То ли он рано поднимет руку, то ли поздно, то ли возьмет влево или вправо, а то - слишком прямо идет на тебя, что-нибудь да сделает слишком, а в этом твоя победа.
На днях, совсем недавно, шел навстречу офицер... Рубака! Он таких, как ты, солдатиков не один десяток научил воевать, он сам вот так же шел на пруссаков и на венгерскую кавалерию, лицо у него - бледное, холодное и расчетливое, глаз - цепкий. Чуял он Ефрема издали, будто рукой уже доставал, горла касался.
"Не верь! - сказал себе Ефрем. - Ни в коем случае не верь, не покажи, что мелькнула у тебя мысль, будто вот этот уже не промахнется ни на волосок! Не покажи!" И не показал. И не он, а офицер допустил самую малую ошибку: поверил Ефрему, будто он перебрасывает шашку с правой руки в левую. А он не перебрасывал.
Ночами, бывало, снилось: тихо и молча приближается человек с шашкой или с пистолетом - безошибочный враг... Не жди от него ничего лишнего, не обманывай: бесполезно.
Но то было ночами, во сне. Наяву же еще ни разу не поверил Ефрем врагу, а сам умел врага обмануть...
И что это нынче он подумал обо всем этом? При жене такие мысли? И офицер вспомнился последний? К чему бы это?..
Дора глядела на него, его узнавала. Живого, невредимого. В который раз узнавала на бабьем веку?
Помолчав, Мещеряков спросил:
- На Соленую Падь не кидались белые?
- Командир полка соколов их не пускал подойти. Ну и ты не давал ходу с Моряшихинской дороги. Тоже - известно.
- Скажи! А у нас среди армии слух прошел: отдали Падь белякам. Где же они, белые, куда отошли?
- Обратно у наших, у сродственников, война на ограде. Хотя бы отбить тебе Знаменскую тоже, вот как и Моряшиху отбил?
- Сделаем... На Знаменской дороге белые - как?
- Нанесли нам поражение.
- На Семенихинской?
- То же самое...
- Быстро управляются... Ну - конец им один написанный. Здоровьем не страдаешь? Ребятишки здоровые?
Обнял жену рукой.
У нее потемнели глаза в узких татарских веках. Говорили, у Доры прадед или прапрадед по матери был татарином, князьком бродячим с речки Алея. Она была белая, светлая, с синими, но узкими глазами, и скулы проступают, и нос как бы придавлен при рождении - на кончике плоский след. Ноздри тоже узкие темные щелки. Дыхание через них заметное.
- На квартиру бы меня, Ефрем, - сказала Дора еще раз. - И ждут тебя там. - Кивнула на дверь.
- Кто?
- Товарищи! Товарищ Брусенков и еще... товарищ Петров, командир полка, красный сокол.
Мещеряков встрепенулся:
- Что нужно им? Не говорили дорогой?
- Говорили. Ты им нужен. А привез вместе всех Звягинцев, старик. На тройке. Тройка - с его же ограды.
- Сам старик? И управляется, ничего?
- Управляется. Брусенкова с собою рядом посадил на козлы, меня с Петровым товарищем на сиденье, ребятишек в ноги погрузили. Сорок верст не заметили.
- А белые перехватили бы?
- У нас сопровождение было. Две роты мадьярских и еще другие соколы. Из полка товарища Петрова. Их товарищ Петров тоже на коней посадил. Они у него уже сколько дней спасением революции занимаются, им пешим оставаться неловко.
- Как-как?
- Ну, самые, можно сказать, лучшие соколы - они теперь роты для спасения революции и порядка. Среди гражданских и даже среди военных. В Новой Гоньбе облаву среди ночи сделали, все до одного самогонные змеевики побили. Грабителев объявилась шайка на Знаменской дороге - до человека уничтожили, не спросили - белые или красные.
- А ненароком они не меня ли приехали спасать от революции? Или революцию от меня? Ты вот что, Дора, - ты шепни моим эскадронцам, чтобы они к прасоловской избе поближе держались. На всякий случай. Поняла?
- Поняла... Как же это можно своим не верить?
Мещеряков стал натягивать портупею, подставил Доре плечо.
- Поправь.
Она поправила.
- Ты что же, Ефрем, был уже в прасоловском дому?
- Не был. Но караси там готовые. Для белого офицерства.
- И прасолиха еще будто молодая. Бездетная.
- Тебе уже известно?
- Известно... - вздохнула глубоко, в дверях снова остановила мужа: Ефрем! Ты не думаешь ли, будто я, спасаясь из Соленой Пади, приехала? Из страха, что белые возьмут ее?
- Нет, не думаю.
- Ну, и за то слава богу.
Через час гости молчаливо взошли в прасоловскую избу. Протопали по крыльцу. По сенцам. По горнице. Задвигали стульями, табуретками, после долго еще шаркали подошвами под столом, накрытым скатертями, уставленным снедью.
Появилась хозяйка, стала приветствовать гостей:
- У-у-же чем богаты, тем и... Е-е-ешьте-пейте, гости дорогие!
Нижняя челюсть у нее сильно вздрагивала. Она взяла круглый локоток одной руки в ладонь другой, подперла подбородок, помолчала и с надеждой глянула на одного из гостей - на командира моряшихинского ополчения.
Тот встал, еще встрепанный после боя, после преследования беляков по сеновалам и погребам, вытер пот с лица рукавом. Сказал:
- Хочу заверить присутствующих и нашего дорогого командарма товарища Мещерякова Ефрема Николаевича: хотя караси и все протчее здешнее угощение приготовлено было для белого офицерства, сию минуту позорно пораженного в победоносном бою и сильно истребленного, но хозяева Королевы - они все одно не контра. Через их, через этих хозяев, мы схоронили в разное время своих раненых не одного человека, и сами тоже хоронились в ихних помещениях, иначе сказать - успешно скрывались. И даже когда белые бывали у их на постое, мы после узнавали от хозяев, какие планы те складывают против нас. А чтобы они, в свою очередь, выдавали белым наши тайны, то этого никогда замечено не было. Так что провозглашаю за товарища Мещерякова! Ура!