, в доме были подготовлены; хозяйка распоряжалась, челядь исполняла приказы. Сперва было сделано самое необходимое, потом стали выпекать хлеб, забивать быков и на рыбачьих лодках развозить во все концы припасы, везде оказывая помощь. Все отлично ладилось, раздаваемое от всего сердца принималось с радостью и благодарностью, только в одной общине старостам не захотели доверить распределения; Флавио взял дело на себя и в тяжело нагруженной барке благополучно и быстро добрался до места. Наш юноша просто повел это простое дело, отлично с ним справился и даже, проехав немного дальше, выполнил поручение, на прощанье данное ему Гиларией. Как раз в те дни, когда случилось бедствие, должна была разрешиться от бремени одна женщина, к которой Гилария проявляла особенное участие. Флавио разыскал роженицу и вместе с ее благодарностью и благодарностью всех окрестных жителей привез домой множество рассказов. Никто не погиб, зато было много разговоров о чудесных спасениях, о всяческих странных, забавных и даже смешных происшествиях, а описание бедственных обстоятельств оказалось весьма занимательным. Короче говоря, Гиларии вдруг неодолимо захотелось самой совершить плавание, побывать у роженицы с подарками и интересно провести несколько часов.
Веселая жажда приключений, овладевшая дочерью, в конце концов одолела сопротивление матери. Мы должны признаться, что, знакомясь с обстоятельствами поездки, испытывали некоторое волнение: хоть бы появилась какая опасность, хоть бы барка села на мель либо опрокинулась, красавица оказалась бы в смертельной опасности, юноша отважно спас бы ее и тем укрепил непрочные еще узы. Но ни о чем таком упомянуто не было, поездка прошла благополучно, роженицу нашли и одарили, присутствие врача оказало свое благое действие, а если где встречались небольшие препятствия или видимость опасности на миг смущала гребцов, то все кончалось только шутливым взаимным поддразниванием: каждый, мол, успел подметить, как другой смутился, изменился в лице от страха, невольным движением выдал испуг. Между тем взаимная близость возрастала, привычка все время видеться и быть рядом при любых обстоятельствах упрочивалась, а рискованное положение, когда родство и склонность как бы оправдывают сближение и постоянное пребывание вместе, становилось все более опасным.
И все, что случилось потом, завлекало их дальше и дальше по отрадному пути любви. Небо прояснилось, ударила обычная для этого времени года стужа, воды, не успев войти в берега, замерзли. Мир во мгновение изменился на глазах у всех; что было разделено хлябями, то соединила твердая почва, и тотчас же посредником общения стало прекрасное искусство, изобретенное на дальнем Севере затем, чтобы оно скрашивало первые быстролетные зимние дни и вносило новую жизнь в оцепенение природы. Кладовая была отперта, каждый стал искать коньки со своей отметкой, желая даже ценою опасности быть первым, кто ступит на ледяную равнину. Среди домочадцев было немало таких, чья сноровка доходила до чрезвычайной резвости, ибо они почти ежегодно могли предаваться этому удовольствию на соседних озерах и каналах; но в этом году поверхность катка расширилась необычайно.
Только теперь Флавио почувствовал себя выздоровевшим окончательно, а Гилария, с ранних лет упражнявшаяся под руководством дяди, показала себя на новом льду столь же изящной, сколь и выносливой; им было все веселей и веселей кататься то рядом, то поодаль, то взявшись за руки, то порознь. Разлука, от которой обычно так тяжело на сердце, становится здесь шуткой и озорством: пара разбегается лишь с тем, чтобы через миг оказаться вместе.
Но за этими весельем и радостью жил своей жизнью целый мир насущных забот; до сих пор некоторые местности были не вполне обеспечены необходимейшими товарами, их спешно развозили туда и сюда на отлично запряженных санях, причем окру́га выгадала еще и в том, что продукты земледелия и сельского хозяйства можно было теперь быстро доставлять на склады в ближайшие города и селения даже из мест, расположенных вдали от прежних проезжих дорог, и столь же быстро отвозить туда всевозможные товары. Местность, сразу же избавленная от угнетавшей ее горькой нужды, была опять всем снабжена, опять связана воедино твердой гладью, проходимой для всех ловких и смелых.
