Длинная, длинная тропинка стелется по болотам и уходит в леса, – кто проложил ее? Мужчина, первый попавший сюда человек. До него здесь не было тропинки. Потом, одно за другим, прошли по неясным следам на мочежинах и болотах животные и следы стали отчетливее, а там, один за другим, пронюхали о тропинке лопари и стали ходить по ней когда им нужно было перебраться со скалы на скалу, чтоб проведать своих оленей. Так и образовалась тропинка чрез обширную пустошь, никому не принадлежавшую, бесхозяйную землю.
Человек идет по направлению к северу. Он несет мешок, первый мешок, в нем съестные припасы да кое-какие инструменты. Человек крепок и груб, у него рыжая жесткая, словно железная, борода и мелкие рубцы на лице и руках, – где он заполучил эти шрамы: на работе или в бою? Может быть, он бежал от наказания и скрывается, может быть, он философ, ищет покоя и тишины, – но как бы то ни было, он идет и идет, кругом не слышно ни птиц, ни зверей, изредка бормочет он про себя какое-нибудь слово: – О-ох, Господи! – говорит он. Миновав болота и выйдя на приветливое местечко, с открытой полянкой в лесу, он опускает на землю мешок и начинает бродить кругом исследуя местность; немного погодя возвращается, вскидывает мешок на спину и идет дальше. Так продолжается весь день, он следит за временем по солнцу, спускается ночь, и он бросается в вереск, положив под голову руку.
Через несколько часов он опять идет. – О-ох, Господи! – идет прямо на север, следит за временем по солнцу, обедает куском сухой лепешки с козьим сыром, выпивает воды из ручья и продолжает свой путь. И этот день тоже уходит на странствие, потому что ему приходится исследовать очень много уютных местечек в лесу. Чего он ищет? Места земли? Должно быть, он выселенец из городов, глаза у него на чеку, и он все время смотрит, иногда взбирается на пригорок и высматривает. Вот и опять садится солнце.
Он идет по западной стороне длинной балки, поросшей смешанным лесом, здесь и лиственный лес и луговинки, так тянется часами, темнеет; но он слышит тихое журчанье речки, и это слабое журчанье подбадривает его, как присутствие чего-то живого. Поднявшись на возвышенность, он видит внизу долину в полутьме, а дальше к югу – небо. Он ложится.
Утром перед ним расстилается ландшафт: лес и луговина, он спускается в долину по зеленому откосу, далеко внизу видит излучину реки и зайца, который как раз перескакивает через нее одним махом. Человек кивает головой, как будто так и нужно, чтобы речка была не шире заячьего прыжка. Сидевшая на яйцах куропатка внезапно срывается из-под его ног и злобно клохчет, человек снова кивает, оттого, что здесь есть зверьки и птицы – это тоже хорошо! Он бродит по кустам голубики и облепихи, по зубчатолистным кустикам звездоцвета и мелким папоротникам; останавливается то тут, то там, ковыряет железкой землю и находит в одном месте чернозем, в другом – болото, удобренное многовековым листопадом и перегноем ветвей. Человек кивает головой: здесь он поселится, да, так и сделает, поселится здесь! Два дня бродит он по окрестностям, но вечерами возвращается к тому же откосу. Ночи спит на подстилке из хвои; он уже так освоился здесь, что даже устроил себе постель из хвои под выступом горы.
Самое трудное было найти место; это ничье место, но его: с этого же момента дни стали заполняться работой. Он сейчас же принялся срезать бересту в соседних лесах, пока в деревьях еще бродил сок, клал бересту под гнет и сушил ее, а когда накапливалась большая куча, носил в село за много миль и продавал на постройки. Домой же к откосу приносил новые мешки с припасами и материалами – муку, свинину, котел, лопату; ходил по тропинке туда и обратно, и все носил и носил. Прирожденный носильщик, он сновал по лесу, как паром между берегами, казалось, он любил выпавший на его долю жребий: много ходить и много носить, как будто не иметь на спине ноши было ленивым существованием и совсем ему не по душе.
Однажды он пришел с тяжелой ношей и, кроме того, притащил на веревке двух коз и молодого козла. Он радовался на своих коз, словно то были коровы, и ласкал их. Проходил мимо первый чужой человек, бродячий лопарь, увидел коз и понял, что попал к человеку, осевшему здесь; он сказал:
– Ты совсем будешь жить здесь?
– Да, – ответил человек.
– Как тебя зовут?
– Исаак. Нет ли у тебя знакомой работницы для меня?
– Нет. Но я поговорю там, куда иду.
– Поговори! Скажи, что у меня есть скотина, а ходить за ней некому.
Стало быть – Исаак; лопарь скажет и это, человек в пустоши не беглый, он сказал свое имя. Он – беглый? Так вот он и отыскался. Он был просто неутомимый работник, запасал на зиму корм для своих коз, начал расчищать землю, разделывать поля, оттаскивал камни, складывал из камней ограду. К осени он смастерил жилье, землянку из дерна, она была плотная и теплая, в бурю в ней не трещало, она не могла сгореть. Он мог войти в это жилище, затворить дверь и сидеть у себя, дома, мог стоять на пороге полновластным хозяином, когда кто– нибудь проходил мимо. Землянка была разделена на две половины, в одном конце жил он сам, в другом скотина, в глубине, под выступом скалы, он устроил сеновал. Все было под рукой.
Проходит еще двое лопарей, отец с сыном, они останавливаются, опираются обеими руками на свои длинные посохи и смотрят на землянку, на расчищенное место, слышат козьи колокольчики на косогоре.
– Здравствуй, – говорят они, – видать в пустошь пожаловали знатные люди! – Лопари ведь всегда льстят.
– Не знаете ли вы работницы для меня? – отвечает Исаак. У него только одно это на уме.
– Работницы? Нет. Но мы поговорим.
– Будьте так добры! Скажите, что у меня есть дом, земля и скотина, но нет работницы, так и скажите.
О, он искал эту работницу всякий раз, когда относил село бересту, но так и не нашел. Одна вдова да две пожилые девицы посмотрели на него и не решились пойти с ним; отчего это так вышло, Исаак не понимал. Неужели не понимал? Кто захочет служить у одинокого мужчины дикой пустыне, за много верст от людей, в целом дне пути от ближайшего жилья! Да и сам мужчина-то вовсе не отличался нежностью или приятностью, совсем даже наоборот, и когда он говорил, то далеко не как тенор с возведенными к небесам глазами, а был звероват и груб голосом. Приходилось, значит, оставаться одному.
Зимой он делал большие деревянные корыта, продавал их в селе и приносил домой, в снег и вьюгу, мешки с едой и всяким снаряжением; то были трудные дни, он примерзал к ноше. Так как у него была скотина, и ходил за нею он сам, он не мог оставлять ее надолго, и что же тогда придумал? Нужда учит человека сообразительности, мозг его был силен и свеж, он упражнял его все больше и больше. Во-первых, перед уходом из дому он выпускал коз на волю, чтоб они питались ветками в лесу. Но он придумал и другое: он вешал у реки большую деревянную посудину так, что вода капала в нее по капле, она наполнялась в четырнадцать часов. Наполнившись до краев, посудина приобретала нужную тяжесть и опускалась, но опускаясь задевала за веревку, соединенную с сеновалом, там открывался люк, и падали три вязки сена: животные получали корм.
Вот так он действовал.
Остроумная выдумка, пожалуй, божье внушенье, и человек выпутался из беды.
Все шло хорошо до поздней осени, но вот выпал снег, потом пошел дождь, опять снег, упорный снег, механизм стал действовать плохо, посудина наполнялась осадками и преждевременно открывала люк. Человек прикрыл посудину, некоторое время опять все было ладно, но когда наступила зима, водная капель замерзла, и приспособление перестало работать.
Тогда козам, как и самому человеку, пришлось привыкать обходиться без еды.
Тяжелые дни, человеку надо было иметь помощника, но его не было, и он все– таки не растерялся.
Он продолжал работать и устраивать свой дом, прорезал в землянке окно, вставил два стекла, это был замечательный и радостный день в его жизни, ему не надо было зажигать очаг, чтоб видеть, он мог сидеть в доме и мастерить деревянные корыта при дневном свете. Все улучшалось и светлело, ох, Господи! Он никогда не молился по молитвеннику, но мысли его часто обращались к богу, без этого нельзя было обойтись, он был сама искренность и трепет. Звездное небо, шелест в лесу, одиночество, глубокий снег, тайные силы на земле и над землей возбуждали в нем глубокие и набожные мысли много раз в сутки; он был греховен и богобоязнен, по воскресеньям умывался в честь праздника, но трудился, как в другие дни.
Пришла весна, он обработал свой маленький участок и посадил картошку.
Скота прибавилось, обе козы принесли по паре козлят, с взрослыми и молодняком стало в пустоши семь коз. Он расширил хлев с запасом на будущее и вставил в нем также два окна. Светлело, и удавалось во всех смыслах.
И наконец однажды явилась помощница. Она долго бродила взад-вперед по косогору, не отваживаясь подойти; уж завечерело, когда она насмелилась, но под конец все-таки пришла – крупная, кареглазая девушка, очень плотная и грубая, с здоровенными увесистыми руками, в лопарских комагах, хотя сама была и не лопарка, и с мешком из телячьей кожи за спиной. На вид она казалась уж в летах, этак, не в обиду будь сказано, под тридцать. Бояться ей было нечего, но она поклонилась и торопливо промолвила:
– Мне надо за перевал, оттого я и пошла этой дорогой.
– А-а, – сказал мужчина. Он понял не все, она говорила неясно и вдобавок отворачивала лицо.
– Да, – сказала она. – А путь страсть какой дальний!
– Да, – ответил он. – Ты через перевал?
– Да.
– Зачем тебе туда?
– У меня там родня.
– Вот как, – у тебя там родня. Как тебя зовут?
– Ингер. А тебя?
– Исаак.
– Ну-у! Исаак. Это ты здесь живешь?
– Да, живу вот здесь, как сама видишь.
– Пожалуй, тут не плохо, – промолвила она одобрительно.
Он был малый не промах и тут же сообразил, что пришла она по чьему-нибудь сказу, да, пожалуй, и просто вышла из дому третьего дня и прямехонько сюда.
Может, она слышала, что ему нужна работница.
– Зайди, дай передохнуть ногам, – сказал он.
Они вошли в землянку, поели ее припасов и попили его козьего молока; потом она сварила кофею, который принесла с собой в пузырьке. Они угостились кофеем перед сном. Он лег, а ночью в нем вспыхнуло желанье, и он взял ее.
Утром она не ушла, не ушла и во весь день, а суетилась, доила коз, вычистила мелким песком кастрюли и навела чистоту. Она так и не ушла. Ее звали Ингер. Его звали Иссак.
И вот, для одинокого мужчины наступила новая жизнь.
Правда, жена его говорила неясно и упорно отворачивалась от людей, стесняясь своей заячьей губы, но на это нечего жаловаться. Не будь этого обезображенного рта, она наверно, никогда не пришла к нему, заячья губа была его счастьем. А сам-то он разве уж совсем без всякого порока?
Бородатый и необыкновенно коренастый, Исаак был похож на страшный мельничный жернов, а мимо окна он носился словно смерч. И у кого еще была такая строгость в лице! Хорошо уж и то, что Ингер не убежала от него.
Она не убежала. Когда он уходил и возвращался домой, Ингер встречала его у землянки, обе составляли одно – землянка и она.
Ему прибавилось заботы о лишнем человеке, но забота оправдывалась, он мог больше бывать вне дома, больше двигаться. Во-первых, была река, отличная река, и мало того, что красивая на вид, глубокая и быстрая, вовсе не какая– нибудь маленькая речонка, должно быть, текла она из большого озера в горах.
Он добыл рыболовные снасти, обследовал реку вверх по течению, а вечером вернулся с ведром окуней и горных форелей. Ингер встретила его с изумлением, была поражена, не знала, что и подумать, она всплеснула руками и сказала:
– Господи Боже милостивый! Ну, уж и ты! – Она отлично заметила, что ему нравились похвалы, и он гордится ими, она прибавила еще несколько лестных слов: никогда ничего подобного она не видала, и не понимает, как это он умудрился!
И в других отношениях Ингер была тоже хоть куда. Правда, разума в голове у нее не бог весть сколько, но у кого-то из родных остались две ее овцы с ягнятами, и она привела их. Сейчас это было самое, что ни на есть нужное в землянке – овцы с шерстью и ягнятами, целых четыре штуки; скот умножался в огромном масштабе, чистая задача и чудо, до чего он рос в числе! Помимо этого, Ингер принесла кое-что из платья и всякой мелочи: зеркало, нитку с красивыми стеклянными бусами, чесалки для шерсти и прялку. Ну, если она будет действовать так и дальше, скоро все будет набито от пола до потолка, и в землянке не хватит места! Исаак, разумеется, радовался этому наплыву земных благ, но, по своей обычной молчаливости, был скуп на выражения; он прошмыгал к порогу, посмотрел какова погода, и прошмыгал обратно на свое место. Да, можно сказать, ему здорово повезло, и он чувствовал все большую и большую влюбленность, влечение, или как это там ни назвать.
– Довольно уж тебе хлопотать! – сказал он.
– У меня в одном месте еще больше этого. А потом есть еще дядя Сиверт, слыхал ты про него?
– Нет.
– А он богач. Он окружной казначей в нашем селе.
От любви умный глупеет, – ему захотелось по-своему показаться приятным, и он пересолил.
– Вот что я тебе скажу, – промолвил он, – не ходи окучивать картошку. Я сам займусь вечером, когда приду домой.
С этими словами он взял топор и ушел в лес.
Она слышала удары топора в лесу недалеко от дома и по треску догадывалась, что он валит крупные деревья. Послушав некоторое время, она пошла на поле и принялась окучивать картошку. От любви глупый умнеет.
Вечером он вернулся, волоча за собой на веревке огромное бревно. Грубый и простодушный Исаак изо всех сил гремел бревном, топотал и кашлял, чтобы она вышла и подивилась на него.
– Да ты совсем спятил! – и в самом деле воскликнула она, идя ему навстречу. – Человек ты или нет?! – Он не ответил. И не подумал даже!
Невелика штука справиться с бревном, об этом не стоило и говорить.
– А на что тебе эта лесина? – спросила она.
– Да и сам не знаю, – небрежно ответил он.
Но тут он увидел, что она уж успела окучить картошку, и стало быть, в усердии почти сравнялась с ним. Это ему не понравилось, он отвязал веревку с бревна и пошел с ней куда-то.
– Ты опять уходишь? – спросила она.
– Да, – сердито ответил он.
Он вернулся со вторым бревном, но на этот раз не пыхтел и не шумел, а подтащил его, как вол, к землянке и положил на землю.
За лето он перетаскал к землянке множество бревен.
Однажды Ингер опять наложила припасов в свою телячью сумку и сказала:
– Пойду проведать своих.
– А-а, – промолвил Исаак.
– Да, надо потолковать с ними кое о чем.
Исаак не сразу пошел за нею, а порядочно помедлил.
Когда он, наконец, проковылял за дверь, отнюдь не выдавая своим видом любопытства и тяжелых предчувствии, Ингер уже едва виднелась на опушке леса.
– А ты вернешься? – крикнул он, не в силах совладать с собою.
– Неужто не вернусь! – отозвалась она. – Придумаешь тоже!
– А-а.
И вот он опять остался один, о-ох, Господи! Полный сил и жадный на работу, он не мог расхаживать по землянке и зря топтаться на месте, а принялся за дело, стал ворочать бревна, обтесывать лесины с обеих сторон. Проработал до вечера, потом подоил коз и лег спать.
Пусто и тихо в землянке, тяжким молчанием веяло от дерновых стен и земляного пола, глубоко и серьезно ощущал он свое одиночество. Но прялка и чесальные доски стояли на своем месте, и бусы на нитке лежали аккуратно припрятанные на полке под потолком. Ингер ничего не унесла с собою. Но Исаак был так бесконечно глуп, что в белую летнюю ночь на него напал страх темноты, и ему чудилось, что бог знает кто крадется под окнами. Часа в два, судя по свету, он встал и позавтракал, уплел огромный горшок каши на весь день, чтобы не тратить время на новую стряпню. И до вечера поднимал целину, в прибавок к картофельному полю.
Три дня он вперемежку тесал бревна и взрывал землю – авось Ингер придет завтра. Не беда, если он припасет рыбы к ее возвращению, он не хотел пойти к ней навстречу прямиком через скалы, и пошел кружным путем к рыбалке. Он забрался в незнакомые места в скалах, тут высились серые горы и темно-бурые горы и валялись мелкие камни, тяжелые, словно из свинца или меди. В этих темных камнях могло быть много добра, может, и золото, и серебро, он не знал в них толку, и ему было все равно. Он спустился к реке, рыба хорошо клевала ночью под звенящим комарами небом, опять набралось целое ведро окуней и горных форелей, пусть-ка Ингер посмотрит! Возвращаясь утром тем же кружным путем, каким и пришел, он взял с собой два тяжелых камня со скалы, они были коричневые с темно-синими крапинками и ужасно тяжелые.
Ингер не пришла. Тянулись уж четвертые сутки. Он подоил коз, как в те времена, когда жил с ними один и некому было этим заняться, потом пошел к каменной россыпи и натаскал во двор большие кучи подходящих камней для ограды. У него было много грандиозных затей.
На пятый вечер он лег спать с маленьким подозрением в сердце, но, впрочем, прялка и чесальные доски оставались же тут, да и бусы тоже! Опять пустота в землянке и ни единого звука, часы тянулись долго, и когда, наконец, снаружи послышался какой-то топот, он сообразил, что это ему только почудилось.
– О-ох, Господи! – промолвил он, проникнутый своей заброшенностью, а такие слова Исаак произносил не зря. Но вот он снова услышал тот же топот, а немного спустя что-то промелькнуло под окнами, что-то такое с рогами, живое. Он вскочил, метнулся к двери и увидел призрак.
– Бог или сатана! – пробормотал он, а такие слова Исаак произносил только в крайности. Он увидел корову, Ингер и корову, обе они скрылись в хлеву.
Если б он сейчас не стоял и не слышал, как Ингер тихонько разговаривает в хлеву с коровой, он не поверил бы самому себе, но вот, ведь стоит же он! В ту же минуту у него мелькнуло дурное предчувствие: спаси ее Господь, она, разумеется, необыкновенная, чертовски замечательная баба, но что чересчур, то уж чересчур. Прялка и чесальные доски – куда ни шло, бусы-то, положим, подозрительно щегольские, ну да бог уж и с ними! Но корова, которую она нашла, может быть, где-нибудь на дороге или в загоне – ведь хозяин ее хватится и непременно разыщет. Ингер вышла из хлева и сказала, горделиво улыбаясь:
– А я привела свою корову!
– А-а, – ответил он.
– Я проходила так долго, потому что с ней нельзя было идти шибко по горам. Она стельная.
– Так ты привела корову? – сказал он.
– Да, – ответила она, чувствуя потребность поговорить от сознания своего богатства. – Уж не думаешь ли ты, что я вру! – прибавила она.
Исаак опасался самого худшего, но остерегся высказать свои подозрения и проговорил только:
– Поди, поешь.
– Ты видел корову? Разве не красавица?
– Чудесная. Откуда она у тебя? – спросил он со всем равнодушием, на какое был способен.
– Ее зовут Златорожка. Зачем ты сложил эту ограду? Ты уморишь себя работой, тем кончится. Да пойдем же, посмотрим корову!
Они пошли, Исаак был в одном белье, но это ничего не значило. Они очень тщательно осмотрели корову, осмотрели все отметины, голову, вымя, крестец, бока: красная с белым, тощая. Исаак осторожно спросил:
– Как думаешь, сколько ей лет?
– Думаю? – отозвалась Ингер. – Ей аккурат пошел четвертый год. Я сама ее выходила, и все, кто ее видал, говорили, что отроду не видывали такого умного теленка. Как по твоему, хватит у нас для нее корму?
Исаак начинал верить в то, чего ему так хотелось, и заявил:
– Что касаемо до корма, так корма для нее у нас хватит!
Потом пошли в землянку, поели, попили, посидели. Улеглись спать, разговаривали о корове, о великом событии:
– Разве не красивая корова? У нее будет второй теленок. Ее зовут Златорожка. Ты спишь, Исаак?
– Нет.
– А что до этого, так она меня сразу признала и пошла за мной, словно вчерашний ягненок. Мы с ней часок поспали ночью в горах.
– А-а.
– Придется все лето держать ее на привязи, а то она убежит, потому что корова – она корова и есть.
– Где же она была раньше? – спросил, наконец, Исаак.
– У моих родных. Они не хотели отдавать ее, а ребятишки плакали, когда я ее повела.
Возможно ли, чтоб Ингер умела так замечательно лгать? Разумеется, она говорила правду, что корова – ее. Теперь на усадьбе, во дворе стало важное обзаведенье, можно сказать – ни в чем недохватки! Ох уж эта Ингер, он любил ее, и она отвечала ему взаимностью, они были неприхотливы, жили в век деревянных ложек и были счастливы. «Пора спать!» – думали они. И засыпали.
На утро просыпались для нового дня, и тут всегда находилось то одно, то другое, над чем помаяться, ну да и горе, и радость, такова уж жизнь.
Взять хотя бы для примера эти бревна – не попробовать ли ему сложить их?
По этому поводу, бывая в селе, Исаак смотрел в оба и, надумав план постройки, решил поставить сруб. А разве это ему не до зарезу нужно? Во дворе прибавились овцы, прибавилась корова, коз стало много и будет еще больше, скотина уж не помешалась в своем отделении в землянке, надо же было найти какой-нибудь выход. И лучше приняться за дело сейчас, покамест цвела картошка в ее начался сенокос. Ингер кое в чем ему пособит.
Исаак просыпается ночью и встает, Ингер после путешествия спит, как убитая. Он идет в хлев. Теперь он говорит с коровой не так, что слова переходят в приторную лесть, а тихонько оглаживает ее и исследует во всех местах, нет ли где метки, тавра, положенного неведомым хозяином. Он не находит никакой метки и удаляется с облегчением. Вот лежат бревна, он начинает катать их, поднимает на каменную кладку, прилаживает прорез для окна, большой прорез для горницы и маленький – для клетки. Это было очень трудно, он весь ушел в работу и позабыл о времени. Вот задымила крыша на землянке, вышла Ингер и позвала завтракать.
– Что это ты затеваешь? – спросила она.
– Ты уже встала? – ответил Исаак.
Ох, уж этот Исаак, такой скрытный, но ему нравилось, что она спрашивает, проявляет любопытство и обращает внимание на его затеи. Поев, он перед уходом посидел немножко в землянке. Чего он ждал?
– Да что же это я сижу! – сказал он и встал. – Дела-то ведь хоть отбавляй! – прибавил он.
– Дом, что ли ты строишь? – спросила она. – Неужто не можешь ответить?
Он ответил из милости, он был преисполнен необыкновенной гордости от того, что строит и сам со всем справляется, потому и ответил:
– Ты ведь видишь, что строю.
– Ну да. Так, так.
– Как же не строить? – сказал Исаак. – Ведь вот ты привела корову, надо же ей хлев.
Бедняжка Ингер, она была не так умна, как он, Исаак, венец создания. И было это до того, как она узнала его, научилась понимать его манеру говорить. Ингер сказала:
– Да ведь ты же строишь не хлев?
– Ну, – ответил он.
– Похоже больше, что ты строишь избу. Так оно и есть.
– По твоему так? – сказал он и взглянул на нее с напускным непониманием, даже как будто бы пораженный ее мыслью.
– Да. А скотине останется землянка?
Он подумал с минуту.
– Пожалуй, так оно будет лучше!
– Вот видишь, – победоносно проговорила Ингер, – я тоже не так-то уж проста!
– Нет. А что ты скажешь насчет клетки при горнице?
– Клеть? Тогда будет совсем как у людей. Ох, если б у нас так вышло!
Так вышло. Исаак строил, сколачивал углы и закладывал венцы, одновременно складывая очаг из подходящих камней, но последняя работа плохо у него ладилась, и Исаак по временам бывал недоволен собой. Когда начался сенокос, ему пришлось оставить стройку, ходить по косогорам и косить, огромными копнами приволакивал он домой сено. В один дождливый день Исаак сказал, что ему надо сходить в село.
– Зачем тебе туда?
– Да и сам хорошенько не знаю.
Он ушел и проходил двое суток, вернулся с печкой – паром прополз через лес с плитой на спине.
– Да нет, ты просто не человек! – воскликнула Ингер. Исаак разобрал очаг, который так не подходил к новому дому, и поставил вместо него печку.
– Не у всех есть такие печки, – сказала Ингер. – Господи, помилуй нас грешных!
Сенокос продолжался, Исаак кучами таскал сено, потому что лесная трава далеко не то, что луговая, а гораздо хуже. Только в дождливые дни ему удавалось поработать на стройке, она подвигалась медленно, даже в августе, когда все сено было убрано, новый дом был доведен едва до половины. В сентябре Исаак сказал, что так не годится:
– Сбегай-ка в село и приведи мне на подмогу работника, – сказал он Ингер.
Ингер в последнее время что-то раздалась вширь и уж не могла бегать, но, разумеется, собралась в дорогу.
Но тут муж вдруг передумал, он снова загордился и решил сделать все один.
– Незачем беспокоить людей, – сказал он. – Я и один справлюсь.
– Тебе не справиться.
– Помоги мне только поднимать бревна. Когда подошел октябрь, Ингер заявила:
– Мне больше невмоготу!
Это было очень досадно, надо было непременно поднять и положить стропила, чтоб покрыть дом до осенних дождей, а времени оставалось самая малость. Что такое стряслось с Ингер? Изредка она варила козий сыр, но большей частью только по нескольку раз в день переносила с места на место прикол у Златорожки.
– Принеси большую корзину или ящик, или что-нибудь такое в следующий раз, как пойдешь в село, – попросила раз Ингер.
– На что тебе? – спросил Исаак.
– Нужно, – ответила Ингер.
Он втаскивал стропила на веревке, Ингер подпихивала только одной рукой, но как будто помогало уже одно ее присутствие. Дело подвигалось медленно, крыша-то была невысока, но балки неимоверно велики и толсты для маленького домика. Некоторое время держалась ясная осенняя погода, Ингер одна выкопала всю картошку, а Исаак успел покрыть избу до начала затяжных дождей. Козы уже переселились на ночь в землянку к людям, и это ничего, все было ничего, люди на это не жаловались. Исаак опять собрался в село.
– Принеси же мне большую корзину или ящик! – опять сказала Ингер тоном умильной просьбы.
– Я заказал себе несколько оконных стекол, которые надо принести, – ответил Исаак, – да еще заказал две крашеных двери, – ответил он важно.
– Вот что, ну так придется обойтись без корзины.
– Да на что она тебе?
– На что? Да где же у тебя глаза?
Исаак ушел в глубоком раздумье и вернулся через двое суток с окном, дверью для горницы и дверью для клетки, кроме того на груди у него висел ящик для Ингер, а в ящике были разные съестные припасы. Ингер сказала:
– Уж дотаскаешь ты когда-нибудь до смерти!
– Хы, до смерти? – Исаак до того был далек от смерти, что вынул из кармана аптечный пузырек с нефтью и дал Ингер с наставлением усердно принимать ее, чтоб поправиться. А тут же были окна и крашеные двери, за которые он мог приняться, и он сейчас же бросился их прилаживать. Ах, и что же за дверки: подержанные, правда, но отлично выкрашены заново, расписаны красной и белой краской, они красовались на доме, словно картинки.
И вот они перебрались в новый дом, а скотина распространилась по всей землянке; одну овцу с ягненком оставили при корове, чтоб той было не так скучно.
Пустынножители зашли далеко вперед, просто чудо, как далеко.
Пока земля не промерзла, Исаак выдирал из нее камни и корни и выравнивал себе луг на будущий год; когда земля промерзла, он стал ходить в лес и усердно рубил дрова.
– На что тебе столько дров? – спрашивала Ингер.
– И сам не знаю, – отвечал Исаак, но отлично знал.
Старый и густой нетронутый лес подходил к самым строениям и не позволял расширить площадь сенокоса, а, кроме того, Исаак рассчитывал каким-нибудь способом доставить дрова зимой в село и продать их тем, у кого не будет дров. Задумано было с толком. Исаак знал это твердо, продолжал расчищать лес и рубить его на дрова. Ингер часто приходила посмотреть, как он работает, а он притворялся, будто ему все равно, и он вовсе в ней не нуждается, но она понимала, что доставляет ему удовольствие. Изредка они перебрасывались словами:
– Неужто тебе больше нечего делать, кроме как приходить сюда и мерзнуть? – говорил Исаак.
– Мне не холодно, – отвечала Ингер, – а вот ты губишь свое здоровье.
– Возьми, надень мою куртку, вон она лежит!
– Пожалуй надела бы, потому что нельзя мне сидеть здесь, когда Златорожка собралась телиться.
– Ну, разве Златорожка собирается телиться?
– Что ж ты не слышишь, что ли? А как по-твоему, оставить нам теленка?
– По мне делай как хочешь, я не знаю.
– Не можем же мы съесть теленка! Ведь тогда у нас останется только одна корова.
– Я и не думал, что ты захочешь, чтоб мы съели теленка, – отвечал Исаак.
Одинокие люди, некрасивые и грубые, но полные доброты друг к другу, к животным и к земле!
И вот, Златорожка отелилась. Знаменательный день в пустыне, огромная благодать и счастье. Златорожке дали вкусного пойла с мучной подболткой, а Исаак сказал: – Не жалей муки! – хотя и принес ее на собственной спине. Возле нее лежал хорошенький теленочек, красавица-телка, тоже краснопегая, забавно удивленная чудом, которое она только что пережила. Через два года она сама станет матерью.
– Из этой телки выйдет чертовски красивая корова, – сказала Ингер, – а я не знаю, как бы назвать ее. – Ингер была ребячлива, и у нее на все было мало смекалки.
– Как назвать? – повторил Исаак. – Тебе не найти клички более подходящей, чем Сребророжка.
Выпал первый снег. Как только установился санный путь, Исаак отправился по деревням и, по обыкновению, был полон таинственности, не пожелал поделиться своими намерениями с Ингер. Вернулся он с величайшим сюрпризом – с лошадью и санями!
– Ну уж теперь, мне думается, ты колдуешь, – сказала Ингер, – ведь не взял же ты лошадь?
– Я взял лошадь.
– Я спрашиваю: нашел ее?
О, если б Исаак мог сказать: моя лошадь, наша лошадь! Но он только взял лошадь на время, чтоб свозить на ней дрова.
Исаак возил в село дрова и привозил оттуда припасы – муку, сельдей. А однажды привез на санях быка; он купил его баснословно дешево, потому что в селе уже началась бескормица. Бык был худой, шершавый да, судя по всему, не мог разжиреть, но не урод и должен был оправиться от хорошего корма. Ингер сказала:
– Чего только ты не притащишь!
Да, Исаак притаскивал все – притаскивал доски и тес, которые выменял на бревна, притащил точильный камень, вафельницу, всякие снасти и инструменты, все это за дрова. Ингер распухала от богатства и каждый раз говорила:
– Ты еще что-то привез? Теперь у нас есть бык и все, что только можно придумать!
И однажды Исаак ответил:
– Нет, теперь уж больше ничего не стану возить!
У них были запасы на долгое время, и они стали зажиточными людьми. Что-то затеет Исаак весной? Сотни раз шагал он зимой за возами своих дров и надумал: он расчистит место дальше за косогором, вырубит весь лес, наготовит дров, оставит сохнуть на лето и зимой будет накладывать на воз вдвое больше. Расчет был безошибочный. Сотни раз думал Исаак и о другом: о Златорожке, откуда она взялась, чья была раньше? – Нигде не найти другой такой жены, как Ингер; бедовая бабенка, податливая и на все согласная; но ведь в один прекрасный день кто-нибудь может прийти отобрать Златорожку и увести ее на веревке. А из этого может выйти беда. «Ты ведь не взял лошадь?» – сказала Ингер. «Или уж не нашел ли?» – сказала она. Вот какая у нее была первая мысль, ей нельзя было безоговорочно верить, а что ему делать? Вот о чем он думал. Да и сам еще купил быка для Златорожки, это для краденой-то, может быть, коровы!
Но вот пришло время отдавать лошадь. Жалко было, потому что лошадка была маленькая, мохнатая и очень им полюбилась.
– Ну, что ж, ты все-таки сделал много дел, – сказала Ингер в утешение.
– Как раз к весне-то мне и нужна лошадь, – ответил Исаак, – у меня столько для нее работы.
И вот утром он тихонько выехал из дому с последним возом дров и вернулся только на третий день. Когда он приплелся домой пешком, то уже снаружи услышал доносившийся из избы какой-то странный звук, и остановился на минутку. Детский плач. – О-ох, Господи, – что ж поделаешь, но это было очень страшно и необыкновенно, а Ингер ничего не сказала.
Он вошел, и прежде всего ему бросился в глаза ящик, знаменитый ящик, который он притащил домой на своей груди; он висел теперь на двух веревках и превратился в люльку для ребеночка. Ингер капошилась полуодетая, да она уж успела подоить корову и коз.
Когда ребенок умолк, Исаак спросил:
– Ты уж справилась?
– Да, справилась.
– Так.
– Он родился в вечер, как ты уехал.
– Так.
– Я только хотела прибраться и повесить люльку, чтоб все приготовить; да насилу успела, потом сразу начались боли.
– Отчего ж ты меня не предупредила?
– Разве я могла знать в аккурат время! Это – мальчик. Никак не могу придумать, как его назвать, – сказала Ингер.
Исаак увидел маленькое красненькое личико, правильное и без заячьей губы, а головка густо поросла волосами. Настоящий здоровый мужичок, отвечающий своему званию и положению в ящике. Исаак почувствовал себя каким-то чудным, размякшим; мельничный жернов стоял перед чудом, оно зародилось когда-то в священном тумане и в жизнь явилось с крошечным личиком, как загадка. Дни и годы превратят это чудо в человека…
– Пойди поешь, – сказала Ингер…
Исаак расчищает лес и рубит дрова. Он уже теперь не то, что вначале, у него есть пила, он пилит дрова, и поленицы становятся огромными, он строит из них улицу, целый год. Ингер теперь больше привязана к дому и не может так часто навещать мужа за работой, но зато сам Исаак частенько наведывается домой. И чудно же иметь этакого маленького мальчишку в ящике!
Исааку и в голову не приходило беспокоиться о нем, да к тому же он был просто чурбанчик, пусть себе полеживает! Однако он все-таки был человек и не мог безучастно слышать крик, да еще такой жалобный крик.
– Да нет же, не бери его! – говорит Ингер, – у тебя, наверно, руки в смоле! – говорит она.
– У меня руки в смоле? Ты с ума сошла! – отвечает Исаак, – у меня руки не бывают в смоле с тех пор, как я построил этот дом. Дай сюда мальчишку, я его уйму!
– Нет, он сейчас и сам замолчит…
В мае к новому жилью в пустыне приходит из-за скал гостья, родня Ингер, она пришла издалека, и принимают ее радушно.
– Я пришла только посмотреть, как-то живется Златорожке с тех пор, как она ушла от нас!
– А об тебе-то маленьком, люди и не спросят! – жалобно говорит Ингер малютке.
– Да, вот оно что, – ну-ка погляжу, какой он. Вижу, вижу, мальчишка.
Лучше некуда! Ах, если б год тому назад мне сказали, Ингер, что я найду тебя здесь, с мужем и ребенком, за домом и богатством!
– Обо мне тебе нечего говорить. Это вот он взял меня такою, какая я была!
– А вы повенчались? Ах, как вы еще не повенчаны?
– Повенчаемся, когда придет время крестить вот этого мальца, – говорит Ингер. – Мы бы уже давно повенчались, да все как-то не удосужиться. Что скажешь, Исаак?
– Повенчаться-то – ну, понятно.
– Ты не можешь, Олина, прийти к нам между работами присмотреть за скотиной, пока мы съездим? – спрашивает Ингер.
– Отчего же, – обещает гостья.
– Мы тебя отблагодарим.
– Да уж знаю, знаю… А вы уж опять что-то, вижу, строите. Что это вы строите?
Ингер пользуется случаем и говорит:
– Да спроси-ка его ты, мне он не говорит.
– Что я строю, – отвечает Исаак, – не стоит и речи. Амбарчик на случай, если понадобиться. А что это ты говорила про Златорожку, ты хотела посмотреть ее? – спрашивает он гостью.
Они идут в хлев, показывают корову и телку, бык – просто чудо, гостья распинается насчет скотины и насчет самого хлева; все самого наилучшего сорта, а чистота прямо замечательная…
– Да уж я знаю, на Ингер можно положиться во всем, что касается ласки и заботливого обхождения со скотиной! – говорит женщина.
Исаак спрашивает:
– Так, стало быть, Златорожка жила раньше у тебя?
– Как же, еще телушкой! Правда, не прямо у меня, а у моего сына, да ведь это все равно. У нас и сейчас в хлеву ее мать!
Исаак давно уже не слышал более отрадных слов, и с души его сваливается бремя, он знает, что Златорожка теперь принадлежит Ингер и ему по праву.
Сказать по правде, он готов был прийти к печальному выводу в своих сомнениях: зарезать по осени Златорожку, выскоблить шерсть из кожи, закопать рога в землю и таким образом изгладить всякие следы существования коровы Златорожки в этом мире. Теперь это становилось ненужным. Он преисполнился гордостью за Ингер и сказал:
– Ты говоришь, чистоплотна? Другой такой не сыскать! Просто удивительно, как мне повезло, что я раздобыл себе такую работящую жену!
– Да разве иного можно было ожидать! – ответила Олина.
Эта женщина, пришедшая из-за гор, скромная и с деликатным говором женщина, толковая женщина, по имени Олина, пробыла у них два дня, и ей отвели для сна клеть. Когда она собралась домой, Ингер дала ей немножко шерсти от своих овец; она почему-то спрятала узелок от Исаака.
Ребенок, Исаак и его жена – мир опять стал тем же, ежедневная работа, много мелких и крупных радостей: Златорожка доилась отлично, козы принесли козлят и давали много молока, Ингер наготовила целую вереницу белых и красных сыров и поставила их созревать. Она задумала накопить столько сыров, чтоб купить на них ткацкий станок – ох уж эта Ингер, – и ткать-то она умела! Исаак строил амбар, должно быть у него тоже был свой план. Он сколотил из двойных досок новую пристройку к землянке, проделал в ней дверь и маленькое хорошенькое оконце в четыре стекла, потом настлал крышу из теса и стал ждать, пока почва просохнет, и можно будет нарезать дерну. Только необходимое и полезное, ни пола ни струганых стен, а потом Исаак выдолбил колоду, словно бы для коня и сделал ясли. Май был на исходе. Солнце обсушило пригорки, Исаак покрыл свой амбар дерном, и он стоял готовенький.
И вот, однажды утром он наелся на целые сутки, захватил с собой еще еды, вскинул на плечо заступ с лопатой и пошел в село.
– Принеси мне четыре аршина ситцу! – крикнула ему Ингер.
– На что он тебе? – спросил Исаак.
Похоже было, что ушел навсегда. Ингер каждый день смотрела на небо, определяла направление ветра, словно ждала морехода, по ночам выходила на двор и прислушивалась, подумывала даже взять на руки ребенка и пойти разыскивать мужа. Наконец, он вернулся с лошадью и повозкой.
– Тпрру! – громко сказал Исаак, остановившись у двери, и хотя лошадь была смирная и приветственно заржала, почуяв в землянке знакомых, Исаак крикнул в горницу:
– Выйди-ка, подержи лошадь!
Ингер выскочила.
– Что это? – воскликнула она. – Ах ты, Исаак, неужто тебе опять ее дали!
Да где ты пропадал столько времени? Ведь нынче шестой день.
– Где ж мне быть? Пришлось побывать во многих местах, чгоб достать телегу. Подержи-ка лошадь, говорят тебе!
– Телегу? Да ведь не купил же ты телегу?!
Исаак нем, Исаак точно налит немотой. Он принимается вытаскивать из телеги привезенные плуг и борону, гвозди, съестные припасы, долото, мешок с ячменем.
– А как ребенок? – спрашивает он.
– Ребенку ничего не делается. Так ты купил телегу, спрашиваю. А я-то все мучаюсь и мучаюсь из-за ткацкого станка, – сказала она прямо-таки даже шутливо, до того обрадовалась, что он снова дома.
Исаак опять долго молчит, занятый своим, он думал и осматривался, куда девать все привезенные товары и снаряжение; кажется, не так-то легко найти для них место во дворе. Но когда Ингер перестала выспрашивать и пустилась вместо того разговаривать с лошадью, Исаак нарушил молчание:
– Видала ты разве крестьянский двор без лошади и телеги, без плуга и бороны, и без всего, что полагается? А раз уж ты хочешь знать, так я купил и лошадь, и телегу, и все, что в ней лежит, – ответил он.
Ингер только и могла покачать головой и проговорить:
– Спаси тебя Христос и помилуй!
А Исаак – теперь он не чувствовал себя маленьким и жалким, он словно бы рассчитался с женой за Златорожку и рассчитался по-барски:
– Пожалуйте, от нас – лошадку, да еще за наличные денежки! – Он был так возбужден, что потрогал еще раз плуг, приподнял его одной рукой, – отнес к стене избы и поставил там. Ведь здесь распоряжался он! А потом вынул борону, грабли, новые купленные вилы, все – драгоценные земледельческие орудия, сокровище для новосела. Великолепно, полное оборудование, теперь у него есть все, что нужно.
– Гм. Добудем как-нибудь и станок, – сказал он, – было бы у меня здоровье.
Вот ситец, кроме синего, никакого не было.
Он был неисчерпаем и расточал дары. Словно приехал из города.
Ингер говорит:
– Жалко, что Олина не видала всего этого, когда была здесь.
Сущая чепуха и женское тщеславие, и муж только хмыкнул на ее слова. Но, конечно, и он тоже ничего не имел против того, чтоб Олина видела все это великолепие.
Заплакал ребенок.
– Ступай к парнишке, – сказал Исаак, – лошадь уж успокоилась.
Он отпрягает и ведет лошадь в конюшню – ставит собственную лошадь в конюшню! Он кормит и гладит, и ласкает ее. Сколько он остался должен за лошадь и телегу? Все, всю сумму, огромный долг; но к осени он его заплатит.
У него есть на это дрова, немножко прошлогодней бересты и, наконец, порядочный запас хороших бревен. За этим дело не станет. Потом, когда волнение и задор поулеглись в его душе, он пережил много часов горьких опасений и заботы, теперь ведь все дело зависело от лета и осени, от урожая! Дни уходили на работу над землей, и опять на работу над землей, он расчистил новые небольшие участки от корней и камней, вспахал, унавозил, заборонил, взмотыжил, растирал комья руками, ногами, ухаживал за землей всякими способами и превратил поля в бархатный ковер. Подождал еще дня два, – как будто собирался дождь, тогда он посеял ячмень.
Многие сотни лет деды его сеяли ячмень; то был акт, совершаемый с благоговением в тихий и теплый безветренный вечер, всего лучше перед несомненным мелким дождичком, и как можно скорее после весенней тяги диких гусей. Картофель – это новый овощ, в нем не было ничего мистического, ничего религиозного, его могли сажать и женщины и дети; эти земляные яблоки, вывезенные из чужих краев, как кофе, – сытый и чудесный продукт, но сродни репе. Ячмень же – это хлеб, ячмень или нет ячменя – это жизнь или смерть. Исаак шагал с обнаженной головой, призывая имя Иисуса, и сеял; он был похож на чурбан с руками, но душой был словно младенец. Заботливо и нежно кидал он каждую пригоршню, был кроток и покорен. Ведь прорастут же эти ячменные глазки и превратятся в колосья с множеством ячменных зерен, и так повсюду на земле, где сеют ячмень. В Иудее, в Америке, в Гульдбрандской долине – ох, как огромен мир, а крошечный кусочек, который засевает Исаак – в центре всего. Лучистым опахалом сыпался ячмень из его руки, небо было облачно и мягко, предвещало упорный мелкий дождь.
Время между сенокосом и жатвой проходило, а женщина Олина все не появлялась.
Исаак разделался теперь с землей, приготовил к сенокосу две косы и двое граблей, приделал к телеге длинный кузов, чтоб возить в ней сено, смастерил полозья и оглобли для саней на зиму. Много сделал полезных дел. А что касается до двух полок на стене в горнице, то он устроил и их так, что на них можно было класть разные вещи: и календарь, который он, наконец, купил и мутовки, и поварешки, не находящиеся в употреблении. Ингер говорила, что эти две полки сущая благодать!
Ингер все казалось благодатью. Вот и Златорожка уж не порывалась больше убежать, а преспокойно поживала себе с теленком и быком и целыми днями ходила по лесу. Вот и козы нагуляли тело и чуть что поволочат тяжелое вымя по земле. Ингер сшила длинную рубашку из синего ситцу и такой же чепчик, прелесть какой хорошенький, и это был крестильный наряд. Сам мальчуган лежал тут же и следил глазками за работой; мальчик был хоть куда, и когда она наконец решила назвать его Елисеем, то Исаак не стал возражать. Когда рубашка была готова, оказалось, что она на целых два локтя длиннее, чем надо, а каждый локоть ситца стоил денег, но что ж поделаешь, ребенок то был ведь первенький.
– Если когда-нибудь твои бусы могут пригодиться, так именно в этот раз! – сказал Исаак.
О, Ингер уж и сама подумала о них, о бусах-то, не даром же она была мать и, как все матери – глупая и гордая. Бусы нельзя было надеть на шейку мальчугану, но если нашить их на чепчик, будет очень красиво. Она так и сделала.
А Олина не шла.
Не будь скотины, можно было бы уехать всем вместе и вернуться через три– четыре дня с окрещенным младенцем. А не будь этого самого венчания, Ингер могла бы поехать одна.
– Не отложить ли нам пока венчание? – сказал Исаак. Ингер ответила:
– Раньше десяти-двенадцати лет Елисея нельзя будет оставить дома одного и поручить ему скотину!
