— Видал, серьга у ево в ухе?
— Лютует князец-то. За пущинскую трепку зло на татарах срывает. Опосля того нашего похода небось еще не очухался.
— Веками кыргызцы татар обирали, а тут возьми и явись мы. Да такой трепки юртовщикам дали, и-эх!
— Не по нутру им с нами ясаки делить, это верно.
— С Ишейкой у нас давние счеты, — встрял в разговор Федор Дека. — Из Алтысарской землицы он. Я его к примеру, как тебя вот зрил, хотел было в закладчики к воеводе привесть, да утек он. Хитрющая бестия! Весь в папашу свово, Номчу. Пожалуй, ишшо и похитрей тово будет. А уж жаден! Ни татарам, ни своим же кыргызцам житья не дает: у всех своих суседей пастбишша поотбирал, и все у ево в долгах, как в шелках. Во как! Вольготно, с размашкой живет степной князь. По степи с пастбишша на пастбишше кочует со стадами своими и черными людьми. А как на новое место придет, и тут юрту свою белую, войлочную ставит, пир справляет: баранов режет да араку пьет… А еще у Ишейки много воинов и собак. Вон караулят юрту, чтоб князя не украли, а собаки караулят воинов — чтоб в степь не удрали. Вои же и подати ему с татар сбирают. Многие сеоки от Енисея до Брассы-реки албан Ишею платят. А как татарове в бедность придут, и тут Ишейка находит, что брать: жен с детьми малыми «за долги» имает, а то и самих бедолаг в рабы берет. На аркане, ровно скот, связками гонют кыргызы бедноту на продажу. А уж который бедняк в ясырь[35] попал — тот вовсе пропал. Кровавыми слезми плачут кузнецы, ан ништо поделать не могут. Потому как кыргызец верхоконный. а татарин-то пеш. К тому ж и обворужен кыргызец супротив татарина богато, хотя нет у него, как у нас, огненного бою.
— Вестимо! — вздохнул Омелька Кудреватых. — Как есть, несчастный народ кузнецы эти. Со всех сторон на них черные колмаки да кыргызцы прут. Окромя того, еще и белые колмаки утесненья вершат. Вот и получается, что совсем пропащая ихня жисть! Искони платят за спокой свой непрочный соболями да железом. А всему беда — розность ихня. От аила до аила верстов, почитай, тридцать и боле. Пехом много ли находишь? Однова в году токмо и видятся — когда на мольбишша к святой горе сходятся. А кыргызцы, те живут купно, улусами. По улусной земле кочуют, улусному князцу прямят да с безлошадных татар албан имают. Искони сия неправда идет. Вроде перед богом-то все равны. Ан татарин у кыргызца завсегда в долгу, потому как отпор ему дать немочен. Жили б татарове купно, не токмо кыргызцы, сам черт им не был бы страшен. Им и прозвишше «шоры» — печальники, значит…
Внезапно же приде к нему смерть, образ имея страшен, а обличие имея человеческо, — грозно ж видети ея и ужасно зрети ея!
Недобрым был тот день для князя. В полдень, когда солнце стояло высоко над отрогами, прискакали с Кондомы верные люди, вбежали, запыхавшись, упали в ноги: — Не гневись, хозяин! Да перейдут к нам твои болезни. Худой табыш[36] мы тебе привезли. Албанчи Абрай, посланный тобой к стенам крепости, убит бородатыми людьми.
Будто подбросило князя с кошмы, лицо гневом перекосилось. Диким зверем заметался между нукерами, застывшими в страхе. Весь день Ишей был зол, как сотня голодных волков.
Неудача ходила за ним по пятам…
…Впервые Ишей увидел убийство, когда ему было немногим более шести лет. С тех пор князь видел много смертей, но эта запомнилась ему навсегда.
Возле юрты возились несколько малышей. Они барахтались в песке, награждая друг друга шлепками. Раззадорившись, Ишей толкнул шестилетнего ясыря, и они с хохотом схватились бороться. Телеут был сильнее, и Ишей тут же оказался на лопатках. Княжич распалился и укусил мальчика за руку.
— А ты убей его! — приказал хриплый голос.
Мальчики испуганно вскочили. У входа в юрту стоял отец Ишея — князь Номча.
— Убей мальчишку! — ласково повторил Номча, протягивая сыну кривой нож.
Ишей отшатнулся от протянутой руки отца, в которой тускло поблескивало лезвие. Маленький телеут съежился от страха. Ему хотелось закричать, убежать или зарыться в землю, но взгляд старого Номчи, как глаза гюрзы, удерживал его на месте.
— Он твой ясырь, ты можешь его убить! — осклабился Номча. — Я привез его специально для тебя.
Сын с ужасом смотрел на князя. Нерешительность княжича начинала Номчу бесить.
— Жалость не достойна воина! — вышел из себя князь и, сделав два мягких шага, резким движением вогнал нож в грудь мальчика. В память Ишея врезалась скрюченная фигурка маленького телеута и песок в темных накрапах крови.