Юная чета, хотя и думала больше об удовольствиях, не забывала и о долге любви к ближнему. Они посещали роженицу, оделяя ее всем необходимым, навещали также и других: стариков, за чье здоровье опасались, духовных лиц, к чьим назидательным беседам привыкли издавна и чей авторитет еще больше возрос в эти дни испытаний, мелких землевладельцев, которые много лет назад смело поставили усадьбы в опасных низменных местах, а сейчас уцелели благодаря удачному расположению дамб и после перенесенного страха вдвойне радовались, что остались живы. У каждого двора, у каждого дома, у каждого семейства и даже у каждого из его членов была своя история, каждый стал для себя и для других важной персоной, и потому один рассказчик, не задумываясь, перебивал другого. Но дела и разговоры, приходы и уходы — все было в спешке, так как постоянно оставалась опасность, что внезапная оттепель разрушит счастливый круг взаимной помощи, угрожая бедствиями хозяевам, а гостей отрезав от дома.
Если день проходил в быстром движении и в увлекающих занятиях, то вечер нес с собой удовольствия другого рода; потому что катание на коньках выгодно отличается от прочих телесных упражнений тем, что тут от напряжения не разгорячаешься, а от долгого бега не устаешь. Все члены становятся гибче, силы, чем больше тратишь их, тем больше прибывают, так что в конце концов на нас нисходит некий блаженный покой в движении и манит нас без конца ему предаваться.
И наша юная пара сегодня никак не могла уйти с гладкого льда; каждая пробежка в сторону освещенного барского дома, куда собралось уже много гостей, заканчивалась неожиданным поворотом и радостным возвращением на простор; разъехаться они опасались из страха потерять партнера, а чтобы чувствовать его присутствие, приходилось держаться за руки. Но всего чудеснее было кататься, положив руку на плечо другому и машинально перебирая пальцами пряди волос.
Полная луна взошла в горящем звездами небе и окончательно зачаровала все вокруг. Они снова ясно видели друг друга, каждый привычно искал ответа в утопавших в тени глазах другого, но ответ этот казался не таким, как всегда: из бездонности сиял свет, открывая то, о чем благоразумно молчали уста, и оба чувствовали себя привольно и торжественно.
Теперь можно было разглядеть все высокоствольные ветлы и ольхи вдоль каналов, все низкорослые кустарники по холмам и пригоркам; звезды горели, стужа крепчала, они ее не чувствовали и катились прямо по лунной дорожке на льду навстречу небесному светилу. Подняв глаза, они заметили в мерцанье отраженного света колеблющийся силуэт, темный среди сияния; словно догоняя свою тень, человек приближался к ним, им было бы неприятно с кем-нибудь повстречаться, и оба незаметно свернули в сторону, пытаясь разминуться с неизвестным, который, судя по всему, их не заметил и продолжал катиться прямой дорогой к усадьбе. Но вдруг он изменил направление и несколько раз объехал вокруг испуганной четы. Молодые люди благоразумно старались держаться спиной к свету, путник, ярко освещенный луною, ехал прямо на них и остановился так близко, что невозможно было не признать в нем отца.
Гилария, резко задержав ход, потеряла равновесие и упала наземь, Флавио в тот же миг опустился на колено и прижал к груди ее голову; она спрятала лицо, не понимая, что с ней происходит.
— Я приведу сани, там внизу как раз кто-то едет; надеюсь, она ничего себе не сломала. Здесь я и найду вас, возле этих трех ольх. — Так сказал отец и тотчас покатил прочь.
Гилария вскочила, все еще держась за Флавио.
— Бежим, — крикнула она, — я этого не вынесу!
Она кинулась в обратную от дома сторону так быстро, что юноша не без усилий догнал ее; а догнав, стал ласково ее уговаривать.
