Еще сильнее было накурено в избе. И голоса людей стали поглуше, и лица суровее. Урманный главком хотя и цеплялся за кобуру, но не улыбался уже нисколько. Вытаращив глаза, слушал.
Панковского представителя потеснили, он сидел теперь с краешка стола, теребил бородку, на добреньком его лице был испуг не испуг - какое-то недоумение.
И если с самого начала совещания заспорили Брусенков и Кондратьев, так теперь они будто шли один на один. Пощады друг другу не давали и не ждали ее.
Изредка взмахивая огромным сильным кулаком, а другой рукой по-прежнему опираясь на плечо своего товарища-матросика, Кондратьев разворачивался лысой головой в упор на Брусенкова:
- Преступно оставлять народ на произвол. Но к преступлению толкает товарищ Брусенков! Народ нынче убеждается, способны мы защитить его или не способны? Мы хотя и самодельная, ненастоящая, а все-таки Советская власть, и, глядя на нас, народ судит о настоящей рабоче-крестьянской Советской власти. О подлинной! А товарищ Брусенков? Он сегодня Советскую власть предает, а завтра - сам хочет ею называться! Присвоить имя - не дадим!
- Вот именно! - кивнул Брусенков, тоже поднимаясь. - Необходимо понять, кого защищаешь ты, кого - я! Для всеобщей ясности вопроса прочитываю документ... - И Брусенков вынул из кармана еще одну бумагу, разгладил ее, как всегда, когда он читал на людях, положил на картуз. Откашлялся. - Письмо изменника и предателя комиссара Куличенко своему другу-единомышленнику, а нашему главнокомандующему, - объявил он громко. - Написано таким образом: "Товарищ главнокомандующий, Мещеряков Ефрем Николаевич! Мы с тобой парнишками вместе были, а также солдатами революции - ты меня пойми. Я ушел с двумя полками в Заелань, ибо выполняю волю революционной массы. Когда ты массе отказываешь в защите ихних детей и крова, а белые гуляют в Заелани в свое удовольствие и тебя сильно хвалят - кто же об их позаботится, как не они сами, заеланские, и не тот командир, который еще не оторвался от народу, не гонится за службой среди других таких же служащих, а готовый в любую минуту отдать свою жизнь за народ? Но ты оторвался, не слышишь голоса массы и полностью находишься в услужении деспота Брусенкова. Чем он тебя купил даже непонятно. Просим тебя - ты пойми это еще покуда чистым сердцем, не пятнай себя и свою честь народного героя - завтра же разгони мадамов и самого Брусенкова в его главнющем штабе, а без его пагубного влияния тебе снова станет доступным голос массы и ее светлая любовь и ты будешь выполнять ее святую волю. Самая большая анархия - когда закон есть ничто, как собственный произвол и насилие, а ты нынче брусенковскому произволу подчиняешься, служишь рабски. Преданный тебе друг, а ныне командующий независимой заеланской народной партизанской армии Л.Куличенко".
Брусенков положил письмо в карман пиджака, он туда нынче складывал все свои бумажки. В тишине стал ждать, кто и чего теперь скажет. Не дождавшись, спросил:
- Каждому ли понятно, с кем заодно находится Мещеряков, когда идет разгонять главный штаб? А когда это понятно, предлагаю поглядеть, кого поддерживает Луговской штаб? Когда он тоже становится против главного штаба - не заодно ли он с Куличенко? И не на службе ли у вас у обоих Мещеряков, не по вашей ли указке главный штаб им разгонялся? Но я покуда не тебя нынче в первую очередь виню, товарищ Кондратьев. И для твоего поведения существует причина - она в Мещерякове заключена, в нем и в нем. В его появлении среди нас. Вот что мы должны окончательно и безоговорочно понять!
Кондратьев поглядел на матросика, пожал плечами.
- Он что же - нас пугает, а? Сам пугал - не вышло. Мещеряковым пугал не вышло. Теперь - Куличенко и Мещеряковым, вместе взятыми! - Помолчал и крикнул: - Не выйдет!
Матрос подтвердил негромко:
- Не выйдет, нет...
И Кондратьев еще сказал:
- Не пугай и с другого края - будто мы, Луговской штаб, уже слишком самодельный, слишком кондратьевский! Мы выбраны не тобой, а съездом делегатов Луговского района. Их представляем. А ты уже никого, кроме самого себя, не представляешь.
- Так! - кивнул матросик Говоров.
Брусенков снова усмехнулся:
- Вот-вот! Я тебя с Куличенко и сравниваю. И твою роль. Пойди в заеланские полки, с которыми он вместе совершил измену, - они тоже все, как один, за своего вождя проголосуют!
