- Это все правильно, - сказал Мещеряков. - У нас в Верстове, в партизанском Питере, тоже были свои собственные, партизанские же буржуи. Привезем к такому раненого либо здравствующего, спрячем кого, - велим скрывать и ухаживать. Когда не сделает - пообещаем пожечь. Добра много, он и бережется от огоньку. А искать - у такого белые не ищут. Не подозревают. Обоюдная польза. Так что спасибо хозяевам за нынешнее приглашение. Поглядел в черную, прямо-таки смоляную бороду прасола и спросил: - А деньги, назначенную сумму, поди велели тебе выкладывать партизаны под пенек либо в дупло лесное? И не раз?
- И не раз, - подтвердил прасол как будто даже обрадованно. - Не раз! Но только лично наказывали явиться в условное место и лично вручали в самые руки расписку.
- Зачем же лично-то, - удивился Мещеряков, - когда можно без лишних хлопотов! - Протянул прасолихе стаканчик. - Выпьем за хозяюшку! Сделайте милость, как зовут-величают?
- Евдокия Анисимовна! - ответил прасол.
- Евдокия Анисимовна! - подтвердила хозяйка, пригубила ядреными губами. Дебелая была женщина. Не старая вовсе. Все еще боялась гостей, но уже заметно меньше.
- Мы нонче для всех польза! - сказал прасол. - И белым, и красным, и даже еще какие-то тут бывали, даже им, вовсе не известным. Для нас-то польза существует нынче где или нет? И будет ли когда-нибудь, хотя бы не в слишком далеком времени?
- Навряд ли будет... - вздохнул Мещеряков. - Не в слишком далеком навряд ли! Выпьем за свободу, равенство и братство! Оно даже по Евангелию и то должно уже вот-вот случиться, не говоря уже о действительности. Выпьем!
Еще спустя некоторое время Мещерякову сильно захотелось поговорить по душам, он огляделся. Рановато было заводить новые знакомства, показывать, будто он с кем угодно после первых же стаканчиков готов сидеть в обнимку, и он потрепал Гришку Лыткина по голове, а свою голову чуть склонил над сковородой с жареными карасями, чтобы лучше слышать карасиный дух и чтобы из поля зрения не пропала прасолиха. Спросил:
- Мертвым себе не снишься, Гриша?
- Ни в жизнь! И во сне и наяву - я завсегда живой, Ефрем Николаевич! ответил Гришка, весь так и подался в сторону Мещерякова, прильнул к нему взглядом.
- Ну и хорошо! Может, для тебя и война эта кончится без снов. Очень может быть. - Похрустел малосольным огурчиком. - А вот старым солдатам, хотя бы и мне, этот период времени со всякими видениями снов приходится переживать. И кто его переживет, тот уже солдат, страх снимается как рукой...
- А что же за сны? - спросил Гришка Лыткин с сожалением. Понял, что поторопился ответить. - Что за сны такие - настоящие, военные? Геройские?
- Ну, если опять же разговор обо мне, так на третьем годе германской мне ночи не было, чтобы не видеть себя мертвяком. Лежишь застреленный либо пробитый осколком. Нос у тебя синий, даже подошву протертую на сапоге и ту видать. Одно бывало соображение: раз все это видишь - значит живой! Вот так с самим же собой ругаешься, доказываешь - живой ты или мертвый... Подлинно солдатский сон.
- Страшно?
- Ну, какой особый страх! Нелепость живому, непокалеченному - и мертвым себе представляться! Противник сколь ни старается, не может тебя убить, начальство тебе за храбрость награды на грудь вешает, а ты сам себе устраиваешь похоронный вид? Глупость человеческая - и только! Хотя и через ее солдат должен пройти и после уж чувствовать себя вольным от страха. То есть быть бесстрашным. Так устроено.
И в это время капелька огуречного рассола упала Мещерякову на галифе. Он быстро вытер руки о полотенце, висевшее позади на спинке стула, одной рукой сильно натянул синее сукно, щелчком другой ловко сбил капельку. Снова пригляделся к плошке с огурцами и к сковороде. Нацелился на небольшой прыщеватый огурчик и на карасика - тоже среднего размера, но жирненького, пухленького, тоже на огурчик похожего.
