— Я всегда знал, что тебя повысят, — ты ведь местный. Из породы вышколенных простаков, что каждую пятницу, напялив тройку, отправляются ужинать к «Скуделари» и едва завидят члена попечительского совета, как вскакивают и летят его приветствовать, или с сияющим видом возглавляют кортеж по сбору средств на строительство нового больничного корпуса, или пикник на морском берегу, или еще что-нибудь в этом роде. Я всегда говорил Карен: «Ну что путного из него выйдет — итальяшка в тройке, и больше ничего». Да, кстати, а где твой жилет?
Голова Алана вдруг задергалась, а глаза — обрамленные неестественно длинными ресницами — будто и вправду принялись шарить по углам в поисках жилета. В комнате царили уныние, смрад и величие распада; и Алан, уже не сдерживаясь, выплескивал свое презрение. Я рассмеялся вместе с ним.
— Да, помню, Карен мне говорила: ты никак не мог поверить, что она спала с местным.
— С итальяшкой. Кажется, я сказал: с итальяшкой.
— Может быть.
— А за тобой должок. За тобой, приятель, должок.
— Это было так давно. Что же между вами тогда произошло?
Алан снова уставился на оконные шторы, словно видел сквозь них, что творится во дворе.
— Карен была… жадной. — Алан медленно выталкивал слова, будто кто-то у него за спиной диктовал их, и Алан, чтобы расслышать, то и дело косился на этого кого-то, а затем вторил ему, пропуская отдельные слова. — За тобой, приятель, должок, — повторил он, еле ворочая языком.
— Чем я могу помочь тебе, Алан? — Мне показалось, будто я это пророкотал. — Я не врач, а тебе врач просто необходим.
Я вдруг ощутил на себе тот самый, упомянутый Аланом жилет и тотчас почувствовал себя солидным, бронированным, бездушным здоровяком: как чудесно, когда жизнь облегает тебя, словно идеально выглаженный костюм.
Он отстранил меня хмельным, расслабленным жестом.
— Можешь купить мне кое-что в магазине. Чертов грипп, с трудом доползаю до уборной. Ноги совсем не слушаются.
— А мать Бетти разве не может сходить за покупками?
— Она притаскивает всякую мерзость. Овсянку. Апельсиновый сок. Она не понимает…
— Чего не понимает?
— Что нужно при гриппе.
— А что нужно? Виски?
Он посмотрел на меня мрачно и беспомощно.
— Только чтоб я мог поправиться, пока не окрепну.
— При одном условии, Алан: ты вызовешь своего врача.
— Само собой. Обязательно. Я уверен, он скажет: это грипп. Бумажник вон там на комоде…
— Сегодня я угощаю. — Он же сказал: за мной должок. На этот раз никаких хлопот с барменом у Руди; я спустился к подножию Вязового холма и там в винном магазине нового торгового центра выложил на прилавок восемь долларов девяносто восемь центов за бутылку «Дикого индюка», высшего сорта. А потом вверх по холму, вверх по лестнице… В постели Алана не было, он был в ванной комнате. Я прислушался: его рвало, вхолостую.
Я оставил бутылку на столике возле кровати.
Кто станет утверждать, что убила его именно эта бутылка? Его убила целая череда бутылок, тянувшаяся еще с загубленного отрочества. А наутро, только не на следующее, а через день, его нашли скрюченным, застывшим в позе йога, возле унитаза. Когда открыли дверь (мать Бетти вызвала полицию, недоумевая, что там за дверью происходит), выпало тело Алана — невесомое, будто шелуха. Обезвоживание, внутреннее кровоизлияние, разрыв сердца. Бетти сказала, что пустые бутылки валялись повсюду: под кроватью, в кладовой. Я тут же представил и мою бутылку — она лежала на боку, порожняя, возле кровати и, когда подняли наконец шторы, воссияла в лучах солнца. Может, именно об этой бутылке я вспомнил, когда мой ученик принес в класс раковину наутилуса. А может, я вспомнил о раковине, которую мне так и не подарила Карен. Или о том огромном доме с бесчисленными комнатами, в одной из которых томилась в ожидании обнаженная женщина в милых веснушках. Как давно все это было. Мне понадобилось целое десятилетие, чтобы предать забвению те шестидесятые.
