- Страшный-то ты, Брусенков! - вдруг заметил подсудимый. - Ты - не сильно большой вождь, но и не малый начальник!
- Вот он как говорит! - воскликнул Брусенков. - Вот как! Оскорблением хочет действовать, но и этого у его не получится, потому что он - виноватый, и сам про это лучше других знает! А я спрошу: когда у другого сын, может, уже убитый в геройском бою с тиранами, либо отец, либо сестренка снасильничана, еще у другого из нас - может, как раз завтра сыновья в бой пойдут под командованием нашего любимого товарища Мещерякова Ефрема Николаевича, а этот вот подсудимый будет свою бороду разглаживать, дожидаясь, когда сынки к ему в полном здравии из урмана выйдут? Так мы ему позволим сделать? Либо - иначе?
"Падет на колени подсудимый... Вот сейчас!" - снова показалось Брусенкову. Он уже видел, как черная борода вдруг будто бы склонилась и метет, метет по доскам деревянного крыльца...
Еще один мужик подошел к крыльцу, но на ступени подыматься не стал. Это был переселенец с Нового Кукуя, с того края Соленой Пади, где селились беженцы военного времени, - их из Минской, из Гродненской, из других губерний немцы пошевелили, они после того до Сибири дошли.
И хотя этот мужик-новосел знал Власихина совсем недавно, он спросил у него:
- То ж правду говорят: що ты всегда з народом? За его страдал... Чего ж сынов своих поставил теперь звыше всего?
- Я их не ставил. Они сами передо мной стали. Стали - не спросились!
Брусенков снова вдруг подумал: "А ведь не боится подсудимый! На колени падать не собирается вовсе!"
- Прошу поднять руки, у кого сыновья либо отцы и братья пали смертью храбрых за нашу свободу, - проговорил он громко, отчетливо. - Прошу!
Кто-то разом поднял руки и снова опустил... Кто-то оглядывался по сторонам.
- Если кто из родителей, потерявших детей, стесняется руку поднять пусть не подымает, насильно никто не обязывает!
Тотчас еще поднялись с площади руки, а Брусенков сказал:
- А теперь - кто за смертный приговор изменнику народного счастья Власихину Якову?! Прошу еще поднять руки... Кто против? Суд спрашивает: кто против? Нету против...
Брусенков подошел к столу, открыл ящик, достал из ящика смит-вессон. Поглядел в барабан, взвел курок и взведенным передал небольшой мутноватый смит конвоиру.
- Вот тут, - сказал ему, - вот тут, сведешь с крыльца и у этой стенки... Ну?
Власихин стал спускаться со ступеней... Медленно стал спускаться, неслышно, хотя тишина кругом встала мертвая.
И вдруг на площади раздался чей-то вопль. Даже как будто испуганный вопль:
- Едуть! Едуть! Мещеряков едуть!
Толпа шарахнулась в переулок, через огород. И маленький конвоир, и согбенный, но все-таки огромный Власихин в недоумении остановились на нижней ступени крыльца.
ГЛАВА ВТОРАЯ
В деревню заезжать не стали, привал сделали в березовом колке. Колок вовсе крохотный, однако густой, с молодью. Костер разожгли в ямке из сухих веточек, чтобы горели бездымно, коней пустили на траву, но привязали крепко.
К закату Ефрем велел дозорным выйти на дорогу, глядеть до рассвета. Кто их знает, беляков этих, с какой стороны, когда и откуда они могут взяться.
Солнце садилось лениво, на березах гасли листья, будто угольки в заброшенном костре.
Ефрем обошел колок, наткнулся на копну.
"Вдовья, видать, копешка!" - подумал, поглядев на нее, низенькую, скособочившуюся. Еще вокруг поглядел - нет, не мужичья косьба! Литовкой махала баба - неумелая либо вовсе девчонка: прокос узкий, туда-сюда вихляет, трава нечисто скошена. Срам - не работа... И сколько их, баб, нынче в степи мается, мужицкую работу ломит? Заела народ война, до края заела!
Однако грустил недолго. Сапоги новые сбросил, погладил - очень ласковые были сапожки, хромовые. Куртка тоже новая, блеск сплошной. Он ее постелил аккуратно, подкладом книзу, чтобы блеск этот об сено не поцарапать, лег на нее, еще сенцом накрылся и не успел взглядом солнце проводить - уснул.
Бессонные ночи были до этого подряд одна за другой, да еще в седле провел день целый.
Проснулся при высокой луне и только чуть прислушался - сразу же понял, что у костра его ребята допрашивают кого-то чужого.
- Значит, чей такой? Откудова? - спрашивал строго так голос Гришки Лыткина, совсем еще молодой голос, парнишечий, а ему отвечал человек, видать, крепкий, басом отвечал и со скрипом:
- Дальний буду. Сказать - с Карасуковки с самой... А дале что тебе?
Вот он откуда был, незнакомый пришелец, - с Карасуковки. Карасу - то есть "черная вода" по-русски, - с этим названием аулов и поселков было в степи не счесть. Но один Карасу русские на свою, на Карасуковку переделали, и деревня эта разрослась после, далеко кругом стала известна.
- Хвамилие твое? - спрашивал Гришка Лыткин.
- Глухов буду... Петро Петрович Глухов.
- Так... Почто по степи ночью шаришься? Белых ищешь либо красных?
Бас помолчал, после спросил:
- А вы кто будете? Мещеряковские, или как?
- А мы мещеряковские и есть! - весело так взвизгнул Гришка Лыткин и еще веселее спросил: - Испугался?
- Дурной ты... - ответил ему бас. - Кабы я тебя испугался, так и тюкнул бы на путе разок, после - был таков...
- Ну-ну! - возмутился Лыткин. - Еще кто кого! Ну, так что же ты делаешь в ночи-то? Один?
- Сказать - так бунтую я.
- Напротив кого?
- Ну, не напротив же тебя.
Засмеялись партизаны, а Гришка Лыткин обиделся:
- Всякие нонче ходют... А Карасуковка твоя - село непутевое. Воды в нем - капли пресной нету. Соль голимая.
Кто-то Лыткина поддержал:
- И с мужиков с карасуковских соленая вода шерсть гонит, ровно с баранов. Ушей у их в шерсти не видать!
Ефрем понял, что карасуковский мужик был шибко волосатым, стал ждать, что бас ответит.
Он шутки не принял:
- Не твоя пашня карасуковская и не твоя баба там. Ну и помалкивай знай!