— В тот день, когда мы развелись, я пришла сюда, — начала она. — С тех пор хожу часто. Однажды легла здесь и заснула. Смотритель подошел ко мне и спросил, не случилось ли со мной чего. Да нет, ответила я, со мной все в порядке. — Женщина тихо засмеялась и откинула назад свои черные волосы. — А на самом-то деле я не знаю, все ли у меня в порядке. Вот и хожу сюда, чтобы пораскинуть мозгами. Будь жив отец, я бы у него спросила, что нас, меня и дочек, ждет. Есть уже человек, который готов занять место моего бывшего мужа. Но если даже кто-то вот так и подворачивается, нехорошо ведь цепляться за первого встречного. Мне уже пора за ум браться. — Помолчав, добавила: — О дочерях подумать надо, но и о себе ведь — тоже.
Миссис Херберт понимала, что ей рассказывают что-то очень важное — жаль, что она не знает, как утешить свою новую знакомую. У них с мужем детей, к сожалению, не было, и, как со многим другим в своей жизни, она примирилась и с этим. А вот теперь она вдруг представила, что ведь и у нее могла бы быть взрослая дочь: было б с кем поговорить, кому дать совет, помочь в трудную минуту. Жизнь обделила ее чем-то очень важным, и она ничем не может помочь этой женщине, только стоит и слушает. Ее муж умер около года назад, и с тех пор она почти ни с кем не разговаривает, разве что иногда перекинется парой слов. А здесь вот вдруг заговорила о Хоумере, рассказывает о нем совсем незнакомой женщине и сама выслушивает ее. Воспоминания о Хоумере рвались наружу, и ей непременно надо было рассказать все молодой женщине, хотя она и не знала зачем.
Тени от деревьев легли на выходящую к школе часть кладбища. Женщина повернула голову к могиле, и миссис Херберт подумала, что она молится или настраивает себя на молитву.
— Надо еще пионы поставить, — пробормотала миссис Херберт и сделала несколько шагов в сторону. Женщина этого будто бы и не заметила. Миссис Херберт подождала минутку, потом повернулась и пошла обратно напрямик по могилам. Земля здесь была мягче, чем в проходах, и ей все время казалось, что она ступает по кому-то.
Добравшись до могилы мужа, она вздохнула с облегчением. Потом встала на нее с таким чувством, будто здесь она вправе делать все что угодно. Могила показалась ей зеленым островом среди множества других зеленых островов. Послышался шум заводимого мотора. Она повернулась, ища взглядом женщину, но той на прежнем месте не было. Только тут миссис Херберт заметила маленький красный автомобиль, выезжавший из ворот кладбища.
Она подняла свои цветы и стала их прилаживать к тем, которые, как она предполагала, принес Ллойд. Как-то с месяц назад Ллойд заехал к ней по дороге на кладбище, и она дала ему цветы для Хоумера и своего мужа. «Ну и горлопаны же они были», — сказал Ллойд. Она снова подумала о муже. Он, как и Хоумер, был пьянчугой и, если бы не женился на ней, наверное, тоже попал бы в дурную компанию и плохо кончил.
Она взяла пустую консервную банку, из которой поливала цветы, и пошла к колонке у колумбария. Нагнулась, открыла кран и, пока лилась вода, все смотрела на колумбарий. Дурная компания… И тут ее осенило, что все эти годы она сама жила в дурной компании и этой дурной компанией был для нее собственный муж. Она слушала, как течет вода, и удивлялась, почему же он не сумел сбить ее с пути истинного — ведь увел же Лестер Йейтс на кривые дорожки Хоумера Медли.
Она неохотно вспомнила, как однажды в пьяной ярости муж обвинил ее в том, что она спит с каждым встречным-поперечным, хотя не было ни одной ночи в их совместной жизни, которую она провела бы не в супружеской постели. Он схватил ее фарфоровый чайный сервиз и, выйдя на улицу, стал бить чашку за чашкой на глазах у соседей. С тех пор вечера они проводили почти в полном молчании. Она обычно вязала, а он подкладывал поленья в камин и курил. Видит бог, не о такой жизни она мечтала. Но упрекнуть себя ей не в чем: она сделала все, что могла. И все же память о тех долгих молчаливых вечерах теперь бередила душу — возвратить бы те времена и поговорить с мужем! Ведь не все так жили, многие пожилые пары ходили на прогулки, по вечерам играли в карты или шашки. И вдруг она отчетливо поняла, что сама-то и была для него дурной компанией, хуже того — она ему вообще в компании отказала: едва кивала, уходя или возвращаясь домой, только из чувства долга подавала еду, вела хозяйство, словно тюремный надзиратель. Мысль эта испугала и огорчила ее, особенно когда она вспомнила, как скрутила его болезнь, каким послушным, а потом и беспомощным он стал в последние месяцы. Что она дала ему? Что она для него сделала? Только присутствовала — как вещь, какая-нибудь лопата или мотыга. Она же всю жизнь его обкрадывала — как током ударило ее. Потом поняла, что и себя она обкрадывала не меньше. И уже ничего нельзя вернуть!