Номча исподволь приучал своего отпрыска к виду крови. Жестокость была испытанным оружием князя. Сеоки трепетали при одном его имени. А тайша черных калмыков Хара-Хула ценил именно эту черту в своем вассале. Князец Номча был верной стрелой в колчане Хара-Хулы. Никто не собирал для него столько албана, сколько он, Номча. При этом он умудрялся одновременно угождать и Алтын-хану, так, что заслужил право лицезреть его ноги — почесть, коей не удостаивался даже Лучший князец Кыргызской земли Кожебай, — был там обласкан и одарен высшей ханской милостью — пайцзой[37]. Эта награда так подействовала на ханское окружение, что перед Номчей стали заискивать даже видные монголы. Две луны он пил арзу[38] с ближайшими советниками Алтын-хана.
— Меньше людей, меньше врагов, — внушал Номча сыну, — нужно, однако, кыштымов оставлять, а то албан не с кого собирать будет.
Князь Номча был мудр, как змий, злобен, как волк, и осторожен, словно рысь. Когда глава торгоутов Хо-Урлюк и чоросский тайша Хара-Хула принялись опустошать владения друг друга, Номча со всеми своими табунами, рабами, женами, черными и средними улусными людьми на время откочевал в долину Чулыма. Там было безопаснее и можно было вволю грабить аилы чулымских татар.
«Спор волков не разрешить росомахе», — благоразумно решил тогда Номча. Зато едва ганданы[39] возвещали о новых победах Хара-Хулы, Номча немедля присылал победителю подарки и заверения в преданности ему, Хара-Хуле.
Нелегко было Номче сохранять самостоятельность. Земля кыргызов оказалась меж двух огней: с юга давил на кыргызов сильный сосед — монгольский Алтын-хан, с юго-запада и запада наезжали сборщики податей джунгарских тайшей. И вот уже третья, неведомая сила стала являться глазам Номчи с северо-запада — русобородые посланцы могучего царства урусов. Не успев еще проявиться полностью, сила эта уже заставила Номчу насторожиться. Лихорадочно принялся князь метаться по улусам, заручаясь поддержкой улусных владык. Потучневший и безучастный ко всему Кожебай равнодушно наблюдал за метаниями Номчи. А Номча с горечью замечал, что и сам стареет и, пожалуй, уже не увидит землю кыргызов свободной от засилья соседей.
В это время распри между Алтын-ханом и Хара-Хулой вспыхнули с новой силой. Каждый предъявлял права на енисейские землицы и вассалов. Землю кыргызов рвали на куски. Старый Номча устал ходить по острию клинка, устал изворачиваться в услужении двум хозяевам сразу. Он ловил себя на мысли, что делает именно то, что от него ожидают изворотливые князцы, — ведет свою привычную, но в данном случае навязанную ему, двойную игру. Его раздражали запоздалые притязания монголов. Как он утомлен этим! Не пора ли уйти в сторону, переждать, осмотреться, пожить хоть какое-то время спокойно?
И тут взоры его невольно обратились в сторону могучего северного соседа: урусы! Вот кто мог спасти его от притязаний монголов. Не враждовать с русскими, а признать их силу надо. Лучше один русский царь, чем целая свора капризных владык.
«Когда повозкой правят сразу несколько возниц, и каждый при этом норовит дернуть за свою вожжу — куда коню идти, куда он завезет повозку? Кыргызскому коню нужен один, но крепкий возница», — так решил мудрый князь Номча. А рассудив так, стал собирать посольство в Томский город — проситься в русское подданство.
Это, однако, вовсе не значило, что старый князь расстался с мыслью о независимости. При первой же возможности он попытается избавиться и от опеки казаков. Придет время, когда он будет повелевать, а не повиноваться. Пусть зюнгары и урусы побольше убивают друг друга, пусть каждый тянет к себе веревку, что свил Номча. А когда борьба их обескровит — вот тут-то князь и скажет свое слово. Придет такой день, он в это твердо верит. Не вечно кыргызскому князю быть камчой в руке владетельного монгола. Ну а пока он, Номча, наденет маску смирения. Так надо…
Зверь в ненастье таится в тайной норе, в берлоге, в терпеливом ожидании конца непогоды. Подобно зверю Номча затаился, ушел в себя, в свои угрюмые мысли, в ожидании иных, светлых времен — жизнь научила его терпеть и ждать.
Хитря и угождая двум правителям сразу, с годами Номча научился выходить из воды сухим. Он давно уже освободился от понятия о добре и зле. У него другое добро — благо собственного улуса, и другое зло — покушение на его самостоятельность. Для Номчи нет дурных поступков, есть только ошибки. Сейчас важно не ошибиться, не попасть в западню. Ошибка может стоить ему жизни.
Сам ехать в Томский город князь не решился: кто знает, не посадит ли томское начальство Номчу в аманатскую, памятуя о прошлых его разбоях? Не хотел он туда посылать и кого-то из улусных князцов, никому из них до конца не доверяя: сегодня они прямят Алтын-хану, завтра — тайшам, а послезавтра заигрывают с русскими. Шаткий и хитроумный народ кочевые князцы, а настоящей-то мудрости и нету ни в ком, дальше своего носа не видят. В этом Номча еще раз убедился, пытаясь склонить их на сторону русских. Ездил от улуса к улусу, заводил осторожные разговоры, но, обнаружив, что его и не слушают, и просто опасаются, перестал тратить время впустую: одного с Номчей языка люди, а попробуй с ними договориться.
Тогда он напрямую, без обиняков, предложил присоединиться к русским самому Лучшему князцу, Кожебаю. Прельщал его немалыми выгодами. Кожебай закрутил плешивой головой, оборвал Номчу резко:
— Совсем ты, Номча, под старость избегался. Как лиса, хитрый стал. Бродишь по чужой степи, мало тебе, что ли, твоей земли, улусной? Кочевал бы в своих, алтысарских землях, пока они еще твои. Рыщешь чего-то, мечешься. Не знаешь, какому богу молиться, какому хану кланяться. Тьфу!..
А князцы Ноян и Кошкай над Номчей даже посмеялись. Прежде они себе этого не позволили бы.
— Ах, вот вы как заговорили! Смеетесь!.. — взорвался Номча. — Смеялся заяц, да волку в пасть угодил. Как заговорят огненные казацкие палки, по-другому смеяться будете…
Сказал так и послал в Томский город… собственную жену. Самую умную и самую любимую из своих жен не пожалел Номча для такого посольства.
Жену Номча в Томский город не с пустом послал — соболей она в счет будущего ясака повезла: чем еще, как не ясаком, можно доказать урусам свою готовность к шертованию? И велел хитрый князец томским головам передать, что остальных ясачных соболей привезет сам. Если, конечно, томское начальство примет его жену княжеского чина достойно.
Перед отъездом любимица Номчи вдруг загорюнилась:
— Послушай, господин! Там, куда ты меня отправляешь, ждут ли нас? Нынешних томских нойонов не хвалят. Томские нойоны и своих людей теперь не щадят, не то что кыргыэов. Кто нас ждет в Томском?
— Ждут, ждут, — на минуту задумавшись, нетерпеливо-поспешно затараторил Номча. — Не нас, так соболей наших ждут. Кто когда от соболей отказывался?
— Воля твоя, — потупилась жонка. — Только ведь ты воевал их людей, скот угонял, жег аилы…
— За набеги те, прошлые, они и моих жизней взяли. Чего о них вспоминать! — отмахнулся от неприятного разговора князь.
Он знал, что прежде князцы Исек и Татуш в Томский город ездили и даже шертовали русским. Возвращались успокоенные подарками и обласканные. Но то было прежде. А нынче дурная слава ходит о томских головах Ржевском и Бартеневе. Надежные люди Номче доносили, что в обычае Ржевского и Бартенева пытки да издевательства. Многие над ясачными насильства исходят от этих новых нойонов. Смекнул Номча, что для сношений с русскими выбрал не самое лучшее время, но у него не было иного выхода.
Ласкою, а не жесточью призывать людей иных, новых землиц под государеву высокую руку, избегать лишних смут да кроволитья — этот извечный государев наказ напрочь забыли Матвей Ржевский и Семен Бартенев. Недолгое их правление томским краем было отмечено грабежом ясачных, взяточничеством и пьяным разгулом. Вот к этим-то головам и отправил кыргызский князец Номча свою жену.
И алтысарцы, и алтырцы, и байгулы, и ачинцы, и тынцы, и тубинцы, и иные люди кыргызского языка — вся Степь — с настороженным и выжидательным любопытством следили за исходом Номчина посольства. А события развертывались так.
В один из невидных зимних дней на подходе к Томскому замаячили верхоконные фигуры. По упружистой, неумаянной их посадке и одеждам нетрудно было распознать в наездниках степняков.
— Кыргызцы! Кыргызцы идут! — забеспокоились дозорные в сторожевых шалашах и на вышках. — И как мы их проглядели? Угораздило же подпустить живорезов к самому тыну!
Зазвонил, заухал торопливо и тревожно всполошный колокол. Хватая пищали, выскакивали из изб казаки, мчались к стрельницам и бойницам. Однако кыргызы, похоже, и не помышляли нападать. Не доходя саженей двести, они спешились и повели коней в поводу. Казаки недоуменно переглянулись:
— Никак, они с посольством к нам… Вскоре уже можно было разглядеть их лица и одежду, и тут все узрели в числе приехавших жонку, невысокую, миловидную смуглянку, далеко не старых еще лет, одетую в соболью добрую шубу. На лице ее, видно от усталости, застыло капризное выражение. Это и была жена Номчи.