Нет, значит, надо Исааку что-нибудь придумать. Собственно, все началось как-то без начала, может быть, венчание так же нужно, как крестины, почем он знает. Погода стала поворачивать на засуху, на настоящую знойную сушь; если скоро не выпадет дождь, все всходы погибнут; но на все воля Господня.
Исаак собрался ехать в деревню за кем-нибудь. Опять надо было проехать много миль.
И вся эта суматоха ради венчания и крестин! Поистине, у людей земли много мелких и крупных огорчений.
Но вот Олина пришла…
Теперь они были повенчаны, ребенок окрещен. Они даже позаботились раньше повенчаться, чтоб ребенка записали законным. А сушь продолжалась и палила маленькие ячменные поля, палила бархатные ковры муравы, а за что? Все в деснице Господней. Исаак скосил свои лужки, немного травы с них набралось, хотя весной он их и унавозил; он выкосил косогоры, дальние луговины, и не уставал косить, сушить и возить домой корм, потому что у него была лошадь и большое стадо. А в середине июля пришлось ему скосить на зеленый корм и ячмень, больше ни на что он не годился. Так что теперь одна надежда на картофель!
Как же обстояло дело с картофелем? Действительно ли он только особый сорт чужеземного кофе, и без него можно обойтись? О, картофель замечательный овощ, он выдерживает засуху, выдерживает сырость, а сам растет. Он не боится никакой погоды и удивительно вынослив, а если человек мало-мальски за ним поухаживает, он отплачивает в раз пятнадцать. Дело в том: кровь у картофеля не та, что у винограда, но мясо такое же, как у каштана, его можно варить и жарить, и он годится на все. Если у человека нет хлеба, но есть картофель, он не осужден на голод. Картофель можно печь в горячей золе и есть за ужином, его можно сварить в воде и подать на завтрак. А каких приправ он требует? Немного, картофель неприхотлив: кринки молока, селедки для него довольно, богачи едят его с маслом, бедняки посыпают солью с блюдечка; Исаак же по воскресеньям поедал его с доброй кринкой кислого Златорожкина молока. Пренебрегаемый и благословенный картофель! Но теперь дело оборачивалось плохо и для картофеля.
Исаак несчетное число раз в день поглядывал на небо, небо было синее. По вечерам частенько смахивало на дождик. Исаак входил в избу и говорил:
– Сдается, что будет-таки дождик!
Часа через два всякая надежда опять исчезала. Заcyxa продолжалась уже семь недель, жара стояла невыносимая, картошка всю эту пору цвела сильным цветом, цвела неестественно и чудовищно.
Поля издали казались покрытыми снегом. Чем же все кончится? По календарю ничего нельзя было узнать, теперешние календари ведь не то, что прежние, они ни к чему. Опять стало показывать на дождик, Исаак пошел к Ингер и сказал:
– С божьей помощью нынче ночью будет дождь!
– Разве на то похоже?
– Да. И лошадь мотает головой над кормушкой. Ингер выглянула в дверь и сказала:
– Да, ужо увидишь.
Упало несколько капель. Часы текли, они поужинали, когда Исаак ночью вышел на двор, небо было синее.
– Ах ты Господи! – сказала Ингер. – Но зато к завтрему и последний ягель твой просохнет, – прибавила она и постаралась хорошенько его утешить.
Да, Исаак насбирал ягелю, и накопил его очень много самого отборного сорта. Это был драгоценный корм, он сушил его, как сено, и накрывал берестой в лесу. У него оставалась неприкрытой только одна небольшая кучка, оттого он и ответил Ингер с таким глубоким отчаянием и апатией:
– Я все равно не стану убирать его, хоть бы он и просох.
– Что ты врешь! – сказала Ингер.
На следующий день он и в самом деле не убрал ягель, так как было сказано, – не убрал, и все тут. Пусть себе стоит, дождя все равно не будет, пусть себе стоит с богом! Свезет как-нибудь перед Рождеством, если солнце не спалит его до тех пор!
Так сильно и глубоко он чувствовал себя обиженным, совсем не стоило сидеть на пороге и смотреть на землю и владеть ею. Вон, картофельные поля горят безумным цветом и сохнут, так пусть же и ягель лежит, где лежал, сделайте одолжение! Но, может быть, Исаак таил кое-какую хитренькую мыслишку при всем своем огромном простодушии, может, он делал это из расчета и хотел подразнить синее небо перед новолунием.
К вечеру опять стало показывать на дождь.
– Ты бы убрал ягель, – сказала Ингер.
– Зачем это? – спросил Исаак и притворился чрезвычайно удивленным.
– Да, да, ты все представляешься, а может пойти дождь.
– Ты ведь видишь, что в нынешнем году не будет дождя.
Однако ночью окно вдруг что-то потемнело, похоже стало, будто кто мазал по нему и мочил его. Что бы это такое было?
Ингер проснулась и сказала:
– Вот и дождь, посмотри на стекла! Исаак только хмыкнул и ответил:
– Дождь? Это не дождь. Не понимаю, о чем ты говоришь!
– Перестань врать! – сказала Ингер.
Исаак и в самом деле врал. И обманул только самого себя. Конечно, это был дождь, и даже настоящий здоровый ливень, но, хорошенько промочив Исааку ягель, он перестал. Небо было синее.
– Ведь я же говорил, что не будет дождя, – сказал Исаак упрямо и довольно злобно.
Для картофеля этот ливень был все равно что ничего, а дни приходили и уходили, небо было сине. Тогда Исаак начал работать над дровнями, работал усердно, смирив свое сердце, покорно строгал полозья, о-ох, – Господи! Да, дни приходили и уходили, ребенок рос, Ингер била масло и варила сыр, в сущности не так уж оно было страшно, один год неурожая работящим людям в деревне можно пережить. Да кроме того – когда миновали девять недель, дождь полил на славу, зарядил на целые сутки, шестнадцать часов как из ведра, небеса разверзлись. Будь это недели две тому назад, Исаак сказал бы:
– Слишком поздно! Теперь он сказал Ингер:
– Увидишь, он немножко поправит картошку!
– Если бы, – успокоительно сказала Ингер, – он все поправит!
И действительно, все как будто ожило, дождь поливал каждый день, трава зазеленела, точно по волшебству. А картошка все цвела, даже сильнее, чем раньше, и на ней выросли крупные ягоды; это-то, положим, было правильно, но никто не знал, что с ней делается в земле, Исаак не решался посмотреть. И вот, однажды Ингер пришла с двадцатью мелкими картофелинками, собранными с одного куста.
– А ей расти еще пять недель! – сказала Ингер.
Ах, эта Ингер, и всегда-то она утешала и говорила ласковые слова своим заячьим ртом. Да и говорила-то плохо, шепелявила и шипела, словно клапан, из которого выходит пар; но приятно было слушать ее утешения в этой глуши.
И характер у нее был жизнерадостный.
– Сделал бы ты еще одну кровать! – сказала она Исааку.
– Ну, – отозвался он.
– Хорошо, хорошо, ведь это не горит.
Они начали рыть картошку и выкопали всю к Михайлову дню, по старинному обычаю. Год вышел средний, хороший год, опять оказалось, что картошка не так уж требовательна к погоде, а растет несмотря ни на что и может выдержать, что угодно. Разумеется, не сравнить с настоящим средним годом, хорошим годом, когда дождей выпадает сколько надо, но они и так не могли пожаловаться. Однажды мимо проходил лопарь и подивился, как много у новоселов картошки.
– В деревнях она уродила гораздо хуже, – сказал он. У Исаака опять выдалось несколько недель на работу над землей до наступления заморозков.
Скотина ходила по полям и паслась, где вздумается. Исааку было приятно работать поблизости и слушать колокольчики; правда, это подчас отвлекало его, потому что бык стал баловной, раскидывал кучи ягеля, а козы карабкались и залезали всюду, даже на крышу землянки.
Мелкие и крупные заботы.
Однажды Исаак услышал сердитый крик: Ингер стоит на пороге, держа ребенка на руках, и показывает пальцем на быка и на молоденькую телку Сребророжку – они милуются. Исаак бросает мотыгу и бежит к ним, но уж поздно, беда уже случилась.
Исаак уводит ее в хлев, но все равно – уже поздно.
– Ишь ты, дрянь, раненько начала, всего-то год отроду, на полгода раньше, колдовка, девчонка!
– Да, да, – говорит Ингер, – но с одной стороны, оно и хорошо, а то обе коровы отелились бы по осени.
Ох, Ингер, голова у нее не очень толковая, но, может быть, она и знала, что делала, выпуская утром Сребророжку вместе с быком.
Пришла зима. Ингер чесала шерсть и пряла, Исаак возил дрова, огромные возы сухих дров; весь долг был уплачен, лошадь и телега, плуг и борона – все стало его собственностью. Он уезжал с приготовленными Ингер козьими сырами и приезжал то с пряжей, ткацким станком, мотовилом, веретеном, то с мукой и разными припасами, то с досками, тесом и гвоздями; однажды он привез лампу.
– Провалиться мне на месте, ты прямо колдун! – сказала Ингер, хотя давно уже догадывалась, что лампа будет.
Они зажигали ее по вечерам и чувствовали себя, как в раю, а маленький Елисей, наверное, думал, что это солнце.
– Посмотри, как он дивится! – говорил Исаак. Ингер стала прясть при лампе.
Исаак привез холста на рубахи и новые комаги для Ингер. Она просила привезти разных красок для шерстяной пряжи, он привез. Но однажды он привез часы. Что такое? Часы! Ингер точно с неба свалилась и несколько минут не могла вымолвить ни слова. Исаак осторожно и бережно повесил часы на стену, поставил наобум, подтянул гири и пустил бой. Ребенок повернул глазки на гулкий звук, потом перевел их на мать.
– Да уж, можешь подивиться! – сказала она, взяла мальчика на руки и сама взволновалась. Потому что из всех благ в одинокой жизни ничто не могло сравниться со стенными часами, которые идут себе во всю темную зиму и звонко отбивают каждый час.
Но вот дрова свезены, Исаак опять стал уходить в лес рубить дрова, опять прокладывал улицы и строил город из дров на будущую зиму. Он отходил все дальше и дальше от дома, большой бугор стоял уже совсем лысый и готовый для обработки, и Исаак уже не вырубал дочиста делянки, а сваливал только самые старые деревья с сухими верхушками.
Разумеется, он давно понял, для чего Ингер сказала ему про кровать, надо было поторопиться и не откладывать этого дела в долгий ящик. Раз в темный вечер он вернулся из лесу, а дома уж все было готово, семья прибавилась, опять мальчик, Ингер лежала. И хитрая же эта Ингер, утром она непременно хотела спровадить его в село.
– Ты бы промял немножко лошадь, – сказала она, – она только стоит и роет копытом колоду.
– Мне некогда заниматься такой ерундой, – ответил Исаак и ушел.
Теперь он понял, что она просто хотела избавиться от него, а зачем это? Он бы пригодился и дома.
– Почему это ты никогда не можешь знать заранее? – спросил он.
– Теперь сделай кровать для себя, и переходи спать в клеть, – ответила она.
Впрочем, одной кровати было еще мало, надо было и постель для нее. У них было только одно одеяло, а нового нельзя было сделать до осени, когда они собирались колоть барашков, но даже и тогда вряд ли вышло бы целое одеяло из каких-нибудь двух-трех овчин. Исаак здорово мерз по ночам, он пробовал зарываться в сено под выступом скалы, пробовал ложиться к коровам, и чувствовал себя заброшенным и одиноким. Счастье, что стоял май, потом придет июнь, июль…
Удивительно, сколько было сделано в пустыне: жилье для людей, и скотный двор, и возделанные поля, и все в три года. Что такое опять строил Исаак?
Новый амбар, кладовую, пристройку к избе. Весь дом сотрясался и гремел, когда он вгонял восьмидюймовые гвозди. Ингер выходила и просила его пожалеть ребят. Ну да, ребята, поболтай с ними пока что, спой что-нибудь, дай Елисею ведерко, пусть постучит в него! Больших гвоздей не так много, вот только здесь их и надо вбить, в пазы, они будут держать всю пристройку.
А потом пойдут уж только доски и двухдюймовые гвозди, пустяковая работа.
Разве можно было обойтись без этого стука? Ведь вот, бочки с сельдями и муку, и все припасы ставили в конюшне, чтоб не оставлять под открытым небом, но свинина отзывалась навозом, кладовая прямо необходима. А мальчуганы пусть приучаются к ударам молотка по стене. Елисей, правда, стал немножко худенький и бледный, но зато второй, тот сосал, чисто божий ангел, и когда не кричал, то спал. Замечательный парнишка. Исаак не спорил против того, чтоб его назвать Сивертом; пожалуй, это всего лучше, хотя сам он наметил было – Яков. В некоторых случаях Ингер рассуждала правильно: Елисея назвали в честь священника из ее села, а это благородное имя, а Сивертом звали Ингерова дядю, окружного казначея, того самого, что был холостяк, богатей и не имел наследников. Чего ж для ребенка лучше, как назвать его по имени этого дяди?
Опять наступил весенний перерыв в работе, и все на земле готовилось встречать Троицу. Когда у Ингер был только Елисей, она никак не могла урвать время, чтоб помочь мужу, первенец поглощал все ее внимание; теперь, когда у нее стало двое детей, она расчищала землю и делала многое другое: целыми часами сажала картошку, посеяла морковь и репу. Такую жену не скоро найдешь. А ко всему этому, разве она не ткала? Она пользовалась каждой минутой, чтоб побежать в клеть и спустить пару шпулек, и выходила у нее полушерстяная ткань для нижнего белья на зиму. А потом окрасила пряжу и наткала синего и красного холста себе и ребятам, подбавила еще цветной пряжи и сшила тюфяк Исааку, Все необходимые и полезные вещи, и вдобавок такие прочные!
Ну, и вот семья новоселов стала крепко на ноги, и если урожай выдастся хороший, то им можно будет позавидовать. Чего еще не хватает? Разумеется сеновала, овина с молотильным током, это цель на будущее, и она будет достигнута, как и остальные цели, дай только время! Вот и маленькая Сребророжка отелилась, козы принесли козлят, овцы ягнят; молодняк так и кишел на пастбище. А люди? Елисей уже бойко разгуливал на собственных ножках, а маленького Сиверта окрестили. Ингер? Должно быть опять затяжелела, очень уж раздобрела. Что такое прежде был для нее ребенок? Ничего – то есть очень много, хорошенькие малютки, она гордилась детьми и давала понять, что не всем бог дает таких больших и красивых детей. Ингер усердно наверстывала молодость. У нее было обезображенное лицо, и она прожила молодые годы, как отщепенка, парни не смотрели на нее, хотя она умела и плясать и работать, они пренебрегали ее лаской, отворачивались – теперь настало ее время, она развернулась, зацвела пышным цветом и носила детей.
Сам Исаак, хозяин, остался тем же серьезным и угрюмым, но ему везло, и он был доволен. До прихода Ингер он жил смутной и тусклой жизнью, знал только картошку да козье молоко, да смелые кушанья без названия; теперь он имел все, что мог пожелать человек в его положении.
Снова настала засуха, снова неурожай. Лопарь Ос-Андерс, приходивший со своей собакой, рассказывал, что народ в деревнях скосил ячмень на корм скоту.
– Да неужто? Стало быть, совсем уж плохо? – спросила Ингер.
– Да. Но у них был хороший лов сельдей. Дядя твой Сиверт здорово нажился.
– У него и раньше кое-что было! И в котелке и в печке!
– Точь-в-точь, как у тебя, Ингер!
– Да, слава богу, не на что пожаловаться. Что же про меня говорят дома?
Ос-Андерс качает головой и льстит: у него и слов нет, чтоб передать.
– Если хочешь кружку парного молока, так скажи, – говорит Ингер.
– Не беспокойся! Вот разве чуточку собаке. Появилось молоко, появился корм для собаки. Лопарь услышал музыку из горницы и насторожился:
– Что это?
– Это бьют наши часы, – отвечает Ингер, готовая лопнуть от гордости.
Лопарь опять покачал головой и сказал:
– У вас есть дом, и конь, и деньги, скажи мне, чего у вас нет!
– Да, мы уж и не знаем, как благодарить бога.
– Олина велела тебе кланяться.
– А-а! Как она поживает?
– Ничего. А где твой муж?
– Пашет.
– Говорят, он не купил землю? – бросает лопарь.
– Не купил? Кто это говорит?
– Люди говорят.
– Да у кого ж ее было покупать? Ведь это пустошь.
– Да, да.
– А поту он положил на эту землю немало!
– Они говорят, это государственная земля, Ингер ничего не поняла и сказала:
– Ну, может быть. Уж не Олина это говорила?
– Не помню, кто, – ответил лопарь, шныряя по сторонам лукавыми глазами.
Ингер удивлялась, что он ничего не выпрашивает, Ос-Андерс всегда что– нибудь выпрашивал, как все лопари; они всегда клянчат. Ос-Андерс сидит ковыряет в своей глиняной трубке и раскуривает ее. Вот так трубка, он курит и дымит так, что все его старое сморщенное лицо превращается в руническую надпись.
– Ну, мне не за чем спрашивать, твои ли это дети, – подлизывается он. – До того они похожи на тебя. Вылитая ты, когда была маленькой!
Ингер была урод и страшилище – разумеется, это глупо; но она все-таки вспыхнула от гордости. Даже лопарь может обрадовать материнское сердце.
– Если б мешок твой был не так набит, я бы дала тебе кой-чего, – сказала она.
– Нет, не беспокойся!
Ингер с ребенком уходит в дом, а Елисей тем временем остается с лопарем.
Они отлично ладят друг с другом, мальчик видит в мешке у лопаря что-то чудное, мохнатое, хочет потрогать. Собака возле повизгивает и взлаивает.
Когда Ингер выходит с припасами, она слегка вскрикивает и садится на пороге:
– Что это у тебя? – спрашивает она.
– Ничего. Заяц.
– Я видела.
– Парнишка твой захотел посмотреть. Собака подняла его сегодня и прикончила.
– Вот тебе еда! – сказала Ингер.
Старинным опытом установлено, что неурожаи следуют один за другим по крайней мере два года подряд. Исаак набрался терпения и примирился со своей судьбой. Ячмень сгорел, сбор сена был посредственный, но картошка как будто опять выправлялась, так что, хоть и было плохо, но до голода еще далеко. У Исаака же были вдобавок дрова, да бревна для стройки, которые можно было свезти в село, а так как по всему берегу шел лов сельдей, то денег на покупку дров у людей было вдоволь. Уж не перст ли провидения, что ячмень не уродился? Где бы он стал молотить его без овина с током? Пусть хоть перст провидения, в конце концов не беда.
Другое дело, что появились новые загвоздки и тревожили его. Что такое сказал Ингер летом какой-то лопарь – что он не купил землю? Разве ему надо покупать, зачем это? Земля лежала себе полеживала, лес стоял-постаивал, он все обработал, построил жилье в непроходимой глуши, кормил свою семью и свою скотину, никому не был должен и работал, работал без устали. Бывая в селе, он много раз собирался потолковать с ленсманом, но все откладывал; ленсмана не очень хвалили, а Исаак был неречист. Что он скажет, когда придет, как объяснит, в чем дело?
Однажды зимой ленсман сам приехал к новоселам, с ним был человек и пропасть бумаг в портфеле – и был это сам ленсман Гейслер. Он увидел большой открытый бугор, очищенный от леса и ровно круглившийся под снегом, подумал, что все пространство также обработано, и сказал:
– Да ведь это большое поместье; что ж ты думаешь, такую штуку можно получить задаром?
Вот оно! У Исаака сердце захолонуло от страха, и он не ответил.
– Тебе бы следовало приехать ко мне и купить землю, – сказал ленсман.
– Так.
Ленсман говорил об оценке, размежевании, обложении, – сказал: государственный налог – и по мере разъяснения слова его казались Исааку все менее и менее несообразными. Ленсман обратился к своему спутнику:
– Ну, ты, таксатор, как велико угодье?
Но не стал ждать ответа и записал площадь участка наобум. Спросил Исаака о количестве возов сена, мер картофеля. А как же им быть с межеваньем? Ведь нельзя же произвести размежеванье в лесу по пояс в сугробах, а летом сюда не добраться. Во сколько сам Исаак считает лес и выгон?
Этого Исаак не знал; до сих пор он считал своим все, что видел. Ленсман сказал, что казна требует определенного надела.
– Чем больше у тебя участок, тем дороже он стоит, – сказал он.
– Так.
– Да. И дают тебе не все, сколько ты схватишь глазом, а по твоей потребности.
– Так.
Ингер принесла молока, и ленсман с провожатым стали пить. Она принесла еще. Это ленсман-то строгий? Он даже погладил Елисея по голове и спросил:
– Он играет в камешки? Покажи камни. Что это такое? Какие тяжелые, должно быть в них какой-нибудь металл.
– Таких в горах очень много, – сказал Исаак. Ленсман вернулся к делу:
– Наверно, тебе всего дороже земля на юг и на запад? – спросил он Исаака.
– Скажем: четверть мили на юг?
– Целых четверть мили на юг?
– Целых четверть мили! – воскликнул его спутник.
– Не два же аршина обрабатываешь, – оборвал ленсман.
– А что стоит четверть мили? – спросил Исаак.
– Не знаю, да и никто не знает. Я назначу невысокую цену, ведь это глушь, за много миль от жилья, и никаких средств сообщения.
– Да, но целых четверть мили! – опять вмешался спутник.
Ленсман записал четверть мили на юг и спросил:
– А в сторону скал?
– Тут мне надо бы до воды. Там большое озеро, – ответил Исаак.
Ленсман записал:
– А к северу?
– Там-то не так важно, – ответил Исаак. – Там болото и нет порядочного леса.
Ленсман написал по своему усмотрению восьмую мили.
– А на восток?
– Тоже все равно. Там голые скалы вплоть до Швеции.
Ленсман записал. Записав, он с минуту посчитал, потом сказал:
– Разумеется, это большое владенье, и если б оно находилось возле села, ни у кого не хватило бы средств купить его. Я назначу за все про все сто далеров. Как ты думаешь? – спросил он спутника.
Тот ответил:
– Да разве это цена!
– Сто далеров! – воскликнула Ингер. – Не бери такого большого участка, Исаак!
– Нет, – сказал Исаак.
Спутник подхватил:
– И я то же говорю! Что вы станете делать с таким большим участком?
Ленсман сказал:
– Обрабатывать.
Он сидел, трудился и писал, изредка в горнице раздавался детский плач, должно быть ему не хотелось переписывать сызнова, и так он попадет домой не раньше ночи, да нет, не раньше утра! Он решительно сложил бумаги в портфель:
– Ступай запрягай! – сказал он товарищу. Потом повернулся к Исааку и заявил:
– Собственно говоря, следовало бы отвести тебе это место задаром, да еще приплатить за твои труды. Я так и напишу в своем докладе. А там посмотрим, сколько с тебя возьмет казна.
Исаак – бог весть, как он себя чувствовал! Как будто он ничего не имел против высокой оценки своего участка и своих непомерных трудов. Должно быть, он не считал невозможным выплатить с течением времени сто далеров, поэтому ничего и не сказал; он будет работать как раньше, возделывать землю, превращать сухостой и валежник в дрова. Исаак не принадлежал к верхоглядам, не рассчитывал на случайности, он работал.
Ингер поблагодарила ленсмана и попросила его заступиться за них перед казной.
– Да. Но я ведь ничего не решаю, я только сообщаю свое мнение. Сколько лет младшему?
– Ровно полгода.
– Мальчик или девочка?
– Мальчик.
Ленсман был не строгий, но легкомысленный и не очень добросовестный.
Своего землемера и таксатора, понятого Бреде Ольсена, он не стал слушать, важную сделку провел кое-как, крупное дело, решающее судьбу Исаака и его жены и судьбу их потомков, быть может, в бесчисленных поколениях, он закрепил письменно наобум, ленсман только писал. Но он отнесся к новоселам очень ласково, достал из кармана новенькую серебряную монету и вложил в ручку маленькому Сиверту, потом кивнул головой и пошел садиться в сани.
Вдруг он спросил:
– Как называется это место?
– Как называется?
– Ну да. Какое у него название? Надо записать название.
Об этом никто и не думал. Ингер и Исаак только переглянулись.
– Селланро? – проговорил ленсман. Слово просто пришло ему в голову, вряд ли даже это было вообще название, но он говорил:
– Так – Селланро! – кивнул головой и уехал. Все наобум – границы, цена, название… Несколько недель спустя, будучи в селе, Исаак узнал, что с ленсманом Гейслером неблагополучно; подняли вопрос о каких-то деньгах, в которых он не мог отчитаться, и его вызывали к амтману. Вот как неладно случается: иные люди живут без оглядки, пока не наткнуться на тех, что живут правильно!
Однажды Исаак отправился в село с одним из последних возов дров, и на обратном пути ему довелось подвезти на своих санях ленсмана Гейслера.
Ленсман вышел из лесу с ручным чемоданчиком и сказал:
– Подвези-ка меня!
Некоторое время оба ехали молча. Только раз ленсман достал из кармана бутылку и отпил из нее, предложил и Исааку, но тот отказался.
– Боюсь, как бы не застудить живот, – сказал ленсман. Он заговорил о земельном деле Исаака:
– Я сейчас же препроводил дело и дал очень теплый отзыв. Селланро – красивое название. Собственно, тебе следовало бы отвести участок бесплатно, но если б я так написал, казна непременно заартачилась бы и сама назначила бы цену. Я написал пятьдесят далеров.
– Так. А не сто далеров вы написали?
Ленсман сдвинул брови, припоминая:
– Насколько помнится, я написал пятьдесят далеров.
– Куда вы сейчас едете? – спросил Исаак.
– В Вестерботнию, в семью моей жены.
– Трудно будет добираться туда в эту пору года.
– Как-нибудь. Ты не проводишь меня немножко?
– Извольте. Одному плохо.
Они приехали в усадьбу к Исааку, и ленсман переночевал в клети. Наутро он снова отпил глоток из бутылки и сказал:
– Я непременно расстрою Себе желудок этой поездкой! – Он был такой же, как и в прошлый свой приезд, ласково-властный, но легкомысленный и мало занятый своей судьбой; может, впрочем, она была и не так уж печальна. Когда Исаак, набравшись храбрости сказал, что обработан не весь бугор, а только небольшая часть, несколько маленьких полосок, ленсман дал ошеломляющий ответ:
– Я это отлично знал, когда сидел здесь в прошлый раз и писал. А возница мой, Бреде, тот ничего не понимал, он болван. У них в департаменте имеется таблица. И вот если такое малое количество стогов сена и мер картофеля приходится на такой большой участок, какой мною показан, то департаментская таблица гласит, что это скверная земля. Я играл тебе в руку, и согласен лишиться царства небесного за это плутовство. Нам бы надо иметь тридцать две тысячи таких молодцов, как ты. – Ленсман мотнул головой и обратился к Ингер:
– Сколько времени младшему?
– Ему сейчас девять месяцев.
– Ага. Мальчик?
– Да.
– Но ты не теряй времени и покончи со всеми формальностями как можно скорей, – продолжал он, обращаясь к Исааку. – Один человек хочет купить место на полдороге от тебя до села, и тогда твой участок поднимется в цене. Ты купи первый, а там пусть себе поднимается. Так, по крайней мере, тебе хоть что-нибудь останется за твои труды. Ты ведь первый шевельнул эту глушь.
Хозяева поблагодарили его за совет и спросили, не сам ли он оформит сделку. Он ответил, что сделал, что мог, остальное зависит от казны.
– Я сейчас еду в Вестерботнию и не вернусь, – сказал он равнодушно.
Он дал Ингер 24 скиллинга, и это было уж чересчур.
– Не забудь свезти немножко убоины моей семье, когда поедешь в село, – сказал он, – телятины или баранины, что у вас будет. Жена заплатит. Да захватывай с собой кой-когда головки две-три козьего сыру, дети у меня его очень любят.
Исаак проводил его через перевал, на вершине лежал твердый наст, так что идти было не трудно. Исаак получил за это целый далер.
Так и ушел ленсман Гейслер и не вернулся больше в село. «И бог с ним», – говорили люди, его считали ненадежным человеком и пройдохой. Не то, чтобы он был незнающий, нет, человек он был образованный и много учился, но с чересчур широким размахом, и не церемонился с чужими деньгами. Выяснилось, что Гейслер бежал после строгого письма амтмана Плеюма, но семье его ничего не сделали, и она долго жила спокойно в деревне – жена и трое детей.
Впрочем, в скорости недостающие деньги были присланы из Швеции, семья ленсмана перестала считаться как бы заложниками и продолжала жить на старом месте, потому что ей так нравилось.
Для Исаака и Ингер этот самый Гейслер оказался вовсе не плохим человеком, наоборот, бог знает, какой-то еще будет новый ленсман, может, всю сделку с участком придется переделывать наново.
Амтман послал в село одного из своих писцов, это и был новый ленсман. Был он мужчина лет за сорок, сын фохта, по фамилии Гейердаль; по бедности он не мог стать студентом и чиновником, а пятнадцать лет просидел в конторе амтмана и все писал. Не имея средств жениться он остался холостяком; амтман Плеюм получил его в наследство от своего предшественника и платил ему то же нищенское жалованье, что и прежний. Гейердаль получал свое жалованье и писал. Он превратился в угнетенного и изможденного человека, но был надежен, честен, да и работник отличный, поскольку хватало его способностей и знаний. Сделавшись ленсманом, он начал проникаться чувством собственного достоинства.
Исаак набрался храбрости и пошел к нему.
– Дело Селланро – да, вот оно, вернулось из департамента. Они там запрашивают разные сведения, ведь все это настряпал ваш Гейслер, – сказал ленсман. – Королевский департамент желает знать, нет ли на твоем участке больших и особенно богатых морошковых болот. Есть ли строевой лес? Нет ли руд и разных металлов в окружающих горах? В деле упоминается про большое горное озеро, есть ли в нем рыба? Правда, Гейслер привел кое-какие данные, но он ведь такой человек, что на него нельзя положиться, мне приходится все проверять после него. Я приеду на твой участок, в Селланро, при первой же возможности, и все осмотрю и произведу оценку. Сколько туда миль?
Королевский департамент требует настоящего межеванья, и, разумеется, нам придется его произвести.
– Это трудно будет раньше второй половины лета, – сказал Исаак.
– Как-нибудь уж придется. Мы не можем оттягивать ответ департаменту до конца лета. Я приеду на днях. Заодно придется продавать от имени казны пахотный участок другому человеку.
– Не тому ли, что хочет купить место на полдороги от меня.
– Не знаю, может быть. Это здешний человек, мой таксатор, мой понятой.
Он просил разрешения на покупку у Гейслера, но Гейслер отказал и ответил, что он не может обработать даже двухсот аршин! Тогда человек этот сам написал амтману и теперь это дело перешло для отзыва ко мне. Ох уж, этот мне Гейслер!
Ленсман Гейердаль приехал к новоселам вместе с оценщиком Бреде; они промокли в болотах, и промокли еще больше, когда пришлось обходить границы по тающему весеннему снегу в горах. В первый день ленсман проявлял большое усердие, но на второй двигался утомленно и по большей части стоял под горой и только покрикивал, да показывал. Не было уже речи о том, чтоб «исходить горы вдоль и поперек», – а морошковые болота, – сказал он, – будут самым тщательным образом обследованы на обратном пути.
Департамент наметил много вопросов, должно быть, опять по какой-нибудь таблице. Единственный толковый вопрос был о лесе. Строевого леса, действительно, было немного, и он рос на участке Исаака, но продажного строевого леса не было, разве что для домашнего употребления. Но даже если б и был здесь строевой лес, кто мог бы его доставить за столько миль? Для этого надо быть таким мельничным жерновом, как Исаак, который в течение зимы свозил по нескольку бревен в село и получал в обмен доски и тес.
Оказалось, что замечательный этот Гейслер представил доклад, которым никак нельзя было пренебречь. И вот новый ленсман старался поймать его и найти какую-нибудь ошибку, но, в конце концов, бросил. Он только чаще, чем Гейслер, советовался со своим спутником и оценщиком, и считался с его словами, а оценщик, должно быть, переменился и усвоил себе другую точку зрения с тех пор, как сам сделался покупателем казенных земель.
– А какая по-твоему, должна быть цена? – спросил ленсман.
– Пятьдесят далеров за глаза для всякого, кто захотел бы купить, – ответил оценщик.
Ленсман изложил это в затейливых словах. Гейслер писал: «Владельцу придется платить ежегодный налог, и он не видит возможности уплатить, в качестве покупной цены, больше пятидесяти далеров, с рассрочкой на десять лет. Казна вольна или согласиться на его предложение, или лишить его земли и плодов его труда».
Гейердаль написал: «Покупщик почтительно ходатайствует пред высоким департаментом о разрешении сохранить за собой землю, которая не принадлежит ему, но в которую он вложил значительный труд, за цену 50 – пятьдесят – специедалеров, уплачиваемых в сроки по благоусмотрению департамента».
– Я думаю, мне удастся оставить за тобой участок, – сказал ленсман Гейердаль Исааку.
Сегодня старого быка уводят со двора. Он превратился в сущее чудовище, да и содержать его стало чересчур дорого; Исаак решил свести его в село, сбыть кому-нибудь и привести вместо него подходящего молодого быка.
Затеяла это Ингер, и Ингер-то, конечно, знала, что делала, выпроваживая Исаака из дому именно сегодня.
– Если уж идти, так ступай сегодня, – сказала она. – Бык откормлен, весной на кормленную убойну хорошая цена, его можно отправить в город, а там платят страсть какие цены.
– Да, да, – ответил Исаак.
– Вот только, не кинулся бы он на тебя, дорогой.
На это Исаак ничего не ответил.
– Впрочем, он целую неделю был на воле, огляделся и приобвык немножко.
Исаак молчал. Но заткнул за пояс большой нож и вывел быка.
Ну уж и бык, здоровенный и страшный, бока у него тряслись на ходу. Ноги короткие, когда он бежал, то ломал кустарники грудью, чисто паровоз. Шея толстая до уродства, в этой шее жила слоновая сила.
– Только бы он на тебя не кинулся, – сказала Ингер. Исаак ответил, помолчав:
– Ну, что ж, тогда я заколю его дорогой и снесу мясо. Ингер села на крыльце. Ее мучили боли, лицо было воспаленное, она держалась на ногах до ухода Исаака; но вот он скрылся в лесу с быком, и Ингер могла теперь стонать без опасений. Маленький Елисей спрашивает:
– Маме больно?
– Да, больно.
Он передразнивает мать, хватается за спину и стонет. Малютка Сиверт спит.
Ингер ведет Елисея с собой в горницу, сажает на пол и дает игрушек, а сама ложится в постель. Пришел ее час. Она все время в полном сознании, следит за Елисеем, бросает взгляд на стену, смотрит который час. Она не кричит, почти не шевелится; во внутренностях ее происходит борьба, бремя внезапно выскальзывает из нее. Почти в ту же минут она слышит незнакомый крик в своей постели, тоненький жалкий голосок, и уж не может оставаться спокойной, а встает и смотрит на постель. Что же она видит? Лицо ее мгновенно становится серым и теряет всякое выражение, всякий смысл.
Раздается стон, какой-то неестественный, невозможный, словно задушенный вой, вырывающийся из самого нутра женщины.
Она опускается на постель. Проходит минута, но нет ей покоя, слабый писк на постели становится громче, она снова приподнимается и смотрит – О, Господи, хуже нельзя и придумать, пощады нет – ребенок в довершение всего девочка!
Исаак отошел от дому, может быть, с полмили, едва ли миновал час после его ухода со двора. В течение десяти минут дитя было произведено на свет и убито…
Исаак вернулся на третий день, ведя на привязи тощего молодого быка, едва передвигавшего ноги; оттого путь и был так долог.
– Ну, как все обошлось? – спросила Ингер, хотя и сама была очень слаба и больна.
Все обошлось сносно. Бык взбесился на последней полмиле от села, Исааку пришлось привязать его и сбегать за помощью. Когда он вернулся, оказалось, что бык порвал привязь, и его целый час не могли найти. Ну да все устроилось, торговец, скупавший мясо для города, заплатил хорошо.
– А вот и новый бык, – сказал Исаак, – пусть дети подойдут и посмотрят!
Все с тем же интересом к каждому новому животному, Ингер осмотрела быка, ощупала его, испросила о цене; маленького Сиверта посадили ему на спину.
– А мне жалко старого быка, – сказала Ингер, – он был такой гладкий и умный. Хоть бы уж они зарезали его как следует!
Дни были посвящены обычной рядовой работе, скотина гуляла на воле, в пустом хлеву прорастал в ящиках и лукошках картофель, предназначенный для посадки. В этом году Исаак посеял ячменя больше прежнего и приложил все усердие, чтоб хорошенько запахать его в землю, разбил грядки для моркови и репы, а Ингер посеяла семена. Все шло по-старому. Некоторое время носила на животе торбу с сеном, чтоб казаться толще, постепенно она уменьшала количество сена и наконец бросила торбу. В конце концов, Исаак заметил и с удивлением спросил.
– Что же это, разве нынче ничего не будет?
– Нет, – ответила она, – не будет.
– Ну. Отчего же?
– Так уж пришлось. Ты что же, Исаак, думаешь распахать все, сколько от нас видно!
– Скинула, что-ли? – спросил он.
– Да.
– Так. А сама-то ты не хвораешь?
– Нет. Я все думаю, хорошо бы нам завести свинью.
Неповоротливый умом Исаак ответил спустя минуту:
– Да, свинью. Я и сам подумываю о ней каждую весну. Но покамест у нас не будет много картошки, да еще полоски ячменя, нам ее не прокормить.
Посмотрим, что бог даст нынче.
– А уж как хорошо бы иметь свинью!
– Да.
Дни проходят, побрызгивает дождь, нивки и луг чудесно зеленеют, нынче будет урожай! Мелкие и крупные события сменяются одно за другим, это – еда, сон и работа, это – воскресенья с умыванием лица и расчесыванием волос.
Исаак сидит в новой красной рубахе, вытканной и сшитой Ингер. Но вот, ровная жизнь потревожена крупным происшествием: одна овца с ягненком затерялась где-то в скалах, остальные овцы пришли домой вечером, Ингер сейчас же хватилась двух пропавших, Исаак отправляется на поиски. И первая мысль Исаака, раз уж случилась беда, хорошо, что она случилась в воскресенье, и ему не нужно отрываться от работы. Он ищет много часов, выгон огромный, он ходит и ходит; дома все в волненьи, мать успокаивает детей короткими словами: две овцы пропали, тише, вы! Все принимают участие в тревоге, все маленькое общество, даже коровы понимают, что происходит что– то необычное, и мычат, потому что Ингер по временам выходит во двор и громким голосом кричит по направлению к лесу, хотя скоро уж ночь. Это целое событие в пустыне, несчастье для всей коммуны. Уложив детей спать, Ингер тоже отправляется на поиски. Изредка она аукает, но не получает ответа, должно быть, Исаак зашел очень далеко.
Господи, куда же это девались овцы, что с ними приключилось? Уж не медведь ли задрал их? А может волк забежал из Швеции или Финляндии? Ничего подобного. Когда Исаак находит овцу, оказывается, что она завязла в расщелине, у нее переломана нога и распорото вымя. Должно быть она попала в расщелину давно, потому что, хотя и поранена довольно сильно, выщипала траву кругом себя до самой земли. Исаак поднимает овцу и вытаскивает ее из расщелины, она сейчас же начинает щипать траву. Ягненок тут же принимается сосать мать, и раненому вымени сущее лекарство, что оно опрастывается.
Исаак набирает камней и заваливает опасную расщелину, предательскую расщелину; не придется ей больше переламывать овцам ноги! Исаак носит ременные подтяжки, он снимает их, обвязывает ими овцу, притянув порванное вымя. Потом вскидывает овцу на плечо и идет домой. Ягненок бежит следом.
А дальше? Лучинки и просмоленные тряпки. Через несколько дней овца начинает лягаться больной ногой, потому что рана затягивается, излом срастается. Так все и налаживается – до какого-нибудь нового происшествия.
Повседневная жизнь, события, целиком наполняющие новоселов. О, – это вовсе не мелочи, это судьба, сама жизнь, от этого зависит счастье, радость, благополучие.
В промежуток между полевыми работами Исаак обтесывает новые бревна, которые лежат у него, сложенные в кучу, наверное, опять что-нибудь задумал.
Кроме того, выламывает подходящие камни и приносит во двор; натаскав достаточно камней, складывает их грядкой. Будь это год тому назад, или около, Ингер заинтересовалась бы и стала бы добиваться, что такое затевает муж, но теперь она большей частью занималась своим делом и не задавала никаких вопросов. Ингер работает так же усердно, как и прежде, держит в порядке дом, детей и скотину, но она начала петь, чего раньше за ней не водилось; учит Елисея вечерним молитвам, этого раньше тоже не было, – Исааку не хватает ее вопросов. Ее любопытство и похвалы делали его счастливым и таким необыкновенным человеком, теперь она проходит мимо и не замечает, что он убивается на работе. – Должно быть, она все-таки расстроилась в последний раз! – думает он.
Опять приходит в гости Олина. Будь все как в прошлом году, ее встретили бы с радостью, нынче не то. Ингер с первой же минуты встречает ее недружелюбно; неизвестно, по какой причине, Ингер относится к ней враждебно.
– А я-то думала, что опять попаду кстати, – деликатно сказала Олина.
– Как так?
– Да ведь надо бы крестить третьего. Разве нет?
– Нет, – ответила Ингер, – ради этого тебе не стоило беспокоиться.
– Ну. Вот оно что!
Олина начинает расхваливать мальчиков, как они выросли, какие стали хорошенькие, Исаака, который распахал столько земли и опять как будто что– то строит – просто чудеса, другого такого двора и не найти! Скажи ты мне, что это такое он строит?
– Этого я тебе не могу сказать, спроси у него самого.
– Нет, – сказала Олина, – это мне неудобно. Я только хотела посмотреть, как вы все здесь поживаете, потому что это для меня большая радость и облегчение. Ну, про Златорожку я не стану и спрашивать и поминать, она попала, куда следовало! Проходит некоторое время в дружной болтовне, и Ингер уже не так сердита. Когда часы на стене отбивают свои гулкие удары, у Олины на глазах выступают слезы, она никогда в жизни не слышала такого боя – чисто орган в церкви! Ингер снова преисполняется щедростью и великодушием к своей бедной родственнице и говорит:
– Пойдем в клеть, я покажу тебе свою тканину! Олина остается весь день.
Она разговаривает с Исааком и расхваливает все его дела.
– Я слыхала, что ты откупил по миле во все стороны, неужто нельзя было взять задаром? Кто это тебе позавидовал?
Исаак слышит похвалы, которых ему так недоставало, и опять чувствует себя человеком:
– Я откупил у правительства, – отвечает он.
– Ну да, ну да, только оно могло бы не обдирать тебя так, это самое правительство! Что это ты строишь?
– Не знаю. Так пустяки.
– И все-то ты строишь! У тебя крашеные двери и часы с боем на стене, должно быть, строишь чистую избу?
– Будет тебе врать! – отвечает Исаак. Но он польщен и говорит Ингер:
– Сварила бы ты кашки на кислом молоке для гостьи.
– Нету, – отвечает Ингер, – я только что сбила масло.
– Я не вру, я женщина простая и только так, спрашиваю, – спешит ответить Олина. – Ну если это не чистая изба, тогда это огромный амбар для всего твоего добра. У тебя и поля и луга, и все у тебя, чисто в Библии, течет молоком и медом.
Исаак спрашивает:
– А каковы виды на урожай в наших местах?
– Да ничего себе. Если Господь не спалит его и нынче, прости мои согрешенья! Все в Его воле и власти. Но такого замечательного урожая, как у вас здесь, в наших местах нигде и в помине нет, куда там!
Ингер расспрашивает про других своих родных, в особенности про дядю Сиверта, окружного казначея, он гордость семьи, у него и сети, и невода, он уж и сам не знает, что ему делать со всем своим богатством. Во время этого разговора, Исаак отходит все дальше на задний план, и его новые строительные затеи забываются. И вот он говорит, наконец:
– Ну, уж раз тебе непременно хочется знать, Олина, так я пытаюсь построить небольшой овин с молотильным током.
– Так я и думала! – отвечает Олина. – Люди, которые настоящие, всегда обдумывают все и наперед и назад, и все держат в голове. Речь, понятно, не о горшке и не о кружке, которые не ты выдумал. Так ты говоришь – овин с током?
Исаак – взрослый ребенок, он не выдерживает лести Олины и попадается на удочку.
– Что касаемо до нового строения, то в нем будет ток, так я себе наметил в мыслях, – говорит он.
– Ток! – восторженно произносит Олина и качает головой.
– На что же нам ячмень в поле, когда его нельзя обмолотить?
– Вот это самое и я говорю: ты все обмозговываешь у себя в голове.
Ингер снова нахмурилась, беседа между мужем и гостьей видимо раздражает ее, она неожиданно говорит:
– Каши на кислом молоке! Где же я тебе возьму кислого молока? Уж не в речке ли?
Олина чует опасность:
– Ингер, дорогая, Господь с тобой, о чем ты говоришь? Не говори ты о каше на кислом молоке и не поминай про нее! Это мне-то, которая побирается по дворам!
Исаак сидит некоторое время молча, потом говорит:
– Нет, что же это я расселся, когда мне надо ломать камни для стены!
– Да уж, не мало камней надо на такую стену!
– Камней то? – отвечает Исаак. – Да сколько ни таскай, все, словно, мало!
По уходе Исаака между обеими женщинами воцаряется больше согласия, у них столько разговоров о деревенских делах, часы бегут. Вечером Олине показывают, как разрослось стадо, три коровы с быком, да два теленка, да множество коз и овец.
– Когда же этому конец? – вопрошает Олина, возводя глаза к небу.
Она остается ночевать.
Но на следующий день уходит. Ей опять дают с собой узелок, и так как Исаак работает на каменоломне, она делает небольшой крюк, чтоб не попасться ему на глаза.
Через два часа Олина возвращается в усадьбу, входит в горницу и говорит:
– Где Исаак?
Ингер стоит и стирает. Она знает, что Олина должна была пройти мимо Исаака и детей, которые находятся в каменоломне, и сейчас же чует беду:
– Исаак? На что тебе Исаак?