Вода переливалась через край, она закрыла кран. Потом взяла банку, но так и стояла у колумбария и недоуменно смотрела на него. Неужели кто-то может захотеть, чтобы его захоронили в таком месте? Фасад колумбария был облицован грубым камнем, а одна стена была почти полностью стеклянной — при желании посетители могли заглянуть внутрь. Однажды она толкнула дверь, но та оказалась запертой. Она решила, что либо у родственников есть ключи, либо им отпирает смотритель. Хоумер был захоронен в наружной стене колумбария. Подумав о Хоумере, она порадовалась, что ее муж не стал горсткой праха в этой стене. Слава богу, хоть за это спасибо.
Вернувшись к могиле, она вылила воду в вазу с цветами и стала разглядывать бронзовую табличку — там оставалось достаточно места для ее имени, дат рождения и смерти.
В памяти всплыл день, когда они с мужем разругались из-за того, где покупать участки для захоронения. Муж сказал, что ему не улыбается, чтоб его могила сползла в океан. В городе было два кладбища — это, у главного шоссе, рядом с начальной школой, и второе, расположенное на обрывистом океанском берегу. У океана ему не нравится. Он повторил это несколько раз. Потом пошел и купил два участка около колумбария на кладбище напротив школы. Она восприняла новость молча. Тогда он показал ей бумаги и карту кладбища, на которой их могилы были отмечены крестиками. Но чем больше она об этом думала, тем сильнее ей хотелось купить себе место на кладбище у океана. В конце концов она поехала туда и заплатила за участок.
Мужу говорить о своей покупке она не собиралась, но однажды вечером, во время жестокой ссоры, все-таки выдала свой секрет. У нее два места захоронения, сказала она: одно вместе с ним и еще одно — отдельно. И когда время придет, она еще подумает. «Можешь вышвырнуть свои старые кости в океан, мне плевать», — ответил он.
Больше они об этом не говорили. До самой своей смерти муж не знал, где похоронят его жену. Вот что она натворила! Она ему отказала даже в самом малом утешении. Ей вдруг подумалось, что, расскажи ей кто-нибудь о женщине, которая так обошлась с умирающим мужем, она бы со стыда сгорела за нее. Но этой женщиной оказалась она сама, это она бросила его одного на последнем пути к могиле. Эта мысль была ей настолько мучительна, что тело ее напряглось, как от удара.
Но тогда мысль о второй могиле согревала ее, хотя она так и не могла решить, какой же из них в конце концов воспользуется. Она все тянула с решением, что, как она теперь ясно видела, просто-напросто убивало человека, с которым она прожила бок о бок всю жизнь. Даже возле могилы мужа она продолжала думать (вот как сейчас!) о кладбище на берегу океана и представляла, как она смотрела бы на лодки рыбаков или слушала крики чаек, летающих над обрывом. Вдалеке вдруг появится танкер или сухогруз и медленно заскользит по горизонту. Она любила наблюдать, как корабли неторопливо скрываются из виду.
Она потрясла банку, убедилась, что в ней еще осталось немного воды, поднесла ее к губам, сделала большой глоток и вновь подумала об океане. Тот вид ей нравился еще и потому, что, как ей казалось, посетитель кладбища, любого кладбища, должен иметь возможность хотя бы на минуту-другую отрешиться от мертвых и вглядеться во что-то величественное. Что-то непостижимое для человеческого разума. Океан мучительно притягивал ее, хотя, глядя на него, она иногда испытывала недоброе предчувствие собственной смерти. Она представляла себе, как дети, которые только что бегали среди могил, вдруг замирают у края обрыва и любуются плещущимися внизу волнами. Ходить на океанское кладбище она не перестала и после того, как тайна ее открылась. Когда муж спрашивал: «Ты была там?» — она понимала, о чем идет речь. «Да, была», — отвечала она. На этом все и кончалось. Ей казалось, что она понимает прелюбодеев и тот разлад в душе, с которым они возвращаются домой после измены. И тем не менее ничего не меняла. Потом он умер, и вместе с ним умерла и часть удовольствия от посещения второй могилы.