Тут Кондратьев поднялся из-за стола, прошелся по комнате.
- Как ты измену правому делу с делом путаешь? Умеешь?! Я тебе летом посылал для сведения бумагу, у контрразведчика взятую, там о Луговском говорилось. Напомню! - Кондратьев положил крупные волосатые руки на лысую голову, медленно стал говорить: - "Образец, притом самый вредный, советской партизанской власти, это так называемый Луговской район, потому что там повсюду выбраны на посты большевики и осуществлен наибольший во всей так называемой Освобожденной территории порядок..." Помнишь? Или не помнишь? "Они-то и являются главным злом и рассылают своих тайных агитаторов под видом торговцев в благонадежные волости, разлагают их..." Тоже не помнишь? Нет?
- От ребячьего ума исходит. Своими глазами не видишь, что плохо, что хорошо, - от белогвардейцев учишься понимать? - И Брусенков встал рядом с Кондратьевым, продолжил: - Ты против главного штаба. А что такое главный штаб? - спросил он у всех присутствующих. - Не покладая рук по великому желанию трудятся для народа люди из народа же, а не просто так - за жалованье, за подачки. И когда тот же Мещеряков посетил главный штаб, его отделы - народного образования, финансовый, юридический, агитационный, - он все эти отделы понял, признал их подлинное значение. Признал? - обратился он к Мещерякову. - Если честно?
Мещеряков вспомнил главный штаб. Большую комнату с осколками стекла на полу. С окном, в котором было большое и круглое отверстие.
- Признал... - сказал он.
Брусенков кивнул ему и подтвердил:
- Правильно и честно ответил. И я честно скажу за Мещерякова дальше: не признал он лишь один отдел. Военный. На один отдел он поимел личную обиду, но она ему уже превыше всего. И он пошел разгонять весь главный штаб, всю народную власть и бескорыстных тружеников народного дела! И каждый из вас, кто против главного штаба, тоже в чем-то в одном на его в обиде, но нет чтобы сказать себе: "Это обида вовсе не идейная, а за собственную личность!" Нет, не так вы все говорите, а по-другому: "Разогнать к чертовой матери главный штаб! Веры ему нету! У меня в Луговском - лучше, у меня в дремучем урмане - лучше, у меня в армии - лучше, а я сам - гораздо лучше Брусенкова!" А дальше? Кто пошел на разгон главного штаба - тот уже среди вас герой народного дела! Вот как вы нашли всеобщий язык! И, может быть, ты, Кондратьев, будешь наверху. Вполне может быть! Но правым - никогда! Я весь главный штаб от начала до конца делал. Хорошо ли, плохо ли, но только никто другой не делал этого. Другие - оглядывались, боялись совершить неправильно, жертв боялись, идею считали не до конца созревшей, поддержки в людях не видели. Луговские обнюхивались с соленопадскими, панковские - с верстовскими, верстовские - с луговскими. А я ни на что не глядел. Белые сколь раз меня чуть ли не задавливали и расстреливали - я делал. Луговские почти начисто отделялись - я делал. Революцию совершали все, на восстание шли все, поскольку, если разобраться, то это - самое первое и простое, каждому доступное. А вот власти сделать никто из вас не смог. Ни один! Революционную власть - ее надо делать уметь и успеть. Покуда контрреволюция народ по морде бьет, а тот от ее удара отворачивается - успевай! После поздно будет! А когда наша власть была успешно сделанная - тогда уже луговские со своими ячейками, панковские с мучными рублями, верстовские с армией - все пришли ко мне в Соленую Падь! Все и каждый прислонилися к власти, схватились за нее! Почему же, спрашиваю, если главный штаб плохой и Брусенков плохой, почему верстовское восстание и самая сильная армия во главе с самым хорошим командиром Мещеряковым пошли в Соленую Падь, а не Соленая Падь пошла в Верстово? Мещеряков шел - не ребенок малый, не за ручку был приведенный, а ясно знал - к чему и к кому идет. А когда так - почему тотчас стал поперек того, к чему сам же пришел? Какое на это у него право?! У кого оно - у его либо у меня? - Брусенков протянул руки, пощупал ими кого-то. Мещерякова пощупал, сжал до костяного хруста. Вздохнул. Огляделся по сторонам, спросил: - Играем? Да? Урманный главком играет в собственную самостоятельность, а я готовый порубить себе правую руку, если через месяц, того меньше, он не будет у нас. Но ведь я не уговариваю, сроду нет. Власть она не для уговора, она - опять же для власти. Ты это знаешь, товарищ Кондратьев, как начальник районного штаба. Я тоже знаю, как начальник главного штаба. Будешь ты на высокой должности - будешь действовать так же, как и я, а не то - уйдешь с позором и еще пошатнешь общее дело. Это здесь место говорить по-интеллигентски. А дома у себя? Знаю, какой ты интеллигент у себя в дому! Там тебе известно, что нам, мужикам, уговоры - тьфу! Что они есть, что их нету!.. Еще не постесняюсь спросить: почему ты, Кондратьев, когда белые к тебе близко - за Брусенкова, когда далеко - ты против его? И тотчас начинаешь связь делать с губернией, искать от города всяческой поддержки? Ведь он, Брусенков-то, тот же остается - это ты почто-то другой делаешься, особенно после того, когда товарищ Мещеряков объединил наши армии? Догадался, что силы стало у тебя больше, а власти меньше, и хочешь пропорцию навести? Не в том ли твой лозунг мировой революции? И чем ты отличаешься от дорогого тебе товарища Куличенко? Чем?