- Или вот еще, - сказал Мещеряков уже громко, на все застолье, так как все гости слушали его очень внимательно. - Или вот еще: я согласный, что когда исходу не видишь - воюй. Ничего особенного - все, как один, помрем, с войной либо без ее. Выбирай для войны мужские возраста, и пусть они силой и смелостью доказывают свою правду, если уже на словах договориться не могут. И когда во всеуслышание объявлена война, то и нужно ее делать смелее и как можно лучше для себя. Но вот истязательство - оно на роду никому не написано и происходит от черной души. Я с ним не согласный, ни в коем случае! А если все ж таки оно случается и с нашей стороны, виновный в нем все одно Колчак, потому что он видит в народе заблудшее животное, которое нужно стегать чем попало, иначе оно не поймет! Он и начал истязательскую войну. Я же бью его и буду бить как раз за то, что он осмелился глядеть на меня таким недопустимым взглядом! - И Мещеряков поглядел на одного, на другого, а на прасолиху особо. - Надо сделать раз и навсегда, и мы - сделаем. А когда сделаем и будем помирать, то даже молодым не скажем, как обливали народ грязью.
- Ну, ты молодым не скажешь - другие проговорятся! - усмехнулся вдруг Брусенков. Он сидел неподалеку от Мещерякова, ел и пил, до сих пор не проронив ни слова. Ел сноровисто - не то чтобы с сильным аппетитом, но будто бы ему задача была самим собой поставлена: столько-то карасей съесть, столько-то стаканов самогона выпить. Он снимал карася со сковороды за хвост и голову, губами ощупывал спинной плавник, вдруг - узкими, длинными и в каких-то желтоватых пятнышках зубами плавник выдергивал, выплевывал его под стол, а тогда уж быстро, от головы до хвоста, смалывал и всю карасиную спинку. Остальное мясо снимал с круглых карасиных костей неохотно... Вообще-то сник Брусенков в последнее время, становился будто все меньше и меньше ростом. Когда судил на площади Власихина, прямо-таки огромный был человечище... А нынче - совсем незаметный, крохотный, хотя длинное туловище и возвышается над столом, возвышает небольшую рябоватую головку. Что-то случилось с ним. Что-то его давило. Догадываться уже можно - что. Но узнать еще нельзя.
- Другие проговорятся! - повторил Брусенков прерванный было разговор. Обязательно!
Мещеряков подумал и стал отвечать на этот брусенковский возглас:
- А кому это нужно - признаваться? - Пожал плечами и опять вытер руки о полотенце. - Мало ли что в человеческой жизни бывает, не кричать же обо всем! Тем более наша война - она сама по себе чистая и благородная, такой не бывало еще. Она за окончательную справедливость, и не для кого-то, а именно для народа! Кому же по собственной воле захочется обмарываться?
- Найдутся! - пожал плечами Брусенков. - Найдутся сильно желающие. - И опять Мещерякову брусенковские плечики показались слишком уж тощенькими и весь он - слишком тихим, незаметным, но тут вдруг Брусенков как-то очень проворно и цепко глянул на Петровича, сказал, обращаясь к нему: - Вот возьми и ученую интеллигенцию... Возьми хотя бы ее...
Петрович этого особенного взгляда будто и не заметил, сказал с необычайным спокойствием:
- Продолжай, товарищ Брусенков! Интересно!
- Так вот и говорю - разве не сильный от интеллигенции разврат? Память у ее на каждое дерьмо. Кто кого и как истязал, народ не помнит, правильно это было замечено товарищем Мещеряковым, а вот поищи в ихних книжках найдешь. Написано.
Так... Приехали Брусенков с Петровичем нынче по одному какому-то делу, вместе приехали, но враждовали. Даже больше, чем всегда, между ними это замечалось. И, поглядев на них, на того и на другого, Мещеряков решил еще спор поддержать, еще и того и другого послушать. Стал вспоминать и вспомнил один случай. Подумал: можно ли о нем при хозяйке, при молодой еще женщине, говорить? Решил, что можно.
- Могу подтвердить - бывают случаи. У нас в саперном батальоне убило командира, не наврать бы, в феврале, в семнадцатом годе. А денщик остался живой и что сделал? Пошарился в офицерском имуществе. Нашел книжечку, после - за махорку и даже за патроны давал поглядеть другим. Верите ли, там написано, как в разных государствах мужики со своими бабами в постелях обходятся! И картинки при этом! И он, гад, командир батальона, мною командовал, покуда живой был, а я за им этого не знал, а когда его хоронили - шапку перед могилой сбрасывал и давал ему воинский салют, не глядел, что в ту пору у меня в подсумке не более десятка патронов было!