Постепенно миссис Херберт привыкла к одиночеству, и теперь случалось, что проходило несколько недель, прежде чем она со страхом спохватывалась, что уже давно не была ни на одном из кладбищ. То, что у нее две могилы, теперь ее озадачивало. Тень от деревьев доползла до её ног. Она отметила, что и здание начальной школы уже полностью скрылось в тени. Взяв садовые ножницы и ведерки, в которых возила цветы, она пошла к машине. По дороге обернулась и мельком взглянула на оставленные цветы, Ей почудилось, что они обвиняют ее в фальши и бездушии. Она, конечно, убрала могилу, но утешения при этом не почувствовала. Да и откуда взяться утешению, думала она, если она просто исполняет свой долг перед покойным мужем; точно так же она исполняла его и когда он был жив. От этих размышлений она быстрей пошла прочь. Подойдя к машине, села за руль. Какое-то время недоуменно вспоминала, куда же ей теперь ехать.
Прошел месяц. Маргаритки и гвоздики уже цвели вовсю, а миссис Херберт все не ехала на могилу мужа. И вот как-то ранним воскресным утром она наконец снова отправилась туда. Ей казалось, что в столь ранний час на кладбище никого не будет, но не успела она заглушить мотор, как к колумбарию подкатил красный автомобильчик. Дверца машины открылась — миссис Херберт ничуть не удивилась, узнав молодую женщину, с которой познакомилась в канун Дня памяти. Ей было приятно, что, проходя мимо, та махнула ей рукой.
Молодая женщина встала у могилы, задумчиво склонив голову. В этот раз на ней было красное полупальто и платье — наверное, в церковь собралась. Миссис Херберт одобряла это — и то, что женщина приоделась, и то, что она, скорее всего, пойдет в церковь. Все это лишь прибавляло значительности ее приезду на кладбище. Но что поразило миссис Херберт больше всего — так это чудесное совпадение. Она уже второй раз встречает эту женщину на кладбище. За этим что-то кроется, вот только что?
Миссис Херберт выбросила сухие цветы и вылила протухшую воду. Вода пахла так, словно обладала телом, которое может гнить и разлагаться. Она вспомнила, как когда-то — они были совсем молодые — вместе с Хоумером и мужем она отправилась на танцы в соседний округ. В радиаторе выкипела вода, и они пошли на какую-то ферму. Фермер дал им большой стеклянный кувшин с водой. «Для машины сойдет, а вот вам пить не советую», — сказал он. Но день был жаркий, и, наполнив радиатор, они по очереди приложились к кувшину. Вкус у воды был такой, словно там лягушка сдохла. «Спаси и помилуй нас, господи, от такой воды! Виски, видимо, для того и изобрели, чтобы запивать такую воду», — сказал Хоумер. Ее муж согласился, что вода тухлая, но все же выпил еще немного.
Миссис Херберт выпрямилась и посмотрела на женщину. Та стояла у могилы, глубоко о чем-то задумавшись. Миссис Херберт отметила про себя, что и на этот раз женщина не захватила с собой цветов.
— Хотите я дам вам немного цветов для вашей могилы? — спросила миссис Херберт.
Женщина несколько опешила, будто ей и в голову никогда еще не приходило украшать могилу цветами. Подумала немного. Потом улыбнулась и кивнула. Миссис Херберт принялась разбирать свои цветы, составляя скромный букет. Потом, осторожно переступая через могилы, направилась к женщине. Женщина взяла цветы и прижала их к лицу, вдыхая аромат так, словно уже очень давно не видела цветов.
— Люблю гвоздики, — сказала она. Потом, прежде чем миссис Херберт успела вмешаться, начала пальцами копать ямку в изголовье отцовой могилы.
— Подождите! Минутку! — воскликнула миссис Херберт. — Я сейчас поищу чего-нибудь. — В багажнике машины нашлась банка. Она возвратилась с ней к женщине, а потом они вместе пошли к колумбарию за водой. Колонка находилась у того угла колумбария, где покоился прах Хоумера, и миссис Херберт вспомнила, что рассказала девушке о его смерти.