– На что! Да ведь я с ним не попрощалась. Молчание. Олина вдруг опускается на скамью, словно ноги не хотят держать ее. Всем своим видом, особенно своим полуобморочным состоянием, она точно умышленно говорит о чем– то необычайном.
Ингер не в силах больше сдерживаться, лицо ее полно бешенства и страха, она говорит:
– Ос-Андерс принес мне от тебя поклон. Нечего сказать, хороший поклон!
– А что?
– Зайца.
– Что ты говоришь? – с удивительной кротостью спрашивает Олина.
– Не смей отпираться! – кричит Ингер, дико сверкая глазами. – Я заткну тебе глотку вальком! Вот тебе!
Неужели она ударила? Ну да. И когда Олина от первого удара не падает, а, наоборот, вскакивает и кричит:
– Берегись! Я знаю, что я про тебя знаю! – Ингер снова колотит вальком и валит Олину на пол, подминает под себя, давит коленками.
– Что ж, ты хочешь на смерть убить меня? – спрашивает Олина. Прямо над собой она видела ужасный рот с заячьей губой, высокую крепкую женщину с тяжелым вальком в руке. У Олины тело горело от ударов, текла кровь, но она продолжала визжать и не сдавалась:
– Ну, ты хочешь убить меня!
– Да – убить, – отвечает Ингер и опять ударяет. – Вот тебе. Я тебя забью до смерти.
Она совершенно уверена: Олина знает ее тайну, остальное ей безразлично.
– Вот тебе по рылу!
– Рыло? Это у тебя у самой рыло! – простонала Олина. – Господь сам вырезал на твоем лице крест!
Справиться с Олиной трудно, очень трудно, Ингер поневоле перестает бить, удары ее ни к чему, они только утомляют ее саму. Но она грозит – тычет вальком прямо в глаза Олине, она задаст ей еще, еще, так что она и своих не узнает!
– Где у меня косарь, вот я сейчас покажу тебе! Она встает, как бы затем, чтоб достать нож-косарь, но уж главный пыл ее прошел, и она только ругается.
Олина поднимается и садится на скамейку, с желто-синим распухшим лицом, вся в крови, она откидывает с лица волосы, оправляет на голове платок, отплевывается; губы у нее вздулись.
– Тварь ты этакая! – говорит она.
– Ты была в лесу и вынюхивала, – кричит Ингер, – вот на что ты потратила столько часов, ты разыскала могилку. Но лучше бы ты заодно вырыла яму себе.
– Ну, уж теперь погоди! – отвечает Олина, пылая жаждой мести. – Я больше ничего не скажу, но уж не видать тебе горницы с клетью и часов с музыкой!
– Это не в твоей власти!
– А уж об этом я позабочусь!
Обе женщины кричат. Олина не так груба и голосиста, о нет, она почти кротка в своей жестокой злости; но она въедлива и страшна:
– Где это мой узелок, жалко, оставила его в лесу. Можешь получить назад свою шерсть, я не хочу ее брать!
– А-а, ты, может, думаешь, что я ее украла?
– Ты сама знаешь, что сделала!
Они опять кричат. Ингер считает нужным указать, с которой из своих овец она настригла эту шерсть, Олина спрашивает кротко и ласково:
– Да, да, но почем знать, откуда у тебя первая овца? Ингер называет место у человека, где кормились ее первые овцы с ягнятами. – Закрыла бы ты лучше свой рот! – грозит она.
– Ха-ха-ха, – усмехается Олина. У нее на все ответ и она не сдается: – Мой рот? Вспомни-ка ты лучше про свой! – Она попрекает Ингер уродством и называет пугалом для бога и людей. Ингер вся кипит от ярости, и так как Олина толстая – называет ее тетехой:
– Подлая такая тетеха! И уж получишь ты спасибо за зайца, которого послала мне!
– Зайца? Пусть я во всем буду грешна, как в этом зайце! На кого же он был похож?
– На кого похож заяц?
– На тебя. Вылитый ты. А тебе не следовало бы смотреть на зайцев.
– Убирайся! – кричит Ингер. – Это ты подослала Ос-Андерса с зайцем. Я упеку тебя на каторгу!
– На каторгу? Ты и в самом деле сказала про каторгу?
– Ты завидуешь мне во всем, прямо лопаешься от зависти, – продолжает Ингер. – Ты, можно сказать, глаз не сомкнула с тех пор, как я вышла замуж и заполучила Исаака и все, что у меня есть! Господи Боже, Отец Небесный, и чего тебе от меня надо? Разве я виновата, что твои дети нигде не могут устроиться и никуда не годятся. Ты не можешь видеть, что мои дети здоровы, красивы и у них имена благороднее, чем у твоих, а разве я виновата, что они красивее и лицом и телом, чем твои!
Если что могло взбесить Олину, так именно это. У нее было много детей, вышли они такие, какие уродились, но она превозносила и расхваливала их, приписывала им достоинства, каких они не имели, и скрывала их пороки.
– Что ты говоришь? – ответила Олина. – И как это ты не провалишься сквозь землю от стыда! Мои дети, да они против твоих – все равно, что светлые божьи ангелы! И ты еще смеешь говорить своим языком о моих детях? Все семеро они были божьи созданья, когда были маленькими, а теперь все стали большие и взрослые. Не беспокойся, пожалуйста!
– А Лиза твоя, разве не попала в тюрьму, не было этого? – спрашивает Ингер.
– Она ничего не сделала, она была невинна, как цветок, – отвечает Олина. – Да к тому же она живет замужем в Бергене и ходит в шляпке, а ты что!
– А что такое случилось с твоим Нильсом?
– Я не желаю отвечать тебе. А у тебя вот один лежит в лесу, что ты с ним сделала? Ты убила его?
– Замолчи и убирайся вон! – вопит Ингер и бросается на Олину.
Но Олина не отступает, она даже не встает. Эта неустрашимость, равная ее упорству, снова парализует Ингер, и она только говорит: – Нет, надо мне разыскать косарь!
– Не беспокойся, – советует Олина. – Я и сама уйду. Но раз уж ты выгоняешь свою собственную родню, так после этого ты тварь!
– Ладно, ступай уж!
Но Олина не уходит. Обе женщины бранятся еще долго, и всякий раз, как часы бьют час или половину, Олина язвительно улыбается и приводит Ингер в бешенство. В конце концов, обе несколько успокаиваются, и Олина собирается уходить.
– У меня длинный путь и ночь впереди, – говорит она. – Жалко, надо бы мне захватить с собой еды из дому.
На это Ингер ничего не отвечает, она пришла в себя и наливает Олине воды в чашку.
– На – оботрись вот, если хочешь! – говорит она. Олина понимает, что ей надо поправиться перед уходом, но, не зная, где у нее кровь, она моет не те места. Ингер стоит и смотрит, потом указывает:
– Здесь и на виске тоже! Нет, на другом, ведь я же показываю!
– Откуда мне знать, на какой висок ты показываешь! – отвечает Олина.
– И на губах тоже. Да что ты, боишься воды, что ли? – спрашивает Ингер.
Кончается тем, что Ингер умывает избитую противницу и швыряет ей полотенце.
– Что это я хотела сказать, – начинает Олина, вытираясь и совершенно мирным тоном. – Как-то Исаак и дети перенесут это?
– Разве он знает? – спрашивает Ингер.
– Неужто нет! Он подошел и увидел.
– Что он сказал?
– Что он мог сказать! Он лишился языка, как и я. Молчание.
– Это ты во всем виновата! – жалобно вскрикивает Ингер и разражается слезами.
– Дай бог, чтоб у меня не было других грехов.
– Я спрошу у Ос-Андерса, можешь быть уверена!
– Спроси, спроси!
Они обсуждают спокойно, и Олина как будто не так уж кипит местью. Она политик высокого ранга и привыкла находить разные выходы, теперь она выражает даже некоторое сострадание: если это выплывет наружу, очень жалко будет Исаака и детей.
– Да, – говорит Ингер и плачет еще пуще, – Я все думаю и думаю об этом днем и ночью, Олина представляет себя в роли спасительницы, и заявляет, что может помочь. Она поселится в усадьбе на то время, что Ингер будет сидеть в тюрьме.
Ингер уже не плачет, она сразу прислушивается и соображает:
– Нет, ты не станешь смотреть за детьми.
– Это я-то не стану смотреть за детьми? Да что ты врешь!
– Ну да.
– Если у меня к чему-нибудь лежит сердце, так именно к детям.
– Да, к твоим собственным, – говорит Ингер, – но как ты станешь обращаться с моими? А когда я подумаю, что ты послала мне зайца, чтоб погубить меня, то одно только и могу сказать, что ты большая грешница.
– Кто? Я? – спрашивает Олина. – Это про меня ты говоришь?
– Да, про тебя я говорю, – отвечает Ингер и опять плачет. – Ты поступила со мной, как самая последняя тварь, и я тебе не верю. А кроме того, ты только украдешь у нас всю шерсть, если будешь жить здесь. И все сыры пойдут на твою семью, а не на мою.
– Сама-то ты тварь! – сказала Олина.
Ингер плачет и вытирает глаза, изредка говорит. Олина, разумеется, не хочет навязываться, она может жить у Нильса, своего сына, у которого жила все время. Но когда Ингер посадят в тюрьму, Исааку и невинным малюткам придется плохо, Олина же могла бы пожить здесь и присмотреть за ними. Она изображает это в заманчивых красках, вовсе не так плохо будет. – Ты подумай об этом пока что, – говорит она.
Ингер убита. Она плачет, трясет головой и смотрит в пол. Как лунатик выходит в кладовку, выносит гостье узелок с припасами.
– Да нет, не беспокойся, – говорит Олина.
– Не идти же тебе голодной через перевал, – отвечает Ингер.
Когда Олина уходит, Ингер крадется за дверь, выглядывает, прислушивается.
Нет, от каменоломни ни звука. Она подходит ближе и слышит детей, они играют в камешки. Исаак сидит, зажав лом между колен, и опирается на него, как на посох. Вон он сидит.
Ингер крадется на опушку леса. Она врыла в одном месте крестик, крест повален, а на том месте, где он стоял, дерн приподнят, и земля разрыта. Она садится, сгребает землю руками и утаптывает ее. Потом тоже сидит.
Она пошла из любопытства посмотреть, насколько Олина раскопала могилку, а сидит оттого, что скотина еще не вернулась на ночь домой. Она плачет, мотает головой и смотрит в землю.
А дни идут.
Стоит чудесная погода: солнце и перепадающие дожди, по погоде и всходы.
Новоселы почти покончили с покосом и собрали пропасть сена, не хватает уж места, они складывают сено под выступами гор, в конюшне, складывают под домом, освобождают сарай от всего, что в нем есть, и набивают и его до крыши. Ингер работает с мужем, как непременная помощница, с утра до позднего вечера. Исаак пользуется каждым дождем, чтоб вывести крышу на новом сарае и, в особенности, закончить южную стену, чтобы сложить туда все сено. Дело быстро подвигается, авось все будет закончено! Великая забота и событие – да, оно не забылось, деяние совершено и последствия должны наступить. Хорошее большей частью проходит бесследно, злое же всегда влечет за собой последствия.
Исаак отнесся сначала очень разумно, он только сказал жене: – «Как же ты это сделала?» – На это Ингер ничего не ответила.
Через минуту Исаак опять заговорил:
– Что же ты, задушила его?
– Да, – сказала Ингер.
– Не следовало этого делать.
– Нет, – ответила она.
– И не понимаю я, зачем ты это сделала.
– Она была вылитая я, – ответила Ингер.
– Как это?
– Такой же рот. Исаак долго думал:
– Так, так, – промолвил он.
В тот же день они больше об этом не говорили, и оттого, что дни проходили так же спокойно, как и раньше, а кроме того, столько было сена, которое надо было убирать, да ожидался еще такой необыкновенный урожай, преступление мало по малу отошло в их мыслях на задний план. Но все время оно висело над людьми и над местом. Они не могли рассчитывать на молчание Олины, слишком уж это было ненадежно. Но даже, если б Олина и молчала, заговорили бы другие, обрели бы слова немые свидетели, стены в избе, деревья вокруг маленькой могилки в лесу; Ос-Андерс намекает кое-кому, сама Ингер выдаст себя во сне или на яву. Они приготовились к самому худшему.
А что же мог Исаак сделать, как не принять дело разумно? Он понимал теперь, почему Ингер каждый раз хотела остаться одна во время родов, одна пережить великий страх за нормальное сложение ребенка, одна встретить опасность. Три раза проделывала она это. Исаак качал головой и жалел ее за злую долю, бедняжка Ингер! Он узнал о посылке лопаря с зайцем, и оправдал Ингер. Это привело к великой нежности между Ними, к сумасшедшей любви, они льнули друг к другу в опасности, она была полна к нему грубой ласки, а он безумствовал и никак не мог насытиться ею, он-то, мельничный жернов, чурбан! Она носила лопарские комаги, но лопарского в ней ничего не было, она была не маленькая и сморщенная, как лопарки, а, наоборот, стройная и высокая. Сейчас, в летнюю пору она ходила босая, высоко обнажив икры, и от этих голых икр Исаак не мог оторвать глаз.
Она продолжала все лето распевать стихи из псалмов и учить Елисея молитвам, но стала совсем не по-христиански ненавидеть всех лопарей и без стеснения выпроваживала тех, что проходили мимо их жилья:
– Может, вас подослал кто-нибудь, опять у вас, чего доброго, в мешке сидит заяц, ступайте себе мимо!
– Заяц? Какой такой заяц?
– Ну да, ты не слыхал, какую штуку выкинул Ос-Андерс?
– Нет.
– Да, уж я скажу тебе: он принес сюда зайца, когда я ходила тяжелая.
– Слыханное ли дело! Что ж, тебе вышел от этого какой-нибудь вред?
– Это тебя не касается, ступай себе. Вот возьми пожевать и ступай по– добру, по-здорову!
– Не найдется у тебя кусочка кожи подкинуть мне под комаги?
– Нет. А вот я съезжу тебя жердью, если ты не уйдешь.
А лопарь, он клянчит смиренно, но если ему откажут, он складывает в сердце зло и мстит. Двое лопарей с двумя детьми проходили мимо хутора и послали детей в избу попросить подаяния, те вернулись и сказали, что в избе никого нет. Семья постояла немножко, потолковала по-лопарски, потом мужчина пошел посмотреть. Он долго не возвращался. Жена пошла за ним, потом дети, все забрались в избу и лопотали по-лопарски. Муж сунул голову в клеть, там тоже никого не было. Пробили часы, семья прислушалась, и пораженная замерла на месте.
Ингер должно быть почуяла чужих во дворе, она поспешно сбежала с косогора, и вдруг видит, что это лопари и лопарки, и лопари совсем ей незнакомые, тогда она спросила напрямик:
– Чего вам здесь надо? Разве вы не видели, что в доме никого нет?
– М-да, – говорит лопарь.
– Ступайте прочь!
Семья медленно и неохотно пятится к выходу.
– Мы остановились послушать твои часы, – говорит мужчина, – они так замечательно играют.
– Не найдется ли у тебя ломтика хлеба для нас? – просит жена.
– Откуда вы? – спрашивает Ингер.
– Из-за озера, с той стороны. Мы шли всю ночь.
– А куда идете?
– За перевал.
Ингер идет и отбирает им съестного; когда она выходит, жена выпрашивает лоскуток на шапку, моток шерсти, кусочек сыру, все-то ей нужно! Ингер некогда, Исаак с детьми на сенокосе.
– Ступайте себе, – говорит она. Женщина льстит:
– Мы видели твою скотину на поле, вот это скотина, чисто звезды на небе!
– Замечательная! – подхватывает и муж. – Не будет ли у тебя парочки старых комаг?
Ингер запирает дверь в избу и возвращается работать на косогор. Тогда мужчина крикнул что-то, она притворилась, будто не расслышала и продолжала идти, но она слышала очень хорошо:
– Правда ли, что ты покупаешь зайцев?
Трудно было не понять. Лопарь, может, спрашивал и без всякой задней мысли, кто-нибудь наврал ему, а может, он спрашивал и со зла; но Ингер, во всяком случае, получила предупреждение. Судьба предостерегала ее…
Дни шли. Новоселы были здоровые люди, пусть будет, что будет, они делали свою работу и ждали. Они жили тесно друг с другом, как звери в лесу, спали, ели; так дотянулось до того, что они испробовали новую картошку, и она оказалась крупной и рассыпчатой. Удар – почему же медлит удар? Стоял уже конец августа, скоро подойдет сентябрь, неужели они благополучно проживут и зиму? Они жили все время на чеку, каждый вечер заползали вместе в свою берлогу, радуясь, что день прошел без событий. Так проползло время до октября, когда приехал ленсман с человеком и с портфелем. Закон шагнул через их порог.
Допрос занял довольно много времени, Ингер допрашивали с глазу на глаз, она ничего не отрицала, могилу в лесу разрыли, труп вынули, забрали для вскрытия. И крошечный трупик был обернутый в крестильное платьице Елисея, на голове расшитый бусинками чепчик!
Исаак снова обрел дар речи:
– Да, да, теперь уж нам будет хуже некуда, – сказал он. – Ну, я только говорю свое: тебе не следовало это делать.
– Да, – ответила Ингер.
– Как же это ты сделала? Ингер молчала.
– И как тебе могло прийти в голову!
– Она была такая же, как я. Тогда я свернула ей лицо на сторону.
Исаак покачал головой.
– Она сразу и померла, – продолжала Ингер и зарыдала.
Исаак помолчал:
– Ну, ну, теперь поздно плакать, – сказал он.
– У нее были темные волосики на затылке, – всхлипывала Ингер.
На этом все опять и кончилось.
И опять пошли дни. Ингер не арестовали, начальство отнеслось к ней милостиво, ленсман Гейердаль допрашивал ее, как стал бы допрашивать всякого другого, и только сказал:
– Печально, что такие вещи могут случаться! Когда Ингер спросила, кто на нее донес, ленсман ответил, что никто конкретно, многие, он слышал об этом деле с разных сторон. Не выдала ли она себя сама какому-нибудь лопарю?
Ингер вспомнила что, рассказывала каким-то лопарям, как Ос-Андерс пришел к ней средь лета с зайцем, и от этого у ребенка, которого она носила под сердцем, сделалась заячья губа. А это не Олина послала зайца?
Ленсман не знал. Но если даже и так, он не стал бы заносить в протокол такое невежество и суеверие.
– Мать моя тоже увидала зайца, когда меня носила, – сказала Ингер…
Овин был готов, вышло большое строение, с сеновалами по обоим концам и с молотильным током посредине. Амбар и прочие временные места хранения были очищены и сено снесено в овин, ячмень сжали, высушили на жердинах и свезли, Ингер повыдергивала морковь и репу. Все было убрано. Теперь только бы жить да радоваться, у новоселов было всего вдоволь. Исаак опять распахивал до заморозков новь и увеличил ячменное поле, настоящий он был пахарь; но в ноябре Ингер сказала:
– Сейчас ей было бы полгодика, и она бы уж всех нас узнавала!
– Теперь уж ничего с этим не поделаешь, – отвечал Исаак.
Зимой Исаак молотил ячмень в новом овине, а Ингер долгими часами работала с ним и действовала цепом не хуже его, пока дети играли на сеновале. Зерно выдалось крупное и полновесное. К новому году установился отличный санный путь. Исаак начал возить дрова в село, у него были уже постоянные покупатели, хорошо платившие за дрова летней сушки. Однажды он сговорился с Ингер взять поеного бычка от Златорожки и свезти его вместе с козьим сыром мадам Гейслер. Мадам пришла в восторг и спросила, сколько все это стоит.
– Ничего, – отвечал Исаак. – Ленсман заплатил за все.
– Благослови его Господь, неужели заплатил? – сказала мадам Гейслер и совсем растрогалась. Она послала Елисею и Сиверту книжек с картинками, игрушек и печенья. Когда Исаак вернулся домой, и Ингер увидела подарки, она отвернулась и заплакала:
– Что с тобой? – спросил Исаак.
– Ничего. Сейчас ей был бы годик, и она бы уж все понимала!
– Да, да, но ведь ты же знаешь, какая она была – сказал Исаак, желая ее утешить. – А кроме того, может все еще и обойдется. Я разузнал, где сейчас Гейслер.
Ингер подняла голову:
– Разве он может помочь нам?
– Не знаю.
Потом Исаак повез ячмень на мельницу, смолол его и вернулся домой с мукой.
А там опять принялся за лес и стал заготовлять дрова на будущий год. Жизнь его текла от одной работы до другой по временам года, от земли к лесу, и от леса опять к земле. Исаак проработал уже шесть лет на своем хуторе, а Ингер пять, все могло бы быть хорошо, если б так продолжалось. Но так не продолжалось. Ингер работала над тканиной и ходила за скотом, она усердно пела псалмы, но, Господи, по части пения она была что колокол без языка.
Как только установился путь, ее вызвали в село для допроса. Исааку пришлось остаться дома. Пока он ходил один, он надумал съездить в Швецию и разыскать Гейслера, может добрый ленсман опять пожалеет жителей Селланро.
Но когда Ингер вернулась, оказалось, что она уж все разузнала, справилась и насчет приговора: по настоящему полагается пожизненное заключение, параграф первый. Да, она встала в самом святилище правосудия и откровенно призналась; двое свидетелей из деревенских смотрели на нее жалостливо, а судья допрашивал очень ласково. Но все равно ей было не устоять перед светлыми головами законников. Высокопоставленные судейские господа такие искусники, они знают всякие параграфы, выучили их наизусть и помнят, вот какие у них светлые головы. Но они тоже и не без здравого смысла, даже и не без сердца. Ингер не могла пожаловаться на правосудие; она не сказала про зайца, но когда она, вся в слезах, призналась, что пожалела свое дитя и потому лишила ее жизни, судья тихонько и серьезно кивнул головой:
– Но у тебя самой заячья губа, – сказал он, – а ведь ты же хорошо устроилась?
– Да, слава Богу, – ответила Ингер. И ничего не рассказала о тайных страданиях своего детства и юности.
Но судья, все-таки, должно быть, кое-что понял, он сам был хромоногий и никогда не мог танцевать.
– Приговор – да, право, не знаю! Собственно, полагается пожизненное заключение. И я не знаю можно ли нам понизить и на сколько ступеней, вторую ли взять ступень или третью, с 15-ти лет на двенадцать, или с двенадцати до девяти лет. Сейчас заседает комиссия по смягчению уложения о наказаниях, и все никак не покончат с делом. Но будем надеяться на лучшее, – сказал он.
Ингер вернулась в тупом спокойствии, арестовать ее признали ненужным.
Прошло месяца два, и вот однажды вечером Исаак, вернувшись с рыбной ловли, узнал, что на усадьбе был ленсман с новым понятым. Ингер радостно встретила Исаака и похвалила его, хотя рыбы он принес мало.
– Что это я хотел сказать? У нас тут были гости? – спросил он.
– Гости? О ком ты спрашиваешь?
– Я вижу свежие следы перед домом. Тут ходили в сапогах.
– Никого не было, кроме ленсмана и еще одного с ним.
– Так. Чего же им было нужно?
– Ты сам знаешь.
– Они приезжали за тобой?
– Ну вот, за мной! Они просто привезли приговор. И я скажу тебе, Исаак, Господь милостив к нам, вышло не так, как я боялась.
– Ну, – в волнении проговорил Исаак, – значит, не так уж надолго?
– Нет, всего несколько лет.
– Сколько же лет?
– Ну, да тебе, наверно, покажется, что много, но я-то благодарна Господу за всю жизнь!
Ингер не сказала точное число лет. Позже вечером Исаак спросил, когда за ней приедут, но этого она не знала или не хотела сказать. Она опять стала задумчива и говорила, что не представляет себе, как все пойдет без нее, наверное придется-таки взять Олину. Исаак тоже ничего другого не мог придумать. Да, кстати, куда же девалась Олина? Против обыкновения, она в этом году не пришла. Уж не думает ли она всерьез не показываться после того, как все им расстроила? Наступила передышка между работами, но Олина не являлась. Уж не послать ли за ней! Небось, придет побираться, тетеха этакая, тварь! Наконец, Олина явилась. Господи, вот человек, словно между нею и супругами ничего и не произошло, она даже сказала, что принесла Елисею пару чулок с каемкой.
– Захотелось мне посмотреть, как вы тут поживаете за перевалом, – сказала она.
Оказалось, что она опять оставила мешок со своим платьем и вещами в лесу и приготовилась погостить долго. Вечером Ингер отвела мужа в сторону и сказала:
– Ты, кажется, хотел попробовать разыскать Гейслера? Сейчас есть время между работами.
– Да, ответил Исаак, – раз Олина здесь, я могу пойти завтра же с утра.
Ингер очень обрадовалась.
– Да захвати с собой все деньги, какие у тебя есть.
– Ну, а ты-то разве не можешь их спрятать?
– Нет.
Ингер сейчас приготовила большую торбу с едой, а Исаак проснулся средь ночи и собрался в путь. Ингер проводила его на крыльцо и не плакала, не жаловалась, а только сказала:
– Дело в том, что за мной могут приехать в любой день.
– Ты что-нибудь знаешь?
– Откуда мне знать! Да, наверно, это и не сейчас еще будет. Только бы ты нашел этого Гейслера, он, наверно, тебе что-нибудь присоветует!
Что мог сделать теперь Гейслер? Ничего. Но Исаак пошел.
Только нет, Ингер, наверное, кое-что знала, может быть, она же и позаботилась послать за Олиной. Когда Исаак вернулся из Швеции, Ингер уже увезли. При детях была Олина.
То была тяжелая весть для Исаака, и он громко спросил:
– Она уехала?
– Да, – ответила Олина.
– В какой день это было?
– На другой день после твоего ухода.
Исаак понял, что Ингер опять хотела удалить его и остаться одной в решительную минуту, оттого-то она и велела ему взять с собой все деньги. Ох, а Ингер и самой, наверно, понадобилась бы кое-какая мелочь на длинную дорогу!
Но вышло так, что мальчуганы сейчас же занялись маленьким желтеньким поросенком, которого Исаак привез с собой. Впрочем, больше ничего он и не привез! Имевшийся у него адрес Гейслера устарел, Гейслера в Швеции не было, он вернулся в Норвегию и жил в Трондъеме. А поросенка Исаак принес на руках из Швеции, кормил его молоком из бутылки и клал его спать к себе на грудь; он хотел порадовать им Ингер, а вот теперь с ним играют и забавляются Елисей и Сиверт.
Это несколько развлекло Исаака. Притом же Олина передала от ленсмана, что казна, наконец, согласилась продать Исааку Селланро, и ему надо только пойти в контору к ленсману и заплатить деньги. Это было хорошее известие, оно вывело Исаака из угнетенного состояния. Несмотря на страшную усталость, он наложил в торбу припасов и сейчас же отправился в село. Наверное, в нем тлела маленькая надежда, что он еще успеет застать там Ингер.
Сорвалось, Ингер уехала на восемь лет. На душе у Исаака стало пусто и мрачно, он едва слышал, что говорил ленсман; печально, что случаются такие вещи. Он надеется, что Ингер это послужит хорошим уроком, так что она переменится, исправится и не будет больше убивать своих детей!
Ленсман Гейердаль в прошлом году женился. Жена его не хотела быть матерью и решила не иметь детей, благодарю покорно! У нее их и не было.
– Наконец-то я могу покончить с делом Селланро, – сказал ленсман. – Королевский департамент согласился на продажу приблизительно на предложенных мною условиях.
– Так, – сказал Исаак.
– Это тянулось долго, но я имею удовлетворение, что работа моя не пропала даром. То, что я написал, прошло почти точка в точку. – Точка в точку, – повторил Исаак и кивнул головой. – Вот купчая, тебе остается засвидетельствовать ее на первом тинге.
– Ладно, – сказал Исаак. – А сколько мне придется платить?
– Десять далеров в год. Да, вот тут департамент внес маленькое изменение; десять далеров в год, вместо пяти. Не знаю, как ты к этому отнесешься?
– Лишь бы мне справиться, – сказал Исаак.
– И в течении десяти лет.
Исаак испуганно поглядел на него.
– Да, департамент иначе не соглашается, – сказал ленсман. – Да это, в сущности, вовсе и не цена за такой большой участок, обработанный и обстроенный, как у тебя.
Десять далеров на этот год у Исаака имелись, он получил их за дрова и за козий сыр, который скопила Ингер. Он уплатил и еще немножко осталось.
– Это прямо счастье для тебя, что департамент не проведал о преступлении твоей жены, – сказал ленсман, – а то он, может быть, передал бы участок другому покупщику.
– Так, – сказал Исаак. – Так, стало быть, она в самом деле на восемь лет уехала?
– Да, этого уж не переделаешь, правосудие должно свершиться. Впрочем, приговор ей вынесли мягче мягкого. Теперь тебе остается сделать одно: проведи точные и резкие границы между своим участком и казной. Выруби лес и кустарник по прямой линии по тем вехам, что я расставил и отметил в протоколе. Дрова пойдут в твою пользу. Я приеду немного погодя посмотреть.
Исаак отправился домой.
Быстро ли идут годы? Да, для того кто состарился.
Исаак не был стар и немощен, для него годы потянулись долго. Он работал на своем участке и предоставлял железной бороде своей расти, как заблагорассудится.
По временам однообразие пустынного уголка нарушалось мимоидущим лопарем или происшествием с каким-либо из домашних животных, потом все шло по– прежнему. Один раз прошла целая толпа мужчин, они сделали привал в Селланро, поели и выпили молока, расспросили Исаака и Олину о тропинке через скалы, сказав, что идут проводить телеграфную линию, а в другой раз приехал вдруг Гейслер – сам Гейслер. Он совершенно свободно пожаловал из села, и было с ним двое людей с горными инструментами, заступами и мотыгами.
Ох, уж этот Гейслер! Он был все такой же, как прежде, нисколько не изменился, поздоровался, поговорил с детьми, вошел в избу, опять вышел, оглядел землю, открыл двери в скотный двор, на сеновал, заглянул и туда.
– Превосходно! – сказал он. – Исаак, у тебя еще сохранились те камешки?
– Камешки? – переспросил Исаак.
– Те мелкие тяжелые камни, с которыми твой мальчуган играл в тот раз, когда я как-то был здесь?
Камни попали в кладовую и лежали каждый вместо гирьки на мышеловке, их сейчас же принесли. Ленсман и двое чужих стали их рассматривать и говорить, постукивали по ним, взвешивали на руке.
– Медная лазурь! – сказали они.
– Можешь ты пойти с нами на скалу и показать, где ты нашел эти камни? – сказал ленсман.
Все отправились в скалы, и хоть до места было недалеко они все-таки проходили по скалам два дня, искали металлоносные жилы, взрывали камни.
Домой вернулись с двумя торбами, битком набитыми каменной мелочью. Исааку удалось тут поговорить с Гейслером о своем положении, о покупке участка, который обошелся в сто далеров вместо пятидесяти.
– Ну, это не играет никакой роли, – легкомысленно бросил Гейслер. – У тебя в скале ценностей, может быть, на тысячи.
– Ну! – сказал Исаак.
– Но ты как можно скорее засвидетельствуй купчую в тинге.
– Так.
– А не то, понимаешь, казна начнет с тобой тяжбу. Исаак понял.
– Но у меня беда с Ингер, – сказал он.
– Да, – отозвался Гейслер и обдумывал что-то непривычно для него. – Пожалуй, можно бы добиться пересмотра дела. Если все как следует выяснится, ей, наверно, немножко сбавят наказание. А то можно подать прошение о помиловании, и тогда мы добьемся того же скорее.
– Ну, вы так полагаете?
– Но просить о помиловании еще нельзя. Надо чтоб прошло некоторое время.
Что это я хотел сказать? Да, ты отвез моей семье мяса и сыра, – сколько я тебе должен?
– Ничего, вы мне и так уж много заплатили раньше.
– Я?
– Вы так много помогли нам.
– Нет, – отрезал Гейслер и выложил несколько далеров. – Возьми! – сказал он.
Вот это человек, он ничего не хотел брать задаром, а денег у него в бумажнике опять было как будто вдоволь, он был здорово набит, бог весть, так ли уж на самом деле хорошо ему жилось?
– Но она пишет, что живется ей хорошо, – продолжал Исаак, думавший только о своем.
– А-а, твоя жена-то?
– Да. А после того, как у нее родилась девочка, у нее, ведь родилась большая и здоровенькая девочка…
– Это превосходно!
– Да, и с тех пор все помогают ей и, говорит, относятся к ней хорошо.
Гейслер сказал:
– Я пошлю теперь эти камешки специалистам и узнаю, что в них находится.
Если в них порядочно меди, ты получишь много денег.
– Так, – промолвил Исаак. – А через сколько времени, вы думаете, можно подать прошение о помиловании?
– Немного погодя. Я напишу тебе. Я скоро опять приеду. Ты что сказал, твоя жена родила после того, как уехала отсюда?
– Да.
– Значит, ее увезли беременной. Этого они не имели права делать.
– Так.
– Это лишний повод к тому, чтоб выпустить ее через некоторое время.
– Вот хорошо-то было бы! – с благодарностью проговорил Исаак.
Исаак не знал, что начальству уже пришлось сочинять много длинных бумаг по поводу беременности его жены. В свое время ее не арестовали по месту ее жительства по двум причинам: за неимением в селе арестного дома и из желания проявить мягкость. Последствия оказались неожиданными. Позже, когда за Ингер приехали, никто не спросил о ее состоянии, и сама она тоже ничего не сказала. Может быть, она промолчала умышленно, чтоб иметь при себе ребенка в предстоящие тяжелые годы: если она будет хорошо вести себя, наверно, ей позволят иногда видеться с ним. А может быть, она просто отупела и равнодушно примирилась с тем, чтобы ее увезли, несмотря на ее положение…
Исаак трудился – корчевал пни и пахал, прорубил в лесу границы между своим участком и казной, дров опять набралось на целый год. Но так как при нем уже не было Ингер, ради которой стоило бы стараться, то он лез из кожи больше по привычке, чем ради удовольствия. Вот он пропустил уже два тинга, не засвидетельствовав купчей, – не лежало у него к этому сердце, – и только нынче осенью, наконец, собрался. С ним было не совсем благополучно.
Терпеливый и упорный – это-то так, но он был терпелив и упорен, потому что такая уж у него образовалась складка. Он снимал шкуры, потому что это надо было сделать, козьи шкуры, телячьи шкуры, вымачивал их в реке, обкладывал корой, выделывал на изготовку обуви. Зимой, уже с первой молотьбы отбирал семена для будущей весны, чтоб это было сделано, лучше когда это уж сделано, он был человек порядка. Но жизнь стала серой и одинокой, о-ох, Господи, опять он остался без жены и все такое.
Что за радость была ему теперь сидеть по воскресеньям в горнице, умытым, в нарядной красной рубахе, когда не для кого стало наряжаться! Воскресенья тянулись дольше всех дней, они осуждали его на праздность и печальные мысли, ему оставалось только бродить по земле и соображать, что еще осталось сделать. Всякий раз он брал с собой мальчуганов и всегда одного нес на руках. Приятно было слушать их болтовню и отвечать на их вопросы.
Старуху Олину он держал, потому что больше было некого. В сущности, иметь Олину было вовсе не так плохо, она чесала шерсть и пряла, вязала чулки и варежки и тоже варила козий сыр; но рука у нее была несчастливая, и работала она без любви, ничто из того, к чему она прикасалась, не принадлежало ей. Вот, например, купил как-то Исаак еще при Ингер очень хорошенькую коробочку у торговца, она стояла на полке, глиняная такая коробочка с собачьей головой на крышке, собственно, должно быть, табакерка; Олина сняла крышку и уронила на пол. Ингер отсадила несколько отводков фуксии в ящик, они стояли под стеклом, Олина сняла стекла и опять наложила их неловко и слишком тесно – на следующий день все отводки погибли. Исааку, верно, нелегко было это видеть, он, может быть, состроил гримасу, а так как и вообще-то вид у него был не особенно кроткий, то, пожалуй, гримаса вышла довольно страшной. Олина была упряма и речиста, она буркнула:
– Разве я виновата!
– Не знаю уж, – ответил Исаак, – но ты бы лучше не трогала.
– Я не прикоснусь больше к ее цветам, – сказала Олина. – Но они уж все равно погибли.
И почему это лопари стали теперь захаживать в Селланро гораздо чаще, чем раньше? Ос-Андерс, какие у него тут дела, неужто он не может просто пройти мимо? В одно лето он два раза ходил через перевал, а у Ос-Андерса ведь не было оленей, за которыми надо присмотреть, он кормился подаянием и жил из милости у других лопарей. Когда он приходил на хутор, Олина бросала всякую работу и принималась сплетничать с ним о знакомых сельчанах, а когда он уходил, мешок у него бывал туго набит всякой всячиной. Исаак угрюмо молчал два года.
Но вот Олине опять понадобились новые башмаки, и тут он уж не стал молчать. Стояла осень, Олина же каждый день трепала башмаки, вместо того, чтоб ходить в комагах или деревянных башмаках. Исаак сказал:
– Сегодня хорошая погода. Хм! – это для начала.
– Да, – ответила Олина.
– Послушай-ка, Елисей, разве не десять сыров было нынче утром на полке? – спросил Исаак.
– Да, десять, – ответил Елисей.
– А сейчас только девять.
Елисей опять пересчитал, порылся в своей головенке и вспомнил:
– Да, а еще тот, что унес Ос-Андерс, вот и будет десять.
Молчание воцарилось в горнице. Маленький Сиверт тoжe принялся считать и повторил за братом: – Вот и будет десять. Опять молчание. Тогда Олине уж пришлось объясниться:
– Да, я дала ему крошечный сырок, я думала, это ничего. А детям еще рано соваться не в свое дело. Теперь я вижу в кого они уродились! И что не в тебя, Исаак, это я знаю.
Намек, который Исаак не мог не отпарировать:
– Дети такие, как надо. А вот ты-то скажи мне, что это за благодеяния Ос-Андерс оказал мне и моей семье?
– Благодеяния? – переспрашивает Олина.
– Да.
– Он-то, Ос-Андерс? – говорит она.
– Да. За что это я должен давать ему козьи сыры?
Олина успела сообразить и отвечает:
– Господь с тобой, Исаак! Да разве это я привадила Ос-Андерса? Если я когда-нибудь заговаривала с ним, пусть я не сойду живая с места.
Блестяще. Исааку приходится сдаться, как и много раз раньше.
Олина же не сдавалась:
– А если я должна ходить здесь, на зиму глядя, босая и не иметь того, что Господь создал для ног, так ты мне так и скажи. Я говорила про башмаки и три и четыре недели тому назад, но их и званья нет, и я хожу, как ходила.
– А что такое приключилось с твоими деревянными башмаками, что ты их не носишь?
– Что с ними приключилось? – обиженно спрашивает Олина.
– Да, позволь спросить.
– С деревянными башмаками?
– Да.
– Ты не говоришь о том, что я чешу шерсть и пряду, и хожу за скотиной, и держу детей в чистоте, об этом ты не говоришь! А ведь и жена твоя, которая попала в тюрьму – и та, кажется, не ходила босиком по снегу.
– Нет, она ходила в деревянных башмаках, – ответил Исаак. – А когда шла в церковь или к порядочным людям, надевала комаги, – сказал он.
– Да, да – отозвалась Олина, – на то она и была такая шикарная!
– Да, шикарная. А когда летом ходила в комагах, то вкладывала в них только сухой осоки. Ты же носишь чулки с башмаками круглый год!
– А что до этого касается, то деревянные башмаки мои наверное скоро износятся. И не думаю я, чтоб мне стоило торопиться стаптывать такие хорошие башмаки ради чужих дел.
Она говорила тихо и елейно, но глаза у нее были полузакрыты, а вид ласковый.
– Эта твоя Ингер, – сказала она, – мы ее звали подкидышем, – она терлась около моих детей и научилась и тому и другому за все те годы. Если моя дочь в Бергене ходит в шляпке, так может и Ингер тоже поехала на юг, в Тронгейм, купить себе шляпку, хе-хе.
Исаак встал и хотел уйти. Но Олина уж дала волю своему сердцу, своей накопившейся черной злобе, она прямо излучала мрак и заявила, что ни у одной из ее дочерей лицо не разорвано словно у мечущего пламя хищного зверя, если можно так сказать, но зато и вышли они простенькие. Не всем ведь дано такое искусство, убивать детей надо умеючи!
– Берегись ты! – крикнул Исаак, и, чтоб не было недоразумений, прибавил. – Этакая чертова баба!
Но Олина не побереглась, о нет – Олина ухмыльнулась, закатила глаза к потолку и намекнула, что, в сущности, это безобразие, если люди с заячьей губой ходят себе, как ни в чем не бывало, средь других людей. Надо же иметь совесть!
Исаак был рад, когда ему удалось наконец вырваться из дома. И что же ему оставалось делать, как не купить Олине башмаки. Пионер в лесу, он даже не мог, как иные, равные богам счастливцы, скрестить руки на груди и сказать своей служанке: – Уйди! – Такая необходимая домоправительница – она была в безопасности, что бы не говорила и не делала.
Ночи стоят прохладные и лунные, болота застывают так, что по нужде могут выдержать человека, за день солнце опять растапливает их и делает непроходимыми. В одну холодную ночь Исаак идет в село заказать Олине башмаки. Он несет с собой два козьих сыра для мадам Гейслер.
На полдороге от села уже поселился новый сосед. Должно быть человек со средствами. Дом ему строили плотники из села, и вдобавок он нанял работника вспахать полоску песчаной земли под картошку; сам он делал мало или и вовсе ничего. Человек этот был Бреде Ольсен, подручный ленсмана и понятой; человек, к которому обращались, когда надо послать за доктором, или когда жена пастора собиралась заколоть свинью. Ему еще не было тридцати лет, а кормить приходилось четверых детей, не считая жены, которая и сама-то была не лучше ребенка. О, средства Бреде были наверно не очень велики, не много наживешь от того, что всем служишь затычкой да разъезжаешь по описям за недоимки; и вот он решил заняться земледелием. Под дом свой на хуторе он взял ссуду в банке. Участок его назывался Брейдаблик – это жена ленсмана Гейердаля придумала такое название.
Исаак быстро проходит мимо хутора, не завернув к соседу, но окно в доме все облеплено детскими лицами, хотя утро еще очень раннее. Исаак торопится, потому что ему хочется дойти до этого же места завтра в ночь. Человеку в пустыне много есть о чем подумать и ко многому приходится приспосабливаться.
Как раз сейчас у него не так уж много работы, но он скучает по мальчуганам, оставшимся дома с Олиной.
Дорогой он вспоминает свое первое странствование здесь. Время стерлось, последние два года были длинными; много было хорошего в Селланро, кое-что было и плохого, о-ох, Господи! Так, стало быть, и еще один хуторок появился в пустыне, Исаак признал место, одно из тех удобных мест, которые он сам обследовал во время своего странствования, но потом прошел мимо. Здесь ближе к селу, это правда, но лес не так хорош; местность ровная, но болото; землю легко поднять, но трудно копать. И что это значит, неужели Бреде не думает устроить навес сбоку сеновала для инструментов и повозок? Исаак заметил, что телега стоит посреди двора, под открытым небом.
Он сделал, что было нужно у сапожника, а мадам Гейслер, оказалось, уехала, потому сыры он продал торговцу. Вечером он отправляется домой. Мороз все крепчает, так что идти легко, но походка у Исаака тяжелая, бог весть, когда приедет Гейслер, раз и жена его уехала, может, и никогда не приедет. Ингер нету, а время идет.
На обратном пути он тоже не заходит к Бреде, нет, он делает крюк и проходит стороной. Ему не хочется говорить с людьми, только бы идти.
– А телега-то у Бреде все еще стоит на дворе, пожалуй, так и останется! – думает он. – Ну да, каждому свое! Вот у него самого – у Исаака, есть и телега, и навес для нее, а лучше ли ему от этого; дом у него только наполовину дом, когда-то он был целым, а теперь осталась только половина.
Когда среди дня он видит свой дом на откосе, на душе у него светлеет, хотя он устал и измучился от двух суток пути: стоят постройки, из трубы вьется дым, оба мальчика на дворе, едва завидев его, бегут к нему навстречу.
Он входит в избу, в горнице сидит два лопаря, Олина в удивлении встает со скамейки и говорит:
– Что это? – ты уж вернулся! – Она варит кофе на плите. Кофе? Кофе!
Исаак и раньше замечал: когда приходил Ос-Андерс или другие лопари, Олина долго спустя варила кофе в маленькой Ингеровой кастрюльке. Она варит его, когда Исаак в лесу или в поле, если же он неожиданно приходит и видит, то молчит. Но он знает, что всякий раз у него становится одним козьим сыром или мотком шерсти меньше. И потому хорошо, что Исаак не поднимает руку на Олину и не разрывает ее на куски за ее низость. В общем, Исаак старается быть все добрее и добрее, ради чего бы он это ни делал, то ли ради сохранения мира в доме, то ли в надежде, что бог за это скорее возвратит ему Ингер. У него есть склонность к размышлению и суеверию, даже крестьянская темнота его искренна и простодушна. Вот осенью оказалось, что дерновая крыша в конюшне начала протекать над лошадью, Исаак пожевал– пожевал свою железную бороду, а потом улыбнулся, как человек, сообразивший в чем штука, и заложил крышу тесинами. У него не вырвалось ни одного сердитого слова. Другая черта: кладовая, в которой он держал съестные припасы, была построена на высоких каменных устоях по углам. Птицы залетали в нее сквозь большие отверстия в каменной кладке и метались, не находя выхода. Олина жаловалась, что птицы клюют провизию, портят и пачкают сало.
Исаак сказал:
– Это плохо, что птицы залетают и не могут вылететь! – И в разгаре спешной работы наломал камней и заложил отверстия в устоях.
Бог знает, что он думает при этом, может надеялся, что Ингер скорее вернется к нему, если он будет так хорошо вести себя.
Опять приехал в Селланро инженер с подрядчиком и двумя партиями рабочих, и опять они собирались проводить телеграфную линию через горы. По тому, как они шли теперь, линия должна была пройти немножко выше домов, в лесу предполагалось прорубить широкую просеку, это ничего, место сделается не так пустынно, мир ворвался сюда и бросал свет.