Евдокия Анисимовна вспыхнула, бросилась еще подавать сковороды, Брусенков засмеялся:
- Вот так, вот так, товарищ главком! Мы, народ, друг дружку сразу понимаем, а ей - интеллигенции, - снова кивнул в сторону Петровича, - даже и не сильно нужно это понимание! Вовсе не нужно!
Гости тоже все смешались, командир моряшихинского ополчения - огромный и лохматый - подавился карасем, стал кашлять, прасол сделал вид, что ему случай нипочем, разгладил маслеными пальцами бороду и спросил, не было ли там еще чего интересного, в имуществе убитого командира батальона, а Петрович протиснулся между Гришкой Лыткиным, который ничего не понял, и Мещеряковым - стал горячо объяснять про книги, про их пользу и необходимость. Ненадолго его спокойствия хватило.
В это время и доложили, что старики от моряшихинского общества хотят говорить с главнокомандующим.
- Что за старики? - спросил Мещеряков у командира ополчения. - Что за стародавние порядки? - спросил еще раз и поглядел на Брусенкова. - Или у вас не имеется районного либо хотя бы сельского штаба? Начальника штаба, комиссара, председателя, еще какой комиссии нового порядка.
- У нас все это имеется, товарищ главнокомандующий, - привстав с места, ответил командир ополчения. - Хотя, конечно, все это было сильно постреляно, особенно в последнее, хотя и короткое царствование белых сатрапов, но все равно имеется. Но тут какое дело? Народ, кроме всего, желает еще и стариков. Привычка. Хотя если вам, товарищ главнокомандующий, сильно недосуг, то им ведь можно сказать - до другого раза.
- Ну, нет, зачем же до другого? - пожал плечами Мещеряков. - Пущай нынче и входят. Поговорим!
Старики, человек пять или шесть, стали в ряд у дверей, один из них совсем еще бодрый, с длинной и узкой, как мочалка, бородой - поблагодарил за победу над врагом, после откашлялся в кулак, приступил к делу.
- Вы уже, товарищ Мещеряков, не бросайте после совершенного геройства наше селение на произвол! Уже хватит нашим жителям белого насилия, пожжения дворов, побития невинных. Они тут были, сатрапы, обратно - недоимки еще царского времени взымали. Мыслимо ли? Еще Советская власть объяснила: народ за те недоимки своею горячей кровью на германской войне втридорога расплатился с буржуазией, а энти - ни на что не глядят, требуют! И рекрутов молодых в поганую армию призывают. Додумались - в каратели требовать обыкновенных мужиков и даже вовсе молодых парней! И объездчиков лесных вновь вооружили - ни к одной валежине без настоящего сражения не подступишься! И грозятся казачество наделять не из казенных, не из оброчных статей, а из мирской земли. Да обо всем разве сказать? Когда обо всем, то надо сказать так: не за клочок земли, не за кусок хлеба и не за полено дров народом нынче страдаем. Страдаем, что верховный Колчак обратно хотит по всей земле верноподданных рабов поделать! Это же немыслимо для всех нас, товарищ главнокомандующий! И понятно всем! Хотя мы первую Советскую власть скрозь собственные пальцы пропустили, но понятие она нам сделала. И просим мы нынче об одном лишь только: покуда невозможно в момент одолеть всю белую силу - то хотя бы по справедливости установить между селениями черед, кому подвергаться, кому быть под защитой своей же собственной народной армии. Мы на энтот раз к вам с надеждой! Согласные, как один, родную армию поить-кормить, довольствовать фуражом, согласные наше собственное ополчение выставлять в ночной караул, чтобы товарищи солдаты отдыхали бы в спокойствии, покуда нету истинных военных действий, согласные сделать лазарет для исцеления пострадавших за справедливость, согласные безвозмездно справлять гужевую повинность, а для лазарету доставить сто пар мужеского белья и столь же кусков мыла. Согласные наперед претерпеть которое баловство от товарищей солдатов-партизанов, а свою собственную деревенскую контру с глаз не спущать, глядеть за ей строго, лишать ее и пресекать. Согласные еще и еще, чтобы отныне и навеки избавиться от побора и утеснения! Но и к вам, обратно, имеет общество просьбу: не покидайте селение, не уходите от нас прочь и вдаль! Село наше церковное и базарное, а глядите, что нехристи на каждый заход с им делают, сколь приносят разорения и печали. Примите во внимание, товарищ главнокомандующий, и нижайше вам кланяемся!