В начале октября Хасан Ардави пригласил свою мать приехать из Ирана к ним в гости. Мать сразу же согласилась. Было неясно, сколько времени она пробудет у них. Жена Хасана полагала, что три месяца — достаточный срок. Хасан написал матери письмо, пригласил ее на полгода. Но мать считала, что пускаться в столь длительное путешествие ради шести месяцев не имеет смысла, и собиралась прожить у сына год. Маленькая дочь Хасана — ей не было еще и двух лет — никакого представления о времени не имела. Ей сказали, что приедет бабушка, но она сразу же забыла об этом.
Жену Хасана звали Элизабет. Произносить это слово иранцам было трудно. Глядя на Элизабет, миловидную длинноногую блондинку с тяжелой походкой, любой мог с уверенностью сказать: «Это — американка». У нее были явные способности к иностранным языкам; перед приездом свекрови Элизабет купила учебник и принялась изучать персидский. «Салам алейкум», — говорила она по утрам, обращаясь к зеркалу. Маленькая дочь, сидя на горшочке, с удивлением смотрела на мать. Элизабет воображала себя в разных обстоятельствах и искала в словаре подходящие слова: «Хотите еще чаю?», «Вы пьете чай с сахаром?» Теперь за ужином она разговаривала с мужем по-персидски; Хасана забавляла интонация, которую бесцветный, деловой американский голос жены придавал его родному языку. Он написал матери, что Элизабет готовит ей сюрприз.
Они жили в собственном трехэтажном кирпичном доме колониального стиля; но жилыми были только два этажа. Теперь пришлось расчистить третий этаж от чемоданов, ящиков с посудой, комплектов журнала «Нэшнл джиографик» и внести туда кое-какую мебель. Элизабет сшила занавески из набивного ситца. Она очень старалась: для заморской свекрови каждая мелочь могла иметь значение. Хасан купил карманный компас и положил его в верхний ящик комода.
— Это для молитв, — сказал он. — Мать молится, повернувшись лицом к Мекке, три раза в день.
— А где находится Мекка? — спросила Элизабет.
Хасан пожал плечами. Он никогда не молился, даже в детстве. Помнил, как ребенком щекотал во время молитвы подошвы материнских ног, но мать продолжала усердно молиться; всем известно: прервать начатую молитву грех.
Миссис Ардави волновалась, сходя с самолета. Мелкими шажками, боком она спускалась по трапу, держась одной рукой за перила, другой прижимая к себе шаль. Была холодная ночь. Тьма окружала ее странной непроницаемой стеной. Она сошла на землю и остановилась, собираясь с духом, — маленькая коренастая женщина в черном, платок прикрывал ее гладкие седые волосы. Она стояла, напряженно выпрямившись, словно ее только что обидели. Она думала, сын будет ждать ее у самого самолета, но Хасана не было. Позади в темноте отсвечивали синие огни, впереди маячило прямоугольное здание аэропорта; какой-то чиновник направлял пассажиров к застекленной двери. Она пошла следом за всеми, опутанная паутиной бессмысленных звуков, какие возникают в болезненном кошмарном сне.
Иммиграционные власти. Выдача багажа. Таможенники. Она протягивала им руки, широко улыбалась, пожимала плечами, давала понять, что не говорит по-английски. Между тем ее спутники махали каким-то людям, едва различимым за стеклянной стеной. Казалось, у всех здесь были знакомые — у всех, кроме нее. Она появилась из самолета, как новорожденная — без языка, без друзей. Похоже, таможенные чиновники были недовольны. Она привезла слишком много подарков. Ее чемоданы были набиты ими. Для себя она взяла лишь самую необходимую одежду, чтобы осталось больше свободного места. Для невестки она везла серебряный чайный сервиз и золотые украшения, для внучки — куклу в замысловатом костюме кочевого племени, расшитый дубленый жилетик и два священных амулета на цепочках: один в виде диска с именем аллаха, другой — в форме крохотной золотой книжечки с вложенной в нее молитвой из Корана о долголетии. Таможенный чиновник пропустил золотые украшения сквозь пальцы, словно песок, и нахмурился при виде «корана». «Что-нибудь не так?» — спросила она. Но он, конечно, ничего не понял. Хотя, стоило прислушаться к ее словам или просто посмотреть ей прямо в глаза… все было бы гораздо проще. Почему ему так трудно понять ее?
Для Хасана она привезла еду. Собрала его любимые пряности, положила их в сумку с вышитыми павлинами. Чиновник раскрыл сумку, пробормотал что-то и подозвал другого человека. Они стали разворачивать маленькие, свернутые из газетной бумаги пакетики и принюхиваться к травам. «Сумак, — сказала она, — Лимонный порошок. Шамбалех». Чиновники рассеянно посмотрели на нее. Они развязали небольшой матерчатый мешочек и стали рыться в приправе для супа. Белые шарики выскользнули из их пальцев и покатились по стойке — твердые белые шарики из засохшего творога со следами овечьей шерсти и навоза. Какой-то крестьянин немало потрудился над тем, чтобы приготовить эту приправу — кашк. Миссис Ардави взяла один из шариков и решительно бросила его обратно в пакет. Чиновник, кажется, понял, что ее терпение на исходе. Он поднял руки и потом подтолкнул ее вещи вдоль стойки. Она могла идти дальше.
Но куда?
Ошеломленная, с грудой полураскрытых пакетов и сумок, из которых торчали куски бархата, парчи и гобеленов, она, спотыкаясь, шла к застекленной стене. Неожиданно какая-то дверь распахнулась, и незнакомый мужчина преградил ей дорогу.
— Ханум джун, — сказал он.
Так ее называли только ее дети, но она, словно слепая, прошла мимо, и мужчине пришлось взять ее за руку, только тогда она оглянулась.
Он располнел. Этого человека она не знала. Своего сына она видела в последний раз, когда тот был худым, сутулым студентом-медиком; он исчез в реактивном самолете авиакомпании «Эйр Франс», даже не оглянувшись на прощанье.
— Ханум джун, — повторил незнакомец, — это я.
Но она все вглядывалась на ходу в его лицо затуманенным взором. Этот человек наверняка привез дурные вести.
Неужели так оно и есть? Навязчивый сон предостерегал ее: она никогда больше не увидит своего сна — он погибнет по дороге в аэропорт или уже умер несколько месяцев назад, но никто не решается сообщить ей об этом; какой-то двоюродный или троюродный брат в Америке продолжает подписывать за Хасана бодрые письма. И вот теперь перед ней этот мужчина с седеющими волосами и густыми усами, одет по-американски, но лицо иранское, и печально-знакомые глаза, казалось, принадлежат какому-то другому человеку.
— Ты мне не веришь? — спросил он.
И поцеловал ее в обе щеки. Первое, что показалось ей знакомым, был запах — приятный горьковатый травянистый аромат, возвративший ей образ маленького Хасана, обвивающего ее шею худыми руками.
— Это ты, Хасан? — сказала она и расплакалась, уткнувшись лицом в его серое твидовое плечо.
Они молчали во время долгой дороги к дому. В какую-то минуту, когда часть пути осталась позади, мать протянула руку, дотронулась до его лица. Ни одна из фотографий, которые он присылал, не подготовила ее к тому, как он постарел. «Сколько же прошло времени? — спросила она. — Двенадцать лет?» Но они оба с точностью до одного дня знали, сколько времени прошло с тех пор. Ее письма: «Мой дорогой Хасан, прошло уже десять лет, а тебя все еще ждут», «Прошло уже одиннадцать лет, а тебя все еще…»
Хасан прищурился: свет фар встречных автомобилей ослеплял его. Мать поправила платок на голове. Не надо было его надевать. Младшая сестра, которая два раза ездила в Америку, предупреждала: «Твой платок будет бросаться в глаза». Но этот кусок шелка был туманным напоминанием о чадре, за которой она скрывалась до тех пор, пока предпоследний шах не отменил этот обычай. Разве в ее годы можно так появляться на людях? И потом, еще одна проблема — зубы. Младшая сестра говорила: «Ты должна сделать себе протезы. У тебя во рту наверняка не осталось и трех целых зубов». Но миссис Ардави до смерти боялась зубных врачей. И теперь, прикрывая рот рукой, она искоса поглядывала на сына; пока что он, кажется, ничего не заметил — Хасан был занят: перестраивал машину в правый ряд.
Этого молчания она никак не ожидала. Задолго до отъезда из дома она начала собирать разные сплетни, которые собиралась поведать ему. Их семья насчитывала триста человек, породненных друг с другом многообразными узами. У каждого из них была своя сложная скандальная жизнь, о чем ей хотелось подробно рассказать сыну, но вместо этого она грустно смотрела в окно машины. Надеялась, что Хасан станет ее расспрашивать, что у них найдется о чем поговорить после такой долгой разлуки. Она была разочарована, раздражена и упрямо молчала, даже когда ей на глаза попадалось что-нибудь интересное: необычное здание или ускользавшая в темноту машина незнакомой марки.
Когда они приехали, время приближалось к полуночи. Вокруг было темно. Свет горел только в доме Хасана; она не ожидала, что он такой обшарпанный и старый…