Инженер сказал:
– Это место становится теперь центральным пунктом между двух долин, тебе, может быть, предложат надзор за линией по обе стороны.
– Так, – сказал Исаак.
– Ты будешь получать двадцать пять далеров в год.
– Так, – сказал Исаак, – а что мне за это придется делать?
– Держать линию в порядке, исправлять провода, если они порвутся, очищать от кустов, которые растут на линии. У тебя будет на стене маленькая машинка, которая показывает, когда надо выходить на линию. И тогда ты должен бросать все, чем будешь занят, и идти.
– Я мог бы взять эту работу на зиму, – сказал Исаак.
– На весь год, – возразил инженер, – разумеется на весь год, и зимой и летом.
– Весной, летом и осенью у меня работа на земле, и на другое нет времени.
Тогда инженер с добрую минуту смотрел на него, прежде чем задал следующий удивительный вопрос:
– Да разве ты так больше выгадаешь?
– Выгадаю? – повторил Исаак.
– Разве ты больше заработаешь на земле за те дни, когда придется обходить линию?
– Этого я не знаю, – ответил Исаак. – Ну, только дело такое, что живу я здесь ради земли. У меня большая семья, много скотины, всех надо прокормить.
Мы живем землей.
– Ну, что ж, – сказал инженер, – я могу предложить место другому.
Угроза эта, видимо, принесла Исааку большое облегчение, он не хотел обидеть важного барина и поспешил объяснить:
– Дело в том, что у меня лошадь и пять коров, да еще бык. Потом двадцать овец и шестнадцать коз. Скотина дает нам пищу и шерсть, и кожи, надо же ее кормить.
– Ясно, – коротко промолвил инженер.
– Да, да. И вот я и не знаю, как я добуду ей корм, если в рабочее время буду уходить смотреть за телеграфом.
– Не стоит об этом больше говорить. Надзор будет поручен соседнему новоселу, Бреде Ольсену, он, наверное, с радостью согласится. – Инженер повернулся к своим спутникам: – Идемте дальше, ребята!
Олина по тону, верно, поняла, что Исаак заупрямился, сделал глупость и обрадовалась:
– Что это ты сказал, Исаак: шестнадцать коз? А ведь их сейчас только пятнадцать, – сказала она.
Исаак посмотрел на нее. И Олина посмотрела прямо ему в лицо.
– Разве коз не шестнадцать? – спросил он.
– Нет, – ответила она и беспомощно взглянула на присутствующих, как бы подчеркивая бестолковость.
– Так, – тихонько протянул Исаак.
Он закусил зубами кусок бороды и стал грызть ее.
Инженер и его спутники ушли.
Если бы Исаак хотел выразить свое неудовольствие Олине или искалечить ее, то ему представлялся удобный случай, о, чудесный случай, они были в горнице одни, мальчики побежали провожать прохожих. Исаак стоял посреди комнаты, Олина сидела возле печки. Исаак два раза откашлялся, чтоб показать, что собирается поговорить. Он молчал. В этом была его душевная сила. Неужто он не знает своих коз, как свои пять пальцев, с ума сошла эта баба, что ли!
Как это пропадет какая-нибудь животина из хлева, когда он сам ухаживает за всеми и ежедневно со всеми разговаривает, со всеми шестнадцатью козами наперечет! Значит, Олина стащила одну козу, когда вчера здесь была женщина из Брейдаблика.
– Гм! – сказал Исаак едва сдерживаясь от искушения сказать что-нибудь еще.
Что сделала Олина? Может быть, это было не прямое убийство, но не очень далеко от того. Для него вопрос о шестнадцатой козе был очень серьезный.
Но не мог же Исаак век стоять посреди горницы и молчать. Он сказал:
– Гм. Так сейчас всего пятнадцать коз?
– Да, – кротко ответила Олина. – Посчитай сам, у меня больше пятнадцати не набирается.
Сейчас, в эту вот самую минуту он мог бы это сделать: протянуть руку и значительно изменить фигуру Олины одним хорошим движением. Мог. Но не сделал, а храбро произнес, идя к двери:
– Сейчас я больше ничего не скажу! – С этими словами он вышел, с таким видом, как будто в следующий раз за надлежащими словами остановки не будет.
– Елисей! – крикнул он.
Где Елисей, куда девались оба парнишки? Отец хотел задать им вопрос, они были уже большие мальчики, могли видеть, что делается. Он нашел их под овином, они забились в самую глубину, снаружи не видать, и выдали себя боязливым шепотом. И вот они выползли на свет, словно два преступника.
Дело в том, что Елисей нашел цветной карандаш, забытый инженером, но когда он побежал, чтобы отдать его, взрослые широко шагавшие мужчины были уже далеко в лесу, Елисей остановился. У него явилась мысль, что, пожалуй, недурно бы оставить карандаш себе. Он кликнул маленького Сиверта, чтоб вместе решить это дело, и оба заползли под овин со своей добычей. Ах, что за карандашик! Замечательное событие в их жизни, чудо! Они набрали щепок и исписали их значками, а карандаш писал с одного конца красным, с другого синим; ребятишки писали поочередно. Когда отец позвал их так настойчиво и громко, Елисей прошептал:
– Они вернулись за карандашом! – Радость сразу исчезла, ее точно вымело из души, маленькие сердечки их сильно забились и застучали. Братья выползли наружу. Елисей протянул отцу руку с карандашом: вот он, они его не сломали, но лучше бы он никогда не попадался им на глаза!
Никакого инженера не оказалось. Сердца их опять успокоились, они почувствовали райское счастье после волнения.
– Здесь вчера была женщина, – сказал отец.
– Да, а что?
– Соседка с низу. Вы видали, как она уходила?
– Да-а!
– Была с ней коза?
– Нет, – сказали мальчики. – Коза?
– С ней не было козы, когда она уходила домой?
– Нет. Какая коза?
Исаак размышлял. Вечером, когда скотина вернулась с пастбища, он пересчитал коз один раз: оказалось шестнадцать. Он пересчитал еще раз, пересчитал пять раз – было шестнадцать коз. Ни одна не пропала.
Исаак вздохнул с облегчением. Как же это понимать? Олина, тварь этакая, должно быть не умеет считать до шестнадцати. Он с досадой сказал ей:
– Что ты там болтаешь и путаешь – ведь коз шестнадцать?
– Разве шестнадцать? – невинно спросила она.
– Да.
– Ну-уу. Так, так.
– Нечего сказать, хорошо ты считаешь!
Олина ответила тихо и обиженно:
– Раз все козы налицо, значит, слава богу, Олина ни одной не съела. Я рада за нее!
Она удивила его этой загадкой и успокоила. Он не стал больше считать скотину, и ему не пришло в голову пересчитать овец. Разумеется, Олина вовсе не так уж плоха, как никак, она ведет его дом и хозяйство, ходит за его скотиной, она просто очень глупа и вредит только самой себе, а не ему. бог с ней, пусть живет, что с нее взять. Но серой и безрадостной казалась жизнь Исааку.
Прошли годы. На крыше избы выросла трава, даже крыша овина, которая была на несколько лет моложе, стояла зеленая. Лесные мыши давно уже пробрались в кладовую. На хуторе развелось много синиц и других мелких пташек, на бугре жили тетерки, налетели даже грачи и вороны. Но самое удивительное случилось прошлым летом: вдруг появились чайки с берега, они прилетели за много миль с моря и опустились здесь, на этом участке в пустыне! Вот какую известность приобрел на белом свете хуторок! А, как по-вашему, какие мысли зашевелились у Елисея и маленького Сиверта, когда они увидели чаек? Это были незнакомые птицы из далеких, далеких краев, их было немного, но все-таки шесть штук, беленькие, все одна в одну, они расхаживали пешечком по земле, изредка пощипывая травку.
– Отец, зачем они сюда прилетели? – спросили ребятишки.
– Оттого, что почуяли угрозу на море, – отвечал отец. Очень уж чудно и непонятно было с этими чайками! И много других полезных и хороших знаний преподавал Исаак своим детям. Они уже настолько выросли, что пора было отдать их в школу, но школа находилась за несколько миль в селе, и до нее было не добраться. Исаак сам учил мальчиков азбуке по воскресеньям, но за каким-нибудь высшим образованием он и не гнался, этот прирожденный землепашец за наукой не гнался, поэтому катехиз и священная история спокойненько лежали на полке, рядом с козьими сырами. Исаак, должно быть, полагал, что книжная неученость составляет до известной степени силу человека, и потому предоставлял детям расти свободно. Оба были его радостью и благословением. Исаак часто вспоминал, какие они были маленькими, и как мать не позволяла ему брать их на руки, потому что руки у него в смоле. Ха, смола, чище чего не бывает в жизни! Деготь, козье молоко или, скажем, костный мозг – тоже здоровые и превосходные вещи, но смола, сосновая смола, что и толковать!
И вот дети блаженствовали в грязи и невежестве, но в редкие дни, когда им случалось помыться, они были хорошенькие ребятки, а маленький Сиверт был прямо-таки крепыш. Елисей, тот вышел потоньше и посерьезнее.
– Да, а откуда же чайки могут знать, что собирается гроза? – спросил он.
– Они чувствуют погоду, – отвечал отец. – Но уж если на то пошло, никто так не чувствует погоду, как муха, – сказал он, – бог ее знает, что с ней делается, ревматизм, что ли разыгрывается, или головокружение, или еще что.
И муху никогда не надо отгонять, а то она еще хуже пристанет, – сказал он. – Запомните, ребятки. Овод – тот другого нрава, он сам помирает. Овод он так: появится ни с того, ни с сего в какой-нибудь день летом, потом также ни с того, ни с сего и пропадет.
– Куда же он девается? – спросил Елисей.
– Куда девается? Сало в нем свернется, он упадет и не может подняться!
Каждый день приносил новые познания: прыгая с высоких камней, язык надо отводить подальше в рот, а не держать между зубами. Когда дети вырастут и захотят, чтоб в церкви от них хорошо пахло, пусть потрутся листком бирючины, что растет на бугре. Отец был полон премудрости. Он рассказывал детям про камни и про кремень, что белый камень тверже серого; когда он нашел кремень, пришлось разыскать губу – нарост на дереве – сварить ее в щелоке и сделать трут. А потом высек детям из кремня огонь. Он учил их и про луну: когда ее можно взять левой рукой – стало быть, она на прибыли, а когда можно взять правой рукой – стало быть, она на ущербе – запомните, ребятки! Изредка случалось, что Исаак заносился чересчур высоко и говорил мудрено: так, однажды он распространился насчет того, что верблюду труднее попасть на небо, чем человеку пролезть в игольное ушко. В другой, поучая о славе ангелов, сказал, что у них каблуки подбиты звездами, вместо сапожных гвоздей. Школьный учитель в селе наверное посмеялся бы над незлобивой и простодушной наукой, удовлетворявшей хуторян, но фантазии детей Исаака она давала крепкую и здоровую пищу. Они воспитывались и образовывались для своего собственного тесного мира, что же могло быть лучше? Осенью, когда кололи скотину, мальчики преисполнились любопытства, страха и печали за животных, которых ожидала смерть. Исаак держал животное одной рукой, а другой колол, Олина же спускала кровь. Вот вывели старого козла, такого умного и бородатого, ребятишки стояли в уголке и смотрели.
– Чертовски холодный ветер нынче, – сказал Елисей, высморкался пальцами и вытер глаза. Маленький Сиверт заплакал откровеннее и не мог удержаться, закричал:
– Ой, бедненький старенький козлик!
Когда козла закололи, Исаак подошел к детям и преподал им следующее наставление.
– Никогда не надо говорить «бедная» и жалеть убойную скотину. Она от этого только труднее помирает. Запомните это!
Так шли годы, и вот снова наступила весна.
Ингер опять прислала письмо, что ей живется хорошо, и она многому учится в тюрьме. Девчоночка ее уже большая, и зовут ее Леопольдина, по тому дню, в какой она родилась, 15-го ноября. Она все умеет делать: особенно же мастерица на вязанье и шитье, замечательно хорошо у нее выходит, и по материи и по канве.
Удивительнее всего в этом последнем письме было то, что Ингер сама написала его. Исаак на эти дела был не мастер, ему пришлось отнести письмо в село к торговцу, чтобы тот прочитал ему; но после того, как письмо попало ему в голову, оно засело там крепко, и, придя домой, он знал его наизусть.
И вот он с величайшей торжественностью сел за стол, разложил перед собой письмо и стал читать детям. Пусть Олина увидит, что он умеет читать по– писаному, но, впрочем, к ней он не обратился ни с одним словом. Кончив, он сказал:
– Ну, вот, слышите, Елисей и Сиверт, мать ваша сама написала это письмо и научилась делать столько разных вещей. А маленькая сестричка ваша знает больше, чем все мы вместе взятые. Запомните это!
Дети сидели и молча дивились.
– Да, это знатно! – промолвила Олина.
Что она хотела сказать? Уж не сомневалась ли она в правдивости Ингер? Или не доверяла чтению Исаака? Не стоило допытываться настоящего мнения Олины, когда она сидела со своим кротким лицом и говорила загадками. Исаак решил не обращать на нее внимания.
– А когда мама ваша вернется домой, вы тоже научитесь писать, – сказал он мальчикам.
Олина перевесила тряпки, сушившиеся у печки, переставила котел, опять перевесила тряпки, вообще засуетилась. Она все время думала.
– Раз уж у вас здесь в лесу пошло такое знатное житье, ты мог бы принести в дом полфунтика кофею, – сказала она Исааку.
– Кофею? – повторил Исаак. Это у него невольно вырвалось.
Олина спокойно ответила:
– До сих пор я сама покупала понемножку на собственные деньги.
Кофе, который был для Исаака все равно, что мечта, сказка, радуга! Олина, разумеется, врала, он не сердился на нее; но в конце концов, мешкотный на мысли человек вспомнил про Олинины проделки с лопарями и сказал с досадой:
– Это чтоб я-то стал покупать тебе кофею! Да никак ты сказала, полфунта?
Говорила бы уж – фунт. Этого еще недоставало!
– Будет тебе врать, Исаак! У брата моего Нильса пьют кофий, у соседа Бреде в Брейдаблике тоже пьют кофий.
– Да, оттого что у них нет молока, не водится молока.
– Уж как там ни на есть. А только раз уж ты такой ученый и читаешь по– писаному без запиночки – так ты должен знать, что кофий пьют в каждом доме.
– Тварь! – сказал Исаак.
Тогда Олина села на лавку, отнюдь не собираясь молчать:
– А что касается до Ингер, – сказала она, – раз уж я осмелюсь вымолвить такое святое слово…
– Можешь говорить, что хочешь. Я с тобой не считаюсь.
– Она вернется домой и всему научилась? Чего доброго завела себе ожерелье и шляпку с перьями?
– Да уж наверное.
– Да, да, – сказала Олина, – так пусть немножко отблагодарит и меня за все великолепие, которого достигла.
– Тебя? – спросил Исаак. Он не понимал. Олина смиренно ответила:
– Потому что это я, по мере слабых сил своих, помогла выпроводить ее отсюда.
На это Исаак ничего не мог сказать, все слова замерли у него на языке, он сидел и смотрел, выпучив глаза. Правильно ли он расслышал? У Олины же был такой вид, как будто она ровно ничего не сказала. Нет, в словесном бою Исаак терпел поражение.
Он вышел, потемнев в лице. Олина, эта тварь, питалась злобой и жирела от нее.
– Эх, жалко, что я не убил ее в первый же год! – подумал он и сам себя испугался. – Вот был бы молодец то, – продолжал он думать. – Молодец – он?
Страшнее нельзя себе и представить.
И тут следует забавная сцена: он идет в хлев и считает коз. Они стоят со своими козлятами и все налицо. Считает коров, свинью, четырнадцать кур, два теленка. – А овец-то я и позабыл! – говорит он самому себе вслух, пересчитывает овец и притворяется, будто ему очень важно узнать, все ли они целы. Исаак отлично знает, что одна овца исчезла, знает давно, зачем же разыгрывать комедию? Дело вот в чем: Олина в свое время сбила его и налгала, будто пропала коза, хотя козы были все целы; он тогда разбушевался, но без толку. И никогда у него не выходило проку от споров с Олиной. Осенью, собираясь колоть скотину, он сразу заметил, что одной суягной овцы нету, но у него не хватило храбрости потребовать тут же отчета. Не собрался и позже.
Но сегодня он мрачен, Исаак мрачен, Олина взбесила его. Он опять считает овец, тыкает указательным пальцем в каждую овцу и считает вслух – пусть Олина послушает, если стоит за дверью. И он громко говорит разные скверные вещи про Олину: что она придумала совсем новый способ кормить овец, так что одна и вовсе пропала, суягная овца, вот какая она дармоедка и воровка! О, пусть себе Олина стоит за дверью и наберется, как следует, страху.
Он входит из хлева, идет в конюшню и считает лошадь, оттуда направляется к дому, пойдет домой и скажет! Но Олина то, должно быть, заметила кое-что из окошка, она тихонько выходит из дверей, в руках у нее лоханка, она направляется в хлев.
– Куда ты девала лопоухую суягную овцу? – спрашивает Исаак.
– Суягную овцу? – переспрашивает Олина.
– Будь она здесь, у нее было бы теперь два ягненка, куда ты их девала?
Она всегда приносила по два ягненка. Стало быть, я из-за тебя потерял трех овец, понимаешь ты это!
Олина совершенно поражена, уничтожена обвинением, она качает головой, и ноги точно тают под ней, так что она того гляди упадет и расшибется» Голова ее все время работает, изворотливость всегда выручала ее, всегда приносила ей барыш, не изменит она ей и теперь.
– Я краду коз, и я краду овец, – тихо говорит она. – Не знаю вот только, что я с ними делаю? Разве, что съедаю.
– Да уж, черт тебя знает, что ты с ними делаешь.
– Так. Стало быть, ты так плохо кормил меня, Исаак, что мне приходилось красть? Но я и за глаза тебе скажу, что за все эти годы мне не было нужды красть.
– Ладно уж. Куда ты девала овцу? Отдала Ос-Андерсу, что ли?
– Ос-Андерсу! – Олина ставит на земь лоханку и молитвенно складывает руки.
– Да спаси меня Господь от греха! О какой овце с ягненком ты толкуешь? Не о яловой ли козе, еще лопоухая такая?
– Тварь! – говорит Исаак и поворачивается уходить.
– Ну не чудак ли ты, Исаак! Всего-то у тебя вдоволь, и скотины во дворе, что звезд на небе, а тебе все мало! Почем я знаю, какую овцу и каких двух ягнят ты с меня спрашиваешь? Благодарил бы лучше бога за его милосердие до тысячного колена. Вот пройдет лето да самая малость зимы, и опять овцы пойдут ягниться, и у тебя станет втрое больше, чем сейчас!
Ох, уж эта Олина!
Исаак уходит, рыча, словно медведь. – И болван же я был, что не убил ее в первый же день! – думал он, всячески ругая себя. – Вот простофиля-то, дурак!
Ну, да и сейчас не поздно, подожди, пойди только в хлев! Нынче вечером, пожалуй, уж не стоит с ней возиться, зато завтра посмотрим. Три овцы пропали! Говорит – кофею!
Следующий день принес крупное событие: на хутор пришли гости, пришел Гейслер. Болота еще не просохли, но Гейслер не обращал внимания на дорогу, он пришел пешком, в богатейших сапогах с длинными голенищами и широкими лакированными отворотами; перчатки на нем были желтые; страсть, какой нарядный; человек из села нес его багаж.
Пришел он собственно за тем, чтоб купить у Исаака участок скалы, медную жилу, – какую им назначить за нее цену? А кстати, принес и поклон от Ингер – молодец баба, все ее там полюбили; он приехал из Тронгейма и сам говорил с ней.
– Ну, Исаак, много же ты здесь наработал!
– Да не без того. Так вы говорили с Ингер?
– Что это там такое? Ты поставил мельницу, сам мелешь себе муку?
Великолепно. И много поднял целины с тех пор, что я здесь был.
– Так что с ней благополучно?
– Да, благополучно. С твоей женой-то? Да, да, вот послушай! Пойдем в клеть.
– Нет, там не прибрано! – говорит Олина, желая их устранить оттуда по многим причинам.
Они вошли в клеть и затворили за собой дверь, Олина осталась в горнице и ничего не слышала.
Ленсман Гейслер сел, хлопнул себя изо всех сил по коленкам и стал решать судьбу Исаака.
– Надеюсь, ты еще не продал свою медную скалу? – спросил он.
– Нет.
– Отлично. Так я покупаю ее. Да, я говорил с Ингер, и не с ней одной. Ее, наверное, скоро освободят, дело сейчас у короля.
– У короля!
– У короля. Я был у твоей жены, разумеется, меня пустили без всяких затруднений, мы долго разговаривали:
– Ну, Ингер, ведь ты хорошо поживаешь, совсем хорошо?
– Да, пожаловаться не на что.
– А по дому скучаешь?
– Да уж не без того.
– Ты скоро попадешь домой, – сказал я. И вот что я скажу тебе, Исаак, она молодец баба, никаких слез, наоборот, она улыбалась, кстати, ей сделали операцию и зашили теперь рот, как следует. Прощай, сказал я ей, ты здесь недолго останешься, вот тебе мое слово!
– Я пошел к директору, еще бы недоставало, чтоб он меня не принял! У нас, говорю, есть тут одна женщина, которую надо выпустить и поскорее отправить домой, Ингер Селланро. – Ингер? – сказал он. – Да, она хорошая женщина, я, – говорит, – был бы рад оставить ее еще на двадцать лет. – Ну, из этого ничего не выйдет, – сказал я, – она и так пробыла у вас чересчур долго. – Чересчур долго? – спросил он. – Разве вы знаете ее дело? – Я знаю дело, как нельзя лучше, – отвечал я, – я был у них ленсманом. – Пожалуйста, садитесь, – сказал он тогда (еще бы!). – Да, мы стараемся сделать, что можно, для Ингер и для ее девочки, – сказал директор. – Так она, стало быть, из ваших мест? Мы помогли ей приобрести швейную машину, сделали помощницей заведующей мастерской и многому научили ее: домоводству, ткацкому ремеслу, красильному, шитью, кройке. Так вы говорите, что она пробыла здесь слишком долго? – У меня был готов на это ответ, но я решил подождать и сказал только: – Да, дело ее велось неправильно, оно должно быть пересмотрено; теперь, после пересмотра уголовного дела, ее, может быть, и совсем оправдали бы. Ей послали зайца, когда она была беременна. – Зайца? – спросил директор. – Зайца, – ответил я, – и ребенок родился с заячьей губой. – Директор улыбнулся и сказал: – Ага, вот что. И вы полагаете, что на этот момент было обращено недостаточно внимания? – Да, – сказал я, – об этом моменте совсем даже и не упоминалось.
– Но ведь это и не так уж важно? – Для нее это оказалось довольно важно.
– Неужели вы думаете, что заяц может творить чудеса? – спросил он. – Я отвечал: – Может ли заяц творить чудеса или нет, об этом я не стану спорить с господином директором. Вопрос в том, какое влияние мог оказать вид зайца при данных обстоятельствах на женщину с заячьей губой – на жертву.
Он подумал с минуту, потом сказал: – Да, да, но наше дело здесь только принять приговоренных, мы не проверяем приговор. Согласно приговору, Ингер пробыла здесь не дольше, чем полагалось.
Тут я заговорил, о чем следовало: – В самом приговоре о заключении Ингер Селланро допущена ошибка. – Ошибка? – Во-первых, ее не следовало увозить в том состоянии, в каком она находилась. – Директор удивленно посмотрел на меня. – Ах, так, – сказал он. – Однако, ведь не нам же, в тюрьме разбирать это.
Во-вторых, – сказал я, – она не должна была целых два месяца отбывать наказание в полной мере, пока тюремное начальство не обнаружило ее состояние. – Это попало в точку, директор молчал долго: – У вас есть доверенность на ведение дела этой женщины? – спросил он. – Да, сказал я. – Как я уже говорил, мы довольны Ингер и обращаемся с нею соответственно, – заговорил директор, и опять стал высчитывать, чему они ее научили, – мы, говорит, научили ее даже читать и писать. И дочку, ее тоже пристроили у кого-то и так далее. Я разъяснил, какова обстановка в семье Ингер; двое малышей, наемная работница для ухода за ними, и так далее. – У меня есть заявление от ее мужа, – сказал я, – оно будет приложено или к заявлению о пересмотре дела или к ходатайству о помиловании. – Покажите мне это заявление, – сказал директор. – Я принесу его завтра в присутственные часы, – ответил я.
Исаак сидел и слушал, это было поразительно, какое-то приключение в чужом краю. Он не отрывал глаз от губ Гейслера.
Гейслер продолжал рассказывать: – Я пошел к себе в гостиницу и написал заявление, писал как будто от тебя и подписался Исаак Селланро. Но ты не думай, что я написал хоть слово насчет того, что они неправильно поступили в тюрьме. Даже и не намекнул. На следующий день я отнес документ. – Пожалуйста, садитесь! – сейчас же сказал директор. – Прочитал мое заявление, изредка кивая головой, и, в конце концов, сказал: – Прекрасно. Но оно не годится для пересмотра дела. – Годится вместе с дополнительным заявлением, которое у меня тоже имеется, – сказал я и опять цопал в точку. Директор поспешно ответил:
– Я обдумывал это дело со вчерашнего дня и нахожу достаточные основания для возбуждения ходатайства за Ингер.
– Которое вы, господин директор, при случае, поддержите? – спросил я.
– Я дам отзыв, хороший отзыв. Тогда я поклонился и говорю:
– В таком случае, помилование обеспечено. Благодарю вас от имени несчастного мужа и покинутой семьи.
– Я думаю, нам незачем запрашивать дополнительные сведения с места ее родины, – спросил директор, – вы ведь все знаете?
Я отлично понимал, почему все должно было происходить, так сказать, втихомолку, и ответил:
– Сведения с места только затянут дело.
– Вот тебе и вся история, Исаак. – Гейслер посмотрел на часы. – А теперь к делу! Можешь ты проводить меня на медную скалу?
Исаак был камень и чурбан, он не мог так мгновенно менять тему, и весь полный мыслей и изумления принялся расспрашивать. Он услышал, что ходатайство направлено к королю и будет рассматриваться в одном из ближайших заседаний государственного совета.
– Чудеса! – проговорил он.
Пошли на скалу, Гейслер, его провожатый и Исаак, и пробыли там несколько часов; за это короткое время Гейслер прошел по месторождению медной жилы, прихватил еще порядочный кусок камня и наметил вехами границы участка, который намеревался купить. Он был торопыга. Но отнюдь не дурак, быстрые суждения его были удивительно уверенны.
Вернувшись на хутор – опять с мешком образцов камней – он достал письменные принадлежности и сел писать. Но он занимался не только писаньем, а по временам и болтал:
– Да, Исаак, очень уж больших денег за скалу ты сейчас еще не получишь, но сотню-другую далеров я тебе дам! – Он опять принялся писать. – Напомни мне посмотреть твою мельницу перед уходом, – сказал он. Потом заметил синие и красные линии на ткацком станке и спросил: – Кто это нарисовал? – А это Елисей нарисовал лошадь и козла; за неимением бумаги он малевал своим карандашом на станке и на других деревянных вещах. Гейслер сказал: – Это совсем недурно сделано! – и дал Елисею мелкую монетку.
Гейслер пописал еще немножко.
– Должно быть здесь скоро появятся и еще новые хуторяне?
На это провожатый его сказал:
– Да, уж начали появляться.
– Кто же?
– Да вот хоть бы первый, в Брейдаблике, как его называют, Бреде из Брейдаблика.
– Ну, уж этот! – презрительно фыркнул Гейслер.
– Да, да, а потом купили участки еще двое.
– Да годятся ли они на что-нибудь! – сказал Гейслер. И заметив в эту минуту, что в комнате двое ребятишек, притянул к себе маленького Сиверта и дал ему монетку. Удивительный человек этот Гейслер! Только вот, глаза у него стали побаливать, края век подернуты как будто красным инеем. Это могло быть от бессонных ночей, а еще бывает и от крепких напитков. Но не похоже, чтоб он находился в упадке; о чем попало, он вероятно все время думал о лежавшем перед ним документе, потому что вдруг схватил перо и опять написал несколько строчек.
Но вот он как будто кончил. Он обернулся к Исааку:
– Да, как я уже говорил, богачом ты от этой продажи не сделаешься. Но впоследствии может оказаться и побольше. Мы так и напишем, что впоследствии ты получишь еще. А две сотни можешь получить сейчас.
Исаак не особенно понимал, в чем дело, но двести далеров, это во всяком случае, опять-таки чудо и огромная сумма. Он соглашался получить ее только на бумаге и не собирался, разумеется, получать наличными, но пусть уж будет так, у Исаака было другое на уме, он спросил:
– А вы думаете, ее помилуют?
– Твою жену? Если б в здешнем селе был телеграф, – ответил Гейслер, – я запросил бы в Тронгеме, может, ее уже выпустили.
Исаак слышал кое-что о телеграфе, чудная штука, проволока на высоких столбах, что-то такое сверхъестественное – у него шевельнулось недоверие к словам Гейслера.
– Ну, а если король откажет?
– В таком случае я пошлю дополнительное заявление, в котором будет сказано все. И тогда твою жену непременно освободят. Можешь не сомневаться.
Затем он прочитал записанное, запродажную на участок скалы: двести далеров немедленно и в дальнейшем порядочный процент при разработке или возможном сбыте медной руды.
– Подпиши вот здесь! – сказал Гейслер.
Исаак подписал бы моментально, но писака он был плохой, всю свою жизнь резал буквы только на дереве. Ох, но тут стояла противная Олина и смотрела во все глаза, он взял перо, чертовски легонькую штучку, помусолил надлежащий конец и подписал – написал свое имя. Затем Гейслер приписал еще что-то, должно быть разъяснение к его подписи, а провожатый Гейслера расписался в качестве свидетеля.
Готово.
Но Олина все еще стояла неподвижно. Она словно окаменела на месте. Что такое происходит?
– Подавай на стол, Олина! – сказал Исаак, пожалуй, немножко громче обычного, оттого что пописал на бумаге. – Уж чем богаты, тем и рады, сказал он Гейслеру.
– Здесь вкусно пахнет мясом и похлебкой, – сказал Гейслер. – Ну, смотри, Исаак, вот деньги! – Гейслер достал бумажник, большой и толстый, вынул из него две пачки кредиток, пересчитал и положил на стол: – Пересчитай сам!
Молчание. Тишина.
– Исаак! – окликнул Гейслер.
– Да. Ну, так, так, – ответил Исаак и пробормотал в крайнем смущении.
– У меня и в расчете такого не было после всего, что вы для нас сделали…
– Здесь должно быть десять десяток, а здесь двадцать пятерок, – отрезал Гейслер. – Надеюсь, со временем тебе придется получить больше.
Наконец, Олина пришла в себя. Чудо свершилось. Она подала на стол.
На следующее утро Гейслер сходил на реку и осмотрел мельницу. Все было маленькое и сделано очень грубо, словно мельница для жителей преисподней, но крепкое и пригодное для людей. Исаак повел своего гостя немного дальше вверх по реке и показал другой порог, на котором он уже немножко поработал, здесь он собирался устроить маленькую лесопилку, если Господь даст здоровья.
– Только дело в том, что очень далеко отсюда до школы, – сказал он, – придется поместить ребятишек в селе.
Легкомысленный Гейслер не усмотрел в этом никакого неудобства:
– Как раз сейчас здесь становится все больше и больше новоселов, так что наверно будет образован школьный округ.
– Ну, это-то будет уж, когда мои ребята вырастут.
– А если даже придется поместить их у кого-нибудь в селе? Свезешь туда мальчуганов и провизии, и будешь брать их домой через три, через шесть недель, разве для тебя это что-нибудь значит!
– Нет, – ответил Исаак.
Ну, да; ничего не значило, если вернется домой Ингер. Дом и земля, пища и всякое богатство – все у него было, есть и большие деньги, и железное здоровье. Ох, а что до здоровья – закаленное и неподорванное во всех смыслах – настоящее мужицкое здоровье.
По отъезде Гейслера Исаак начал обдумывать разные гордые затеи. Да, потому что этот Гейслер, дай ему Господь здоровья, на прощанье сказал такие утешительные слова, что пришлет Исааку весточку с первой же оказией, когда доберется до телеграфа.
– Ты справься в почтовой конторе недельки через две, – сказал он.
Уже это одно было необыкновенно, и Исаак приступил к устройству сиденья в телеге. Да, да, сиденье, которое будет сниматься во время возки навоза и надеваться для езды. Когда он его сделал, оно оказалось таким белым и новеньким, что следовало бы покрасить его в более темный цвет. А впрочем, чего только не надо было бы сделать! Следовало бы покрасить все постройки.
Разве он не думал целыми годами о большом сарае с помостом для сена? И разве не мечтал поскорее закончить лесопилку, обнести оградой весь свой участок, построить лодку на озере? О чем только он ни думал! Но сколько бы сил он ни затрачивал, времени никак не хватало. Не успеет оглянуться, наступало воскресенье, а там, глядишь, немножко погодя – опять воскресенье.
Но покрасить он решил непременно, строения стояли такие серые и голые, словно раздетые. Время свободное было, весна не установилась, и мелкий скот гулял на воле, но мерзлота еще нигде не оттаяла.
Он берет с собой несколько дюжин яиц на продажу, идет в село и возвращается с краской. Ее хватило на одну постройку, на овин, он вышел красный. Он приносит еще краски – желтой охры для избы.
– Да уж, видно, так и есть, как я говорила, страсть, как важно здесь будет! – ежедневно бормочет Олина. О, Олина отлично понимала, что житью в Селланро скоро конец, она была достаточно упряма и стойка, чтоб перенести это, но горечь в ней накоплялась. Исаак, со своей стороны, перестал теперь с ней считаться, хотя она здорово тащила и крала на последках. Исаак даже подарил ей годовалого барана, потому что, в сущности, она долго прожила у него за маленькую плату. Впрочем, Олина и для детей была не плоха – она не была строга и справедлива, но умела ладить с детьми, слушала, что они говорили, и позволяла им почти все. Если они приходили к ней, когда она варила сыр, она давала им попробовать, если в воскресенье приставали, чтоб не умываться – она позволяла.
Загрунтовав постройки, Исаак опять отправился в село и набрал краски, сколько мог унести, а это оказалось немало. Он трижды прокрасил все стены и побелил окна и углы. Когда теперь, возвращаясь из села, он видел на откосе свою усадьбу, ему казалось, что пред ним какой-то волшебный замок. Пустыня сделалась неузнаваемой и обитаемой, благодать покоилась на ней, жизнь восстала из долгого сна, здесь жили люди, вокруг домов играли дети. Вплоть до синих гор стоит большой и ласковый лес.
В последний же раз, когда Исаак пришел за красками, торговец передал ему синее письмо с гербом, и взял за него пять скиллингов. Это была телеграмма, пересланная дальше по почте, и была она от ленсмана Гейслера. Благословен будет этот Гейслер, и удивительный же он человек! Он телеграфировал несколько слов: Ингер свободна, скоро приедет. Гейслер. – Тут лавка завертелась в глазах Исаака, а прилавок и люди уплыли куда-то далеко. Он больше почувствовал, чем услышал, как сам сказал:
– Благодарение и слава тебе, Господи!
– Ты можешь забрать ее пожалуй завтра же, – сказал торговец, – если она успела вовремя выехать из Тронгейма.
– Так, – сказал Исаак.
Он подождал до завтра. Ялик, привозивший почту с пароходной пристани, вернулся, но Ингер на нем не было.
– Ну, так раньше будущей недели не приедет, – сказал торговец.
Отчасти было хорошо, что у Исаака оказалось так много времени впереди, столько еще надо было сделать. Не мог же он все позабыть и забросить свою землю? Он идет домой и принимается вывозить навоз. С этим быстро покончено.
Он пробивает ломом землю в полях и день за днем следит за оттаиванием почвы.
Солнце большое и яркое, снег сошел, всюду зеленеет, выпущен и крупный скот.
И вот в один прекрасный день Исаак пашет, несколько дней спустя сеет ячмень и сажает картошку. Ха, ребятишки сажают картошку, словно ангелы, у них маленькие благодатные ручонки, и они положительно обгоняют отца.
Потом Исаак моет на реке телегу и прилаживает к ней сиденье. Он говорит мальчуганам, что собирается в село.
– А ты разве не пойдешь пешком?
– Нет. Я решил нынче съездить на лошади и в телеге.
– А нам нельзя с тобой?
– Вы будьте умники и оставайтесь покамест дома. Нынче приедет ваша мама и научит вас разным штукам.
Елисею хочется учиться, и он спрашивает:
– Когда ты писал на бумаге, на что это похоже?
– Да ни на что, – отвечает отец, – рука, словно привязанная.
– А оно не хочет раскатиться, как по льду?
– Кто?
– Да перо, которым ты пишешь?
– О-о, ну да! Только надо научиться управлять им.
Маленький Сиверт был другого склада и не интересовался перьями, он хотел посидеть в телеге, только посидеть на сиденьи, помахать кнутом на воображаемую лошадь и ехать во всю прыть. Благодаря ему отец взял обоих мальчиков в телегу, и они проехали с ним порядочный кусок по дороге.
Исаак едет, пока не доезжает до ржавчика, тут он останавливается. Ржавчик, – дно у него черное, маленькая лужица воды неподвижна. Исаак знает, на что она годится, наверное, в жизни своей он не пользовался никаким другим зеркалом, кроме такого ржавчика. Что ж, сегодня он нарядно одет, в красной рубахе, и вот он достает ножницы и подстригает себе бороду. Этакий фат, этот мельничный жернов, неужели он и впрямь решил прифрантиться и расстаться с своей пятилетней железной бородой? Он стрижет, стрижет и посматривает в зеркало. Разумеется, он мог бы проделать эту работу сегодня и дома, но он стеснялся Олины, довольно уж и того, что под носом у нее надел красную рубаху. Он стрижет и стрижет, кусочки бороды падают на зеркало. Лошадь не стоит, ему приходится прервать свой туалет и считать его законченным. И что ж! Он чувствует себя положительно моложе. Черт его знает, отчего это, но положительно он стал как будто стройнее. Потом едет в село.
На следующий день приходит почтовый пароход. Исаак встречает его на утесе, возле пристани торговца, но Ингер не видно. Господи, пассажиров много, и взрослых и детей, но Ингер нету. Он отошел назад и присел на утес, теперь сидеть здесь уж незачем, он пошел к пароходу. С борта на берег продолжали выгружать ящики, бочонки, сходили люди, бросали почту, но Исаак не видел своих. Зато он увидел женщину с маленькой девочкой, стоявшую у двери в трюм, но женщина эта была красивее, чем Ингер, хотя Ингер и не была безобразна.
Что такое – да ведь это же и есть Ингер! – Хм! – кашлянул Исаак и устремился наверх. Они поздоровались. «Здравствуй» сказала она и протянула ему руку, немного озябшая, побледневшая от морской болезни и путешествия, а Исаак только стоял молча и под конец выговорил:
– Да, да, погода хорошая!
– Я тебя видела вон там, но не хотела выставляться вперед, – сказала Ингер. – Ты приехал сегодня в село? – спросила она.
– Да. Гм!
– Вы все дома здоровы?
– Да, спасибо.
– Вот это Леопольдина, она гораздо лучше меня перенесла дорогу. А это твой папа, поздоровайся с папой, Леопольдина.
– Гм! – поспешно сказал Исаак, он чувствовал себя так чудно, он был точно чужой среди них.
– Видишь на лодке швейную машину, это моя. И потом у меня еще есть сундук.
Исаак пошел, пошел более чем охотно, матросы нашли ему сундук, но машину Ингер пришлось разыскивать самой. Это был красивый ящик незнакомой формы, с круглым верхом и ручкой – швейная машина в этих-то местах! Исаак навьючил на себя сундук и машину и посмотрел на свою семью.
– Я скоренько сбегаю наверх со всем этим, а потом приду за ней, – сказал он.
– За кем? – улыбаясь спросила Ингер. – Ты думаешь, такая большая девочка не умеет ходить сама?
Они пошли на гору, к лошади и телеге.
– У тебя новая лошадь? – сказала Ингер, – и телега с сиденьем?
– Понятно. Да, что я хотел сказать: не хочешь ли закусить немножко? Я захватил с собой.
– Уж когда выедем в поле, – ответила она. – Как думаешь, Леопольдина, ты можешь ехать одна?
Но отец не допустил:
– Нет, она может упасть под колеса. Сядь ты вместе с ней и правь сама.
Они поехали, а Исаак пошел сзади.
Он шел и смотрел на сидевших в телеге. Вот Ингер и приехала, чужая с виду и по платью, нарядная, без заячьей губы, только с красным рубчиком на верхней губе. Она перестала шепелявить, это было самое замечательное, говорила совсем чисто. Бахромчатый серый с красным шерстяной платок удивительно шел к ее темным волосам. Она обернулась в телеге и сказала:
– Хорошо если б у тебя было с собой одеяло, вечером ребенку будет, пожалуй, холодно.
– Пусть она наденет мою куртку, – сказал Исаак, – а когда въедем в лес, так там у меня положено одеяло.
– У тебя припасено в лесу одеяло?
– Да. Я не взял его сразу с собой, на случай, если вы сегодня не приедете.
– А! Что ты мне сказал? Мальчики, значит тоже здоровы?
– Да, спасибо.
– Я думаю, они очень выросли?
– Да, не без того. Нынче сами сажали картошку.
– О-о, – сказала мать, улыбаясь, и покачала головой, – неужто они уж умеют сажать картошку?
– Елисей мне до этих пор, а Сиверт вот по этих, – сказал Исаак, показывая на себе.
Маленькая Леопольдина попросила есть. И что за красивенькая малютка, чисто божья коровка в телеге! Она говорила нараспев, на непонятном Тронгеймском наречии, кое-что отцу приходилось даже переводить. Лицом она вышла в мальчиков, карие глаза и овальные щечки, которые все трое унаследовали от матери; дети вышли в мать, и слава богу! Исаак немножко стеснялся своей маленькой дочки, стеснялся ее маленьких башмачков, длинных, тоненьких ножек в шерстяных чулках, короткого платьица; здороваясь с незнакомым папой, она присела и подала ему крошечную ручку.
Въехали в лес и сделали привал, все стали есть, лошади задали корму.
Леопольдина бегала по вереску с куском в руке.
– Ты не очень изменился, – сказала Ингер, глядя на мужа.
Исаак отвернулся и ответил:
– Ну, тебе так кажется. А вот ты стала страх какая шикарная!
– Ха-ха-ха, ну нет, я уж теперь старуха, – сказала она шутливо.
Нечего скрывать, Исаак чувствовал себя неуверенным, точно стыдился чего– то. Сколько лет его жене? Наверное не меньше тридцати – то есть не может быть больше, никак не больше. Хотя у Исаака была настоящая еда, он сорвал ветку вереска и стал жевать эту ветку.
– Что это – ты ешь вереск! – смеясь воскликнула Ингер.
Исаак отбросил ветку, сунул в рот кусок хлеба, отошел к лошади и поднял ей передние ноги с земли. Ингер с изумлением следила за этой сценой и увидела, что лошадь встала на дыбы.
– Зачем ты это делаешь? – спросила она.
– Она такая смирная, – сказал он про лошадь и отпустил ей ноги. Для чего он это сделал? Должно быть, ему непреодолимо захотелось. А может он хотел этим скрыть свое смущение.
Потом двинулись дальше, и все трое некоторое время шли пешком. Подошли к хутору.
– Что это такое? – спросила Ингер.
– Это участок Бреде, который он купил.
– Бреде?
– Называется Брейдаблик. Здесь большое болото, но насчет леса плохо. – Они еще поговорили об этом, пройдя Брейдаблик. Исаак заметил, что телега Бреде все еще стоит под открытым небом.
Но вот девочка захотела спать, и отец бережно поднял ее на руки и понес.
Они все шли, Леопольдина скоро заснула, тогда Ингер сказала:
– Давай завернем ее в одеяло и положим в телегу, пусть спит там, сколько хочет.
– Ее там растрясет, – возражает отец и несет девочку дальше. Они минуют болота и опять въезжают в лес, Ингер говорит! – Тпру! – Она останавливает лошадь, берет ребенка от Исаака и просит его переместить сундук и швейную машину, чтобы Леопольдину можно было положить на дно телеги: – Ничего ее не растрясет, что за глупости!
Исаак устраивает все, закутывает дочку одеялом и подкладывает ей под голову свою куртку. Потом едут дальше.
Муж и жена идут и говорят о том, о сем. Солнце долго не садится, погода теплая.
– Олина – где она спит? – спрашивает Ингер.
– В клети.
– А! А мальчики?
– Они на своих постелях в горнице. Там, в горнице, кровати, как было, когда ты уезжала.
– Я все смотрю на тебя, ты точь в точь такой же, какой и был, – говорит Ингер. – Сколько тяжестей, небось, перетаскали эти твои плечи, а, видно, не ослабели.
– Не-ет. А что это я хотел сказать: так тебе сносно жилось все эти годы? – О, Исаак был так взволнован, он задал этот вопрос и весь трепетал.
Ингер ответила, что да, она не может пожаловаться. Между ними начался чувствительный разговор, Исаак спросил, не устала ли она, и не хочет ли лучше ехать.
– Нет, спасибо, – сказала она. – Только я не понимаю, что это со мной сделалось; после этой морской болезни я все время точно голодна.
– Тебе хочется поесть?
– Да. Если только это не очень нас задержит.
О, эта Ингер, она, наверно, не сама была голодна, а хотела покормить Исаака, ведь он испортил себе закуску веткой вереска.
И так как вечер был светлый и теплый, а ехать еще с добрую милю, они принялись опять закусывать.
Ингер вынула из сундука пакет и сказала:
– Вот я тут привезла кое-чего мальчикам. Пойдем за кусты, там солнце!
Они вышли за кусты и она показала подарки: красивые подтяжки с пряжками для мальчиков, тетрадки с прописями, обоим по карандашу, обоим по перочинному ножичку. Себе она везла замечательную книгу:
– Ты только посмотри, здесь написано мое имя, молитвенник! Это подарок директора на память.