Как раз в это время Мещеряков спрашивал себя: "Уехать? Коренника засупонить?"
Кондратьев ответил:
- Я, подобно Куличенко, за полками, когда они изменяют делу революции, не побегу. И подобно тебе, Брусенков, из нее, из революции, одну только власть делать не буду. Не для этого она. Мы с тобой, когда скрывались в кустах, поднимали народ на борьбу, не для этого начинали и поднимали!
- Смешно! - ответил Брусенков снова. - Конечно, смешно! Эти твои слова о себе самом на то и годные, чтобы раз один ими попользоваться, после выбросить куда подальше, забыть навсегда. Может быть только одно, а не два: либо ты, подобно Куличенко, побежишь за полками, либо, подобно Брусенкову, будешь держать твердую власть в твердых руках. Выбирай! Это нетрудно выбрать. Для честного революционера.
И тут поднялся Петрович, сказал громко:
- Дальше - я!
- Куда же - еще-то дальше? - не спросил, а с каким-то даже восхищением проговорил урманный главком.
Петрович, вытянувшись в небольшой свой рост, протирал очки, будто писать собирался или разглядывать через эти очки Брусенкова. Спокойно протирал, стоя прямо, требуя, чтобы все дождались, когда он с очками кончит. Кончил, сказал:
- Сейчас - только одни факты.
Уже что-то подозревая, какую-то неожиданность, Брусенков как будто даже с интересом согласился:
- Ну, и что? Факты так факты! Высказывай!
- Высказывать будешь ты... Самый первый вопрос: когда Стрельников бросил гранату в окно главного штаба - для чего это было сделано? Испугать Мещерякова? Или - схватить его?
Все стали глядеть на Брусенкова. А тот оглядывал каждого. Глядел и думал.
- Что делал - на все были соображения, - ответил после долгого молчания Брусенков. - Лучше сказать - было ясное подозрение, а когда так - я и делал, как мне подсказывала моя революционная совесть, бдительность и обязанность. Я сейчас - начальник главного штаба и тогда им же являлся. И когда бы я тот раз не применил мер, то сию минуту я был бы уже действительно перед всеми вами виноватый. Но я уже тогда подозревал измену - то ли Куличенко, то ли самого Мещерякова, это все одно. Подозревал, что при удобном случае главком бросит армию на произвол, как в действительности после и было. И только ты, товарищ Петрович, не щадя своей жизни, смог в его логово поехать, уговорить его... И то - заплатив цену. Цена немалая - разгон главного штаба, хотя и не удавшийся до конца, опять же благодаря другому истинному революционеру товарищу Довгалю. Кому обстановка все еще не ясная? Кому не ясный ответ?
- Не ответ. Хотел ли ты Мещерякова устранить? Своею единоличной властью?
- Хотел выяснить истинные мещеряковские намерения, свои единоличные подозрения.
А Мещеряков уже знал, что следующий вопрос Петрович задаст ему. Имел на это право. Обязан был задать. Не мог не задать вопроса комиссар своему главкому, и ощущение подсудности, острое и тревожное, снова охватило Мещерякова. Судили его. Судили Брусенкова. Судили их вместе, заодно.
- Товарищ главком, было ли тот раз на тебя совершено покушение? спросил Петрович.
- Настоящих фактов нету.
- Какие есть. Честно и откровенно. Ну? Ну, Мещеряков!
- Откровенно - это было покушение...
Тася Черненко уставилась на Мещерякова.
Брусенков захохотал, и тогда Тася Черненко обернулась к нему.
Кондратьев и Говоров привстали вместе. Вместе и снова опустились на лавку.
Брусенков хохотнул еще раз: