А Тасе было неудобно, что говорят о ней, а она стоит тут же и молчит, что со скрипучей телеги ей все еще машут милосердные сестры, особенно городская сестра с добрым лицом, которую Тася и видела-то всего один раз, когда направляла ее из главного штаба в полк красных соколов, выдавала письменное предписание за подписью Брусенкова и своей собственной...
Она быстро подошла к главкому:
- Здорово, Мещеряков! - но руки не протянула.
- Здравствуй, товарищ Черненко! - И Мещеряков хотел идти, но Тася его задержала.
- Учишься воевать, товарищ главком?
Мещеряков не ответил. Петрович молча глядел на Тасю, на главкома. Покусывал ноготь на пальце правой руки. Из-под ногтя сочилась кровь, где-то он покалечил палец.
- Слушай, товарищ Черненко, - сказал наконец Мещеряков, - все ж таки лучше, когда ты в главном штабе. Гораздо лучше! Уж поверь мне.
- Хочу воевать. И смотреть на тебя в бою.
- Что же ты увидела, дорогая товарищ?
- Увидела - как ты командуешь ребятишками. Лихо мчишься впереди них...
- Когда народ идет в такой момент на жертву, то остается ее принять. И сделать настоящую пользу тому делу, которому жертва приносится! Народ - он идет на жертву сознательно. Понимаешь ты это?
Петрович перестал грызть ноготь, вытер кровь о шаровары. Глянул на Тасю, но не сказал ничего.
В такое время - сразу же после боя, после отчаянного боя - дел было по горло: еще надо было распоряжаться, командовать, торопиться, еще переживать.
И снова надо было сказать Тасе Черненко что-нибудь. Обидное.
Мещеряков обратился будто бы к одному Петровичу:
- Учти - всякое в жизни бывает, товарищ комиссар! Другая женщина и через войну пройдет, а - женщина. Но может случиться, берешь ты себе жену а это бесстрашный солдат оказался, очень смелый и даже героический. Вот радость-то! Ты это учти! Особенно, ежели тебе необходима надежная защита при нападении всяческих жиганов и хулиганов.
А Тася опять не моргнула глазом. Как стояла, с усмешкой глядела на Мещерякова, - так и продолжала глядеть. Может, и в самом деле не сильно зло сказал все это Мещеряков. А вот Петрович, тот вспыхнул. Веснушка пошла по нему сильнее, глаза заморгали, на щеках выступили пятна. Значит - все-таки нельзя было этого говорить. С Тасей с этой правда что лучше всегда молчать. Правда, что без баб войны - и той не бывает... Значит - допрос, который Мещеряков приказал сделать Петровичу над Тасей, вот как обернулся... Кто бы мог подумать!
Тут Громыхалов показал глазами:
- Как с ими?
А показывал Громыхалов на пленных офицеров.
- Сперва допросить толком! - ответил Мещеряков.
- Для допросу у нас имеются другие.
- Тогда дело ваше!
И Мещеряков поглядел по сторонам... А чуть в стороне от площади, в первую улицу, было пепелище, обширное, с обгорелыми столбами, там и здесь торчавшими из земли, с огромной русской печью. По всей верхней кромке печи сквозь копоть можно было разглядеть узор, поделанный красным.
Ведь это была когда-то, и еще совсем недавно, ограда прасола Королева! И жены его - Евдокии Анисимовны! И совсем недавно прасол Королев интересовался: будет ли ему польза в не слишком далеком будущем?
Еще до начала нынешнего боя Мещеряков пользовался слухом, будто прасол в великой тоске искал свою супругу, нашел ее на Звягинцевской заимке в одиночестве, а оттуда ночью, чтобы никто не видел, они скрылись в неизвестном направлении. Белые же пожгли прасолову бесхозяйную ограду. Это ненароком Струков рассказал. Струков знал все на свете.
И, должно быть, все верно было в том слухе; вот они, останки прасоловой ограды, ничего нет - ни избы, ни подворья, ни фотографических карточек, на которых отражена жизнь. Где-то и как-то начнется теперь она, другая жизнь, для этих людей?
Народу все прибавлялось - самого разного. И знакомые были лица: Мещеряков даже удивился, сколько он здесь людей знает и помнит.
Вдруг пошел по площади Власихин Яков - его издали было видать.
Высокий, бородатый, с заржавленной берданой за плечами - бердана казалась на нем совсем какой-то крохотной, - он шел, смотрел кругом себя, на всю площадь, на всех людей. На партизан, на ребятишек, на пленных.
И этот тоже был в араре? Кого она только не собрала здесь нынче? И моряшихинских, и старогоньбинских, и соленопадских...
Тут поглядеть - нет ли где Петруньки? Тоже ведь мог прискакать из Соленой Пади! Отцу на помощь. А что? Всего-то на год-другой постарше Петруньки встречались вояки среди нынешней арары.
Проходя мимо, Власихин снял шапку, поклонился.
Мещеряков поманил его, протянул ему руку:
- Здорово, отец. Воюем?
- Когда начали - довести надо дело.
- Трудно? В твои-то годы трудно доводить?
- Ну, почто же трудно? - удивился Власихин. - Даже наоборот. Лёгко. Совсем лёгко. Как все, так и я. Как я, так и все. Это вот когда ты один, один не такой, как все, вот тогда гораздо труднее становится житье. Ты неужели, Ефрем Николаевич, этого не знаешь?
Мещеряков кивнул, но не ответил.
А в это время показался и еще один старик. Мещеряков глянул - это тот, которого он вызывал к себе в селении Старая Гоньба. Главный по араре.
Старикан тот же самый - глазки детские, сам щуплый и невзрачный. Небольшого росточка.
Бой прошел, после боя как будто всегда что-то меняется вокруг, и люди тоже изменяются сильно. Но этот не поменялся ничуть, точь-в-точь прежний. По-прежнему стеснялся главкома, обходил его стороной.
- Папаша! - окликнул старика Мещеряков. - Ты что же это, герой победы, старых знакомцев минуешь? Не узнаешь ни единым глазом? А?
Старик тотчас сбросил треух, и в том и в другом глазу у него мелькнуло любопытство, он с охотой приблизился.
- Ну как же можно, - мы очень сильно вас признаем, товарищ главный командующий! Только ить...
- Чего это - только?
- Только ить все ж таки... Энто я об вас подумал - может, вы меня не признаете.
- Этого не может быть! У меня - память!
- И память, а быть - может. В тот же раз, в Старой-то Гоньбе-то, мы беседовали с вами в избушке на предмет арары - не признали же вы меня? Ничуть! Запамятовали старое наше знакомство!