– Исаак вполголоса восхищался каждой вещью. Она показала несколько маленьких воротничков, принадлежавших Леопольдине, и дала Исааку черный шарф, блестящий, как шелк.
– Это мне? – спросил он.
– Да, тебе.
Исаак осторожно взял в руки и погладил.
– Красивый, правда?
– О, красивый! В таком можно объездить весь свет! – А пальцы у него стали такие чудные, так и прилипали к этому чудесному шелку.
Вот уж Ингер и нечего показывать, но, укладывая пакет, она сидела, вытянув вперед ноги, так что видны были ее чулки с красными каемками.
– Гм. Это, должно быть, городские чулки? – спросил Исаак.
– Да. Это городская пряжа, только я сама их связала – на спицах. Это очень длинные чулки, выше колена, вот посмотри…
Немного погодя, она услышала свой собственный шепот:
– А ты… ты весь такой же… каким был!
Через некоторое время они опять едут, Ингер сидит в телеге и держит вожжи.
– Я привезла с собой пакетик кофею, – говорит она, – только нынче вечером тебе не придется попробовать, он не жареный.
– Ничего! – отвечает он.
Через час солнце село и стало свежо, Ингер хочет слезть и идти пешком.
Вдвоем они плотнее укутывают Леопольдину одеялом и улыбаются тому, что она так долго спит. Муж и жена опять тихонько переговариваются на ходу. Как приятно слушать речь Ингер, никто не говорит чище, чем она сейчас!
– У нас теперь не четыре коровы? – спрашивает она.
– Ох, нет, больше, – гордо отвечает он, – у нас восемь.
– Восемь коров!
– Да, вместе с быком.
– А вы продавали масло?
– Как же. И яйца.
– У нас и куры есть?
– Само собой. И свинья.
Ингер по временам до того удивляется, что не может опомниться и на минутку останавливает лошадь:
– Тпру!
А Исаак гордится и старается еще больше ее огорошить:
– А Гейслер-то, – говорит он, – знаешь Гейслера? Он был у нас недавно.
– И что ж?
– Он купил у меня медную гору.
– Ну? Что за медная гора?
– Из меди. Она вон там, наверху, на северной стороне озера.
– А-а. Так ты же, наверное, немного за нее получил?
– Как бы не так! Не такой он человек, чтобы не заплатил как следует.
– Сколько же ты получил?
– Гм. Ты не поверишь, – целых двести далеров.
– И ты их получил? – восклицает Ингер и опять останавливается на минутку: – Тпру!
– Получил. И за участок выплатил давным-давно, – сказал Исаак.
– Нет, ты прямо какой-то необыкновенный!
Поистине, приятно было удивлять Ингер и превращать ее в богачку; поэтому Исаак прибавил, что у них нет никаких долгов, ни торговцу и никому другому.
И у него припрятаны не только Гейслеровы двести далеров, но и еще сверх того, еще целых сто шестьдесят далеров. Так что он уж и не знает, как им благодарить бога.
Они заговорили о Гейслере, Ингер рассказала, как он потрудился для ее освобождения. Это прошло не так-то для него гладко, он долго приставал к директору и был у него много раз, Гейслер писал даже самим государственным советникам или каким-то другим начальникам, но это он делал за спиной у директора, и когда директор узнал, то очень рассердился, как и можно было ожидать. Но Гейслер его не испугался и потребовал нового допроса, нового суда и все такое. И тут уж королю пришлось подписать.
Бывший ленсман Гейслер всегда хорошо относился к этим двум людям, и они часто думали, за что бы это; он делал все за простую благодарность, это было прямо непонятно. Ингер говорила с ним в Трондъеме, и все-таки не поняла его. – Он никого другого в селе не хочет знать, кроме нас, – объяснила она.
– Он так сказал?
– Да. Он зол на здешнее село. Я, говорит, им покажу – селу-то!
– Так.
– И они, говорит, пожалеют, что остались без меня. Они выехали на опушку и увидели впереди свой дом.
Построек стало больше, чем прежде, они были красиво выкрашены, Ингер не узнавала места и резко осадила лошадь:
– Да ведь это же не… не у нас! – воскликнула она. Маленькая Леопольдина, наконец, проснулась и тоже встала, она совсем выспалась, ее спустили на землю и она пошла.
– Мы туда едем? – спросила она.
– Да. Хорошо тут?
У домов двигались маленькие фигурки, это были Елисей и Сиверт, поджидавшие приезжих; они побежали навстречу, Ингер так озябла, такой на нее напал кашель и насморк, что отозвался даже на глазах, они наполнились влагой. – На пароходе так простужаешься, видал ты, до чего можно застудить глаза!
Но, подбежав ближе, мальчики вдруг остановились и вытаращили глаза. Мать свою они позабыли, а маленькую сестрицу никогда не видали. Но папа – его они узнали только, когда он подошел совсем близко. Он остриг свою длинную бороду.
Теперь опять все хорошо. Исаак сеет овес, боронит, заглаживает его катком.
Маленькая Леопольдина прибегает и просится покататься на катке. Вот выдумала – покататься на катке! Она такая маленькая и ничего не понимает, братья ее лучше знают, на папином катке ведь нет сиденья.
Но папе приятно, что пришла маленькая Леопольдина и что она такая доверчивая, он говорит с ней и просит ее аккуратно ступать по полю, чтоб не набрать земли в башмачки.
– Да что это, на тебе, кажется, сегодня голубенькое платьице? Покажи-ка, ну да, конечно, голубенькое! И поясок и все такое. Ты помнишь большой пароход, на котором приехала? А машины видела? Ну, а теперь иди домой с мальчиками. Займитесь чем-нибудь.
После отъезда Олины Ингер впряглась в свою работу по дому и на скотном дворе. Она, пожалуй, несколько преувеличивает свою чистоплотность и из стремления показать, что она желает придать другой оборот делу, и, действительно, прямо необыкновенно, какая во всем произошла перемена, даже стекла в землянке у скотины начисто вымыты и стойла подметены.
Но это было только в первые дни, в первую неделю, потом она понемножку стала отставать. В сущности, весь этот парад на скотном дворе был совсем не нужен, можно было лучше использовать время, Ингер так многому научилась в городе, и следовало бы извлечь выгоду из этой науки. Она снова взялась за прялку и ткацкий станок и, правда, стала еще мастеровитее и проворнее, чересчур уж даже проворна, ох, ты! Особенно, когда на нее смотрел Исаак; он не понимал, как это человек может так шибко двигать пальцами, длинными, красивыми пальцами на большой руке. Но в разгаре одной работы Ингер вдруг бросала ее и переходила к другой. Правда, у нее теперь стало больше дела, чем прежде, и большой кругозор, может быть, она стала теперь и не так уж терпелива. В ней, как будто, поселилось какое-то беспокойство и подгоняло ее.
Вот взять хоть бы цветы, которые она привезла с собой. Луковицы и отводки, маленькие растеньица, о них тоже надо было позаботиться. Окошка стало мало, подоконник слишком узок для цветочных горшков. Исааку пришлось сделать ей маленькие ящики для бегоний, фуксий и роз.
А кроме того, одного окошка и вообще было мало; что значит одно окно для целой горницы!
– И еще вот что, – сказала Ингер, – у меня нет утюга. Мне нужен утюг, чтоб приглаживать швы, когда я шью белье и платье, а то нельзя сделать настоящего шва; хоть какой-нибудь утюг да нужен.
Исаак обещал заказать кузнецу в селе выковать замечательный утюг. О, Исаак готов был сделать все, готов был исполнить все требования Ингер, потому что, это-то он понимал, она многому научилась и стала совсем особенная. И речь у нее стала другая, лучше, благороднее. Она уж никогда не кричала ему по старому: – Иди поешь! – теперь она говорила: – Пожалуйста, пойди покушай! Все стало по-другому. В старину он отвечал самое большое:
«ладно» и работал еще с добрый час прежде, чем пойти. Теперь он отвечал:
«Спасибо!» и шел сейчас же. От любви умный глупеет, иногда Исаак отвечал:
«Спасибо, спасибо!» Но, конечно, все стало по-другому, и не слишком ли уж по-благородному они начинали жить? Когда Исаак говорил «навоз» или выражался на обычном наречии землепашца, Ингер, «ради детей», поправляла «Удобрение».
Она заботилась о детях, учила их всему и двигала вперед; крошка Леопольдина преуспевала в вязании крючком, а мальчуганы в письме и школьных науках, таким образом, они не попадут в сельскую школу неподготовленными.
Особенно ученым стал Елисей, маленький же Сиверт был, по-просту сказать, недалек, лентяй, шалунишка, он даже осмелился развинтить что-то на маминой швейной машинке и настругал стружек со стульев и со стола, подаренным ему перочинным ножиком. Ему пригрозили, что отнимут перочинный ножик.
А кроме того, в распоряжении детей были все животные на хуторе, а у Елисея вдобавок еще и цветной карандаш. Он пользовался им очень осторожно и неохотно давал брату, но с течением времени все стены покрылись рисунками, и карандаш укорачивался с угрожающей быстротой. В конце концов, Елисей оказался вынужденным посадить Сиверта на паек и давать ему карандаш только на один рисунок по воскресеньям. Это не совпало с желаниями Сиверта, но Елисей был не такой человек, чтоб с ним можно было торговаться. Не то, чтобы Елисей был сильнее, но руки у него были длиннее, и в драке он был увертливее. А Сиверт-то! То он находил в лесу выводок куропаток, один раз рассказал про какой-то необыкновенный комок из живых мышей и страшно важничал, а в другой раз – про форель в реке ростом с человека, но это были чистые выдумки, он не прочь был выдать черное за белое, это – Сиверт-то. Но, впрочем, в остальном был славный малый. Когда у киски появились котятки, это он приносил ей молоко, потому что она уж очень фыркала на Елисея, и Сиверту не надоедало стоять и смотреть в ящик, в этот домик, кишивший крошечными лапками.
А куры, которых он наблюдал ежедневно, петух с конской гривой и ярким опереньем, курицы, которые разгуливали по двору, переговариваясь между собой и поклевывая песок, или вдруг принимались страшно оскорбленно кричать, когда снесут яйцо.
А потом старый баран. Маленький Сиверт стал очень образован по сравнению с тем, что было раньше, но он не мог сказать про барана: «Господи, у него совсем римский нос!» Этого он не мог сказать. Зато Сиверт знал больше: он знал барана еще с тех пор, как тот был ягненком, понимал его, составляя с ним одно, был его родня, равное ему существо. Однажды какое-то мистическое первобытное впечатление мелькнуло в его сознании, он никогда не забывал этой минуты: баран щипал траву, вдруг он поднял голову и перестал жевать, а только стоял смирно и смотрел. Сиверт невольно посмотрел в том же направлении – нет, ничего примечательного. Но тут Сиверт сам почувствовал в душе что-то необыкновенное, словно он смотрит в Эдемский сад!
Были коровы, которых на каждого из детей приходилось по две, большие, медлительные животные, такие добродушные и ласковые, что маленькие человечки в любую минуту могли их поймать и погладить. Была свинья, белая и очень представительная при хорошем уходе, прислушивающаяся ко всем звукам, чудачка, помешанная на еде, щекотливая и пугливая, как девчонка. И был козел – в Селланро всегда жил старый козел, когда один помирал, другой занимал его место. Поискать еще такого козлиного выражения, какое бывает у козла! Как раз нынче под его присмотром находилось очень много коз, но когда ему надоедала и прискучивала вся его компания, тогда он ложился, задумчивый и долгобородый. настоящий праотец Авраам. А потом вдруг вставал на колени и мекал на коз. За ним всегда тянулась струя острого запаха.
Повседневная жизнь на хуторе идет своим чередом. Когда редкий путник, пробирающийся через горы, проходит мимо и спрашивает:
– И хорошо вы тут поживаете? – Исаак отвечает и Ингер отвечает:
– Да, спасибо тебе на спросе!
Исаак все работает и работает, по всем своим делам он совещается с календарем, следит за фазами луны, сообразуется со сменами времен года и работает. Он проложил довольно порядочную дорогу через спуск к низине, так что может ездить в село на лошади и в телеге, но чаще ходит пешком, и тогда несет козий сыр или кожи, кору, бересту, масло, яйца, и продает все эти товары, а вместо них покупает другие. Летом он не часто ездит, между прочим и потому, что дорога от Брейдаблика и дальше необычайно плоха. Он просил Бреде Ольсена тоже подправить немножко дорогу, и Бреде обещал, но так и не сдержал слова. А больше просить Исаак не хочет. И предпочитает таскать тюки на собственной спине. Ингер тогда говорит:
– Я не понимаю, что ты за человек, как ты все это выносишь!
А он выносил все. Сапоги у него были такой феноменальной величины и тяжести, с подметками подбитыми железом, да еще ремни к ним он приколотил заклепками. Уже одно то, что человек мог ходить в таких сапогах, казалось чудом.
В один из своих походов в село он встречает несколько групп рабочих на болоте, они складывают кучки из камней и ставят телеграфные столбы. Частью – это жители здешнего села, Бреде Ольсен тоже с ними, хотя он выселился на хутор и должен бы заниматься землепашеством.
– И как это он успевает! – думает Исаак. Надсмотрщик спрашивает Исаака, не продаст ли он телеграфных столбов. Нет. Даже за хорошую цену? Нет. О, Исаак стал немножко сообразительнее, научился разговаривать. Если он продаст столбы, у него только прибавится немножко денег, несколько лишних далеров, а лесу-то у него не будет, так какая же ему от того выгода?
Подходит сам инженер и повторяет предложение, но Исаак отказывается.
– У нас и у самих есть столбы, – говорит инженер, – но удобнее взять из твоего леса, чтоб не возить издалека.
– Мне и для себя-то не хватает бревен, – говорит Исаак, – я собираюсь строить лесопилку, да нет амбара, нет служб.
Тут вмешивается Бреде Ольсен и говорит:
– Будь ты такой же, как я, Исаак, ты продал бы столбы.
Долготерпеливый Исаак посмотрел в упор на Бреде.
– Еще бы!
– Как так? – спросил Бреде.
– Но я не таков, как ты, – сказал Исаак. Кое-кто из рабочих фыркнули на этот ответ.
Ну да, у Исаака были особые причины немножко осадить соседа. Он как раз сегодня видел на Брейдабликском поле трех овец, и одну Исаак сейчас же признал, ту, лопоухую, что утащила Олина.
– Пусть себе Бреде пользуется овцой, – подумал он, идя своей дорогой, – пусть Бреде с женой разбогатеют на одну овцу!
А лесопилку он тоже все время держал в мыслях, это-то правда, и даже по последнему зимнему пути привез домой большую круглую пилу и необходимые принадлежности, которые торговец выписал для него из Тронгейма. Теперь эти машинные части лежали в сарае, смазанные льняным маслом для предохранения от ржавчины. Часть бревен для запруды он тоже свез, и мог начать строить здание в любое время, но все откладывал. Он сам не понимал, почему: стал он уставать, сдавать что ли? Для других в этом не было бы ничего удивительного, ему же самому казалось невероятным. Голова, что ли, у него ослабела?
Раньше он не пугался никакой работы, но должно быть он стал немножко другим с тех пор, как построил мельницу на таком же большом водопаде. Он мог бы взять помощника из села, но хотел опять попробовать сам, начать на днях, Ингер подсобит ему.
Он сказал об этом Ингер: – Гм. Не выберешь ли ты, как-нибудь часок подсобить мне на лесопилке?
Ингер подумала: – Хорошо, если мне будет время. Так ты хочешь строить лесопилку?
– Да, так я думаю и полагаю. В голове то я ее уж обдумал.
– Это труднее, чем мельница?
– Много труднее. В десять раз труднее, – похвастал он. – Господи помилуй, да тут все должно быть прилажено, до самого малюсенького кусочечка, а круглая пила – та должна пройти по самой середине.
– Как-то ты с этим справишься! – рассеянно сказала Ингер.
Исаак обиделся на эти слова и сказал:
– Надо попробовать.
– А нельзя найти какого-нибудь сведущего человека, который помог бы тебе? – спросила она.
– Нет.
– Ну, так значит, не справишься! – сказала она и повернулась.
Исаак тихонько поднял руку и провел по волосам, словно медведь поднял лапу.
– Вот этого-то я и боюсь, – сказал он, – боюсь, что не справлюсь, затем и просил тебя помочь, потому что ты-то понимаешь, – сказал он.
Тут медведь попал, правда, в точку, но только это ни к чему не привело.
Ингер вскинула голову, сердито хлопнула себя по бедрам и наотрез отказалась работать на лесопилке.
– Так, – сказал Исаак.
– Уж не прикажешь ли ты мне мокнуть в реке и терять здоровье. А кто же станет шить на машине, ходить за скотиной, заниматься хозяйством и все такое?
– Ну, да ладно, ладно, – согласился Исаак.
А и помощь-то ему требовалась всего на четыре угловых столба да на два средних по обеим продольным стенам, – вот и все! Неужто Ингер стала такая неженка от долгого житья в городе?
Дело же было в том, что Ингер очень изменилась и уже не столько думала о благе своих ближних, сколько о самой себе. Она пустила в ход чесальные доски, прялку и ткацкий станок, но гораздо больше любила шить на машине, когда же кузнец выковал ей утюг, она оказалась вполне вооруженной для выступления в качестве ученой портнихи. Это была ее профессия. Для начала она сшила два платьица Леопольдине. Исааку они очень понравились и он расхвалил их, пожалуй, даже чрезмерно. Ингер дала понять, что это еще ничего по сравнению с тем, на что она вообще способна.
– Только очень уж они коротки, – сказал Исаак.
– У нас в городе носят такие, – ответила Ингер, – ты в этом ничего не понимаешь.
Исаак, стало быть, вмешался, куда не следовало, и потому намекнул на счет какой-нибудь материи для нее самой, для самой Ингер.
– На пальто? – спросила Ингер.
– Да, или какой хочешь.
Ингер согласилась получить материю на пальто и рассказала, какую ей хочется.
Но когда она сшила пальто, надо же было кому-нибудь показать его, и потому она отправилась с мальчиками в село, когда их повезли в школу. И путешествие оказалось не совсем бесполезным, оно оставило след.
Во-первых, когда они ехали мимо Брейдаблика, хозяйка Брейдаблика с детьми вышли посмотреть на проезжающих. Ингер и оба мальчика сидели в телеге и ехали, словно господа, мальчики прямо в школу. На Ингер было пальто. При виде этого в сердце хозяйки Брейдаблика впилась змея: без пальто она еще могла обойтись, она, слава богу, была не глупа; но у нее самой были дети, взрослая девочка Варвара, следующий за нею Хельге и третья Катерина – все в школьном возрасте. Разумеется, двое старших учились в сельской школе, но когда семья переселилась на болота, в этот отдаленный Брейдаблик, дети опять превратились в язычников.
– А ты захватила с собой провизию для ребят? – спросила хозяйка.
– Провизии-то? Вот, видишь сундук? Это мой дорожный сундук, который я привезла с собой домой, он полон провизии.
– Что же ты взяла?
– Чего взяла? Да свинины и мяса на варево, масла, хлеба, сыра, да закуски.
– Ну и богато вы живете! – сказала хозяйка, а худенькие и бледные детишки ее слушали и глазами и ушами обо всех этих прелестях.
– У кого же ты их поместишь? – спросила хозяйка.
– У кузнеца.
– Так, – промолвила тоже хозяйка. – Мои тоже скоро отправятся в школу, ну, они-то будут жить у ленсмана.
– Вот как, – сказала Ингер.
– Да, а не то у доктора или у священника. Ведь мой Бреде на короткой ноге со всею знатью.
Тогда Ингер оправила пальто и покрасивее выпустила черную шелковую бахрому.
– Откуда у тебя это пальто? – спросила хозяйка. – Привезла из города?
– Сама сшила.
– Ну вот, я так и говорю, вы там в пустоши того и гляди лопнете от богатства и роскоши.
Когда поехали дальше, Ингер была полна радости и гордости, а въехав в село, может быть слишком уже явно выказала свои чувства, во всяком случае, супругу ленсмана Гейердаля весьма раздосадовало, что она явилась в пальто.
Хозяйка Селланро забыла, кто она такая, забыла, откуда приехала после шестилетнего отсутствия. Но как бы то ни было, Ингер показала свое пальто, и ни жена торговца, ни Кузнецова жена, ни учительница не имели ничего против такого же пальто и для себя, но решили пока подождать.
Вскоре у Ингер появились и клиентки. Несколько женщин пришли из-за перевала любопытства ради. Должно быть, Олина нечаянно проговорилась одной или другой. Приходившие приносили разные новости из родного села Ингер, а взамен получали угощение и могли полюбоваться швейной машиной. Молоденькие девушки приходили по две со стороны моря, из села, посоветоваться с Ингер.
Стояла осень, они скопили денег на обновы. Ингер же могла рассказать им, какие теперь на свете моды, а иной раз и скроить материю. Ингер оживлялась при этих визитах, расцвела, она была приветлива, благожелательна, и вдобавок мастерица своего дела и умела кроить без выкроек; иногда она тут же сшивала бесплатно длинные швы на машинке и передавала материю молодым девушкам с шутливыми словами:
– Ну вот, а пуговицы можешь пришить сама!
Поздней осенью Ингер получила приглашение приехать в село пошить на начальство. Это невозможно, у нее семья и скотина, разные домашние дела, а прислуги нет. Чего у нее нет? Прислуги! Она сказала Исааку:
– Если б у меня была помощница, я шила бы гораздо больше.
Исаак не понял:
– Помощница?
– Ну да, помощница в доме, служанка.
Тут у Исаака должно быть, пошли круги перед глазами, потому что он усмехнулся в свою железную бороду и принял это за шутку.
– Да, нам следовало бы нанять служанку! – сказал он.
– В городе они есть у всех хозяек, – ответила Ингер.
– Так, так, – промолвил Исаак.
По правде сказать, он был не очень кроток или весел, а скорее не в духе, оттого что начал строить лесопилку, и дело не клеилось. Он не мог держать столб одной рукой, а другой действовать ватерпасом и одновременно укреплять поперечины. Но вот теперь, с возвращением мальчиков из школы, дело пошло на лад. Ребятишки действительно оказались очень полезны, особенно Сиверт был молодчина по части вбивания гвоздей. Елисей же ловчее действовал со шнуром.
После недельной работы Исаак и мальчуганы установили-таки столбы и надежно укрепили их толстыми, как балки, поперечинами. Самая трудная работа была сделана.
Лесопилка ладилась, все ладилось. Но по вечерам Исаак начал чувствовать усталость. Ведь надо было не только ставить лесопилку, приходилось делать и все остальное. Сено свезли, ячмень же стоял на корню и наливался, скоро надо жать и убирать, а там, смотришь, поспела картошка. Но Исааку здорово помогали мальчики. Он их не благодарил, это не принято среди таких людей, как он и ему подобные, но он был очень доволен ими. Иногда в разгаре рабочего дня им случалось присесть и разговориться, отец тогда словно всерьез советовался с сыновьями, за что бы им приняться раньше, а что отложить. То были минуты, переполнявшие ребятишек гордостью, и они научились хорошенько думать перед тем, как сказать, чтоб не ошибиться.
– Неладно будет, если нам не удастся покрыть лесопилку до осенней мокроты, – говорил Исаак.
Эх, если б Ингер была такая, как в старину. Но у Ингер, должно быть, здоровье стало уж не прежнее, как и можно было ожидать, после долгого пребывания в заключении. Что характер ее изменился – это само по себе; она стала ужасно невнимательна, как будто пустовата, легкомысленна. Про убитого ею ребенка однажды сказала:
– Я была порядочная дура, ведь рот ей можно было бы зашить, напрасно я ее задушила! – И ни разу не сходила на могилку в лес, где когда-то уминала руками землю и поставила крест.
Но Ингер вовсе не была чудовищем, она продолжала относиться с большой любовью к другим своим детям, заботилась о них, обшивала, просиживала ночи за починкой их платья и белья. Она мечтала вывести их в люди.
Но вот убрали ячмень, выкопали картошку. Пришла зима. Да, а лесопилку так и не удалось покрыть в эту осень, но ничего не поделаешь, не помирать же из– за этого! Сделается летом.
А зимой пошла обычная работа: возка дров, починка инструментов и сбруи, Ингер занималась хозяйством и шила. Мальчики опять уехали надолго в село, в школу. У них уже несколько зим была пара лыж на двоих; ее хватало, пока они жили дома: один стоял и ждал, пока другой отбегает свое, или же один становился позади другого. Да, они отлично справлялись и так, они не знали лучшего, не были еще развращены. Но в селе условия жизни были роскошнее, школа прямо кишела лыжами, оказалось, что даже ребятишки из Брейдаблика имели каждый по собственной паре лыж. Так что Исааку пришлось сделать новую пару для Елисея, а старая досталась в пользование Сиверту.
Исаак сделал больше: он одел мальчуганов и купил им крепкие сапоги. А после этого Исаак пошел к торговцу и заказал ему кольцо.
– Кольцо? – спросил торговец.
– Да, кольцо, носить на пальце. Я так зазнался, что хочу подарить своей жене, кольцо на палец.
– Какое же, серебряное или золотое, а то, может, медное, только позолоченное?
– Серебряное. Торговец долго думал:
– Если уж на то пошло, Исаак, и если ты хочешь подарить своей жене такое кольцо, какое ей не стыдно будет носить, – подари уж золотое.
– Что?! – громко проговорил Исаак. Но в глубине души он, конечно, и сам думал о золотом кольце.
Они переговорили о кольце на все лады и столковались на кольце определенного размера. Исаак тяжело сопел, качал головой и находил, что это уж чересчур, но торговец сказал, что, кроме золотого, он другого выписывать не станет. На обратном пути домой Исаак, в сущности, радовался своему решению, но в то же время ужасался расходам, в какие может вводить любовь.
Зима стояла ровна, снежная, и когда к новому году установился хороший санный путь, люди из села начали возить на болота телеграфные столбы и складывать их на известном расстоянии друг от друга. Подвод ехало много, мимо Брейдаблика, мимо Селланро, потом появились другие подводы из-за перевала, и вскоре вся линия была проведена.
Так шла жизнь, день за днем, без крупных событий. Что могло случиться?
Весной началась работа по установке телеграфных столбов. Бреде Ольсен действовал и тут, хотя у него были весенние работы и на собственном участке.
– И как это он успевает? – думал Исаак.
Самому Исааку хватало времени на то, чтоб поесть да поспать, он едва-едва справился со всеми весенними делами, правда, что земли у него теперь было разделано довольно много.
Но зато, в промежутке до покоса, он покрыл-таки лесопилку и мог приняться за установку механизма.
Конечно, лесопилка вышла не какое-нибудь чудо тонкого искусства, но прочности она была сверхъестественной и дело свое делала, лесопилка действовала, лесопилка пилила. Бывая на лесопилке в селе Исаак хорошенько все высмотрел и все перенял. И смастерил он крошечную лесопилочку, но был доволен ею, вырубил на двери год и поставил свое тавро.
Летом в Селланро случилось все-таки нечто не совсем обыкновенное.
Телеграфные рабочие забрались так далеко в пустошь, что однажды вечером передняя партия подошла к хутору и попросилась переночевать. Их положили в овине. По мере того, как шли дни, подходили другие партии, все ночевали в Селланро, работа проходила дальше, за хутор, люди же продолжали возвращаться ночевать в овин. В одну субботу вечером приехал для расчета инженер.
Когда Елисей увидел инженера, у него забилось сердце, и он шмыгнул за дверь, чтоб его не спросили про карандаш. Вот так тяжелая минута, а тут еще Сиверта нет, и не у кого искать поддержки! Елисей, словно злой дух, крался вдоль стен строения, наконец, наткнулся на мать и послал ее за Сивертом.
Больше нечего было делать.
Сиверт отнесся к делу гораздо спокойнее, правда, что главная вина лежала не на нем. Братья сели в сторонке и Елисей сказал:
– Если б ты взял это на себя!
– Я? – сказал Сиверт.
– Ты гораздо младше, он тебе ничего не сделает. Сиверт подумал, понял, что брату приходится плохо, ему польстило, что Елисей в нем нуждается.
– Я мог бы, пожалуй, пособить тебе, – сказал он покровительственно.
– Сделай милость! – воскликнул Елисей и тут же отдал брату огрызок, оставшийся от карандаша. – Возьми его в полную собственность! – сказал он.
Они пошли было вместе домой, но Елисей сказал, что у него есть еще дело на лесопилке или, вернее, на мельнице, надо кое-что посмотреть, а на это потребуется время, вряд ли он управится раньше часа. Сиверт пошел один.
В горнице сидел инженер и рассчитывался бумажками и серебряными монетами, а покончив с расчетом, стал пить молоко из кринки и из стакана, которым угостила его Ингер, и он очень благодарил ее. Потом он поговорил с маленькой Леопольдиной, а увидев на стенах рисунки, сейчас же спросил, кто это их нарисовал.
– Не ты ли? – спросил он Сиверта. Инженер, наверно, хотел выразить свою благодарность за гостеприимство, и порадовать мать, расхвалив рисунки.
Ингер, со своей стороны, объяснила очень толково: ребятишки рисовали вдвоем, оба брата. У них не было бумаги; пока она не вернулась домой и не привезла, они царапали на стенах. Но у нее не хватает духу смыть их малеванье.
– И не надо, – сказал инженер. – А бумага? – сказал он и выложил множество больших листов на стол. – Вот, рисуйте себе до следующего моего приезда. А как насчет карандашей? Сиверт выступил со своим огрызком и показал, что остался совсем маленький кусочек. Инженер дал ему новый, неочищенный цветной карандаш:
– Рисуй на здоровье! Только пусть лучше лошадь будет у тебя красная, а козел синий. Ведь, ты не видал синих лошадей, не правда ли?
Потом инженер уехал.
В тот же вечер из села пришел человек с чемоданом, продал рабочим несколько бутылок и ушел. Но после его ухода в Селланро стало уж не так тихо, заиграла гармоника, начался громкий говор, песни, а там немножко и поплясали. Один из рабочих стал приглашать танцевать Ингер, а Ингер, вот пойми ее, она тихонько усмехнулась и прошлась с ним несколько кругов. После этого ее стали приглашать и другие, и она порядочно повертелась.
Кто ее поймет, эту Ингер! Быть может она танцевала сейчас первый блаженный танец в своей жизни, ее желали, горячо преследовали тридцать мужчин, она была одна, единственная, кого можно было выбрать, у нее не было соперниц. А как здоровенные телеграфисты поднимали и кружили ее! Почему не потанцевать? Елисей и Сиверт спали, как чурки в клети под гомон на усадьбе, маленькая же Леопольдина не спала и с изумлением смотрела на ее прыжки.
Между тем, Исаак все время после ужина был на поле, а когда вернулся ложиться, ему поднесли из бутылки, и он тоже выпил немножко. Он сел и смотрел на танцы, держа Леопольдину на коленях.
– Попляши, попляши! – добродушно сказал он Ингер, – ног тут много!
Но немного спустя музыкант перестал играть, и танцы кончились. Рабочие собрались в село на остаток ночи и весь завтрашний день, с тем, чтоб вернуться только в понедельник утром. Вскоре в Селланро все стихло, только двое пожилых мужчин остались и пошли укладываться в овин.
Исаак поискал Ингер, чтоб уложить Леопольдину, но не найдя, сам внес девочку в дом и уложил. И тоже лег спать.
Среди ночи он проснулся. Ингер не было. – На скотном дворе она, что ли? – подумал он, встал и пошел туда.
– Ингер? – позвал он. Никакого ответа. Коровы повернули головы и посмотрели на него, все было спокойно. По старой привычке он пересчитал скотину, пересчитал овец и коз, одну суягную овцу всегда было так трудно загонять, вот и опять она осталась снаружи. – Ингер? – позвал он. Опять никакого ответа. – Не ушла же она с ними в село? – подумал он.
Летняя ночь была светла и тепла. Исаак посидел немножко на крыльце, потом встал и пошел в лес искать овцу. Он нашел Ингер. Ингер здесь? Ингер и еще один человек. Они сидели на вереске, она вертела его фуражку на указательном пальце. Они разговаривали. За ней, должно быть, опять ухаживали.
Исаак тихонько подошел к ним сзади, Ингер обернулась и увидела его, она превратилась точно в тряпку, повалилась наперед грудью, выронила фуражку, сникла.
– Гм. Ты знаешь, что суягная овца опять пропала? – сказал Исаак. – Да нет, где тебе знать! – прибавил он.
Молодой телеграфист поднял свою фуражку и бочком пошел прочь:
– Ну, надо мне догонять остальных, – проговорил он. – Так спокойной ночи, – сказал он и пошел. Никто не ответил.
– Так. Вот ты где сидишь! – сказал Исаак, – Здесь и будешь сидеть?
Он пошел к дому. Ингер поднялась на колени, встала на ноги и пошла за ним, так они и шли, муж впереди, жена сзади, гуськом. Пришли домой.
Ингер выгадала время, успела оправиться:
– Я как раз и пошла за овцой, – сказала она, – я видела, что ее нет. А тут пришел этот парень и помог мне искать. Мы и минутки не посидели, когда ты пришел. Куда же ты идешь сейчас?
– Я? Надо же разыскать животину.
– Да нет же, ложись. А уж если кому искать, так пойду я. А ты ложись, тебе надо отдохнуть. А впрочем, овца может остаться и на поле, она и раньше оставалась.
– Да, чтоб ее сожрали звери! – сказал Исаак и пошел.
– Да нет же, не ходи! – крикнула она, догоняя его. – Тебе надо отдохнуть.
Я пойду сама.
Исаак дал уговорить себя. Но не хотел слышать, чтоб Ингер пошла искать овцу. Оба вернулись в дом.
Ингер сразу кинулась смотреть детей, сходила в клеть взглянуть на мальчиков, вела себя так, как будто уходила за самым законным делом, не обошлось даже и без кое-каких любезностей по отношению к Исааку, словно она ожидала нынче вечером ласки горячее обычного, – ведь он же получил самое полное разъяснение. Но нет, благодарю покорно, Исаака не так-то легко было повернуть, ему было бы гораздо приятнее, если б она горевала и не знала, куда деваться от раскаянья. Гораздо приятнее! Что значило, что она съежилась в лесу, что ей стало чуточку не по себе, когда он наткнулся на нее, что это значило, раз так скоро проходило!
На следующий день, который пришелся на воскресенье, он был не ласковее, ушел из дому на лесопилку, на мельницу, ходил в поле с детьми и один. Когда Ингер попробовала присоединиться к ним, Исаак пошел в сторону:
– Я пойду на реку, посмотреть кой-что, – сказал он.
Что-то его грызло, но он переносил это в молчании и не бушевал. О, Исаак был в своем роде велик, как Израиль, например, – взыскательный и обманутый, но все же верующий.
В понедельник настроение улучшилось, и с днями впечатление от досадной субботней ночи постепенно начало сглаживаться. Время многое исправляет, плевками и чиханьем, едой и сном оно залечивает все раны. С Исааком же ничего особенного не случилось. У него не было даже уверенности в том, что его обидели, а кроме того, столько было другого, о чем подумать: как раз подходил сенокос. А в седьмых и последних, телеграф скоро будет готов, и на хуторе опять настанет мир и тишина. Широкая и светлая большая дорога пересекала лиственный лес, столбы с натянутыми проводами шли по ней вплоть до горного перевала.
В следующий субботний расчет, который был последним, Исаак устроился так, чтоб быть не дома, он сам не хотел. Он понес в село масло и сыр и вернулся только в ночь на понедельник. К этому времени рабочие все ушли из овина, почти все, последний человек выходил со двора с мешком за спиной, почти последний человек. Но что тут не все благополучно Исаак понял по корзинке, стоящей в овине; где ее владелец, он не знал, не хотел знать, но фуражка с козырьком лежала на корзинке, словно досадная улика.
Исаак швырнул корзинку на двор, швырнул вслед за ней фуражку и запер овин.
Потом пошел в конюшню и выглянул в окно. Пусть корзинка стоит там, – наверно, думает он, – и пусть фуражка валяется там, мне все равно, чья она.
Он сволочь, и я не желаю его знать, верно думает он. Но когда он придет за корзинкой, Исаак выйдет, схватит его этак за руку и наделает синяков. А что касается до проводов со двора, так это он тоже увидит!
С этими мыслями Исаак отошел от окошка в конюшне, направился в хлев и выглянул оттуда, не находя покоя. Корзинка была обвязана веревкой, у бедняги не было даже замка для нее, а веревка ослабла – уж не слишком ли круто Исаак обошелся с корзинкой? Как это вышло, только он уже не чувствовал уверенности, что поступил правильно. Как раз в этот поход в село он видел выписанную им новую борону, о, чудеснейшая машина, чисто икона, и она только что прибыла. Теперь важно, принесет ли она благоговение. Может быть, высшая сила, направляющая стоны человека, сейчас смотрит на Исаака, заслуживает он благословения или нет. Исаак всегда уделяет много внимания высшим силам, он ведь собственными глазами видел бога в одну осеннюю ночь в лесу, очень жутко было его видеть.
Исаак вышел во двор и остановился над корзинкой. Еще подумал, сдвинул набекрень шапку и поскреб голову. Вид у него был отважный и развязный. Он стал похож на испанца. Но тут он, должно быть, подумал что-нибудь вроде этого: – Нет, вот я стою, и вовсе я не какой-нибудь замечательный и великолепный человек, а собака я и больше ничего! – Затем покрепче обвязал корзинку веревкой, и поднял фуражку и отнес обратно в овин. Ну, вот все сделано.
Когда он выходил из овина и спускался к мельнице, прочь от двора, прочь от всего, Ингер не стояла у окна в горнице. Ну что ж, пусть стоит где хочет, а впрочем, она, наверное, лежит в постели, где же ей и быть? А в старину, в первые безгрешные годы, здесь, на новом месте, в те-то времена, Ингер не знала покоя, не ложилась спать и встречала его, когда он возвращался домой из села. Нынче стало по-другому, все стало по-другому. Вот хоть бы, когда он подарил ей кольцо – неудачнее нельзя и придумать! Исаак был до необычайности скромен и не подумал даже сказать, что это золотое кольцо:
– Это так себе, пустяки, но ты надень его на палец и померяй!
– Оно золотое? – спросила она.
– Да, только не очень толстое, – сказал он.
– Ну, что ты! – должна была бы она ответить, а вместо этого она ответила: – Да, да, совсем не толстое, – Ну, и носи его вроде как бы травинку, – сказал он уныло.
Но Ингер была все же благодарна за кольцо, носила его на правой руке и поблескивала им, когда шила; изредка она давала его надеть деревенским девушкам, и покрасоваться в нем некоторое время, когда они приходили к ней посоветоваться. Неужели Исаак не понимал тогда, что она страшно гордилась кольцом!..
Но жутко и одиноко было сидеть на мельнице и всю долгую ночь слушать водопад. Исаак не сделал ничего плохого, ему незачем прятаться. Он вышел из мельницы и пошел по полю домой, в избу.
И тут Исаак размяк, во истину обрадовался и размяк. В горнице сидел Бреде Ольсен, сосед, не кто другой, как он, – сидел и пил кофе! Ингер не спала, оба сидели, разговаривали и пили кофе.
– А вот и Исаак! – сказала Ингер ласковым голосом, встала и налила чашку и ему.
– Добрый вечер! – сказал Бреде и был так же очень любезен.
Исаак хорошо приметил, что Бреде кутнул на прощанье с телеграфными рабочими, видно было, что он не выспался, но это ничего не значило, он улыбался и был ласков. Разумеется, он прихвастнул: – Собственно говоря, ему некогда возиться с этой телеграфной работой, у него ведь на руках хутор; но никак нельзя было отказаться, до того пристал к нему инженер. А привело это к тому, что Бреде пришлось взять место инспектора на линии. Не ради платы, конечно, Бреде мог зарабатывать во много раз больше в селе, но он не хотел кобениться. И вот ему повесили маленькую блестящую машинку на стену, довольно занятная машинка, что твой телеграф!
Исаак при всем своем желании не мог точить зуб на этого хвастунишку и шалопая, к тому же очень уж полегчало у него на душе оттого, что он застал у себя нынче вечером соседа, вместо чужого человека. Исаак обладал мужицким душевным равновесием, несложными мужицкими чувствами, мужицкой устойчивостью, ленью, он поддакивал Бреде и поматывал головой, слушая его легковесную болтовню.
– Не найдется у тебя еще чашечки кофею для Бреде? – спросил он Ингер. И Ингер налила еще.
Ингер рассказала про инженера, какой он необыкновенно добрый человек, он посмотрел рисунки и тетрадки мальчиков и сказал, что возьмет Елисея к себе.
– Возьмет к себе? – переспросил Исаак.
– Да, возьмет в город. Он хочет, чтоб он писал у него, сделает его конторщиком в своей конторе, так ему понравились его рисунки и писанье.
– Вот что! – сказал Исаак.
– А ты думаешь? Ему уж пора конфирмоваться. По-моему, это хорошо.
– По-моему, тоже! – сказал Бреде. И настолько то я знаю инженера, что ежели он сказал такое слово, то так и сделает.
– Нам не обойтись здесь без Елисея, – сказал Исаак. После этих слов стало как-то тихо и скучно. Разумеется, с Исааком трудно было столковаться.
– А если мальчик сам захочет выбиться! – сказала, наконец, Ингер, – и если у него хватит ума, чтобы выйти в люди!
Снова тишина. Но тут Бреде сказал со смехом:
– Инженер наверное захотел бы взять и кого-нибудь из моих! У меня их много. Но старшая у меня Варвара, а она девочка.
– Да, да, Варвара, она у вас умница, – согласилась Ингер из вежливости.
– Да, уж в грязь лицом не ударит, – сказал и Бреде, – Варвара толковая и расторопная, она поступит теперь к ленсману и будет там жить.
– Она поступит к ленсману?
– Да, пришлось согласиться! Жена ленсмана так ко мне пристала.
Утро давно наступило, и Бреде собрался уходить.
– У меня там в овине корзинка и фуражка, – сказал он, – если только парни не утащили с собой, – пошутил он.
А время шло.
И, разумеется, Елисей попал в город. Ингер настояла на своем. Сначала он пробыл там год, потом конфирмовался, а потом основался в конторе у инженера и все больше и больше преуспевал в писаньи. Ох, да и что же за письма он посылал домой, то черными, то красными чернилами, чисто вывески! А уж как складно, как речисто! Изредка он просил денег, просил поддержки. Ему нужно купить часы с цепочкой, чтобы не просыпать по утрам и не опаздывать в контору, нужны деньги на трубку и табак, как у всех молодых конторщиков; на что-то такое, что он называл «карманными деньгами»; на какую-то вечернюю школу, где он учился рисованию и гимнастике и другим предметам, необходимым в его профессии и положении. В общем, содержать Елисея на службе в городе стоило недешево.
– Карманные деньги? – спросил Исаак, – это что же – деньги, чтоб носить в кармане?
– Должно быть, так, – ответила Ингер, – должно быть, для того, чтоб не казаться уж совсем голышом. Да и не так это много, кое-когда один далер.
– Вот, вот, в аккурат: один далер нынче, один далер завтра, – сердито ответил Исаак. Но сердился он оттого, что скучал без Елисея и хотел, чтоб он был дома. – Этак выйдет много далеров, – сказал он. – У меня на это не хватит средств, напиши ему, что больше он ничего не получит.
– Ну, да ладно уж, – оскорбленно проговорила Ингер:
– Сиверт-то, небось, никаких карманных денег не получает! – сказал Исаак.
– Ты не бывал в городе и не понимаешь, Сиверту не нужно карманных денег.
К тому же, Сиверта не придется жалеть, когда помрет дядя Сиверт.
– Ты этого не знаешь.
– Нет, знаю.
И в известном отношении это было верно. Дядя Сиверт заявил, что наследником его будет маленький Сиверт. Дядя Сиверт наслушался о важности и величии Елисея в городе и, сердито мотая головой и поджав губы, клялся, что племянник, которому дано имя в его честь, в честь дяди Сиверта – не останется внакладе! Но что, особенно, имел дядя Сиверт? Имел ли он, кроме разоренной усадьбы и рыболовных снастей, еще и большую кучу денег и всякого богатства, как все думали? Никто этого не знал. К тому же, дядя Сиверт был очень упрям, он требовал, чтоб Сиверт переехал к нему жить. Это для дяди Сиверта являлось вопросом чести: он хотел взять к себе Сиверта, как инженер взял Елисея. Но как мог Сиверт уехать из дома? Это было невозможно. Он был единственным помощником отца. А кроме того, мальчик и сам не имел большого желания жить у дяди, у знаменитого окружного казначея; он попробовал один раз, но вернулся домой. Он тоже конфирмовался, тянулся вверх и рос. На щеках у него появился темный пушок и руки стали большие с тугими мышцами.
Работал он, как взрослый мужчина.
Исаак наверное никогда не построил бы нового сарая без помощи Сиверта, а теперь, вот, он стоит, с помостом и отдушинами и всем, что полагается.
Большой, не меньше, чем у священника. Разумеется, это было строение из простых жердин, обшитых досками, но сколоченное необыкновенно прочно, на железных крюках по углам и обшитое дюймовыми досками, напиленными на собственной лесопилке. И Сиверт загнал не один гвоздь, поднял не одно огромное бревно для ворот, чуть не падая под его тяжестью. Сиверт любил бывать с отцом и усердно работал бок о бок с ним. У него была отцовская натура. И он даже настолько не избаловался, что, собираясь в церковь, по– прежнему шел на бугор и натирал себе лицо и руки для хорошего запаха листком бирючины. Зато у Леопольдины появились разные причуды, как и можно было ожидать от девушки и единственной дочери. Нынче летом она вдруг заявила, что не может есть за ужином кашу без патоки. Ну, вот, никак не может! И работница она была плохая.
Ингер не отказалась от мысли о служанке, каждую весну она заговаривала об этом и каждый раз Исаак был непреклонен. Насколько больше она накроила бы материи, нашила, наткала бы тонкого холста, вышила бы туфель, если б у нее было больше времени! И в сущности, Исаак был уже не так несговорчив, как раньше, хотя все-таки еще ворчал. Хо-хо, в первый раз он произнес целую длинную речь, не от справедливости и разума, и не от гордости, а, к сожалению, от слабости, от злости. Но теперь он, как будто, понемножку сдавался и стыдился.