— Вон место Хоумера, — сказала миссис Херберт, указывая на стену колумбария. У каждой мраморной ниши висело четыре дощечки с именами, и над каждой дощечкой была прикреплена маленькая гофрированная вазочка. В большинстве вазочек стояли выцветшие пластмассовые цветы, а около Хоумера было пусто. Молодая женщина прикрыла на миг свои черные глаза, затем подняла цветы вместе с банкой и отлила немного воды в вазочку Хоумера. Взяла две гвоздики и поставила их в вазочку. Молодец, подумала миссис Херберт, и у нее возникло чувство, будто она сама это сделала.
Когда они шли обратно, миссис Херберт чуть было не рассказала спутнице о второй своей могиле на берегу океана. Но не успела — женщина заговорила сама:
— Я наконец получила ответ на свой вопрос. Я ведь ходила сюда, чтобы узнать, что мне делать с собственной жизнью. Нет, меня не купишь. Это он мне и дал знать. Я свободна и свободной останусь.
Миссис Херберт слышала слово «свобода» как бы издалека. Свобода, подумала она, но слово это показалось ей бессмысленным. В голове промелькнуло, что, сколько она ни приходила на могилу мужа, никаких ответов она здесь не нашла. С тем же успехом она могла бы искать их во дворе собственного дома. Но ничего такого она женщине не сказала. Просто, когда они поставили банку с гвоздиками на могиле, она спросила:
— Так ведь лучше, верно?
— Да, — ответила женщина. — Лучше. — Похоже, женщина хотела остаться одна, и миссис Херберт побрела к могиле мужа. Но вскоре она увидела, что, вместо того чтобы побыть на кладбище и полюбоваться цветами, женщина уезжает. Она махнула рукой, и миссис Херберт подумала: «Больше я никогда ее не увижу». Она еще и руку не успела поднять, как женщина уже села в машину. Мотор загудел, и провожаемая взглядом миссис Херберт машина выехала из ворот кладбища.
Неделю спустя вдова снова отправилась на кладбище. Выйдя из машины, она огляделась, втайне надеясь увидеть маленький красный автомобиль и выходящую из него молодую женщину. Впрочем, она знала, что этого не случится. На могиле мужа она убрала засохшие цветы, оставшиеся с прошлого раза.
Свежих цветов она не привезла и поэтому решительно не знала, чем себя занять. Посмотрела за колумбарий и увидела, что в дальнем конце кладбища расчищается площадка для новых могил. Она вздрогнула — ей вдруг стало отчаянно одиноко. Так одиноко ей не было еще никогда в жизни. И тут до нее впервые дошло, что так будет до самого конца. Телу ее передалась тупая беспомощность этого чувства. Если бы ей вдруг пришлось сейчас заговорить, то на это наверняка не хватило бы сил. Хорошо, что нет молодой женщины, что ей не надо ни с кем говорить в этой обители печали и одиночества. Неожиданно из сарая под деревьями появился смотритель, включил дождевальный аппарат и вернулся к себе. И снова вокруг ни души.
Она подождала немного и опустилась на могилу. Вода разбрызгивалась далеко вокруг, но до могилы ее мужа не долетала. Она снова огляделась, никого нет. Легла на могилу и вытянула ноги. Закрыла глаза. Солнце грело лицо и руки, и она впала в дремотное забытье.
Вдруг ей почудилось, что где-то неподалеку на кладбище смеются и бегают дети. Весьма возможно, что за детские голоса она приняла шум воды, но открывать глаза не хотелось. Поливалка издавала негромкое «фюить-фюить», точно коса, секущая густую траву.
— Я отдохну здесь немного, — сказала она вслух, не открывая глаз. — Я решила. Ты купил мне место здесь. Раз ты этого хотел, значит, так тому и быть.
Она открыла глаза и с ужасающей ясностью поняла, что ее муж не слышал ни слова. И никогда не услышит. Она возомнила себя выше его, в непомерной гордыне своей решила, что имеет право унижать его. И вот воздаяние — теперь никому на этой земле не интересно, что она собирается сделать. Это, подумала она, и есть загробная жизнь — полнейшее одиночество и невозможность передать мужу, что она будет лежать в могиле рядом с ним. Так чем же она лучше жалкого пропойцы, который умер в дрянной гостинице и превратился в горстку праха? Ничем, подумала она. Все годы, что они прожили вместе, она была ничуть не лучше своего мужа, и если спасла его от участи, постигшей Хоумера, то только затем, чтобы он умер, зная, что она не хочет лежать с ним рядом даже в могиле. Непомерная тяжесть этой мысли придавила ее к земле, она с трудом поднялась на ноги.