Нельзя описать, каково было сейчас на душе у всех троих, блуждавших по залитой лунным светом ледяной равнине. Довольно сказать, что вернулись они в дом довольно поздно, молодая чета — порознь, не осмеливаясь не только что коснуться, но и приблизиться друг к другу, а отец — с пустыми санями, которые он, желая подать помощь, понапрасну гонял взад-вперед. Музыка и танцы уже начались; Гилария, выставив предлогом болезненные последствия неудачного падения, заперлась у себя в комнате, Флавио с охотой отказался от роли распорядителя танцев, предоставив ее молодым людям, уже исполнявшим ее в его отсутствие. Майор не показался гостям; для него было странно, хотя и не совсем неожиданно, обнаружить, что в его комнате как будто живут, а его платье, белье и все принадлежности туалета разложены не так аккуратно, как он привык. Повинуясь требованиям приличия, хозяйка дома исполняла свои обязанности, но как была она рада, когда наконец разместила гостей по комнатам и получила возможность объясниться с братом. Объяснение было кратким, но нельзя было так же скоро опомниться от неожиданности, понять непредвиденное, избавиться от сомнений и утишить тревогу; нечего было и думать, что в ближайшее время узел развяжется и на душе у всех станет легко.
Читатели убедятся сами, что с этого места нашей истории нам невозможно будет наглядно изображать события, а придется лишь рассказывать и рассуждать, коль скоро мы хотим проникнуть в душу героев, — а это теперь и требуется, — и ясно представить себе их состояние.
Прежде всего мы должны сообщить, что майор с той поры, как мы потеряли его из виду, посвящал большую часть своего времени семейному соглашению и при этом, сколь ни казалось оно простым, встречал во многих случаях непредвиденные препятствия. Это и всегда нелегко — распутать застарелую путаницу и смотать из переплетенных обрывков ниток один клубок. Так как хлопотать ему приходилось во многих инстанциях перед разными лицами и ради этого часто переезжать с места на место, письма от сестры поступали к нему медленно и нерегулярно. Сперва он узнал о припадке безумия и болезни сына, потом с недоумением услышал об отпуске. Что склонность Гиларии приняла другое направление, осталось для него тайной, ибо как могла сестра сообщить ему об этом?
Получив известие о наводнении, майор ускорил поездку, однако прибыл лишь после наступления морозов, а оказавшись вблизи ледяной равнины, раздобыл коньки, кружным путем отправил в усадьбу слуг и лошадей, сам же быстро покатил туда, чтобы, уже видя издали освещенные окна, увидеть светлой ночью нерадостное зрелище и впасть в тяжкий разлад с самим собой.
Если внешняя действительность противоречит нашему внутреннему убеждению, то переход к ней всегда мучителен. Почему у разлуки должно быть больше прав, чем у любви к тому, кто рядом? Но когда убеждение и действительность расходятся, образуется пропасть, погубившая уже не одно сердце. Ведь и пустая греза, покуда не рассеялась, обладает неодолимой убедительностью, и только мужественные и трезвые умы возвышаются и укрепляются, обнаружив заблуждение. Такое открытие возносит их над ними самими, а вознесшись, они озирают все сверху и взамен старой, запертой для них дороги ищут новой, чтобы сейчас же бодро и мужественно пуститься по ней.
Бесчисленны облики сердечной смуты, в которую повергают нас такие мгновения, но бесчисленны и средства, которые изобретательная человеческая природа благосклонно открывает в себе самой или, если ее сил не хватает, то и за своими пределами.
К великому счастью, майор, хотя и полубезотчетно и не прилагая стараний, успел подготовить себя в глубине души к такому обороту дела. С тех пор как он распрощался с косметическим камердинером и зажил привычною жизнью, отказавшись от притязаний выглядеть молодым, он ощущал, что телесных сил и здоровья у него поубавилось. Он чувствовал, как неприятно сходить с амплуа первого любовника на роль благородного отца, которую обстоятельства все больше ему навязывали. Забота о судьбе Гиларии и прочей родни всегда занимала в его помыслах первое место, и только позже развилось чувство любви, привязанности, потребность ее присутствия и близости. И, представляя себе Гиларию в своих объятиях, он думал более о счастье, которое может дать ей, чем о блаженстве обладать ею. А чтобы испытать при мысли о ней самое чистое наслаждение, он должен был вспомнить тот миг небесного блаженства, когда она призналась ему в своей склонности и так неожиданно посвятила себя ему.
Но этой светлой ночью, когда он увидел перед собой слитую воедино чету, когда любимая упала, а потом прильнула к груди юноши, когда они, пренебрегши его обещанием вернуться им на помощь, не дождались его в условленном месте и исчезли в ночи, покинув его мрачным и одиноким, — кто, испытав такое, не отчаялся бы в душе?