– Если нужна мне в дом помощница, то именно теперь, – сказала Ингер. – Потом Леопольдина подрастет и сможет многое делать.
– Помощницу? – спросил Исаак, – на что тебе помощница?
– На что мне помощница? А у тебя самого нет помощника? А Сиверт-то?
Что мог Исаак ответить на такое неразумие? Он ответил: – Если у тебя будет девка, тогда вы вдвоем, наверное, вспашете, скосите и уберете весь урожай на хуторе? А мы с Сивертом сможем тогда заняться своими делами.
– Ну, уж там видно будет, – ответила Ингер, – но сейчас я могла бы нанять Варвару, она писала об этом домой.
– Какую такую Варвару? – спросил Исаак, – Варвару Бреде?
– Да. Она в Бергене.
– Не хочу я видеть у нас эту Варвару Бреде, – сказал он. И прибавил: – Любую другую.
Стало быть от любой другой он не отказывался. Дело в том, что Варвара из Брейдаблика не пользовалась доверием Исаака. Она была непостоянна и легкомысленна, как отец. Может быть, как и мать – ветрогонка и несдержанна.
Она недолго прожила у ленсмана, всего год; после того, как конфирмовалсь, перешла к торговцу и у него прожила тоже год. Там она очень развилась и стала религиозна. И когда в село явилась Армия Спасения, она вступила в ее ряды; ей дали красную повязку на рукав и гитару. В этом обмундировании она уехала в Берген на яхте торговца. Это было в прошлом году. Теперь она только что прислана домой свою фотографию. Исаак ее видел: незнакомая барышня с завитыми волосами и длинной часовой цепочкой на груди. Родители гордились своей Варварой и показывали карточку всем проходившим мимо Брейдаблика; удивительно какая она стала образованная, важная, но красной нашивки на рукаве и гитары в руках у нее уже не было.
– Я брал ее с собой, показать жене ленсмана, она не узнала Варвару, – сказал Бреде.
– Она останется жить в Бергене? – подозрительно спросил Исаак.
– Она останется в Бергене, покуда у нее будет что жевать, – ответил Бреде.
– Если только не поедет в Христианию, – прибавил он. – Что ей делать дома?
Она получила новое место и состоит домоправительницей у двух богатых конторщиков, холостяков. Жалованье получает огромное.
– Сколько же? – спросил Исаак.
– Этого она так уж точно не говорит. Но что это страшно много, ежели сравнить с тем, что платят у нас в селе, я понял из того, что она получает подарки к Рождеству и в другое время, и с нее за это ничего не вычитают.
– Так, – сказал Исаак.
– Да. А ты не взял бы ее в работницы?
– Я-то? – спросил Исаак. Он не понял.
– Нет, хе-хе, я спросил только так, Варвара останется там, где она сейчас. О чем же я это говорил? Да! Ты никакого такого беспорядка не заметил на телеграфе по дороге сюда?
– На телеграфе? Нет.
– Положим, немного найдешь беспорядку на телеграфе с тех пор, как я взял его под свой присмотр. Да еще на стене у меня висит моя собственная машинка, которая предупреждает меня, когда что-нибудь неблагополучно. Как-нибудь пройду на линию и осмотрю. У меня и так чересчур много дел и хлопот, одному никак не справиться. Но раз я состою инспектором и занимаю общественную должность, придется нести эту работу, покуда хватит сил.
– А ты не думаешь отказаться?
– Не знаю, – ответил Бреде, – я еще и сам не решил. Ко мне все пристают, чтоб я перебирался назад в село.
– Кто же к тебе пристает? – спросил Исаак.
– Да все. Ленсман хочет взять меня в понятые, доктор тянет в кучера, а пасторша не раз позвала бы меня помочь, будь не так до нас далеко. А что это, Исаак, правда ли, что ты получил такие большие деньги за свою гору, как говорят?
– Да, это тебе не соврали, – ответил Исаак.
– Да на что же она Гейслеру? Гора-то ведь здесь, у нас. Это что-то чудно.
Да и сколько лет уж прошло.
Исаак и сам часто раздумывал над этой загадкой, говорил с ленсманом, спрашивал адрес Гейслера, чтоб написать ему. Правда, что дело было мудреное.
– Я ничего не знаю, – сказал Исаак.
Бреде не скрывал, что интересуется этой продажей горы.
– Говорят, на казенной земле не одна твоя гора такая, – сказал он, – в других тоже могут быть разные сокровища, а мы-то ходим, как бессловесные животные, и ничего этого не видим. Я решил как-нибудь забраться в горы и хорошенько все исследовать.
– Да ты разве знаешь толк в горах и в породах камней? – спросил Исаак.
– Есть малость, да и порасспросил кое-кого. А если так, то надо что– нибудь придумать, я не могу прокормиться на хуторе со всей моей семьей. Это совершенно невозможно. Ты совсем другое дело, ты забрал весь лес и всю удобную землю. А здесь одно болото.
– Болото – хорошая земля, – сухо сказал Исаак. – У меня у самого болото.
– Да его никак не осушить, – ответил Бреде…
Но осушить болото было уж не так невозможно Сегодня, по дороге к низине, Исаак увидел: расчищают новые участки, два внизу, против села, а один значительно выше, между Брейдабликом и Селланро. О, значит, и тут пошла работа; первое время, когда Исаак поселился здесь, тут была пустыня. А эти три новосела были не здешние, но, должно быть, люди толковые. Они начали не с займа денег для постройки дома, а приехали, пожили немного, покопались в земле и опять уехали, словно умерли. Вот как по-настоящему надо браться за дело: рыть, пахать, сеять. Ближайшим соседом Исаака был Аксель Стрем, молодчина-парень, холостой, уроженец Гельголанда, он брал у Исаака плуг – распахать свое болото, и только на второй год построил сенной сарай да землянку для себя и двух-трех голов скота. Хутор его назывался «Лунное», потому что луна особенно красиво озаряла его. У него не было в доме женщины, и он никак не мог найти летом работницу – далеко от села. Но действовал он совершенно правильно. Не начинать же как Бреде, с постройки избы, а потом приехать с семьей и кучей ребят на хутор, не имея ни земли, ни скотины, чтобы прокормиться? Да что там понимает Бреде Ольсен насчет осушки болот и распашки целины!
Вот убивать время на всякую ерунду, это Бреде Ольсен умел! Разве он не проехал однажды мимо Селланро; как же, ведь он ехал в горы, искать по чьему– то поручению драгоценные металлы! Вечером он вернулся, не найдя ничего определенного, только кое-какие признаки, – сказал и кивнул. Скоро поедет опять и, заодно, обследует горы в сторону Швеции.
И верно, Бреде опять приехал. Должно быть ему понравилось, свалил на телеграф, будто ему надо объехать линию. Тем временем жена с детьми копались дома на земле, или оставляли все на волю Божию. Исааку наскучили его визиты, он уходил из горницы, когда Бреде появлялся, и Ингер с Бреде превесело разговаривали одни. О чем им было говорить? Бреде часто бывал в селе и знал все новости о тамошней знати. Ингер, со своей стороны, могла порассказать о своем знаменитом путешествии в Тронгейм и пребывании там.
Она стала ужасно болтлива за те годы, что пробыла вне дома, заводила разговор с кем попало. Нет, она была уж не та простодушная и правильная Ингер, что раньше.
Женщины и девушки постоянно приходили в Селланро, то скроить платье, то сшить в одну минуту длинный шов на машине, и Ингер хорошо их принимала.
Приходила и Олина, не могла-таки выдержать, приходила и весной и осенью, мягкая, как масло, и фальшивая.
– Захотелось мне посмотреть, как вы тут поживаете, – говорила она каждый раз. – Да и соскучилась очень по ребятишкам, страсть, как я их полюбила. Уже такие-то они были ангелы. Да, да, они теперь, ведь, взрослые парни, но так уж чудно выходит, никак не могу позабыть, какие они были маленькие и как я за ними ходила. А вы все строите и строите, у вас уж настоящий город! А у вас не будет колокола на новом сарае, как у священника?
Однажды Олина привела с собой другую женщину, и втроем с Ингер они отлично провели вместе целый день.
Чем больше народу собиралось вокруг Ингер, тем лучше она кроила и шила и размахивала ножницами или водила утюгом. Это напоминало ей о днях, проведенных в тюрьме, где было так много женщин. Ингер не скрывала, где она набралась таких знаний – в Тронгейме. Выходило так, как будто она не наказание отбывала, а жила в учении, обучалась портняжному мастерству, тканью, красильному делу, письму, все это она вывезла из Тронгейма. Она говорила о тюрьме, как о родном доме. Там было так много народа, и начальство, и надзирательницы, и сторожа; когда она вернулась домой, ей показалось здесь очень пусто и было тяжело лишиться общества, к которому она так привыкла. Она даже притворялась, будто простужается, потому что отвыкла от холодного воздуха, даже через год после возвращения она боялась выходить в ветер и дождь. Работница ей нужна была собственно для работы вне дома.
– Да Господи ты Боже мой, – сказала Олина, – тебе ли не держать работницу, раз у тебя есть средства, и потом – ведь ты такая образованная и у тебя такой большой дом.
Приятно, что тебя понимают, и Ингер ей не возражала. Она шила с такой быстротой, что кольцо так и сверкало у нее на руке.
– Вот видишь, – сказала Олина другой женщине, – разве не правду я тебе сказала, что у Ингер золотое кольцо?
– Хотите посмотреть? – спросила Ингер и сняла кольцо. Олина взяла кольцо, и как будто не совсем веря, стала рассматривать, как обезьяна орех, разыскала пробу:
– Ну да, так и есть, как я говорила: каких только богатств нет у этой Ингер!
Другая женщина взяла кольцо с благоговением и подобострастно ухмыльнулась.
– Надень его, если хочешь, – сказала Ингер, – надень, ему ничего не сделается!
Ингер была ласкова и радушна. Она рассказала про собор в Тронгейме? Нет, ведь вы там не были! – И словно это был ее собственный собор, она защищала его, хвасталась им, указала его высоту и размеры – чисто сказка! Семь священников служат в нем зараз и один не слышит другого. – Так, стало быть, вы не видали и колодца святого Олафа. Он находится в самом соборе, и колодец этот бездонный. Когда мы туда ходили, то брали с собой по камешку и бросали в колодец, но никогда он не доставал до дна. – Никогда не доставал до дна! – прошептали женщины, качая головой. – Да и кроме колодца в соборе тысяча других вещей, – восторженно воскликнула Ингер, – вот хоть бы серебряная рака. Это рака Святого Олафа. А мраморная церковь, маленькая церковка из чистейшего мрамора, датчане отняли ее у нас во время войны.
Женщины собрались уходить. Олина отозвала Ингер в сторонку, повела за собой в кладовую, где, она знала, лежат сыры, и затворила за собой дверь.
– Чего тебе нужно? – спросила Ингер. Олина зашептала:
– Ос-Андерс не посмеет больше приходить сюда. Я ему не велела.
– Ну, – сказала Ингер.
– Я сказала: пусть только посмеет, после того, что он тебе устроил!
– Да, да, – сказала Ингер. – Но он был здесь много раз, да и пусть себе приходит, я его не боюсь!
– Конечно, – сказала Олина, – но я знаю, что знаю, и если хочешь, донесу на него.
– А! – сказала Ингер. – Нет, не беспокойся!
Но ей было приятно, что Олина на ее стороне, это стоило маленькой головки сыра, Олина же прямо рассыпалась в благодарностях:
– Я всегда говорила и говорю: Ингер не очень-то раздумывает, когда дело идет о подарке, тут уж она дает обеими руками! Да, ты, конечно, не боишься Ос-Андерса, но я все-таки запретила ему показываться тебе на глаза. Эту-то малость уж я могла для тебя сделать!
Тогда Ингер сказала:
– Да что же из того, если б он и пришел. Он больше не может мне повредить.
Олина насторожила уши:
– Ну, разве ты узнала какое-нибудь средство против этого?
– У меня больше не будет детей, – ответила Ингер. И оказалось, что обе на равной ноге и у обеих равные козыри: Олина-то ведь отлично знала, что лопарь Ос-Андерс помер в прошедшем году…
А почему же у Ингер не будет больше детей? С мужем она нельзя сказать, чтоб не ладила, они жили совсем не как кошка с собакой, ссорились редко и никогда надолго, потом опять все шло по-хорошему. Часто Ингер вдруг становилась такою же, как в былые дни, и переворачивала всю работу на скотном дворе или в поле, словно уходила в себя и черпала свежие силы.
Тогда Исаак смотрел на жену благодарными глазами, и будь он из тех, что сейчас же высказываются, он сказал бы: – Что такое? Гм. Да ты врешь! – или что-нибудь вроде этого, выражающее признательность. Но он чересчур долго молчал и слишком запаздывал со своей похвалой. И потому, не видя, должно быть, поощрения, Ингер не старалась проявлять такое трудолюбие постоянно.
Ей было за пятьдесят лет, и она могла бы иметь детей, на вид же ей не было, пожалуй, и сорока. Всему-то она научилась в заведении – не научилась ли она каким-нибудь фокусам и насчет себя самой? Она вернулась такая вымуштрованная и образованная от общения с другими убийцами, а может наслушалась кой-чего и от господ, от смотрителя, докторов. Однажды она рассказала Исааку, что один молодой врач сказал о ее злодеянии:
– Почему наказывают за убийство детей, даже здоровых, даже и нормальных? Ведь они не больше, как кусочек мяса.
– Верно, он был зверь?
– Он то! – воскликнула Ингер и рассказала, как он был ласков к ней, и что это как раз он пригласил другого доктора сделать ей операцию, и благодаря ему она сделалась человеком.
Теперь у нее остался только рубец, и она стала совсем красивой женщиной, высокая и неожирелая, смуглая с густыми волосами, летом по большей части босая, в высоко подоткнутой юбке и с очень смело обнаженными икрами. Исаак их видел, да и кто их не видел.
Ссориться они не ссорились. Исаак был на это неспособен, да и жена стала уж чересчур скора на ответ. На хорошую основательную ссору этому чурбану, этому мельничному жернову, требовалось много времени, она забивала его и так и этак словами, и он не находил, что сказать, к тому же он любил ее, здорово любил. Да и не так уж часто ему надо было огрызаться, Ингер не нападала на него, он был во всем превосходным мужем, и она оставляла его в покое. На что ей было пожаловаться? По совести, Исаак был не плох, она могла заполучить кой-кого и похуже. Поизносился? Ну да, конечно, в нем сказывались некоторые признаки усталости, но это ничего не значило. Он был полон, так сказать, старого здоровья и неиспользованного запаса сил, как и она, и в осень их совместной жизни он вносил свою долю ласки с неменьшей, если не большей горячностью, чем она.
Но был ли в нем какой-либо особый блеск и красота? Нет. И в этом она была выше его. По временам Ингер думала, что она видела людей и пошикарнее, мужчин в красивом платье и с тросточками, господ с носовыми платками и в крахмальных воротничках. Ох уж эти городские господа! Поэтому она обращалась с Исааком, как и полагалось с таким как он, так сказать, в меру его заслуг, не больше: он был мужик, лесной житель; будь рот у нее с самого начала правильный, она никогда бы за него не вышла, это она теперь знала.
Нет, уж тогда-то она вышла бы за другого! Дом и уют, который она получила, все это одинокое существование, уготованное ей Исааком, в сущности, было только-только сносно, во всяком случае, она могла выйти замуж в своем родном селе и водиться с людьми, а не жить, как русалка в глуши. Здесь ей уже не нравилось, она повидала другое, взгляды ее изменились.
Удивительно, как могут меняться взгляды! Ингер уже не могла по-настоящему радоваться какому-нибудь красивому теленку или всплескивать от изумления руками, когда Исаак возвращался с большущим ведром рыбы с горного озера.
Нет, она шесть лет провела в более пышной обстановке. Да, миновали и те деньки, когда она была так ласкова и так деликатно звала его обедать. – «Что ты не идешь есть?» – говорила она теперь. Разве так обращаются с мужем?
Вначале он дивился этой перемене, этому грубому и сварливому тону и отвечал: – «Я не знал, что обед готов». Но она заявляла, что он должен бы это знать по солнцу, и тогда он перестал возражать и что-либо говорить по этому поводу.
Но один раз он все-таки поймал ее и использовал этот случай. Это было когда она вздумала украсть у него деньги. Не потому, что он был так уж скуп на деньги, но потому, что это были безусловно его деньги. И дело чуть не кончилось для нее большой бедой. Но Ингер вовсе не была такая уж испорченная и безбожница, ведь деньги-то были нужны для Елисея, все для того же Елисея, сидевшего в городе и опять выпрашивавшего себе далер.
Неужели же ему жить средь благородных господ и быть всегда без гроша? Разве у нее не материнское сердце? И вот она попросила денег у отца, а когда он не дал, взяла их сама. Как это вышло, подозревал ли ее Исаак или обнаружил случайно, но только проделка ее сразу открылась, и в ту же секунду Ингер почувствовала, как ее схватили за обе руки, подняли с пола и швырнули на земь. Это было что-то необычное, словно она откуда-то свалилась. Руки Исаака позабыли про свою старость и усталость. Ингер застонала, голова ее повисла, она задрожала и протянула ему далер.
И тут Исаак ничего не сказал, хотя на этот раз Ингер не мешала ему говорить, он почти выдохнул то, что хотел сказать:
– Чертова баба, тебя нельзя больше держать в доме! Он был неузнаваем.
Должно быть, дал волю давно накопившемуся раздражению.
То был печальный день и долгая ночь, и еще такой же день. Исаак ушел и не ночевал дома, хотя надо было свозить просохшее сено; Сиверт ушел с отцом.
Ингер осталась с Леопольдиной, коровами, козами, но она чувствовала себя совсем одинокой, почти все время плакала и недоуменно мотала головой. Такое сильное душевное волнение она испытала всего раз в жизни; она вспомнила теперь этот один раз, это было, когда она душила крошечного ребеночка.
Куда ушли Исаак с сыном? Они не болтались зря, они украли сутки или около того от сенокосной поры и построили лодку на озере. О, изрядно-таки неуклюжая и неприглядная посудина, но прочная и крепкая, как и все, что они делали. И вот теперь у них была лодка и они могли ловить рыбу неводом.
Они вернулись домой, а сено лежало все такое же сухое. Они доверились небу, – и выгадали, остались в барышах. Сиверт ткнул пальцем.
– Эге, а мама-то убирала сено. Отец повел глазом на луг.
– Так.
Исаак сразу увидел, что целая куча сена исчезла, Ингер зерно ушла сейчас в дом полудновать. Это правильно она сделала, что убрала сено, хотя он обругал и поколотил ее вчера. И сено то было тяжелое, большетравное, ей здорово пришлось поработать, да еще выдоить всех коров и коз.
– Ступай, поешь, – сказал он Сиверту.
– А ты?
– Не хочу.
Через минуту после того, как Сиверт вошел в избу, Ингер ступила за дверь, смиренно остановилась на пороге и сказала:
– Не смилуешься ли ты над собой, не пойдешь ли тоже покушать?
На это Исаак что-то проворчал и хмыкнул. Но кротость Ингер за последнее время стала таким редким явлением, что Исаак начал колебаться в своем упорстве.
– Если б ты вколотил два зубца в мои вилы, я бы скопнила больше, – сказала она. – Она обращалась к хозяину двора, к главе и властелину с просьбой, и была благодарна, когда он ответил ей извинительным отказом:
– Ты и без того довольно наработала, – проговорил он.
– Нет, не довольно.
– Мне сейчас некогда приколачивать тебе зубцы к вилам, видишь, собирается дождь!
С этими словами Исаак принялся за работу.
Должно быть, он хотел избавить ее от работы: несколько минут, которые он потратил бы на починку вил, наверстались бы в десять раз, если б Ингер пришла им помочь. А Ингер все-таки пришла со сломанными вилами и принялась копнить так, что только поворачивайся; приехал Сиверт с подводой, все навалились на работу, пот лил ручьями, и сено, воз за возом, отправлялось на сеновал. Любо-дорого! Исаак же снова задумался о высшей силе, направляющей все наши шаги, от кражи далера и до уборки целой кучи сена. А вдобавок на озере стоит лодка; после тридцати лет размышлений и сборов стоит теперь готовенькая лодка на озере:
– О-ох, Господи, – промолвил Исаак.
В общем, это вышел замечательный вечер, поворотный пункт. Ингер долгое время как бы выбившаяся из колеи, благодаря простому поднятию с пола, попала опять на надлежащее место. Ни один из них не говорил об этом происшествии, Исаак впоследствии даже устыдился самого себя за этот далер, который не представлял для него больших денег и с которым ему, все-таки, пришлось расстаться, потому что, в конце концов, он дал его Елисею. Да и кроме того: разве этот далер не принадлежал столько же Ингер, сколько и ему? Пришло время, когда покорность стал проявлять Исаак.
Всякие бывали времена, Ингер, должно быть, опять изменила свои взгляды, она опять переменилась, отказалась постепенно от своих благородных замашек и опять сделалась серьезной и заботливой женой и хозяйкой. Подумать только, что мужской кулак может сотворить такие чудеса! Но так и должно было случиться, здесь дело шло о сильной и работящей женщине, изнеженной долгим пребыванием в искусственной атмосфере; она наткнулась на мужчину, слишком твердо стоящего на ногах. Он ни на минуту не покидал своего естественного места на земле, своей почвы. Его нельзя было сдвинуть.
Всякие бывали времена; на следующий год снова наступила засуха и стала исподволь подтачивать ростки и надежду людей. Ячмень сохнул на корню, картошка – изумительная картошка! – та не сохла, а цвела. Луга начали сереть, картошка же цвела. Высшая сила управляла всем, но луга начали сереть.
И вот однажды явился Гейслер, бывший ленсман Гейслер, наконец-то, он опять явился. Очень удивительно, что он не помер, а опять вынырнул. Зачем это он явился?
На этот раз Гейслер не мог хвастать крупными затеями, покупкой горных участков и документами. Наоборот, он был довольно-таки плохо одет, борода и волосы у него поседели, веки были красные. И вещей за ним теперь уж никто не нес, под мышкой у него был только портфель, даже никакого чемоданчика.
– Здравствуйте, – сказал Гейслер.
– Добрый день, – ответил Исаак и ответила Ингер. – Вот какие к нам пожаловали гости!
Гейслер кивнул головой.
– Спасибо за последний раз в Тронгейме! – особо отметила Ингер.
На это Исаак тоже кивнул головой и сказал:
– Да, спасибо за это от нас обоих!
Но у Гейслера была привычка никогда не впадать в сентиментальность.
– Я пробираюсь через перевал в Швецию.
Хотя хозяева были угнетены засухой, визит Гейслера порадовал их, они радушно угостили его, им было очень приятно как следует принять его, он сделал им так много добра.
Сам Гейслер нисколько не печалился, он сейчас же начал рассуждать обо всем, осматривал землю, кивал головой, по-прежнему держался прямо и имел такой вид, как будто у него в кармане много сотен далеров. И он принес с собой бодрость и оживление не потому, что громко кричал, а потому что речь у него была очень живая.
– Великолепное место это Селланро! – сказал он. – А теперь за тобой потянулись в эту пустыню и другие, Исаак. Я насчитал целых пять поселений.
Есть и еще, кроме этих?
– Всего семь, двоих не видно с дороги.
– Семь дворов, скажем, пятьдесят человек. В конце концов, здесь получится густо заселенный уголок. У вас нет здесь школьного округа и школы?
– Есть.
– Мне так и говорили. Школа на участке Бреде, потому что он находится почти в центре. Подумать только, Бреде – и вдруг хуторянин-землепашец! – сказал он и зевнул. – Я слыхал про тебя, Исаак, ты – основа всего. Это меня радует. Ты завел и лесопилку?
– Да уж какая вышла. Но мне она большая подмога. Я распилил на ней не одно бревно и для нижних соседей.
– Так и следует!
– Хорошо бы послушать, что вы о ней скажете, если вас не затруднит дойти до нее.
Гейслер кивнул головой, как будто он был знаток этого дела, – кивнул – и это значило: ладно, он осмотрит лесопилку, осмотрит все, что сделано. Он спросил:
– У тебя было двое сыновей, где же другой? В городе? В конторе? Гм! – сказал Гейслер. – А этот вот молодчина, – как тебя зовут?
– Сиверт.
– А того?
– Елисей.
– В конторе у какого-то инженера? Чему он там научится? Только помирать с голоду. Он мог бы поступить ко мне, – сказал Гейслер.
– Да, – только и проговорил Исаак из вежливости. Ему было жаль Гейслера. Да, посмотреть сейчас на Гейслера, так не похоже было, чтоб он мог держать помощника, пожалуй, и одному-то ему приходилось трудненько. Вон и пиджак у него изрядно-таки протерся на локтях, и рукава с бахромой.
– Не угодно ли вам надеть сухие чулки? – спросила Ингер, подавая новую пару из своих, а чулки были из тех, что она завела в свою лучшую пору, с каемкой и тоненькие.
– Нет, спасибо, – кратко сказал Гейслер, хотя, конечно, ноги у него были совсем мокрые.
– Гораздо лучше было бы ему поступить ко мне, – сказал он про Елисея, – у меня нашлось бы для него дело, – прибавил он, вынув из кармана маленькую серебряную табакерку и повертев ее. Может, это был единственный предмет роскоши, оставшийся у него от прошлого.
Но он не мог долго сосредоточиться на чем-нибудь, сунул табакерку обратно в карман и завел разговор о другом:
– Послушай-ка, это луг там такой серый? Я думал, тень. Отчего это земля горит? Пойдем со мной, Сиверт!
Он моментально встал из-за стола, обернулся в дверях, поблагодарил Ингер за еду и исчез. Сиверт пошел за ним.
Они отправились к реке, Гейслер все время упорно высматривал что-то.
– Здесь! – сказал он и остановился. И вдруг прибавил: – Не годится, чтоб земля у вас пересыхала, когда под рукой река, из которой вы можете взять воду! К завтрашнему дню луг должен позеленеть!
Изумленный Сиверт сказал: – Да.
– Ты пророешь отсюда наискосок порядочную канавку, земля ровная, а дальше мы проведем желоб. Раз у вас есть лесопилка, наверно есть и длинные доски? Отлично! Сходи за лопатой и заступом и начинай здесь, а я вернусь и хорошенько намечу линию.
Он опять побежал на усадьбу, в башмаках у него хлюпало, до того он промок.
Исаака он засадил за работу над желобами, велел сделать побольше, их придется проложить там, где нельзя будет поднять воду в канаву. Исаак попробовал было возразить, что вода, пожалуй, не дойдет сюда, очень уж далеко, сухая земля выпьет ее, прежде чем она дойдет до попаленных мест.
Гейслер заявил, что, конечно, это сделается не сразу, земля некоторое время будет впитывать воду, но немного спустя вода пройдет дальше.
– Завтра в этот час поля и луг будут зелеными!
– Так, – сказал Исаак и изо всех сил принялся орудовать над желобами.
Гейслер побежал к Сиверту:
– Ладно, – сказал он, – валяй так и дальше, я сразу увидал, что ты молодчина! Линия должна пойти по этим вешкам. Если на пути попадется большой камень или гора – веди канаву в бок, но в той же плоскости.
Понимаешь: на такой же высоте.
И опять к Исааку:
– У тебя готов один, нам понадобится, может быть, шесть; работай, Исаак, завтра все должно зазеленеть, урожай твой спасен. – Гейслер сел на бугорок, хлопнул себя обеими руками по коленкам и заболтал восторженно, перескакивая, словно молния, с одной мысли на другую!
– Есть у тебя смола, есть пакля? Удивительно, все-то у тебя есть! Потому что в начале желоба-то ведь будут протекать, потом замокнут и станут непромокаемы, как бутылки. Ты говоришь у тебя есть смола и пакля, потому что ты строил лодку, где ж твоя лодка? На озере? Надо мне посмотреть и ее!
Чего только ни наобещал этот Гейслер. Он был проворный господин, а сейчас стал, пожалуй, еще легче на подъем. Всякое дело он желал делать рысью, ну а уж тут он носился, как ветер. Да и нужно сказать, умел он приказывать.
Разумеется, у него была склонность к преувеличениям, поля и луг никак не могли зазеленеть раньше чем послезавтра, но Гейслер был все-таки молодец, умел видеть и делать нужные выводы, и если урожай в Селланро был спасен, так действительно благодаря этому странному человеку.
– Сколько у тебя сейчас желобов? – Мало. Чем больше будет желобов, тем лучше побежит вода. Если ты сколотишь десять или двенадцать десятиаршинных желобов, то этого хватит. Ты говоришь у тебя есть несколько двенадцати-ар– шинных досок? Пусти их в ход, они окупятся осенью.
И на этом он не успокоился, вскочил с бугра и побежал опять к Сиверту:
– Великолепно, Сиверт, все идет отлично, отец твой сколачивает желоба, у нас будет больше, чем я мечтал. Ступай, притащи желоба, мы сейчас начнем!
Весь день шла горячка, Сиверту никогда не приходилось работать при такой гонке, в совершенно незнакомом для него темпе. Они едва урвали время пойти закусить. Но вот вода побежала. Местами пришлось прорыть канавку поглубже, кое-где опустить или приподнять желоб, но вода текла!
До позднего вечера трое мужчин ходили по полю, исправляя свою работу, и были серьезно заняты ею, но когда влага начала просачиваться в самые засохшие уголки земли, сердца новоселов затрепетали от радости.
– Я позабыл свои часы, – который час? – спросил Гейслер. – Завтра в этот час все будет зелено! – сказал он.
Сиверт и ночью вставал посмотреть на свои канавки. И встретил отца, вставшего за тем же делом. О, Господи, то-то было волнение и ожидание в глуши!
Но на следующий день Гейслер долго лежал в постели и был вял, весь его пыл прошел. Он не в состоянии был пройти на озеро посмотреть лодку, и уж только от стыда сходил взглянуть на лесопилку. Даже и к оросительным канавкам не проявил прежнего горячего интереса; увидев, что ни луг, ни поле за ночь не позеленели, он утратил бодрость, он не думал о том, что вода все бежит и бежит и распространяется все дальше и дальше по земле. Он ограничился тем, что сказал:
– Может статься, что толк от этого ты увидишь не раньше, чем послезавтра.
Но не унывай.
Среди дня притащился Бреде Ольсен и принес с собой образцы камней показать Гейслеру.
– На мой взгляд, это что-то прямо удивительное, – сказал Бреде.
Гейслер не захотел смотреть его камни:
– Это так-то ты занимаешься земледелием – бродишь кругом в погоне за сокровищами? – язвительно спросил он.
Бреде, видимо, не желал выслушивать замечаний от своего бывшего ленсмана, а хорошенько отделал его, стал ему «тыкать».
– Я тебя не уважаю!
– Ты ведь только и делаешь день – деньской, что болтаешься, – сказал Гейслер.
– А ты-то сам, – ответил Бреде, – ты-то чем занят? У тебя ведь есть скала, которая ни к черту не нужна, а только занимает место. Хе-хе, можно сказать, настоящий хозяин!
– Ступай себе с богом! – сказал Гейслер.
И Бреде не задержался, вскинул свой мешочек за спину и, не прощаясь, пошел обратно в свое гнездо.
Гейслер уселся перелистывать какие-то бумаги и основательно задумайся над ними. Похоже было, словно он раззадорился и захотел посмотреть, как же обстоит дело с медной сказкой, с контрактом, анализом: да ведь это же почти чистая медь, медная лазурь, он должен что-нибудь делать, а не вешать голову!
– Приехал я сюда собственно за тем, чтобы наладить все это депо, – сказал он Исааку. – Я думаю очень скоро подрядить большую партию рабочих и начать разработку скалы; что ты об этом скажешь?
Исааку опять стало его жалко, и он ничего ему не возразил.
– Это для тебя не безразлично. Хочешь, не хочешь, а здесь появится много народа, и будет страшный шум и трескотня от взрывов, не знаю, как тебе это понравится. С другой же стороны, в округе начнется жизнь и движение, и тебе будет легко сбывать свои продукты. Ты сможешь запрашивать за них, что вздумается.
– Так, – сказал Исаак.
– Не говоря уже о том, что будешь получать большой процент с того, что даст скала. Это будут большие деньги, Исаак.
– Я и так уж получил от вас слишком много.
На следующее утро Гейслер покинул усадьбу и зашагал в восточном направлении, в Швецию. Он ответил кратким: «Нет, спасибо» на предложение проводить его. Ужасно жалко было смотреть, как он уходит, такой бедный и одинокий. Ингер наложила ему пропасть самых отменных продуктов, напекла даже вафель, но и этого ей показалось мало; она хотела ему дать еще кувшинчик сливок и целую кучу яиц, но он отказался тащить их. Так что Ингер даже немножко обиделась.
Гейслеру, конечно, было тяжело покинуть Селланро, против обыкновения ничего не заплатив; и он притворился, как будто заплатил, как будто и в самом деле выложил крупную бумажку, а потом сказал Леопольдине:
– Теперь я дам тебе одну штучку, поди сюда! И дал ей табакерку, серебряную табакерку.
– Вымой ее и можешь держать в ней булавки, – сказал он. – А если не пригодится, так стоит мне только добраться домой, и я пришлю тебе что– нибудь другое, там у меня пропасть всякого добра…
Оросительные же канавки остались и после Гейслера, остались и действовали ночью и днем, неделю за неделей; заставили поля позеленеть, заставили картофель отцвести, заставили ячмень выметать колос.
Снизу стали приходить новоселы посмотреть на чудо, пришел Аксель Стрем, сосед из «Лунного», тот, что был неженат и не имел работницы, но справлялся все-таки сам, пришел и он. Он в этот день был в хорошем настроении и рассказал, что ему обещали на лето девушку, так что придет конец его муке!
Он не сказал, кто эта девушка. Исаак тоже не спросил; обещали же ему Варвару Бреде, это будет стоить только телеграммы в Берген. Ну что ж, Аксель выложил деньги на эту телеграмму, хотя человек он был куда какой расчетливый, попросту говоря, скуповатый.
А выманил сегодня Акселя к соседу водопровод, он осмотрел его из конца в конец и страшно заинтересовался. На участке его не было большой реки, но имелся ручей, не было у него и досок для желобов, но он решил прокопать весь ход в земле, это можно было сделать. Пока еще на его низменном участке дело обстояло не так плохо, но если засуха простоит долго, придется и ему подумать об орошении. Осмотрев все, он стал прощаться. Его пригласили зайти в дом, но он отказался за недосугом, он решил еще нынче же вечером начать рыть канаву. И ушел.
Это не то, что Бреде.
А Бреде-то, уж и побегал же он по болотам, рассказывая, что в Селланро завелись водопроводы и всякие чудеса.
Вот и нехорошо очень уж усердствовать с землей, – говорил он, – Исаак-то докопался до того, что пришлось ему начать орошать!
Исаак был терпелив, но частенько желал избавиться от этого человека, от этого сплетника, болтавшегося в Селланро. Бреде ссылался на телеграф, что покуда он общественное должностное лицо, он должен содержать линию в порядке. Но телеграф уже много раз делал ему выговоры за упущения и опять предлагал это место Исааку. Бреде был занят не телеграфом, а металлами в скалах, это сделалось у него своего рода болезнью, навязчивой идеей.
Частенько случалось, что он приходил в Селланро, воображая, что нашел сокровище, он кивал головой и говорил:
– Особенно я не буду распространяться, но что я нашел что-то необыкновенное, этого я не стану утаивать! – Он растрачивал время и силы без всякой пользы. Возвращаясь усталый домой, он бросал на пол мешок с образчиками камней, тяжко отдуваясь после дневной работы, и заявлял, что никому не приходится так биться из-за куска хлеба, как ему. Он посадил немножко картофеля на кислом болоте, и если скашивал крапиву, буйно растущую вокруг самой его избы, то и это он называл земледелием. Он попал не на свою полочку, хорошего нечего было ждать. Вот уж дерновая крыша его осела, ступеньки на кухню развалились от сырости; точильный камень валялся на земле, телега вечно стояла под открытым небом.
Бреде жилось в том отношении хорошо, что такие мелочи совершенно его не огорчали. Когда дети, играя, катали точильный камень по траве, отец смотрел на это благодушно, а иногда и сам помогал им катать. Легкомысленная и ленивая натура, без всякой серьезности, но и без меланхолии, слабохарактерный, кой-каких винтиков в голове не хватает – он все-таки добывал кое-какое пропитание, жил с своей семьей со дня на день, и все они как-то существовали. Но, разумеется, не мог же торговец вечно кормить Бреде и его семью, он говорил это часто, а теперь заявил строго-настрого. Бреде и сам это понимал и обещал положить этому конец: он продаст свой участок, может быть, хорошо на этом заработает и рассчитается с торговцем!
О, да если он на этом и потеряет, Бреде все равно продаст участок, на что ему земля! Он стремился назад в село, к легкомыслию, шалопайству и мелочной лавочке – вот куда он стремился, вместо того, чтоб расположиться на покой здесь, работать и позабыть шумный свет. Мог ли он позабыть рождественские праздники, или Семнадцатое мая, или базары в общинном доме! Он любил поговорить с человеком, потолковать о новостях, а с кем ему разговаривать в этих болотах? Правда Ингер из Селланро одно время как будто проявляла к нему некоторую склонность, но теперь она стала другая, опять совсем неразговорчивая. Да к тому же, она сидела в тюрьме, он же был человек общественный – компания не подходящая!
Нет, он сам себя устранил, покинул село. Теперь он с завистью видел, что ленсман нашел себе другого понятого, а доктор другого кучера; он бежал от людей, нуждавшихся в нем, и вот теперь, когда он не находился у них под рукой, они научились обходиться и без него. Но какой же он понятой и какой кучер! В сущности, его – Бреде – следовало бы доставить обратно в село на лошадях!
Теперь другое – Варвара, зачем он надумал пристроить ее в Селланро? Ну, это он затеял после совещания с женой. Если все пойдет правильно, то тут откроется некоторое будущее для девушки, да, может быть, и для всей семьи Бреде. Вести хозяйство у двух конторщиков в Бергене, конечно, штука не плохая, но бог есть, что она за это в конце концов получит; Варвара ведь красивая и из себя статная, пожалуй, дома у нее больше шансов хорошо устроиться. В Селланро-то ведь двое парней.
Потом Бреде понял, что этот план не удастся – и придумал другой. Оно, собственно говоря, нечего особенно гнаться за тем, чтоб породниться с Ингер, побывавшей в тюрьме, парни ведь есть и не в одном Селланро, вот хотя бы Асель Стрем. У него двор и землянка, он человек работящий и бережливый, постепенно накопил себе скотины и добра, а ни жены, ни работницы у него нет.
– И вот что я тебе скажу – будет у тебя Варвара, никаких других помощников тебе и не надо! – сказал Бреде Акселю. – А вот погляди-ка ее карточку! – сказал он.
Прошло две недели, и вот приехала Варвара, Аксель немножко запоздал с сенокосом, приходилось ночью косить, а днем сгребать, и одному все делать – и вот тут приехала Варвара! Сущий подарок! Выходило, что Варвара умеет работать, она перемыла посуду, выстирала белье, сварила обед, подоила коров, пришла и на сенокос, даже помогла таскать сено на сеновал, и тут поспела; Аксель решил дать ей хорошее жалованье и оставить ее.
Оказалось, что она не только на фотографии нарядная барышня. Варвара была прямая и тоненькая, голос у нее чуть сипловатый, она в очень многом обнаружила зрелость и опытность и была вовсе не желторотый птенчик. Он не понимал, отчего у нее такое узенькое и худое лицо:
– Я узнал бы тебя по виду, – сказал он, – но на карточке ты не похожа.
– Это с дороги, – отвечала она, – да еще и от городского воздуха. Но спустя некоторое время, она опять покруглела, похорошела, и сказала:
– Ты не знаешь, как сильно действует такая дорога и городской воздух! – Она намекнула и на искушения в Бергене – вот где надо смотреть в оба! – И пока они сидели и болтали, она попросила его подписаться на газету, Бергенскую газету, чтоб она могла следить за новостями в мире. Она привыкла к чтению, к театру и музыке, а здесь так скучно.
На радостях, что ему так повезло с работницей, Аксель подписался на газету и смотрел сквозь пальцы на то, что семейство Бреде частенько заглядывало к нему на хутор, пило и ело. Он хотел поощрить свою работницу.
Ничего не могло быть приятнее воскресных вечеров, когда Варвара перебирала струны гитары и напевала своим сиплым голосом; Аксель положительно приходил в умиление от незнакомых, красивых песен и оттого, что вот кто-то и в самом деле сидит у него на хуторе и поет.
За лето он узнал ее с другой стороны, но в общем все же оставался доволен.
Она была не без капризов, случалось, дерзка на язык, пожалуй, даже и чересчур. В тот вечер, в субботу, когда Акселю непременно нужно было сходить в мелочную лавку в селе, Варваре не следовало бросать землянку и скотину и уходить, как ни в чем не бывало. Это произошло из-за маленькой ссоры. А куда же она ушла? Просто домой в Брейдаблик, но все-таки. Когда Аксель ночью вернулся в землянку, Варвары не было, он сходил к скотине, разыскал себе поесть и лег. Утром Варвара пришла.
– Мне захотелось испытать, каково это жить в доме деревянным полом, – сказала она довольно язвительно.
На это Аксель ничего путного не мог ответить, потому что у него-то была простая землянка, с земляным полом, а ответил только, что лес у него есть, так что когда-нибудь будет и изба с деревянным полом! Тогда она словно бы раскаялась – она, ведь, была не дурная – и несмотря на воскресенье пошла в лес за новыми можжевеловыми ветками и выслала ими земляной пол.
Но раз уж она проявила такую старательность и доброту, то и Акселю пришлось вытащить красивый головной платок, который он купил ей вчера вечером; положим, он рассчитывал припрятать его и добиться за него что– нибудь посущественнее. И вот, платочек ей понравился она сейчас же надела его и даже спросила, идет ли он ей. Ну, конечно, он очень ей шел, да надень она на голову хоть его кожаную сумку, и та к ней пошла бы! Тогда она засмеялась и, желая отплатить ему такою же любезностью, сказала:
– Я и в церковь, и к причастию пойду скорее в этом платочке, чем в шляпке. В Бергене мы, ведь, все ходили в шляпках, кроме простых служанок, только что из деревни.
И опять самая нежная дружба.
А когда Аксель достал газету, принесенную с почты, Варвара села читать новости, о том, что творится на свете, о налете на ювелирный магазин на Страндгатан, о драке цыган, о детском трупике, выловленном из морского залива в городе. Он был зашит в старую рубашку, разрезанную наискось у рукавов.
– Кто же выбросил этого ребеночка? – сказала Варвара. – По старой привычке, она прочитала и рыночные цены.
Лето шло.
Крупные перемены в Селланро.
Да, почти ничего не узнать против того, что было вначале. Теперь здесь стояли всевозможные строения, и лесопилка, и мельница, глухая пустыня превратилась в обитаемую землю. А впереди предстояло еще больше.
Замечательнее же всего была Ингер, так она переменилась и такая опять стала работящая.
Прошлогодний кризис не мог сразу побороть ее легкомыслия, вначале у нее бывали рецидивы, она ловила себя на желании поговорить о тюрьме и о Тронгеймском соборе. О, маленькие, невинные штучки, кольцо же сняла с руки, а вольно подоткнутые юбки спустила пониже. Она сделалась задумчива, на усадьбе стало тише, визитов поубавилось, незнакомые женщины и девушки из села приходили реже, потому что она не занималась с ними. Нельзя жить в глухой пустыне и постоянно веселиться. Радость не развлечение.
В глуши каждое время года имеет свои чудеса, но постоянны и неизменны: тяжелый, неизмеримый звук от небес и от земли, ограниченность со всех сторон, лесная тьма, ласки деревьев. Все тяжело и мягко, никакая мысль здесь невозможна. К северу от Селланро находилось маленькое озерцо, лужица, величиной с аквариум. В нем плавала крошечная рыбья молодь, никогда не выраставшая, она там жила и умирала и ни на что не годилась, Господи, решительно ни на что. Однажды вечером Ингер стояла около этой лужицы, прислушивалась к коровьим колокольчикам, но ничего не услыхала, потому что все было мертво; услышала только песню из аквариума. Она была такая тоненькая, тоненькая, почти не существующая, далекая-далекая. То пели эти крошечные рыбки.
В Селланро радовались и тому, что каждую осень и весну видели диких гусей, тянувшихся караванами над пустыней, и слышали их говор в небесном пространстве, он звучал словно человеческая речь. И казалось тогда, будто мир замирал на минуту, пока вереница не скрывалась. Не чувствовали ли люди в этот миг, что в них будто закрадывалась какая-то слабость? Они снова принимались за свою работу, но сначала глубоко переводили дух, словно услышали чей-то призыв из далекого мира.
Великие чудеса окружали их всегда: зимою – звезды, зимою же часто северное сиянье, небесный свод из крыльев, фейерверк у Господа бога. По временам, не часто, не постоянно, а изредка, слышали они гром. В особенности это бывало осенью; кругом – тьма, и люди и животные настраивались торжественно, скот, возвращавшийся с пастбища домой, сбивался в кучу и не двигался. К чему он прислушивался? Ждал ли конца? И чего ждали люди в поле, стоя под громовыми ударами и склоняя головы?
Весна – да, ее резвость и безумие и восторг, но осень! Она порождала боязнь темноты и настраивала на молитвенный лад, чудились призраки и слышались таинственные голоса. В осенний день, случалось, люди выходили и искали чего-то, мужчины искали заклятого дерева, а женщины – скотину, которая бегала, сломя голову, наевшись грибов. Домой возвращались, напитав душу множеством тайн. Вдруг наступят нечаянно на крота и накрепко притопчут заднюю часть его к тропинке, так что ему уже не оторвать верхнюю часть туловища от земли. А то вдруг наткнутся на гнездо горной куропатки, и пред ними вырастет разъяренная самка. И даже больше мухоморы не лишены значения, человек не зря смотрит на них. Мухомор не цветет и не движется, но в нем есть что-то властное, он чудовище, он похож на обнаженное легкое, что живет и дышит без тела.