Легкая морось, долетевшая от поливалки, тронула ее лицо, и, бросив взгляд вокруг себя, она увидела ширь, подобную океанской. Над травой, насколько хватал глаз, возвышались надгробья. Она ясно увидела молчаливую, навсегда собравшуюся здесь компанию, которую она себе не выбирала.
В дверях сарая появился смотритель. Выпуская клубы сигаретного дыма, он наблюдал за ней. Она подняла и опустила руку, давая знать, что видит его. Он кивнул и выдохнул очередной клуб дыма.
Положение мое стало невыносимым, надо было что-то предпринять. И тогда, взяв для тела, волос, ногтей и прочего подходящие сорта японской пластмассы, я сконструировал манекен — совсем живой. Знакомый специалист по электронике за солидный гонорар соорудил внутренний механизм: манекен сумеет говорить, есть, работать, ходить и совокупляться. Я нанял известного художника старой реалистической школы изобразить лицо; пришлось высидеть двенадцать сеансов, покуда манекен не стал точной моей копией: у него мой нос картошкой, мои темные волосы, мои морщины по углам рта. Я и сам не заметил бы между нами ни малейшей разницы, но у меня есть серьезное преимущество: я-то знаю, что он — это он, а я — это я.
Оставалось только утвердить его в моей жизни. Он станет ходить вместо меня на службу и выслушивать похвалы и выговоры моего начальства. Станет кланяться, строчить бумаги и проявлять усердие. Мне от него только и требуется, чтобы раз в две недели по средам он приносил мне жалованье; я стану давать ему деньги на проезд по городу и на завтрак, но не более того. Сам буду выписывать чеки на квартирную плату и коммунальные услуги, а остаток брать себе. Манекен будет также мужем моей жены. По вторникам и субботам станет заниматься с ней любовью, каждый вечер смотреть с ней телевизор, есть приготовленные ею весьма полезные для здоровья ужины, спорить с ней о том, как воспитывать детей. (Моя жена тоже работает и за провизию платит сама.) Далее, манекену я препоручу по понедельникам вечером сражаться в крикет с командой нашей конторы, по пятницам вечером навещать мою мамашу, каждое утро читать газету и, пожалуй, покупать костюмы (по два одинаковых — для него и для меня). Другие обязанности я ему передам по ходу дела, когда пожелаю от них избавиться. Сам буду заниматься только тем, что мне доставляет удовольствие.
Скажете, много захотел? А почему бы и нет? Сложные задачи в нашей жизни можно по-настоящему решить только двумя способами: либо исчезновением, либо раздвоением. В прежние времена был только первый выход. Но почему бы не воспользоваться чудесами новейшей технологии ради личной независимости? У меня есть выбор. Я не из породы самоубийц, а потому решил раздвоиться.
В одно прекрасное утро, в понедельник, я завел манекен и, удостоверясь, что он знает, как поступать (иными словами, поведет себя так, как вел бы себя при любых знакомых обстоятельствах я), предоставил ему действовать. Звонит будильник. Он поворачивается на бок, толкает мою жену, она устало встает с нашей двуспальной кровати и выключает звон. Влезает в тапки, набрасывает на себя халат и, неловко переступая онемевшими со сна ногами, шлепает в ванную. Когда она переходит оттуда в кухню, он встает и в свою очередь идет в ванную. Мочится, полощет горло, бреется, возвращается в спальню, достает из комода и из стенного шкафа все, что нужно для одеванья, опять идет в ванную, одевается, потом идет к жене на кухню. Мои дети уже сидят за столом. Младшая дочь вчера вечером не доделала уроки, и жена пишет учительнице оправдательную записку. Старшая дочь с надменным видом жует холодный ломтик поджаренного хлеба.
— Доброе утро, папа, — говорят они манекену.
Манекен чмокает в щечку одну, потом другую. С облегчением вижу, что завтрак проходит гладко. Дети отправляются в школу. Они ничего не заметили. Да, замысел мой и вправду удается, я возликовал — и тут только осознаю, до чего боялся неудачи: вдруг механизм подведет, вдруг манекен что-нибудь напутает. Но нет, все идет как по нотам, даже «Нью-Йорк таймс» он перелистывает правильно: в точности столько же времени, как я, тратит на сообщения из-за рубежа, ровно столько же времени, как я, читает спортивные новости.