Старики все враз махнули бородами, поклонились.
Мещеряков слушал их стоя. После сел. Подумал и обрадованно сказал:
- Ну как же - конские базары здешние я вот с каких пор знаю! Чуть-чуть показал над столом. - Мы с дядей Силантием, с первым жителем Соленой Пади, - известная у его была фамилия - Дитяткин, Дитяткин Силантий Кузьмич, - так с им, бывало, в Моряшиху наезживали. Торговали коней рабочих и выездных. На бегах - сибирских и киргизских - деньги ставили!
- Выигрывали? - ахнув и подавшись тощим телом вперед, спросил старик с мочальной бородой. - Выигрывали али как?
- По большей части все ж таки выигрывали. Силантий Дитяткин, дядя мой, на коней глаз имел. И меня учил.
- Силантий Дитяткин, он, правда что, - известный был житель в здешней местности. И вокруг далеко. Хотя и не слыхать было, чтобы сильно ставил и сильно же выигрывал. Я уже игроков-то зна-ал! Наперечет! А за тебя вот, товарищ Мещеряков, не сомневаюсь: когда не было бы тебе удачи на конях, не было бы ее, обратно, и в военных действиях! Неизменная примета - либо везде, либо нигде! Особенно, сказать, на конях делается проверка человеческой удачливости.
- Он у нас сильно удачливый, наш главнокомандующий, - снова вдруг и очень как-то ласково подтвердил Брусенков. - Он у нас фартовый!
- А как же по-другому? - удивился Мещеряков. - Военный без фарту - он кто? Он уже мертвец либо инвалид. Ясно каждому. И вот еще - господа ли, товарищи ли старики, - снова и уже торжественно обратился он к представителям моряшихинского общества, - армия и народ выражают вам благодарность за вашу сознательность. Горячо выражают, можете этим сильно гордиться. Еще против того, как вы сказали, мы возьмем у вас коней по одному с каждых четырех, и чтоб без обману были годные к военной службе, а не какие-нибудь там козьеногие. Еще озаботиться вам придется насчет зимнего обмундирования ар-ми, то есть поглядеть, чтобы ни в одном дворе более двух полушубков не оставалось, разве только в самых многосемейных. Норму на пимы сейчас не скажу, но она тоже будет, сомневаться не приходится. Что касается нахождения нашей армии, то подумайте сами - как же это можно? Война идет не из-за одной деревни, хотя бы даже из-за вашей. Идет и за соседние села тоже, и за всю мировую революцию. Так что мы будем находиться, где велит нам воинский долг и революционная обстановка. - Повременил Мещеряков. Пригляделся к тому, к другому за столом. - Но в то же самое время, я так думаю, - продолжил после этой приглядки, - в Соленой Пади может нынче покомандовать главный штаб, а я только на моряшихинском направлении возьму задачу воевать с Колчаком. Так складывается либо может сложиться. На сегодняшний день.
Старики переглянулись, подумали и возликовали; с мочальной бородой старик кинулся Мещерякова обнимать. Тот сказал:
- Рано, отец! Преждевременно. Я вообще говорю, а Моряшиху мы сегодня в ночь можем оставить, не взыщи!
Старик все равно обнимался, Мещеряков из-за его бороды наблюдал за Петровичем. Тот весь изменился, неожиданные были для него эти слова. Брусенков сидел - ничего на лице, и только о чем можно было снова догадаться, что в самом деле нету между ними никакого сговора.
Прасолиха от страха, от смущения избавилась, слушала, что Мещеряков говорит и, главное, как говорит, как рукой при разговоре делает, как брови сводит, как ласковость либо суровость в его голосе звучат... Ну и что же, пусть послушает. Поглядит!
- Королев, - сказал он, обращаясь к хозяину. - Королев, ты уважь-ка представителей, сделай милость! Хотя местов за столом уже нету, я думаю, представители не обидятся, когда им в соседней каморе накроют и хорошо поднесут. Прошу, товарищи старики! Прошу отметить нашу победу, а также дружественное отношение между народом и армией!