В конце концов, сломилась и Ингер, она ударилась в религиозность. Могло ли этого не случиться? Никто в глуши этого не минует, здесь не только земные стремления и бренность, здесь благочестие и богобоязненность и пышное суеверие. Ингер, наверное, думала, что у нее больше, чем у других, есть причин ожидать небесной кары, и кара эта непременно последует. Она ведь знала, что бог ходит по вечерам и озирает всю свою пустыню, а глаза у него сказочно-огромные, ее то он уж найдет! В ежедневной своей жизни она не так много могла исправить; конечно, она могла запрятать золотое кольцо на самое дно сундука и могла написать Елисею, чтоб и он тоже постарался исправиться; но кроме этого ничего больше не оставалось, как побольше работать и не щадить себя. Еще одно она могла сделать: одеваться в скромные платья и только по воскресеньям надевать на шею узенькую голубую ленточку, чтоб отметить праздник.
Эта не настоящая и ненужная бедность являлась выражением своего рода философии самоунижения, стоицизма. Голубая шелковая ленточка была старенькая, Ингер спорола ее с шапочки, которая стала мала Леопольдине, местами она выгорела, и, по совести сказать, порядочно испачкалась – Ингер носила ее теперь в виде смиренного украшения по праздникам. Ну да, преувеличивала и подражала нищете в хижинах, она притворялась бедной, а разве заслуга ее была бы больше, если б она одевалась так бедно из нужды?
Оставим ее в покое. Она имеет право на покой!
Она страшно преувеличивала и делала больше, чем следовало. В усадьбе было двое мужчин, но Ингер следила когда они уходили и сама пилила дрова. К чему было это мученье и эта эпитимия? Она была такой незначительный человек, такой ничтожный, ее способности были такие обыкновенные, жизнь ее или смерть пройдут незамеченными в стране. Только здесь, в глуши, она представляет нечто. Здесь она была почти большой, во всяком случае, больше всех, и ей казалось, что она достойна всех кар, какие на себя налагала. Муж сказал ей:
– Мы с Сивертом говорили, что не хотим, чтоб ты пилила за нас дрова и мучила себя.
– Я делаю это ради своей совести, – отвечала она. Совесть? Это опять навело Исаака на размышления.
Он был человек в летах, тяжелый на подъем, но слова его, когда до них доходило дело, были вески. Совесть, должно быть, что-то очень сильное, раз она опять совсем перевернула Ингер. И как бы то ни было, обращение Ингер подействовало и на него. Она заразила своего мужа, он стал задумчив и кроток. То была удивительно меланхоличная и тягостная зима. Исаак искал уединения, рыская по укромным местам. Желая сберечь свой лес, он купил несколько делянок с хорошими строевыми деревьями в казенном лесу, росшем на склоне, обращенном к Швеции. Для рубки этих бревен он не хотел брать помощника, он хотел быть один, а Сиверту велел оставаться дома и следить, чтобы мать не изводила себя.
И вот, в короткие зимние дни, Исаак впотьмах уходил в лес и возвращался тоже впотьмах; не всегда бывала луна и звезды, порой его собственные утренние следы заносило снегом, и он с трудом находил дорогу. Однажды вечером с ним случилось событие.
Он прошел большую часть пути, в ярком лунном свете уже виднелся на откосе его хутор, такой красивый и чистенький, но маленький и почти что вросший в землю: так глубоко запорошил его снег. Вот опять он наготовил бревен, то-то удивятся Ингер и дети когда узнают на что они ему нужны, какую необыкновенную постройку он задумал. Он сел на снег передохнуть немножко, чтоб придти домой не слишком запыхавшимся.
Кругом тихо, да благословит бог эту тишину и полноту мыслей, она только ко благу! Но Исаак ведь не даром пахарь, он и сейчас прикидывает взглядом, сколько земли ему предстоит расчистить в будущем, мысленно отбрасывает большие камни, у него решительно призвание к раскопкам. Вон там – он это знает – на земле его есть хороший длинный овражек, в нем пропасть руды, на каждой лужице там непременно металлическая пленка, вот его он и распашет.
Он делит глазом поле на квадраты; у него свои планы и соображения относительно этих квадратов, он сделает их ярко-зелеными и плодоносными. О, обработанное поле большая благодать. Оно действовало на него, как право и порядок, доставляло наслаждение…
Он встал и не сразу сообразил где он. Гм? Что случилось? Ничего, он просто посидел немножко. А сейчас что-то стоит перед ним, какое-то существо, дух, серый шелк – нет, ничего. Ему стало не по себе, он сделал маленький, неуверенный шаг вперед – прямо на него был обращен чей-то взгляд, пристальный взгляд, два широко раскрытых глаза. Одновременно вблизи зашелестели осины. А ведь всякому известно, что у осин очень неприятная и жуткая манера шелестеть, во всяком случае, Исаак никогда не слыхал такого противного шелеста, как сейчас, и почувствовал, что его пронизывает дрожь.
Он протянул вперед руку, и наверно рука эта никогда не делала более беспомощного жеста.
Но что такое стоит перед ним, и настоящее это или нет? Не было дня, чтоб Исаак не мог поклясться, что существует высшая сила. Один раз он даже ее видел, но то, что он видел сейчас, не было похоже на бога. Уж не таков ли видом Святой Дух? Но в таком случае, зачем он стоит здесь, средь чистого поля, два глаза, взгляд, и только? Уж не за тем ли, чтоб взять его, унести его душу? Ну что ж, пускай, ведь когда-нибудь это должно же случиться, а так он обретет блаженство и попадет на небо.
Исаак с волнением ожидал, что будет. Озноб его не прекращался, от призрака исходил холод, мороз, должно быть, это дьявол. Тут Исаак попал, так сказать, на знакомую почву, возможно, что это и действительно дьявол, но что же ему здесь надо? И за что именно он вцепился в Исаака? Ведь он сидел и мысленно распахивал землю – не это же рассердило черта? Никакого иного греха Исаак за собой не знал, просто он шел из леса домой, он, усталый и голодный рабочий человек шел в Селланро, ничего плохого на уме у него не было…
Он сделал еще шаг вперед, но небольшой, и сейчас же попятился обратно.
Видение не исчезало, Исаак нахмурился, словно хотел сказать: тут что-то не то. Дьявол так дьявол, но высшей власти у него нет. Лютер чуть не убил его один раз, да и многие прогоняли его крестным знамением и именем Иисуса. Не то, чтобы Исаак бросал вызов опасности и издевался над ней, но он раздумал умереть и обрести блаженство, как уже было решил перед тем, и вот он сделал два шага по направлению к призраку, перекрестился и крикнул:
– Именем Господа Иисуса!
– Гм? Услыхав свой крик, он сразу очнулся и увидел Селланро вдалеке на откосе. Осины перестали шелестеть. Оба глаза исчезли из воздуха.
Он не мешкал на пути домой и не шутил с опасностью. Но стоя уже на пороге избы, громко в облегченно крякнул и вошел в горницу, полный сознания собственного величия, как настоящий мужчина, даже как человек, повидавший всякое.
Ингер вздрогнула и спросила, почему он так страшно бледен.
Он не стал таиться, что встретил дьявола.
– Где? – спросила она.
– Вон там. Напротив нас.
Ингер не выразила никакого неудовольствия. Она, правда, не похвалила его, но в выражении лица ее не было ничего похожего на сердитое слово или пинок ногой. Наоборот, за последние дни настроение у Ингер стало несколько светлее, и сама она сделалась ласковее, хоть и неизвестно, отчего; сейчас она только спросила:
– Это был сам дьявол?
Исаак кивнул головой и сказал, что насколько он может судить, – да, сам.
– Как же ты с ним разделался?
– Я пошел на него во имя Иисуса, – ответил Исаак. Ингер удивленно покачала головой, и прошло порядочно времени прежде, чем она собралась подать ужин.
– Во всяком случае, один ты больше не пойдешь в лес! – сказала она.
Она встревожилась за него, это его обрадовало. Исаак притворился, будто нисколько не испугался, и никаких провожатых в лесу ему не нужно, но это он только притворялся, чтобы не перепугать без надобности Ингер своим жутким приключением. Он ведь сам мужчина и глава, защитник их всех.
Ингер видела его насквозь и сказала:
– Ну да, да, ты не хочешь пугать меня, но вперед ты будешь брать с собой Сиверта.
Исаак только хмыкнул.
– Ты можешь захворать или ослабеть в лесу, да, по-моему, ты и так не совсем здоров в последнее время.
Исаак опять хмыкнул.
Нездоров? Устал, измотался – это да. Но болен? Пусть Ингер не смешит его, он и был и есть здоров. Ест, спит, работает, у него прямо несокрушимое, страшное здоровье, Однажды на него обрушилось дерево и сорвало ему ухо, это не особенно его огорчило, он поднял ухо, прижал его к месту шапкой на несколько дней и ночей, оно и приросло. Когда у него бывало неладно внутри – он пил отвар из липового цвета на горячем молоке и потел, еще принимал лакрицу, которую покупал у торговца, и испытанное средство, лекарство древних – терьяк. Если случалось сильно порезать руку, он давал сойти крови присыпал рану солью, и она в несколько дней заживала. Доктора в Селланро никогда не приглашали.
Нет, Исаак не был болен. А происшествие с дьяволом может случиться и с самым здоровым человеком. Исаак не испытывал никаких сомнений по этому поводу. По мере того, как подвигалась зима, и время близилось к весне, он, мужчина и верховный глава, начинал чувствовать себя почти героем: «Я знаю толк в этих вещах, держитесь только меня, при нужде я могу даже и пригрозить!»
А, в общем, дни стали теперь длиннее и светлее, прошла Пасха, бревна уже лежали во дворе, все сияло, люди вздохнули свободно после пережитой зимы.
Ингер опять первая потянулась к солнышку, она уж давно находилась в хорошем настроении духа. Отчего это происходило? Ха, причина была серьезная: она опять затяжелела, опять ждала ребенка. Все в ее жизни заравнивалось, нигде не оставалось трещины. А ведь это было величайшее милосердие после всех ее согрешений, счастье сопровождало ее, счастье ее прямо преследовало! Исаак и тот однажды заметил кое-что и спросил:
– Сдается мне, у тебя опять что-то, как же это так?
– Да, слава богу, наверно будет! – ответила она. Оба были одинаково удивлены. Разумеется, Ингер была еще не так стара, Исааку и вообще она ни для чего не казалось старой, но все равно, опять ребенок, да, да!
Леопольдина несколько раз в год уезжала в школу в Брейдаблик, в доме не было малюток, да и Леопольдина-то уж стала большая.
Прошло несколько дней, и вот Исаак что-то такое решил и отправился в село.
Ушел он в субботу вечером, чтобы вернуться утром в понедельник. Он не стал рассказывать за чем идет, вернулся с работницей. Ее звали Иенсина.
– Да что ты выдумал? – сказала Ингер, – она мне не нужна.
Исаак ответил, что теперь-то и нужна.
Во всяком случае, с его стороны это была такая хорошая и заботливая выдумка, что Ингер совсем растрогалась. Новая работница была дочь кузнеца, она проживет лето, а там видно будет.
– А кроме того, – сказал Исаак, – я послал телеграмму Елисею и велел ему приехать.
Внутри у нее что-то дрогнуло – материнское сердце. Телеграмму! Исаак хочет совсем доконать ее своей добротой! Она ведь так горевала, что Елисей живет в городе, писала ему о боге, говорила, что отец начинает сдавать, а участок становится все больше и больше, Сиверт всюду не поспевает, да к тому же он должен когда-нибудь получить наследство после дяди Сиверта – все это она написала ему и даже послала денег на дорогу. Но Елисей стал совсем городским жителем и не стремился возвращаться к крестьянской жизни; он отвечал – что же он станет делать дома? Неужто работать по хозяйству и забросит всю свою ученость и знания? «Сказать откровенно, у меня нет к тому никакой охоты, – писал он. – Если же ты можешь прислать мне холста на белье, то избавишь меня от необходимости влезать в долги», – писал он. – И понятно, мать послала холста, удивительно часто посылала холст на белье; но когда в ней пробудилось религиозное сознание, пелена спала у ней с глаз, и она поняла, что холст Елисей продает, а деньги тратит на другое.
То же самое понял и отец. Он никогда об этом не говорил, он знал ведь, что Елисей у матери – зеница ока, и что она плачет о нем и кручинится; но двурядная тканина исчезала кусок за куском, и он сообразил, наконец, что ни один человек в мире не может сносить столько белья. Здраво все обдумав, Исаак решил, что он должен снова стать мужчиной и главой и вмешаться в дело.
Правда, страшно дорого стоило упросить торговца послать телеграмму, но эта телеграмма должна была особенным образом подействовать на сына, а кроме того, Исааку и самому было занятно прийти домой и рассказать Ингер, что вот послана телеграмма. На обратном пути он нес на спине еще сундучок своей новой работницы, но был полон такой же гордости и таинственности, как и в тот раз, когда возвращался с золотым кольцом…
Чудесное настало время. Ингер прямо не знала что бы ей такое сделать хорошего и полезного, и говорила мужу, как в старину – «Как это ты со всем справляешься!» Или: – «Ты совсем изведешься!» Или же: – «Ну, нет, теперь иди скорей домой и закуси, я напекла тебе вафель!» – Чтоб порадовать его, она спросила:
– Любопытно бы мне знать, на что ты запас эти бревна, и что ты затеваешь строить?
– И сам хорошенько не знаю, – ответил он и напыжился.
Все пошло, как в былые, давние времена. А после того, как родился ребенок, и оказалось, что это девочка, крупная девчонка, хорошенькая и правильного сложения – после этого Исаак был бы камнем и собакой, если б не возблагодарил бога. Но что же он собирался строить? Вот уж будет теперь Олине о чем порассказать, побегать к соседям: пристройка к избе, еще горница. Что же, народу в Селланро стало много, взяли работницу, да ждут домой Елисея, да прибавилась еще маленькая девчоночка – старая изба будет теперь вместо клети, больше она ни на что не годится.
И разумеется, в один прекрасный день он должен был рассказать Ингер, ей ведь так хотелось узнать, и хотя Ингер может быть и знала уж тайну от Сиверта – они частенько шушукались друг с дружкой – она все-таки страшно удивлялась, всплеснула руками и сказала: – «Да ты не врешь?»
Весь лоснясь от внутреннего удовольствия, он ответил:
– Ты столько натащила новых ребят в усадьбу, что я не знаю, как их и приютить!
Мужчины каждый день уходили ломать камень для новой каменной избы. Они старались перещеголять друг друга на этой работе, один молодой и крепкий, с полным круглым телом, с глазом, быстро определяющим место удара и быстро отыскивающим подходящий камень; другой – пожилой и медлительный, с длинными руками, наваливающийся на лом с чудовищной силой. Наломав большую кучу, они давали себе передышку и сдержанно разговаривали.
– А Бреде-то собрался продавать, – сказал отец.
– Да, – сказал сын. – Занятно, сколько он просит.
– Ну, да.
– А ты не слыхал ничего?
– Нет. Слыхал, что двести.
Отец подумал с минуту и сказал:
– Как по-твоему, годится этот камень на фундамент?
– Смотря по тому, собьем ли мы с него эту корку, – ответил Сиверт и сейчас же встал, дал отцу держать лом, а сам принялся колотить молотом. Он раскраснелся и вспотел, вытягивался во весь рост и с размаха опускал молот, опять выпрямлялся и опускал молот, двадцать раз подряд, двадцать громов. Он не щадил ни инструмента, ни себя. Работа была тяжелая, рубашка вылезла у него из штанов, живот обнажился, каждый раз он приподымался на цыпочки, чтоб сильнее размахнуться молотом. Двадцать ударов.
– Давай посмотрим, – крикнул отец.
Сын остановился и спросил:
– Есть на нем трещина?
Оба легли на землю и осмотрели камень, осмотрели этого дурня, скотину; нет, трещины не было!
– Давай я попробую одним молотом, – сказал отец, вставая.
Работа еще труднее, вся на силе, молот разогрелся, сталь зазубрилась, рукоятка расшаталась.
– Рукоятка соскочит, – сказал Исаак и остановился. – Сил не хватает. – Только нет, этого он не думал, что сил не хватает.
И отец, этот кряж, непритязательный, полный доброты, предоставил сыну нанести последние удары и расколоть камень.
– Вот он и раскололся на две половинки. Пришлось-таки тебе с ним повозиться! – сказал отец. – Гм. А из Брейдаблика-то ведь может выйти толк.
– И по-моему тоже, – сказал сын.
– Ежели распахать да осушить болото.
– Избу надо поправить.
– Ну, понятно, избу поправить. Да, работы-то там будет много, что и говорить. А что, не собиралась мать на праздник в церковь?
– Да, говорила.
– Так. А вот что: надо хорошенько посмотреть везде, не найдется ли хорошая приступка для новой избы. Ты нигде не видал такой?
– Нет, – сказал Сиверт.
Они опять принялись за работу. Дня через два оба решили, что камней на стену хватит. Был вечер пятницы, они сели передохнуть и опять поговорили.
– Гм. Как по-твоему, – сказал отец, – не прикинуть ли нам насчет Брейдаблика?
– Как так? – спросил сын, – на что он нам?
– Да не знаю. Там школа, и расположен он как раз по середине.
– Так что из этого? – спросил сын.
– Я и сам не знаю, потому что нам-то он ни к чему.
– Ты уж думал об этом? – спросил сын. Отец ответил:
– Нет. Разве что Елисей согласится на нем поработать.
– Елисей?
– Да уж не знаю.
Оба долго размышляют. Отец начал собирать инструменты и нагружать их на себя, собираясь домой.
– Разве что так, – сказал наконец Сиверт, – Так ты бы поговорил с ним.
Отец закончил разговор, сказав:
– Ну вот, и сегодня мы не нашли хорошей приступки для новой избы.
На следующий день была суббота и надо было выйти из дома спозаранку, чтоб перебраться через перевал с ребенком. Работницу Иенсину взяли с собой, так что одна крестная мать была, других восприемников решили поискать по ту сторону перевала, среди родных Ингер.
Ингер страх как разоделась; она сшила себе платье с белой оторочкой у ворота и обшлагов. Ребенок был весь в белом, по подолу рубашечки была продернута новая голубая шелковая ленточка, ну, да и малютка-то была совсем особенная, она улыбалась и лепетала что-то свое, прислушиваясь, как бьют в горнице часы. Отец все искал для нее имя. Это было его право, он намеревался настоять на своем – вы только послушайте меня! Он колебался между Якобиной и Ревеккой, оба имени были в том же роде, что и Исаак, а в конце концов пошел к Ингер и робко сказал:
– Гм. Что ты скажешь насчет Ревекки?
– Ну что ж, хорошо, – ответила Ингер.
Услышав это, Исаак почувствовал себя героем и решительно заявил:
– Если ее будут как-нибудь звать, так только Ревеккой! Я буду не я, ежели не так!
И разумеется, он пожелал тоже отправиться в церковь, – помочь нести ребенка и так, вообще, для порядка. У Ревекки да чтобы не было провожатых!
Он подстриг бороду и надел красную рубаху, как в молодые годы; дело происходило в самую жару, но у него был новый зимний костюм, и он нарядился в него. Но, впрочем, Исаак был не такой человек, чтоб превыше всего ставить щегольство и изящество, поэтому он надел в дорогу баснословной величины сапожища.
Сиверт и Леопольдина остались дома смотреть за стадом.
Озеро переплыли на лодке, и это было большим облегчением против прежнего, когда приходилось обходить озеро кругом. А посредине озера, когда Ингер стала кормить девочку грудью, Исаак увидел, как у нее блеснуло что-то, висевшее на тесемочке, что бы это такое было? В церкви он заметил, что на руке у нее золотое кольцо. Ох, уж эта Ингер, не могла-таки утерпеть!
Елисей приехал домой.
Он пробыл в отсутствии несколько лет и стал ростом выше отца, руки у него были длинные и белые, а усы маленькие и темные. Он не чванился, а явно старался держаться просто и ласково; мать дивилась и радовалась. Его поместили в каморке вместе с Сивертом, братья ладили между собой, устраивали друг другу разные каверзы – и оба потом весело смеялись. Но, разумеется, Елисею пришлось помогать строить новую избу, и тут он скоро утомлялся и совсем раскисал, потому что не привык к физической работе.
Совсем плохо вышло, когда Сиверт отстал от работы и оставил ее только на тех двоих – тогда помощи отцу все равно что и не было.
А куда же девался Сиверт? Да вот, явилась в один прекрасный день из-за перевала Олина гонцом от дяди Сиверта, что он лежит при смерти! Разве Сиверту младшему не надо было пойти? Вот так положение, нельзя было придумать времени неудобнее, чтоб оторвать Сиверта; но делать нечего.
Олина сказала:
– Мне некогда было идти, уж так некогда, да что поделаешь, я привязалась ко всем здешним детям и к Сиверту, и мне захотелось помочь ему получить наследство.
– Так дядя Сиверт очень болен?
– О, Господи, да он тает с каждым днем!
– Он лежит?
– Лежит ли? Не смейтесь над смертью перед престолом Всевышнего! Дяде Сиверту уж не придется попрыгать и побегать в этом мире!
Из этого ответа они должны были заключить, что дела дяди Сиверта плохи, и Ингер настояла, чтоб Сиверт-младший шел сейчас же.
А дядя-то Сиверт, этот шутник и бездельник, вовсе и не лежал при смерти, он даже и не все время лежал в постели. Придя к нему, Сиверт-младший нашел в его маленькой усадьбе страшный беспорядок и запустение, даже и весенние работы не были как следует сделаны, даже зимний навоз не вывезен; смерти же как будто так скоро вовсе и не предвиделось. Дядя Сиверт был уж старше, лет за семьдесят, он очень исхудал, бродил полуодетый по горнице и часто прикладывался отдохнуть, он нуждался в помощнике для разных дел, вроде починки сельдяных сетей, которые висели в сарае и рвались; но от конца он был настолько далек, что преисправно ел соленую рыбу и курил носогрейку.
Пробыв с полчаса и ознакомившись с положением дел, Сиверт собрался обратно домой.
– Домой? – сказал старик.
– Мы строим избу, и отцу некому помочь.
– Ну, а Елисей-то разве не дома? – спросил старик.
– Дома, да только он совсем не привычен.
– Тогда зачем же ты пришел?
Сиверт рассказал, с какой вестью пришла к ним Олина.
– При смерти? – спросил старик. – Так она думала, что я при смерти? Черт возьми!
– Ха-ха-ха-ха, – засмеялся Сиверт. Старик сердито посмотрел на него и сказал:
– Ты смеешься над умирающим, а назвали тебя Сивертом в честь меня.
Сиверт был слишком молод, чтоб вешать голову, он никогда не интересовался дядей и теперь стремился поскорее попасть домой.
– Так, значит, и ты поверил, что я лежу при смерти и побежал? – сказал старик.
– Олина так сказала, – отвечал Сиверт. Помолчав с минуту, дядя предложил:
– Если ты починишь мои сети в сарае, я тебе кое-что покажу.
– Ну, – сказал Сиверт, – а что?
– Нет, это тебя не касается, – отрезал старик и опять улегся в постель.
Переговоры грозили затянуться, и Сиверт сидел и вертелся. Он вышел на двор и оглянулся по сторонам: все было запущено, неприглядно, руки не поднимались приниматься здесь за работу. Когда он вернулся в горницу, дядя уже встал и сидел у печки.
– Видишь это? – сказал он, указывая на дубовый ларец, стоявший на полу между его ногами. То был денежный ларец. Собственно это был обыкновенный винный погребец с многими отделениями, из тех какие начальство и разные господа в старину брали с собой в дорогу; теперь бутылок в нем не было, старый окружной казначей держал в нем деньги и счета. Ох, этот погребец!
Ходили слухи будто в нем хранятся все богатства мира, люди на селе говорили: – «Будь у меня хоть те денежки, что только полежали в ларце у Сиверта!»
Дядя Сиверт вынул из ларца бумагу и торжественно проговорил:
– Ты ведь умеешь читать по писаному? Прочитай этот документ.
Сиверт младший насчет чтения по писаному был не мастер, далеко нет, но все-таки прочитал, что он назначается наследником всего дядиного имущества.
– А теперь можешь делать, как хочешь! – сказал старик и положил бумагу обратно в ларец.
Сиверт не особенно растрогался: в сущности, документ сказал только то, что он знал и раньше, он еще с самого раннего детства только и слышал, что со временем получит наследство после дяди. Другое дело, если б он увидел в ларце какие-нибудь драгоценности.
– Наверное, в ларце много всяких диковинок, – сказал он.
– Да уж больше чем ты думаешь! – сухо отвечал старик. Он был так разочарован и раздосадован поведением племянника, что запер ларец и опять лег в постель. И лежа, бросал оттуда племяннику разные новости:
– Я был уполномоченным от села и распоряжался его деньгами и богатствами больше тридцати лет, и мне нет надобности выпрашивать у кого-нибудь помощников. От кого это Олина узнала, что я при смерти? Как будто я не могу послать троих человек в тележке за доктором, ежели захочу! Не воображайте, что меня надуете! А ты, Сиверт, неужто, не можешь подождать, покуда я умру?
Я только вот что тебе скажу: документ ты прочитал, и он лежит у меня в ларце, больше я ничего не скажу. Но если ты от меня уйдешь, так скажи Елисею, пусть придет сюда. Его при крещении не нарекли в честь меня, и он не носит мое земное имя – но все равно, пусть придет!
Несмотря на угрожающий тон этих слов, Сиверт взвесил их и сказал:
– Я передам Елисею!
Олина все еще была в Селланро, когда вернулся Сиверт. Она успела за это время сделать не малый крюк, побывала на хуторе у Акселя Стрема и Варвары, и вернулась полная сплетен и тайн:
– А Варвара-то потолстела, – зашептала она, – уж не значит ли это что– нибудь? Только никому, смотри, не передавай. А, ты уж вернулся, Сиверт? Ну стало быть, не о чем и спрашивать, дядя твой упокоился? Ну что ж, он был уже старый человек, на краю могилы. Что – ну! Так он не умер? Слава тебе Господи, вот чудеса? Ты говоришь, я наболтала? Вот уж в чем не грешна, так не грешна: откуда ж мне было знать, что дядя твой обманывает бога? Он тает, вот какие были мои слова, и я готова еще раз подтвердить их под присягой.
Что ты говоришь, Сиверт? Ну, да, а разве твой дядя не лежал в постели и не хрипел, скрестив руки на груди, и не говорил, что он только лежит и мучается? Невозможно было спорить с Олиной, она забивала противника словами и выматывала у него душу. Услышав, что дядя Сиверт требует к себе Елисея, она ухватилась и за это обстоятельство и повернула его в свою пользу.
– Вот послушайте сами, как это я наболтала! Старик Сиверт созывает свою родню и тоскует по своей плоти и крови, видимое дело, это уж перед самым концом! Не отказывай ему, Елисей, ступай сейчас же, и застанешь своего дядю еще в живых! Мне тоже надо в ту сторону, нам по пути.
Но перед уходом из Селланро Олина все-таки отозвала в сторонку Ингер и пошептала ей еще про Варвару:
– Только не передавай никому, но уж есть признаки. И теперь, верно, располагают так, что она сделается хозяйкой на хуторе. Иные люди страсть как высоко мстят, хоть сами-то они не больше песчинки с морского берега.
Кто бы подумал такое про Варвару! Аксель-то работящий парень, а таких больших угодий и поместий, как здесь у вас, в нашей стороне не водится, это ты и сама, Ингер, знаешь, ты ведь из нашей деревни и нашего рода. У Варвары было несколько фунтов шерсти в ящике, простая зимняя шерсть, я у нее не просила, и она мне не предлагала, мы только и сказали, что «здравствуй» да «прощай», хотя я знала ее еще девчонкой, в то время, когда жила в Селланро, а ты, Ингер, уезжала в ученье.
– Маленькая Ревекка плачет, – сказала Ингер, прерывая Олину, и дала ей моток шерсти.
Олина рассыпалась в благодарностях:
– Ну вот, разве она только сейчас не сказала Варваре, что другой такой по части подарков, как Ингер, нет. Она столько дает, что уж и пальцы-то у нее начинают болеть, и никогда потом не попрекнет. Иди, иди к своему ангелочку, и никогда-то не видывала я ребеночка, так похожего на мать, как твоя Ревекка. А помнишь, Ингер, как ты раз сказала, что у тебя больше не будет детей? Вот видишь! Нет, надо слушать стариков, у которых у самих были дети, потому что пути Господни неисповедимы, – сказала Олина.
И она поплелась за Елисеем по лесу, съежившаяся от старости, сухонькая, серая и любопытная, неугомонная.
Она направлялась к старику Сиверту сказать, что это она – Олина – уговорила Елисея пойти.
Елисея же не надо было принуждать, уговорить его не стоило никакого труда.
Он, в сущности, был лучше, чем казался, этот Елисей. И был он по-своему ловкий парень, добрый и смышленый от природы, только не очень крепкого сложения. То, что он не особенно стремился из города в деревню, имело свои причины. Он ведь знал, что мать его отбывала наказание за убийство, в городе об этом ему никто не говорил, ну, а в деревне все это помнили.
Недаром же он несколько лет прожил с товарищами, научившими его большей вдумчивости и деликатности, чем у него было раньше. Разве вилка не так же необходима, как нож? Разве день деньской он не пишет «кроны» да «эре», а здесь по-прежнему в ходу старинный счет на далеры. И он очень охотно отправился за перевал, в другую обстановку, – ведь дома он должен был все время держать в узде свое превосходство. Он старался приспособиться к другим, и это удавалось, но приходилось все время быть настороже. Вот например, когда он пришел в Селланро две недели тому назад: он привез с собой свое светло-серое весеннее пальто, хотя лето перевалило уж за половину, и, вешая его на гвоздь в горнице, мог бы, конечно, повернуть наружу шелковую подкладку со своим вензелем; однако он этого не сделал. То же и с палкой, с тросточкой. Правда, это был всего лишь остов дождевого зонта, у которого он отодрал спицы, но он не ходил с ним, как в городе, и не помахивал, – куда там, а нес, смирненько, прижав к бедру.
Нет, нечего было удивляться, что Елисей пошел на ту сторону. Он не годился в плотники, он годился писать буквы; на это способны не все и не каждый, но дома никто не мог оценить его замечательную ученость и искусство, кроме, разве, матери. Он весело шел по лесу впереди Олины, решив подождать ее повыше, бежал, как теленок, торопился. Елисей некоторым образом удрал из дому тайком, он боялся, что его увидят, а все потому, что захватил с собой весеннее пальто и тросточку. Он надеялся повидать на той стороне людей и себя показать, может быть, попасть и в церковь. И вот он радостно мучился на солнцепеке в ненужном весеннем пальто.
На постройке же о нем никто не пожалел, наоборот, отец заполучил обратно Сиверта, а Сиверт был во много раз полезнее, и мог работать с утра до вечера. Они недолго провозились с избой, это была пристройка, три стены; рубить бревна им не надо было, они пилили их на лесопилке; из верхних отрезков у них сразу получались стропила для крыши. В один прекрасный день изба уж красовалась готовая пред их глазами, покрытая, с настланным полом и врезанными окнами. Больше до полевых работ они не успели сделать, обшить тесом и покрасить придется уж после.
И вдруг появился из-за гор со стороны Швеции Гейслер с большой свитой. А свита была верхом, на блестящих конях, седла желтые, – должно быть, богатые господа, такие они были толстые да тяжелые, лошади подгибались под ними; среди этих важных господ Гейслер шел пешком. Всего было четверо господ и пятый Гейслер. Да кроме того, два конюха вели каждый по вьючной лошади.
Всадники спешились во дворе, и Гейслер сказал:
– Вот это, Исаак, сам маркграф. Здравствуй, Исаак! Видишь, я опять приехал, как сказал.
Гейслер был все такой же. Хотя он и пришел пешком, но не видно было, чтоб он чувствовал себя хуже других; поношенное пальто уныло и сиротливо болталось на его исхудалой спине, но выражение лица его было властно и надменно.
– Мы с этими господами собираемся немножко побродить по скалам, они так разжирели, надо им поубавить сала.
Господа, впрочем, оказались ласковые и не гордые, они улыбнулись на слова Гейслера и попросили Исаака извинить их за то, что нагрянули на его хутор словно войной. У них есть с собой провизия, так что они не объедят его, но если им дадут переночевать под крышей, они будут очень благодарны. Может быть, они поместятся в новом доме?
Когда они немножко отдохнули, а Гейслер побывал у Ингер и поболтал с детьми, все гости ушли в лес и проходили до вечера. По временам на усадьбе слышны были странные громкие выстрелы в горах, и компания вернулась с новыми образцами камней в мешках. – Медная лазурь, – говорили они, кивая на камни. Они завели длинный ученый разговор и рассматривали карту, которую сами же набросали. Среди них был один инженер-горняк и один механик, другого называли областным начальником, третьего – помещиком; они говорили: воздушная дорога, канатная дорога. Гейслер изредка вставлял одно-два слова, и каждый раз как будто направлял их беседу, они прислушивались к его словам с большим вниманием.
– Кому принадлежит земля на юг от озера? – спросил Исаака областной начальник.
– Казне, – быстро ответил Гейслер. Он не задремал, был все время начеку, в руке он держал документ, который Исаак когда-то подписал своими каракулями. – Я ведь сказал тебе, что казне, а ты опять спрашиваешь! – сказал он. – Желаешь меня контролировать, так пожалуйста!
Позже вечером Гейслер позвал с собой Исаака в отдельную комнату и сказал:
– Продать нам медную скалу?
Исаак ответил:
– Да ведь вы один раз уж купили у меня скалу и заплатили.
– Верно, – сказал Гейслер, – я купил скалу. Но дело обстоит так, что ты имеешь проценты с продажи или разработки, так хочешь ты отказаться от этих процентов?
Этого Исаак не понял, и Гейслер должен был объяснить: Исаак не может разрабатывать руду, он землепашец, расчищает и распахивает землю; Гейслер тоже не может разрабатывать руду. Деньги, капитал? О, сколько угодно! Но у него нет времени, такая уйма дел, он все время в разъездах, должен присматривать за своими поместьями на севере и на юге. И вот Гейслер задумал продать этим шведским господам; они все родственники его жены и богатые люди, знатоки дела, они могут разработать скалу. Понимает теперь Исаак?
– Я хочу так, как хотите вы! – заявил Исаак. Замечательно – это большое доверие доставило потрепанному Гейслеру видимое удовольствие:
– Да, вот я уж и не знаю, как быть, – сказал он и задумался. Но вдруг точно решил и продолжал. – Если ты предоставишь мне свободу действий, я, во всяком случае, сделаю лучше, чем сделал бы ты сам.
Исаак начал было:
– Гм. Вы и с самого начала сделали нам столько добра…
Гейслер нахмурился и оборвал: – Хорошо, хорошо!
Утром господа уселись за писанье. Писали они серьезные вещи: во-первых, купчую на сорок тысяч крон за скалу, потом документ, в котором Гейслер отказывался от всех этих денег до единого скиллинга в пользу своей жены и детей. Исаака и Сиверта позвали подписаться под этими бумагами в качестве свидетелей. После этого господа пожелали откупить у Исаака его проценты за безделицу, за пятьсот крон. Гейслер остановил их словами: – Шутки в сторону!
Исаак не очень-то понимал в чем дело, он уж продал один раз и получил, что следовало, вдобавок же речь шла о кронах – стало быть, чепуха, не то, что далеры. Сиверт же понял гораздо больше, тон переговоров удивлял его: здесь, несомненно решалось семейное дело. Один из господ сказал: – «Дорогой Гейслер, жалко, что у тебя такие красные глаза!» На что Гейслер резко, но уклончиво ответил: – «Действительно, жалко. Но в здешнем свете воздается не по заслугам!»
Уж не так ли обстояло дело, что братья и родственники госпожи Гейслер хотели купить ее мужа, да заодно уж избавиться от его посещений и его беспокойного родства? Скала же, надо полагать, представляла кое-какую ценность, этого никто не отрицал; но она находилась в отдаленной местности, господа говорили, что покупают только за тем, чтоб сбыть ее другим людям, у которых будет гораздо больше возможностей разработать ее, чем у них.
В этом не было ничего несообразного. Еще они открыто говорили, что не знают, сколько выручат за скалу в том виде, в каком она сейчас: если начнется разработка, то сорок тысяч, может быть, вовсе и не цена, если же скала останется, как есть, – так это брошенные деньги. Но на всякий случай они желали иметь руки развязанными и потому предлагали Исааку за его долю пятьсот крон.
– Я – уполномоченный Исаака, – сказал Гейслер, – и я продам его право не дешевле, чем за десять процентов покупной суммы.
– Четыре тысячи! – воскликнули господа.
– Четыре тысячи, – сказал Гейслер. – Скала принадлежала Исааку, он получает четыре тысячи. Мне она не принадлежала, я получил сорок тысяч.
Предлагаю вам побеспокоиться и обдумать это!
– Да, но четыре тысячи! Гейслер встал и сказал:
– Иначе никакой продажи!
Они подумали пошептались, вышли во двор, стали тянуть время.
– Седлайте лошадей! – крикнули они конюхам. Один из господ пошел к Ингер и по-княжески рассчитался за кофе, несколько штук яиц и помещение. Гейслер похаживал с виду равнодушный, но по-прежнему не дремал:
– Ну, а как вышло в прошлом году с орошением? – спросил он Сиверта.
– Спасли весь урожай.
– Вы распахали еще вон ту можечину с тех пор, как я был здесь в последний раз?
– Да.
– Вам надо завести еще одну лошадь, – сказал Гейслер. Все-то он видел!
– Пойди сюда и давай же покончим дело! – позвал его помощник.
Все опять пошли в пристройку. И Исааку выплатили его четыре тысячи крон.
Гейслер получил бумагу и сунул ее в карман, словно она ничего не стоила.
– Спрячь же ее! – сказали ему господа, – а жена твоя через несколько дней получит банковскую книжку.
Гейслер нахмурился и сказал: – Хорошо!
Но они еще не развязались с Гейслером. Он не раскрыл рта для какой-нибудь просьбы, но он просто стоял, и они видели, как он стоит; может быть, он выговорил сколько-нибудь деньжонок и для себя лично. Когда помещик выдал ему пачку кредиток, Гейслер только кивнул и опять сказал: – Хорошо.
– А теперь давайте выпьем по стаканчику с Гейслером, – сказал помещик.
Выпили и все было кончено. Потом простились с Гейслером.
В эту минуту появился Бреде Ольсен. Что ему было надо? Бреде, конечно, слышал вчера громовые взрывы и понял, что в скалах что-то происходит. Вот он и явился и тоже пожелал продать гору. Он прошел мимо Гейслера и обратился к господам: он открыл замечательные породы камней, прямо невероятные породы, одни, как кровь, другие, как серебро; он знает каждый самый маленький закоулочек в окрестных скалах и ходит по ним, как по полу, он знает длинные жилы с тяжелым металлом, какой это может быть металл?
– Есть у тебя образцы? – спросил горняк.
– Да. Только не лучше ли вам пройти самим в скалы? Это недалеко. А образцы-то? Как же, много мешков, много ящиков, Бреде не захватил их с собой, но они у него дома, он может сбегать домой за образцами. Но скорее будет сбегать за ними в горы, если господа согласятся подождать.
Господа покачали головой и уехали. Бреде обиженно посмотрел им вслед.
Если надежда на минуту вспыхнула в нем, то теперь она погасла, он работал под несчастливой звездой, ничего ему не удавалось. Хорошо еще, что у него был легкий характер, помогавший ему выносить такую жизнь; он посмотрел вслед всадникам и сказал наконец: «Скатертью дорожка!»
Тут он опять стал вежлив с Гейслером, своим прежним ленсманом, уже не «тыкал» ему, а поздоровался и заговорил на «вы». Гейслер под каким-то предлогом вытащил бумажник и показал, как туго он набит деньгами.
– Не можете ли вы помочь мне, ленсман? – сказал Бреде.
– Ступай домой и перекопай свое болото! – ответил Гейслер, не дав ему ни гроша.
– Я мог бы, конечно, притащить с собой целый мешок образцов, но разве не лучше было бы им самим осмотреть горы, раз уж они были здесь?
Гейслер пропустил это мимо ушей и спросил Исаака:
– Ты не видел, куда я девал тот документ? Он очень важный, стоит много тысяч крон. Ага, вот он, в пачке кредиток!
– Что это были за люди? Просто приехали прокатиться? – спросил Бреде.
Гейслер, должно быть, все время очень волновался, теперь у него наступила реакция. Но все-таки у него еще оставались силы и охота на кое-какие дела: он позвал с собой в скалы Сиверта, и там Гейслер разостлал большой лист бумаги и начертил карту местности с южной стороны озера. Зачем-то ему это понадобилось. Когда он через несколько часов вернулся на хутор, Бреде сидел еще там, но Гейслер не стал отвечать на его расспросы, он был утомлен и только помахал ему рукой.
Он проспал без просыпу до раннего утра, потом встал вместе с солнцем, свежий и бодрый.
– Селланро! – сказал он, вышел на двор и оглянулся по сторонам.
– Все эти деньги, что я получил, – сказал Исаак, – неужто они мои?
– Чепуха! – ответил Гейслер. – Разве ты не понимаешь, что должен был бы получить еще больше. И, собственно, тебе следовало бы получить их от меня, согласно нашему договору; но, как ты видел, вышло иначе. Сколько ты получил? Всего тысячу далеров по старому счету. Я вот стою и думаю, что надо бы тебе завести лошадь.
– Да.
– У меня есть на примете одна лошадь. Теперешний понятой у ленсмана Гейердаля забросил свою усадьбу. Ему, кажется, больше нравится разъезжать по торгам. Он распродал свою скотину, теперь собирается продать лошадь.
– Я с ним потолкую, – сказал Исаак.
Гейслер широким жестом указал на лежавшую перед ними местность:
– Все это принадлежит маркграфу! У тебя есть дом и скот, и обработанная земля, никто не может уморить тебя голодом!
– Нет, – отвечал Исаак, – у нас есть все, что создал Господь!
Гейслер побродил по двору, потом вдруг пошел к Ингер:
– Не дашь ли ты мне и сегодня немножко провизии? – спросил он. – Несколько штук вафель, без масла и сыра, в них и так много здобы. Нет, сделай, как я говорю, больше я ничего не возьму.
И опять вышел. В голове у него, должно быть, было тревожно, он пошел в пристройку и сел писать. Все продумал он, верно, уж заранее, потому что писал очень недолго.
– Это заявление в казну, – важно сказал он Исааку, – в департамент внутренних дел, – сказал он. – У меня столько всяких хлопот.
Забрав узелок с провизией и простившись, он как будто вдруг что-то вспомнил:
– Да, вот что, в последний раз, когда я уходил, я, должно быть, позабыл – я вынул бумажку из бумажника, а потом сунул ее в жилетный карман. Там и нашел. У меня столько хлопот. – С этими словами он сунул что-то в руку Ингер и пошел.
Да, так и пошел Гейслер, и с виду казался даже довольно бравым. Он совсем не опустился и умер не скоро. Он приходил в Селланро еще раз и умер только много лет спустя. Всякий раз, когда он уходил с хутора, о нем скучали; Исаак думал было спросить его на счет Брейдаблика и посоветоваться, но как– то не вышло. Да Гейслер, наверное, и отсоветовал бы ему покупать этот участок – покупать совсем не устроенную землю для такого заядлого конторщика, как Елисей.
А дядя Сиверт все-таки помер. Елисею пришлось прожить у него три недели, но под конец старик таки помер. Елисей распорядился похоронами и проявил в этом большую расторопность, выпросил у соседей несколько горшков фуксий и флаг, который вывесил на спущенной штанге, купил у торговца черной тафты для спущенных штор. Послали за Исааком и Ингер, и они приехали к похоронам.
Елисей выступал в роли хозяина, устроил угощение для всех приглашенных, а когда покойника выносили, произнес даже несколько прочувствованных слов над гробом, так что мать его полезла за носовым платком от гордости и умиления. Все сошло блестяще.
На обратном пути домой Елисею пришлось нести свое весеннее пальто на виду, тросточку же он спрятал в один из его рукавов. Все шло хорошо до переправы в лодке через озеро, тут отец нечаянно наступил на пальто, и послышался треск.
– Что это? – спросил он.
– Ничего.
Но сломанную палку не выбросил, а по возвращении домой стал придумывать, как бы починить ее.
– А нельзя ее скрепить как-нибудь? – сказал Сиверт, большой шутник. – Посмотри-ка, если приладить с обеих сторон по здоровой щепке да обмотать просмоленными нитками?..
– Вот я тебя самого обмотаю просмоленными нитками, – ответил Елисей.
– Ха-ха-ха. А тебе лучше хотелось бы обмотать палку красной подвязкой?
– Ха-ха-ха, – засмеялся и Елисей, но потом пошел к матери, выпросил у нее старый наперсток, спилил с него донышко и устроил настоящую аккуратную заклепку на своей тросточке. О, длинные белые руки Елисея были не так-то уж бестолковы!
Братья постоянно дразнили друг друга:
– А что, получу я то, что осталось после дяди Сиверта? – спросил Елисей.
– Получишь ли? А сколько там? – спросил Сиверт.
– Ха-ха, ты раньше хочешь знать, сколько, скупердяй ты этакий.
– Да бери, пожалуйста! – сказал Сиверт.
– Там от пяти до десяти тысяч.
– Далеров? – воскликнул Сиверт. Он не мог удержаться. Елисей никогда не считал на далеры, но на этот раз так было выгодней, и он кивнул головой. И оставил Сиверта в этом убеждении до следующего дня. Потом опять вернулся к той же теме:
– Наверно, ты жалеешь о своем вчерашнем подарке? – сказал он.
– Дурак ты! – ответил Сиверт, но пять тысяч далеров как ни как – пять тысяч далеров, а не какая-нибудь мелочь; если брат не жулик и не цыган, он должен отдать ему половину.
– Так я скажу тебе одно, – заявил, наконец, Елисей, – я не думаю, что разжирею с этого наследства.