Манекен целует мою жену, выходит за дверь, входит в лифт. (Любопытно, узнают ли друг друга машины.) Он выходит в вестибюль, потом на улицу, шагает размеренно — из дому он вышел вовремя, торопиться незачем, — спускается в метро. Степенный, уравновешенный, чистый (в воскресенье вечером я сам его вычистил), он невозмутимо исполняет все, что ему поручено. Покуда я им доволен, он будет вполне счастлив. А я буду им доволен, что бы он ни делал, пока им будут довольны все остальные.
В конторе тоже никто не замечает разницы. Секретарша с ним здоровается, он улыбается ей в ответ, как всегда улыбаюсь я, проходит в мой закуток, вешает пальто и садится за мой письменный стол. Секретарша приносит ему адресованную мне почту. Он читает письма, затем диктует несколько ответов. Далее, с пятницы ждет куча не законченных мною дел. Он звонит по телефону, уславливается о встрече за завтраком с одним клиентом из провинции. Я замечаю лишь одну неточность: за утро манекен выкурил семь сигарет; я обычно выкуриваю десять, а то и пятнадцать. Объясняю себе это тем, что он только еще приступил к работе и не успел издергаться, как издергался я, отбарабанив в этой конторе шесть лет. Пожалуй, в обеденный перерыв он выпьет не два мартини, по моему обыкновению, а ограничится одним, прикидываю я — и не ошибаюсь. Но все это пустяки, и, если их кто-нибудь заметит, в чем я сильно сомневаюсь, они только сделают ему честь. С клиентом из провинции он держится безукоризненно, разве что чуточку слишком почтительно, но это я тоже приписываю неопытности. Слава богу, ни на каких житейских мелочах он не спотыкается. За столом ведет себя вполне прилично. Не ковыряется в тарелке, ест с аппетитом. И помнит, что надо подписать счет, а не платить наличными: у нашей фирмы в этом ресторане кредит.
После обеда собирается совещание по вопросам сбыта. Вице-президент разъясняет программу расширения торговой сети на Среднем Западе. Манекен высказывает дельные соображения. Начальник кивает. Манекен постукивает карандашом по длинному столу красного дерева, лицо у него задумчивое. Замечаю, что он курит подряд сигарету за сигаретой. Неужели так быстро ощутил нервное напряжение? До чего же трудная была у меня жизнь! Дня не прошло, а манекен — и тот, похоже, малость устал и выдохся. Дальше до вечера все сходит гладко. Манекен возвращается домой к моей жене и детям, с аппетитом ужинает, час проводит с детьми за игрой в «монопольку», смотрит с женой по телевизору ковбойский фильм, принимает ванну, съедает кусок хлеба с ветчиной и отправляется спать. Не знаю, какие ему снятся сны, надеюсь — мирные и приятные. Если сон его зависит от моего одобрения, то он наверняка спит спокойно. Я вполне доволен моим детищем.
Манекен проработал уже несколько месяцев. Что можно отметить? Набрался он опыта? Опытней некуда — впрочем, он с первого дня был безупречен. Невозможно достичь большего сходства со мной, чем было с самого начала. Ему незачем продвигаться по службе, надо только делать свое дело охотно, послушно и безошибочно. Жена моя с ним счастлива — во всяком случае, не более несчастна, чем была со мной. Мои дети называют его папочкой и просят карманных денег. Мои сотрудники и начальник по-прежнему доверяют ему мою работу.
Однако в последнее время — точнее, последнюю неделю — меня кое-что беспокоит. Замечаю, что он стал слишком внимателен к нашей новой секретарше, мисс Люби. (Надеюсь, не сама эта фамилия действует на какие-то пружины в недрах сложного механизма; быть может, машины мыслят слишком буквально.) Приходя по утрам, он чуть медлит у ее стола, когда она с ним здоровается, — секунду, не больше, но я-то — и он тоже до последних дней — всегда проходил мимо, не замедляя шаг. И, похоже, он стал диктовать больше писем. Только ли оттого, что с возросшим пылом трудится в интересах фирмы? Вспоминаю, как в первый же день он выступил на совещании по сбыту. А может быть, ему хочется подольше удержать возле себя мисс Люби? Так ли необходимы эти письма? Я готов поклясться, что сам он так и думает. Но почем знать, что кроется за невозмутимой физиономией манекена. Спросить его боюсь. Может быть, не хочу узнать худшее? Или боюсь рассердить его вмешательством в его личные дела? Так или иначе, решаю подождать, пока он сам мне скажет.