Сиверт с удивлением посмотрел на него: —. Ну, неужто?
– Да, не очень-то, не очень-то я с него разжирею! Елисей ведь научился разбираться в счетах; дядин ларец, знаменитый винный погребец, был показан и ему, и он должен был посмотреть все бумаги, проверить итоги и подсчитать кассу. Дядя Сиверт не представил своего племянника к работе на земле или к рочинке сетей в амбаре, он задурманил ему голову страшным хаосом цифр и всяких отчетных статей. Если какой-нибудь плательщик налога десять лет тому назад заплатил, что с него причиталось, козой или несколькими пудами вяленой трески, то коза или треска не значились в ведомости, но старик Сиверт рылся в своей памяти и говорил: – Этот заплатил! – «Ну, тогда эту цифру мы вычеркнем», – говорил Елисей.
В этом деле Елисей оказался настоящим человеком, он был ласков и подбадривал старика, говоря, что дела неплохи. Они отлично ладили друг с другом, даже шутили понемножку. Кое в чем Елисей был, правда, глуповат, но таким же был и старик Сиверт. Они просто-напросто состряпали документы в пользу не только Сиверта младшего, но и в пользу самого села, той общины, которой старик служил тридцать лет. Поискать таких чудесных дней, как те, что прошли!
– Лучше тебя, Елисейка, мне никого не найти, – говорил дядя Сиверт.
Он послал купить баранью тушу, – это среди лета, – рыбу ему приносили свежего улова с моря. Елисею был отдан приказ платить из ларца. Жилось хорошо. Они залучили к себе Олину, и нельзя было выискать никого лучше для участия в пирушке, а также для распространения громкой славы о последних днях старика Сиверта. И удовольствие было обоюдное.
– Я думаю, нам следует чуточку позаботиться и об Олине, – сказал дядя Сиверт, – она вдова и с малым достатком. Сиверту младшему и так много достанется.
Это стоило опытной руке Елисея нескольких черточек пером, – в добавление к последней воле, – и Олина тоже очутилась в числе наследников.
– Я позабочусь о тебе, – сказал ей старик Сиверт. – В случае, если я не поправлюсь и не останусь на здешней земле, я постараюсь, чтоб ты не пропала с голоду, – сказал он.
Олина воскликнула, что у нее нет слов, но они все-таки нашлись, – она была растрогана, плакала и благодарила; никто не сумел бы найти такую связь между земным даром и, например, «великим воздаянием небесным на том свете», как Олина. Нет, дара слова она не утратила.
А Елисей? Если вначале он, может быть, и имел блестящие представления о положении дяди, то впоследствии начал задумываться о нем и заговаривать. Он попробовал было намекнуть: – ведь касса-то не совсем в порядке, – сказал он.
– Да, а еще все то, что останется после меня! – ответил старик.
– И потом у тебя, наверно, есть деньги в каких-нибудь банках? – спросил Елисей; потому что такие ходили слухи.
– Ну, это-то там видно будет, – сказал старик. – А сети-то, а усадьба и постройки, а стадо, рыжие коровы, да белые коровы! Ты что-то тут путаешь, Елисейка!
Елисей не знал, сколько могут стоить сети, но скотину он видел: все стадо состояло из одной коровы. Корова была красно-белая. Дядя Сиверт, должно быть, бредил. Да и в счетах старика Елисей не очень-то разбирался, в них была порядочная каша, особенно с того года, когда счет перешел с далеров на кроны; областной казначей частенько засчитывал мелкие кроны в полные далеры.
Не диво, что он воображал себя богачом! Но Елисей очень боялся, что когда все разберется, вряд ли много останется. Да пожалуй, что ничего. Может, даже не хватит. Да, Сиверт мог с легким сердцем обещать ему то, что останется после дяди.
Братья подшучивали над этим, Сиверт нисколько не приуныл, наоборот, наверное, его больше грызло бы, если б он и в самом деле проморгал пять тысяч далеров. Он прекрасно понимал, что его назвали в честь дяди из чистого расчета, сам он ничего не заслужил от дяди. И теперь он уговаривал Елисея принять наследство:
– Понятно, ты должен его взять, давай заключим письменное соглашение! – сказал он. – Я разрешаю тебе разбогатеть. Смотри, не упускай случая!
Вдвоем им бывало весело. Сиверт больше всех помогал Елисею выносить жизнь здесь, дома; без него многое было бы гораздо мрачнее.
А тут вдобавок Елисей опять словно испортился; три недели безделья, проведенные по ту сторону перевала, не принесли ему пользы, он ходил там в церковь и франтил, встречался с девушками. Дома, в Селланро, не было никого: Иенсина, новая служанка, не в счет. Простая работница – она больше подходила Сиверту.
– Мне хочется посмотреть, какая стала Варвара из Брейдаблика с тех пор, как выросла, – сказал он.
– Сходи к Акселю Стрему и посмотри! – ответил Сиверт.
Елисей пошел однажды в воскресенье. Он побывал на людях, набрался бодрости и веселья, разохотился и, прийдя, внес оживление в землянку Акселя.
Да и Варвара сама была не из таких, чтоб ею стоило пренебречь. Во всяком случае, в глуши она была единственная, она играла на гитаре и бойко разговаривала, вдобавок и пахло от нее не бирючиной, а настоящими духами, одеколоном. Елисей, со своей стороны, дал понять, что он приехал домой только на побывку, в отпуск, скоро его опять потребуют в контору. Да, все– таки приятно побывать дома, на старом пепелище, и сейчас ему одному отвели всю светелку. Но, конечно, это не город!
– Да, об этом что и говорить, деревня уж не то, что город! – поддержала Варвара.
– Аксель совсем стушевался перед этими двумя горожанами, он заскучал и пошел смотреть землю. Они остались одни, и Елисей совсем осмелел. Он рассказал, как был в соседнем селе и похоронил своего дядю, не забыл рассказать и о том, что держал речь над гробом.
Уходя, он попросил Варвару проводить его немножко. Ну, нет, извините!
– Разве в городе принято, чтоб дамы провожали кавалеров? – спросила она.
Елисей покраснел и понял, что оскорбил ее.
А в следующее воскресенье опять отправился в Лунное и на этот раз захватил с собой тросточку. Они разговаривали, как и в прошлый раз, и опять Аксель остался не при чем:
– У твоего отца большая усадьба, и он страсть как застроился, – сказала она.
– Да, да, он и сейчас строит. Отцу-то что! – ответил Елисей и прибавил, чтоб похвастать: – вот нам, беднякам, хуже!
– Как так?
– А разве вы не слыхали? У него недавно были шведские миллионеры и купили медную скалу.
– Что ты говоришь? Так он получил много денег?
– Ужасно много. Не подумай, что я хвастаю, но только целую кучу тысяч.
Да, так что я хотел сказать? Ты говоришь: строит? Я вижу, у тебя тоже лежат бревна, а ты сам когда будешь строить?
Варвара ответила за Акселя:
– Никогда!
Никогда! – это просто задор и преувеличение. Аксель наломал камней еще в прошлую осень и перевез их на хутор зимой, в этом году в промежутках между полевыми работами он сложил фундамент с подвалом и всем, что полагалось, оставалось только сколотить сруб. Он надеялся подвести избу под крышу еще осенью и собирался попросить Сиверта прийти на несколько дней помочь ему, – что скажет на это Елисей?
– Ну, что ж. Но ты можешь взять и меня, – с улыбкой сказал Елисей.
– Вас? – почтительно спросил Аксель, вдруг переходя на «вы». – У вас талант на другое.
Как приятно быть признанным даже и в глуши!
– Боюсь только, что руки мои не очень на это годятся, – жеманно сказал Елисей.
– Покажи-ка! – промолвила Варвара и взяла его руку. Аксель опять остался вне разговора и вышел, они снова остались одни. Они были ровесники, вместе учились в школе, вместе играли, целовались и бегали, теперь они с бесконечной важностью освежали свои детские воспоминания, и Варвара немножко кокетничала. Понятно, Елисей был не то, что важные конторщики в Бергене, носившие очки и золотые часы, но здесь, в глуши, и он был барином, этого у него не отнимешь! Она вынула и показала ему свою бергенскую фотографию, вот какая она была тогда, а теперь!
– А чем же ты плоха теперь? – спросил он.
– Ну, так по-твоему я не очень подурнела?
– Подурнела! Скажу тебе раз навсегда, что по-моему ты стала вдвое красивее, – сказал он, – во всяком случае, полнее. Подурнела? Нет, это великолепно!
– А ты не находишь, что на мне здесь красивое платье, с вырезом у шеи и сзади? И я носила серебряную цепочку, – видишь? Она стоила очень дорого, мне подарил ее один из конторщиков, у которых я служила. Но потом ее потеряла.
Не то что потеряла, а мне понадобились деньги на дорогу домой.
Елисей спросил:
– Можно мне взять эту карточку?
– Взять? А что ты мне дашь за нее?
О, Елисей отлично знал, что на это ответить, но не посмел.
– Я тоже снимусь, как приеду в город, и пришлю тебе свою, – ответил он.
Она спрятала карточку и сказала:
– Нет, у меня только одна эта и осталась.
Тогда мрак заволок его юное сердце, и он протянул руку за карточкой.
– Ну, тогда дай мне за нее что-нибудь сейчас! – смеясь сказала она. Он обнял ее и крепко-крепко расцеловал.
Стеснение между ними исчезло. Елисей совсем расцвел и превзошел самого себя. Они любезничали, шутили и смеялись. Он предложил перейти на «ты».
– Когда ты взяла меня за руку, ты была прелестна, словно лебедь, – сказал он.
– Да, да, вот ты скоро уедешь в город и никогда больше сюда не вернешься, – ответила Варвара.
– Неужели ты такого плохого мнения обо мне? – спросил он.
– Ну да разве у тебя никого нет, кто бы тебя там задержал?
– Нет. Между нами говоря, я ни с кем не помолвлен, – сказал он.
– Как же! Наверно, помолвлен.
– Нет, говорю тебе, это истинная правда.
Они долго любезничали, Елисей окончательно влюбился:
– Я буду писать тебе, – сказал он. – Можно?
– Да, – ответила она.
– Я не хочу быть назойливым и делать это без разрешения. – Вдруг его охватила ревность и он спросил. – Я слышал, что ты помолвлена с Акселем, правда это?
– С ним-то, с Акселем! – сказала она так презрительно, что он успокоился.
– Пусть себе походит! – сказала она. Но тут же раскаялась и прибавила: – Но сам по себе он ничего, Аксель-то. И он выписал для меня газету и часто делает подарки, это уж надо сказать.
– Боже сохрани! – согласился Елисей, – он может быть самым выдающимся и замечательным человеком в своем роде, но суть не в этом.
Однако, при мысли об Акселе Варвара, должно быть, забеспокоилась, она встала и сказала Елисею:
– А теперь тебе пора уходить, потому что мне надо на скотный двор!
В следующее воскресенье Елисей пошел значительно позднее, чем в те разы, и захватил с собой письмо. Вот-то было письмецо! Целая неделя восторга и головоломной работы; он выносил его, вызубрил наизусть: «Фрекен Варваре Бредесен, вот уже два или три раза имел я невыразимое для меня счастье видеть тебя…»
Вечер был такой поздний, что Варвара наверное уже управилась на скотном дворе, а, может, даже и легла спать. Не беда, так даже лучше. Но Варвара не спала и сидела в землянке. И вид у нее был такой, как будто она совсем не хотела быть ласковой, ни капельки, у Елисея создалось впечатление, что Аксель оттер его и пожалуй, пробрал ее.
– Пожалуйста, вот письмо, которое я обещал тебе!
– Спасибо! – сказала она, распечатала письмо и прочла без видимой радости.
– Хотела бы я уметь так хорошо писать, как ты! – сказала она.
Он был разочарован. Что он сделал? Что с ней? И где Аксель? Ушел. Может быть, ему надоели эти настойчивые воскресные визиты, и ему захотелось уйти из дому, а, может быть, нашлось нужное дело, потому что он ушел в село еще вчера.
– Что ты сидишь в душной землянке в такой прелестный вечер? Пойдем погуляем! – сказал Елисей.
– Я дожидаюсь Акселя, – ответила она.
– Акселя? Что же, ты не можешь жить без Акселя?
– Могу, но ведь надо же его покормить, когда он вернется.
Время шло, пропадало даром, близость между ними не устанавливалась.
Варвара продолжала капризничать. Он попробовал опять рассказать о соседнем селе и опять не забыл про свою речь над гробом.
– Сказал-то я немного, но кое у кого вызвал слезы.
– Ну, – промолвила она.
– А в воскресенье был в церкви.
– Что тебе там понадобилось?
– Ну, понадобилось? Просто пошел посмотреть. Священник, по моему скромному мнению, неважный проповедник, у него нет никаких хороших приемов.
Время шло.
– Как по-твоему, что подумает Аксель, если он застанет тебя здесь и нынче вечером? – сказала вдруг Варвара.
О, если бы она ударила его прямо в грудь, он был бы не менее ошеломлен.
Неужели она забыла их прошлое свидание? Разве у них не было условлено, что он придет сегодня вечером? Он страшно огорчился и пробормотал:
– Я могу ведь и уйти!
Она, по-видимому, нисколько не испугалась.
– Что я тебе сделал? – спросил он дрожащими губами. Он был очень огорчен, страдал.
– Сделал, мне? Нет, ты мне ничего не сделал.
– Так что же с тобой сегодня случилось?
– Со мной? Ха-ха-ха. А в прочем, я не удивляюсь, что Аксель сердится.
– Я уйду! – повторил Елисей. – Но это опять ее не испугало, она не обращала внимание на то, что он сидел и боролся со своими чувствами. Она была совсем деревянная.
Тогда в нем стало нарастать раздражение, сначала он выразил его довольно тонко: что она не очень-то приятная представительница женского пола! Когда же это не помогло – о, лучше бы он молчал и терпел, – она сделалась только еще хуже. Но и он тоже стал не лучше.
– Если б я знал, что ты такая, я бы не пришел сегодня.
– Ну, так что ж? – ответила она. – Ты не проветрил бы свою палку, с которой сейчас сидишь.
О, ведь Варвара побывала в Бергене, она видала настоящие тросточки, потому она и могла так язвительно спрашивать, каким это ободранным зонтиком он так помахивает?
Он стерпел это.
– Наверное, ты хочешь получить обратно свою карточку? – сказал он.
Если не подействует это, то не подействует ничто, это самое крайнее, что можно представить себе в деревне – взять подарок обратно!
– Мне все равно, – уклончиво ответила она.
– Отлично, – дерзко заявил он, – я пришлю ее тебе при первой оказии. Тогда отдай мне мое письмо!
Он встал.
Ну что ж, она отдала ему письмо, но тут у нее выступили на глазах слезы.
Да, да, она переменилась, горничная растрогалась, дружок покидал ее, прости навеки!
– Не уходи, – сказала она, – мне нет дела до того, что подумает Аксель.
Но тут уж он решил воспользоваться своим преимуществом, простился и сказал: покорно благодарю.
– Когда дама ведет себя так, как ты, я удаляюсь, – сказал он.
Он тихонько вышел из землянки и направился домой, посвистывал, помахивал тросточкой и держался молодцом. Черт возьми! Через минутку вышла и Варвара, окликнула его два раза. Ну что ж, он остановился, отчего же, – но он был, как раненый лев. Она села на вереск с видом раскаяния, стала вертеть веточку вереска, понемножку, и он начал смягчаться и попросил поцелуя – напоследок, на прощанье, – сказал он. Нет, она не хотела.
– Ах, будь такая же очаровательная, как в прошлый раз! – умолял он, обхаживая ее со всех сторон и напирая все решительнее, чтоб скорее добиться своего.
Но она не пожелала быть очаровательной, а встала. И стояла. Тогда он молча кивнул головой и ушел.
Когда он скрылся, из-за кустов вдруг вынырнул Аксель. Варвара вздрогнула и спросила:
– Что это, разве ты – пришел сверху?
– Нет, я пришел снизу, – ответил он. – Но я видел, как вы вдвоем здесь прогуливались.
– Ах, видел! Ну, что ж, растолстел ты от этого?! – крикнула она, сразу разозлившись. Она и сейчас капризничала не меньше: – Чего ты ходишь и шпионишь? Какое тебе дело!
Аксель тоже был не в кротком настроении:
– Ну, он нынче был здесь?
– Так что ж? Чего тебе от него надо?
– Чего мне от него надо? Нет, ты скажи, чего тебе от него надо?
Постыдилась бы!
– Стыдиться? То ли нам помолчать об этом, то ли поговорить, – ответила Варвара старинным присловьем. – Я не обязана сидеть в твоей землянке, как межевой столб, так ты и знай! Чего мне стыдиться? Как только ты найдешь себе другую экономку, я сейчас же уеду. Попридержи лучше свой язык, если можно тебя об этом попросить. Вот тебе мой ответ. А теперь я пойду домой, подам тебе поесть и сварю кофе, а потом могу делать, что мне угодно.
Они пришли домой в полной ссоре. Нет, Аксель и Варвара не всегда жили дружно. Она прожила у него уже два года и изредка между ними происходили ссоры, большей частью из-за того, что Варвара хотела уехать. Он упрашивал ее остаться навсегда, переехать к нему совсем, разделить с ним по– настоящему землянку и жизнь; он ведь знал, как плохо оставаться одному без помощницы – и она много раз обещала согласиться, в минуты нежности она даже не могла себе представить, что не останется. Но как только они ссорились, она сейчас же грозила, что уедет. Если уж не совсем, то она говорила, что поедет в город полечить зубы, они все изболелись. Уехать, уехать! Необходимо было наложить на нее какие-нибудь узы. Узы? Она смеялась над всякими узами.
– Ну что ж, ты и теперь хочешь уехать? – сказал он.
– А что? – спросила она.
– А ты можешь уехать?
– А почему же не могу? Ты думаешь мне некуда податься, потому что дело идет к зиме, но я могу получить место в Бергене в любое время.
Тогда Аксель сказал довольно твердо:
– Теперь уж не может быть, как раньше. Разве ты не ждешь ребенка?
– Ребенка? Нет. О каком ребенке ты говоришь? Аксель вытаращил на нее глаза. Помешалась что ли, Варвара?
Другое дело, что он сам – Аксель – может, был слишком нетерпелив: связав ее этими узами, он начал действовать чересчур уж уверенно, это было неразумно, незачем было так часто ей противоречить и раздражать ее, не нужно было приказывать ей весной сажать картошку, в крайности, он мог бы справиться и один. Он успел бы проявить свою власть после того, как они поженились бы, а до тех пор надо было бы действовать умно и уступать.
Но тут вышла эта неприятность с Елисеем, с этим конторщиком, который припутался с своими благородными речами и тросточкой, Разве это поведение для помолвленной девушки, да еще в ее положении! Можно ли представить себе что-нибудь хуже! До сих пор Аксель не имел соперника в глуши, а тут положение переменилось.
– Вот тебе последние газеты, – сказал он. – И вот еще одна вещичка, которую я раздобыл для тебя. Посмотри, понравится ли тебе.
Она осталась равнодушна. Хотя оба сидели и пили страшно горячий кофе с блюдечка. Она ответила с ледяной холодностью:
– Бьюсь об заклад, что это золотое кольцо, которое ты обещал мне больше года.
Но тут она промахнулась, потому что, действительно, это было кольцо. Но не золотое, и такого он ей никогда не обещал, это она сейчас выдумала; а серебряное с двумя изображенными на нем позолоченными руками, значит, тоже хорошее и с пробой, Но, ах эта злополучная поездка в Берген! Варвара видела там настоящие обручальные кольца, попробуй-ка втереть ей очки!
– Это кольцо можешь оставить себе, – сказала она.
– Да чем же оно плохо?
– Плохо? Ничем оно не плохо, – ответила она, встала и принялась убирать со стола.
– Для начала ты возьми это, – сказал он, – соберемся с деньгами, куплю другое. – На это она промолчала.
Но, все равно, в этот вечер Варвара была ужасная злюка. Неужто за новое серебряное кольцо не стоило хоть сказать «спасибо»? Должно быть, это щеголь конторщик перевернул ей мысли. Аксель не мог удержаться, чтоб не сказать:
– Да расскажи ты мне, зачем этот Елисей сюда бегает? Чего он от тебя добивается?
– Добивается от меня?
– Ну да, неужто он не понимает, в каком ты положении? Неужто не видит по тебе?
Варвара резко повернулась к нему лицом и сказала: – Ага, ты думаешь, что привязал меня к себе, но вот увидишь, это окажется вздором.
– Ну да? – сказал Аксель.
– Да. И увидишь, что я уеду!
Аксель только усмехнулся на это, и даже не очень широко и открыто, чтоб не задеть ее. Потом сказал успокоительно, как ребенку:
– Ну будь же умница, Варвара. Ведь мы же с тобой знаем. И разумеется, поздно ночью кончилось тем, что Варвара смирилась и даже заснула с серебряным кольцом на пальце.
Все опять наладилось.
Для тех-то двоих в землянке наладилось, но с Елисеем было хуже, он никак не мог пережить нанесенную обиду. Не имея понятия об истерии, он решил, что его обманули по чистой злобе, Варвара из Брейдаблика вела себя чересчур уж дерзко, пусть она хоть десять раз был в Бергене!
Фотографию Варваре он отослал таким способом, что сам отнес ее однажды ночью и просунул на сеновал, где спала Варвара. Он сделал это вовсе не в грубой и невежливой форме: долго возился с дверью, чтоб разбудить Варвару, а когда она приподнялась на локте и спросила: – Что же, ты нынче и дороги не найдешь? – то семейный характер этого вопроса кольнул его, как иголка или как шпага, но он не закричал, а только тихонько подбросил карточку на пол.
А потом пошел своей дорогой. Пошел? Собственно, он прошел несколько шагов, но потом побежал. Он был так взволнован, так расстроен, сердце у него колотилось. У кустов он остановился и оглянулся назад. Нет она не вышла. А он почти не надеялся! И если б с ее стороны хоть чуточку ласки! Да и какой черт побежал бы, если б она погналась за ним по пятам, в одной рубашке и юбке, в отчаянии, убитая тем, что наделала, и своим чисто семейным вопросом, предназначенным не для него.
Он пошел домой без палки и не посвистывая, нет, он был уже не молодцом.
Кинжал в груди – не безделица.
На том все и кончилось.
В одно воскресенье он опять пошел, только посмотреть. С болезненным и невероятным терпением он лежал в кустах, прислушивался и вглядывался в сторону землянки. Когда жизнь и движение наконец проявились там, то словно для того, чтоб совсем доконать его. Аксель и Варвара вышли из землянки и вместе направились в хлев. Они были сегодня очень нежны друг с другом, переживали блаженные минуты, шли обнявшись. Он собрался помочь ей в хлеву.
Скажите, пожалуйста!
Елисей смотрел на парочку с таким видом, будто все потерял, все пропало.
Может быть, он думал: она идет рука об руку с Акселем Стремом; как она до этого дошла, я не знаю, когда-то она обнимала меня! Вот они скрылись в хлеву.
Ах, так? – сделайте одолжение! Наплевать! Неужели он будет лежать в кустах и страдать? Этого еще не доставало, – лежать носом в траве и позабыть самого себя. Кто она такая? Он же, во всяком случае, то, что он есть. Наплевать еще раз!
Он вскочил на ноги. Потом отряхнул вереск и сор со штанов, выпрямился и еще постоял, Гнев и задор его разрешились странной выходкой. Он впал в отчаяние и запел довольно неприличную песенку. И у него было совсем особенное выражение лица, когда он усердно старался петь, как можно громче, самые непристойные куплеты.
Исаак вернулся из села с новой лошадью.
Ну да, так и вышло, что он купил лошадь у понятого, она была, как и сказал Гейслер, заморенная, но стоила двести сорок крон, стало быть – шестьдесят далеров. Цены на лошадей стали нынче совсем несообразные; когда Исаак был ребенком; самую великолепную лошадь можно было купить за пятьдесят далеров.
Но почему же он сам не разводил лошадей? Он думал об этом, представлял себе, как у него будет породистый жеребенок, только его пришлось бы дожидаться год, а то и два года. Это хорошо для тех, у кого есть время на передышку в земледелии, кто может не распахивать целину на болоте, пока у него не заведется лошадь, чтоб свозить на ней урожай. Понятой так и сказал: – Мне незачем кормить лошадь; то сено, какое у меня есть, бабы мои перетаскают на себе, покамест я езжу по делам службы.
Новая лошадь – это была старая мечта Исаака, многолетняя мечта, и внушил это ему не Гейслер. Поэтому он и подготовился к ней надлежащим образом: лишняя перегородка в конюшне, лишняя привязь на лето; телеги и сани у него были, осенью сделает еще. Про самое важное – корм – он, конечно, не забыл: для чего же потребовалось распахать последнее болото еще в прошлом году? – да, конечно, для того, чтоб не урезывать корм коровам и все же иметь запас на зиму и для лошади. И вот теперь болото засеяно клевером. Он предназначался для стельных коров.
Да, все было обдумано. У Нигер опять был повод изумляться и всплескивать руками, как в старину.
Исаак привез из села новости: Брейдаблик продается, об этом объявляли у церкви. Пустяковый урожай, который там имеется, кое-какое сено и картошка тоже поступают в продажу, также и скотина, несколько штук коз и овец.
– Неужто он хочет весь распродаться и остаться голышом? – воскликнула Ингер. – И куда он денется?
– В село.
Оно так и было, Бреде перебирался в село. Но сначала он попробовал пристроиться на житье у Акселя Стрема, у которого все еще жила Варвара. Но неудачно. Бреде ни за что на свете не хотел портить отношений между дочерью и Акселем, так что поостерегся проявлять назойливость, но это все-таки перевернуло все его расчеты, ведь, Аксель к осени предполагал поставить новую избу, и если он с Варварой переберется туда, отчего бы Бреде с семьей не поселиться в землянке? Нет. В том то и дело, что Бреде мыслил не как хозяин, он не понимал, что Аксель решил выселиться, потому что землянка ему нужна была для скотины, которой прибавилось; землянку предполагалось превратить в хлев. Даже и тогда, когда ему все объяснили, соображения эти остались чужды Бреде:
– Ведь люди важнее скотины, – сказал он.
Аксель же думал совсем по-другому: «Скотина важнее, потому что люди всегда сумеют найти себе пристанище на зиму», Тут вмешалась Варвара.
– Вот как, твоя скотина тебе важнее нас, людей? Хорошо, что я это узнала!
Конечно, Аксель восстановил против себя всю семью тем, что у него не нашлось для нее места. Но он не сдавался. К тому же он был вовсе не глуп и не прост, а, наоборот, становился все скупее; он отлично знал, что этот переезд означает несколько лишних ртов, которые ему же придется кормить.
Бреде успокоил дочь, дав понять, что он и сам предпочитает переехать в село; он не может жить в пустыне. Только оттого он и решил продать землю.
В сущности же, продавал вовсе не Бреде Ольсен, а банк и торговец продавали Брейдаблик за долги, и только для виду продажа совершалась от имени Бреде. Он полагал, что этим спасется от позора. Но Бреде вовсе не был угнетен, когда его встретил Исаак, он утешался тем, что по-прежнему оставался инспектором телеграфной линии, это был верный доход, а со временем он, наверное, добьется и прежнего своего положения в селе и опять будет самым нужным человеком и правой рукой ленсмана. Разумеется, Бреде был до некоторой степени растроган: ведь как ни как приходилось расставаться с местом, где он жил и работал много лет, и которое полюбил! Но добрый Бреде никогда не позволял себе впадать в уныние. Это было в нем всего лучше, самая главная его прелесть. В один прекрасный день ему пришло в голову осесть на земле; опыт оказался неудачным, но с такой же легкостью он поступал и в других вопросах, и выходило лучше: да и почем знать, может быть, из образцов камней, которые у него хранятся, еще получится огромное дело! Потом: взять хоть Варвару, которую он поместил в Лунном, ведь она уж никогда не расстанется с Акселем Стремом, за это он может поручиться, это и всякому видно.
Нет, дела еще не так плохи, пока у него есть здоровье, и он может работать на себя и на своих! – говорил Бреде Ольсен. Да и дети сейчас уж подросли настолько, что могут уехать на сторону и позаботиться о себе сами.
Вот, Хельге уж пристроился на лове сельдей, а Катерина поступает к доктору.
Так что у них осталось только двое младших – да, да, положим, третий на готове. Исаак привез из села еще одну новость: у жены ленсмана родился ребенок. Ингер сразу заинтересовалась: мальчик или девочка?
– Этого не слыхал, – ответил Исаак.
Так у ленсмана родился ребенок! – а не она ли постоянно восставала в женском кружке против непомерного числа детей у бедняков: дайте лучше женщинам право голоса и влияние на их собственную судьбу! – говорила она. А теперь и сама попалась! «Да, – сказала пасторша, – уж она ли не пускала в ход свое влияние, ха-ха-ха-, а вот все-таки не избежала своей судьбы!» Эта острота о госпоже Гейердаль ходила по всей деревне и многим была понятна.
Ингер, может быть, тоже ее поняла, только Исаак не понял ничего.
Исаак понимал, как надо работать, как вести хозяйство. Он стал теперь богатым человеком, имел большой участок с отличной усадьбой. Но из крупных денег, случайно попавших к нему, он извлек мало пользы: он их спрятал. Его прельщала земля. Если бы Исаак жил в селе, общение с людьми, может быть, несколько повлияло бы и на него, там было столько соблазнов, такая тонкость обращения. Он тоже накупил бы ненужной дребедени и ходил бы в красной праздничной рубахе по будням. Здесь, в глуши, он был застрахован от всяких излишеств, он жил на чистом воздухе, умывался по воскресеньям и купался, когда бывал на озере. А тысяча далеров – ну, что ж, это божий дар: разве не надо было спрятать их до последнего скиллинга? А зачем? Исааку хватало на необходимые расходы только от одной продажи того, что ему давали скот и земля.
Елисей понимал больше, он советовал отцу отдать деньги в банк. Может быть, это было умнее, но во всяком случае, Исаак все откладывал, да может так никогда и не отдал бы. Нельзя сказать, чтобы Исаак всегда пренебрегал советами сына. Елисей был вовсе не так глуп, он доказал это впоследствии.
Нынче, во время сенокоса, он попробовав косить – нет, на это он был не мастер, и ему приходилось все время держаться поближе к Сиверту, чтоб тот точил ему каждый раз косу; но у Елисея были длинные руки и сгребал и копнил он сено так, что любо-дорого. Сиверт, он, Леопольдина и работница Иенсина копнили сено после первого покоса, и Елисей тут не щадил себя, работал граблями до того, что руки у него все покрылись волдырями, и пришлось ему замотать их тряпками. Недели две он плохо ел, но работал не меньше. Что-то новое, должно быть, стряслось с парнем, похоже, ему пошла на пользу некоторая неудача в известном любовном деле, – или нечто вроде того, – он изведал чуточку вечной скорби или разочарование. А тут еще он докурил последний табак, привезенный из города, а это при других обстоятельствах могло бы заставить иного конторщика хлопать дверями и грубо выражаться о том и о сем; но нет, Елисей переносил это, как стойкий парень, даже осанка у него стала тверже, одно слово – настоящий мужчина. И что же придумал тогда шутник Сиверт, чтоб подразнить его? Нынче оба брата легли на камни у реки, чтоб напиться, и Сиверт был так неосторожен, что предложил брату насушить какого-то замечательного моху на табак. – Или, может, ты покуришь его сырым? – сказал он.
– Вот я тебе дам табаку! – ответил Елисей, схватил брата за голову и окунул по самые плечи в воду. – Ха, вот и получил! – Сиверт так и пошел с мокрыми волосами.
«Сдается, будто из Елисея начинает вырабатываться настоящий человек!» – думал иногда Исаак, видя сына за работой.
– Гм. Как думаешь, Елисей навсегда останется дома? – спросил он Ингер.
Она посмотрела на него с любопытством и осторожно сказала:
– Не знаю, как сказать. Нет, не останется.
– А ты говорила с ним?
– Нет. Немножко-то говорила. Но я так думаю.
– Ну, а если у него будет свой собственный клочок земли?
– Как так?
– Станет он на нем работать?
– Нет.
– Ну, так ты, значит, спрашивала?
– Спрашивала? Я не понимаю Елисея!
– Нечего тебе его порочить, – беспристрастно сказал Исаак. – Я вижу только одно, что он отлично справляется с работой.
– Ну это, пожалуй, – неохотно согласилась Ингер.
– Не понимаю, чего ты нападаешь на парня, – с досадой сказал Исаак. – Он работает все лучше день ото дня, чего же еще желать?
Ингер пробормотала:
– Он не такой, каким был. Ты бы поговорил с ним о жилетках.
– О жилетках? О каких жилетках?
– Он рассказывает, что летом ходил по городу в белых жилетках.
Исаак подумал и ничего не понял: – А разве ему нельзя дать белую жилетку? – спросил он. Исаак был сбит с толку, все это, разумеется, бабьи глупости, он находил, что парень имеет право на белую жилетку, да, кроме того, не понимал, в чем дело, и потому решил просто перескочить через это:
– А что ты скажешь, если его посадить работать на участок Бреде?
– Кого? – спросила Ингер.
– Да Елисея же.
– В Брейдаблик? – спросила Ингер. – И не думай. – Дело в том» что она уж обсуждала этот план с Елисеем, знала же его хорошо от Сиверта, который не вытерпел и проболтался. А впрочем – зачем же Сиверту было замалчивать этот план, сообщенный ему отцом единственно для того, чтоб его обсудили. Не первый раз он пользовался Сивертом в качестве посредника. Ну, а что же ответил Елисей? Как и раньше, как в своих письмах из города: «Нет, а не хочу забрасывать свою науку и превращаться опять в ничтожество!» Вот что он ответил. Мать стала приводить ему разные разумные доводы, но Елисей на все отвечал отказом, и говорил, что у него другие планы на жизнь. У молодого сердца свои тайны, может быть, после того что случилось, ему казалось невозможным стать соседом Варвары. Этого никто не мог знать. С видом превосходства он возражал матери: он может получить в городе службу лучше той, что у него была, может поступить в конторщики к амтману или окружному судье, а там и еще будет повышаться, через несколько лет он, может быть, сделается ленсманом или смотрителем маяка, или попадет в таможню. Перед ученым человеком так много возможностей.
Как бы то ни было, но мать переменила мнение, он увлек ее, она и сама была очень неустойчива. Свет имел над нею такую большую власть. Зимой она еще читала известный замечательный молитвенник, подаренный ей при выходе из тюрьмы в Тронгейме; но теперь-то! Неужели Елисей может сделаться ленсманом?
– Да, – ответил Елисей, – кто такой Гейердаль? – самый обыкновенный старый конторщик, служивший в конторе амтмана.
Огромные перспективы. Мать готова была прямо отсоветовать Елисею менять жизнь и губить себя. Что стал бы такой человек делать в глуши!
Но тогда почему же Елисей вдруг вздумал так усердно работать на отцовской земле? Бог знает, может быть, у него и были кое-какие задние мысли.
Наверное, примешивалось и немножко мужичьей чести, не хотелось отставать от других, кроме того, не мешает подружиться с отцом на случай отъезда из дома; по правде сказать, у него были кое-какие должишки в городе, и хорошо бы их заплатить, это открыло бы ему новый большой кредит. А дело шло не о какой-нибудь сотне крон: кое о чем посущественнее.
Елисей был не только не глуп, но, наоборот, по-своему довольно хитер. Он видел, что отец приехал, и знал, что в эту минуту он сидит в горнице у окошка и смотрит на поляну. И если Елисей приналяжет на работу как раз сейчас, то, может, от этого только выиграет, а повредить это никому не повредит.
Что-то неладное было в Елисее, Бог знает, что: не то расслабленность, не то уныние; он был не дурной, но избалованный. Распустился он, что ли, за последние годы. Что могла теперь сделать для него мать? Единственно, оказать ему поддержку. Она могла увлечься видами на блестящее будущее сына и замолвить за него слово отцу, – это она могла.
Но Исаак, в конце концов, стал сердиться на ее отрицательное отношение: план насчет Брейдаблика, по его мнению, был вовсе не так плох. Нынче, по дороге домой, он даже остановил лошадь и наспех осмотрел заброшенный участок: в настоящих рабочих руках из него мог получиться толк.
– Почему мне об этом не думать? – спросит он у Ингер. – Мне жалко Елисея, и я хочу помочь ему устроиться.
– Ну, если тебе жалко Елисея, так не поминай больше про Брейдаблик! – ответила она.
– Вон что.
– Да, потому что в голове у него мыслей побольше, чем у нас с тобой.
Исаак и сам не вполне уверен, поэтому он не может говорить решительно, но его сердит, что он выдал свой план и говорил с такой неосторожной ясностью, оттого он и не хочет теперь отказаться от этого плана:
– Он сделает так, как хочу я! – заявляет вдруг Исаак. И он угрожающе возвышает голос, на случай, если б Ингер не расслышала.
– Да вот, смотри на меня, больше я ничего не скажу. Ведь там школа и участок находится в самой середке округа, и все такое, и какие это у него мысли? С таким сыном, как он, того и гляди помрешь с голоду, лучше это, что ли? А теперь я спрашиваю, как это моя собственная плоть и кровь может идти против… против моей собственной крови и плоти?
Исаак умолк. Он понимал, что чем больше он говорил, км дело становилось хуже. Он собрался было переменить праздничное платье, в котором ездил в село, но потом подумал и остался, как был – чего это ради?
– Попробуй, поговори с Елисеем, – сказал он.
– Лучше поговори сам. Меня он не послушает.
Ну, конечно, Исаак – над всеми глава, он и сам это знает, пусть только Елисей попробует поворчать! Но опасаясь, быть может, поражения, Исаак сейчас уклоняется и говорит:
– Это-то я, конечно, могу и сам поговорить. Но помимо всяких дел, у меня есть и кое-что другое, о чем подумать.
– Вот что? – изумленно промолвила Ингер.
Исаак уходят, только на окраину своего участка, но, во всяком случае, уходит. Он так полон тайн, он хочет спрятаться. Дело вот в чем: ведь он привез из села и третью новость, она крупнее всех остальных, прямо неизмерима, он спрятал ее на опушке леса Вот она стоит закутанная в парусину и бумагу, он раскутывает ее и оказывается, что это большая машина.
О, она красная и синяя, чудесная, с множеством зубцов и ножей, с руками, колесами, винтами – косилка. Разумеется, новая лошадь была приведена именно сегодня только из-за косилки.
Он стоит с глубокомысленным видом и припоминает с начала и до конца описание, которое ему прочитал торговец; он укрепляет в одном месте стальную пружину, подвигает в другом шкворень, потом смазывает каждое колесцо, каждое отверстие, осматривает весь механизм. Никогда не переживал Исаак такой минуты. Взять в руки перо и написать на документе свою фамилию – да, это тоже большая ответственность. Все равно, что борона для разделки нови, у которой надо подгонять так много кривых ножей. Или большая круглая вила на лесопилке, та, что должна проходить точка в точку в центре, не отклоняясь ни на запад, ни на восток, не отскакивав, чего доброго, в потолок! Но косилка – этакая махинища из стальных прутьев и крюков, и всяких приспособлений, и сотен винтов, да швейная машина Ингер против нее простая безделица!
И вот Исаак сам впрягается в оглобли и пробует машину. Это самая торжественная минута. Потому-то он и решил притаиться с машиной и сам выступить в роли лошади.
А что если машина неверно собрана и не станет работать, а с треском развалится на куски! Этого не случилось, машина стала резать траву. Да и как же иначе, Исаак изучал ее здесь много часов, солнце уже закатилось. Он опять впрягается и пробует, машина режет траву. Еще бы не резала!
Когда после жаркого дня пала обильная роса, и сыновья точили косы, готовясь к завтрашней работе, Исаак подошел к дому.
– Повесьте на сегодня косм. Возьмите новую лошадь и отведите ее на опушку!
Сказав это, Исаак не вошел в избу и не сел ужинать, как поужинали все, а покрутился по двору и опять ушел.
– Запрягать телегу? – спросил Сиверт.
– Нет, – ответил отец и пошел дальше.
Он был до того преисполнен тайны и гордости, что даже как-то приседал на каждом шагу, – с такой многозначительностью он выступал. Если он шел на смерть и погибель, то шел, как смелый человек, в руках у него ничего не было для защиты.
Сыновья пришли с лошадью, увидели машину и остановились. Это была первая косилка в местности, первая в селе, красная с синим, радующая человеческий глаз. Отец, глава дома, сказал совсем обыкновенным голосом:
– Запрягайте-ка в эту косилку! – сказал он. Они запрягли.
И вот поехали, правил отец. Брр! – говорила машина, срезая траву, сыновья бежали за ней, с пустыми руками, не работая, улыбаясь. Отец остановился и оглянулся: – «Ну, надо бы почище!» Он подвинчивает два винта, чтоб спустить ножи ближе к земле, и пробует, как выйдет теперь. Нет, ряд неровный, нехороший, рычаг и все ножи с ним подскакивают, отец и сыновья перебрасываются несколькими словами, Елисей нашел описание машины и читает:
– Здесь сказано, что надо садиться на сиденье, когда пускаешь в ход, тогда она устойчивее, – говорит он.
– Ну да, – говорит отец. – Я и сам знаю, я все изучил. Он садится на сиденье и едет, машина идет устойчивее.
Вдруг машина перестает косить, все ножи сразу останавливается. Тпру! Что такое? Отец соскакивает с сидения, он уже утратил свое высокомерие, он с перепуганным и просительным лицом наклоняется над машиной. Отец и сыновья смотрят: что-то неверно, Елисей держит в руках описание.
– Вот тут на траве маленький болтик! – говорит Сиверт, поднимая его с земли.
– Ну хорошо, что ты нашел его, – говорит отец, как будто только этого винтика и не хватало для полного порядка. – Я как раз его и искал.
Но они никак не могут найти для него дырку, куда к черту девалась дырка для болтика?
– Вот здесь! – говорит Елисей и показывает отверстие. И тут, должно быть, Елисей начал чувствовать свое превосходство, его способность понимать книжное описание была несомненна, он излишне долго показывал отверстие для болта и сказал:
– Судя по рисунку, болт этот надо вставить сюда!
– Ну понятно, сюда, – сказал отец, – он здесь и был. – И чтоб придать себе форсу, приказал Сиверту поискать, нет ли в траве еще болтов. – Тут должен быть еще один, – сказал он с необыкновенно важным видом, словно помнил все наизусть. – Больше нет? Ну, стало быть, теперь все на месте!
Отец опять хочет ехать.
– Да нет, это неверно, – кричит Елисей. О, Елисей стоит с рисунком в руке, с законом в руке, его никак не обойдешь: – Вот эта пружина должна быть наверху.
– А? – спрашивает отец.
– У тебя она внизу, ты привинтил ее снизу. Это стальная пружина, сна должна находиться наверху, а то болт опять выскочит и ножи остановятся. Вот тут на рисунке видно.
– Я не захватил очков и не вижу рисунка, – говорит отец, значительно смиреннее. – Возьми и перевинти пружину, как надо. Но только сделай правильно! Не будь так далеко, я сходил бы за очками.
Все в порядке, отец опять залезает на сиденье. Елисей кричит:
– И поезжай поскорее, тогда ножи режут лучше. Тут так написано.
Исаак едет и едет, и все идет хорошо. Брр! – говорит машина, Он оставляет за собой широкий ряд подрезанной травы, она лежит так ровно, по ниточке, готовая к сушке и уборке. Вот его увидали из дома, и все женщины выходят к ним, Ингер несет на руках маленькую Ревекку, хотя та давно уже научилась ходить. Вот они подошли, четыре женщины широко раскрытыми глазами впиваются в чудовище и останавливаются тесной кучкой. О, как могуч и истинно горд теперь Исаак, он сидит на высоком сиденьи, в праздничном платье и полном уборе – в куртке и шляпе, хотя пот льет с него ручьями. Он огибает четыре больших угла, объезжает большую поляну, поворачивает, едет, косит траву, проезжает мимо женщин, а те словно упали с неба, ничего не понимают, машина же говорит: Брр!
Но вот Исаак останавливается и слезает, Ему хочется послушать что говорят люди на земле, что-то они скажут. Он слышит сдержанные восклицания, они не хотят ему мешать на его высоком посту, но задают друг другу робкие вопросы, и эти вопросы он слышит, И вот, желая быть для всех ласковым и отечески заботливым главою и всех подбодрить, Исаак говорит:
– Ну вот, я скошу этот участок сейчас, а завтра вы скопните!
– Неужто ты не пойдешь даже ужинать? – спрашивает Ингер, совсем подавленная.
– Нет. У меня сейчас другие дела! – отвечает он. Потом он снова смазывает машину и дает понять, что это не простое дело, а настоящая наука. Потом едет и опять косит траву. Некоторое время спустя женщины уходят домой.
Счастливый Исаак! Счастливые жители Селланро.
Он уверен, что очень скоро к нему придут соседи, Аксель Стрем интересуется всеми новинками, он придет, может, завтра же. А Бреде из Брейдаблика – тот способен прийти еще нынче ночью. Исаак не прочь объяснить им устройство косилки и показать, как ею надо действовать. Он укажет, что такого ровного и гладкого ряда не сделать никакой косе и никакому человеку.
Но чего стоит такая первоклассная синяя с красным косилка – об этом лучше и не говорить!
Счастливый Исаак!
Но когда он в третий раз останавливает машину и смазывает ее, из кармана его выпадают очки. И хуже всего, что ребята видели. Уж не было ли в этом участия высшей силы, напоминания о том, чтоб он поменьше гордился. Ведь очки все время были при нем, и на обратном пути он то и дело надевал их и разбирал описание, но ничего не понял, пришлось вмешаться Елисею. О-ох, Господи, хорошо быть ученым!
B наказание себе Исаак решает отказаться от мысли сделать Елисея землепашцем в пустыне, он больше не будет об этом говорить, и не потому, что ребята придрались к этому несчастью с очками, наоборот. Проказник Сиверт правда не мог удержаться, но он только потянул Елисея за рукав и сказал:
– Ну пойдем-ка домой да сожжем свои косы, отец за нас покосит!
Эта шутка пришлась очень кстати.