Абдуррахмана зажали по бокам два конвоира. Он не успел даже бросить благодарный взгляд на сельчан, только что, сами того не зная, спасших ему жизнь, как его буквально затолкали в легковую машину.
Багровая луна опускалась за горы. В ее отблесках снег вдоль дороги казался покрытым кровавыми пятнами. Набитые людьми подводы медленно выезжали из Милаха.
Последнее, что заметил Абдуррахман, - множество женских рук, с мольбою протянутых им вслед сквозь цепь солдат.
Подвалы местного отделения ГПУ и районной милиции в Джульфе были и так переполнены, а сюда еще привезли несколько подвод с милахцами. Абдуррахман попал в отделение ГПУ, в битком набитую камеру, где люди вынуждены были часами стоять, поддерживая друг друга, и только вдоль стен кое-кто примостился на каменном полу.
В помещении с толстыми стенами и низким потолком была нестерпимая духота. И это зимой. Каково же было здесь находиться летом?
"Твое счастье" - вспомнил Абдуррахман слова гепеушника и усмехнулся, незаметно оглядывая сокамерников. "Уж точно мать меня родила на крыше"*, он попытался слегка подвигать затекшими ногами. Если здесь кто-то умрет, так и будет стоять среди живых - такая теснота. В одном углу, видно, освободилось место на полу, из-за него вспыхнула перепалка. Потом опять все затихло. Сколько прошло времени, пока он сумел сесть, Абдуррахман не знал. В этом каменном мешке время превращалось в муку и, казалось, что она будет длиться вечно. Даже сидя нельзя было вытянуть затекшие ноги. Единственно возможная поза - крепко обхватить колени руками... Бородатый мужчина, примостившийся напротив Абдуррахмана, с интересом разглядывал своего соседа, разительно отличавшегося по виду от других обитателей камеры. Наконец решился и спросил:
______________ * Азербайджанская пословица, соответствующая русской - "в рубашке родился".
- Откуда будешь, земляк?
Страдальческое, измученное его лицо вызывало доверие, и Абдуррахман ответил:
- Из Нахчивана.
- Как из Нахчивана? - удивился мужчина.- Почему тебя привезли в Джульфу?
- Я - зубной техник. Оказался в Милахе по работе, а там в это время заварилась каша. Меня и арестовали вместе с милахцами.
- Смирные там живут люди... - задумчиво сказал сосед. - Видать, их крепко задели, если бунтовать начали.
Он опустил голову на грудь и больше не задавал вопросов. Наверное, мысли о собственной горестной доле отвлекли его от того, что случилось в Милахе. Абдуррахман был даже рад молчанию, он обдумывал свое положение. В Нахчиване оставались жена и новорожденная дочка. Как сообщить жене, что с ним произошло? Но он все же не терял надежды, что все образуется. Власть разберется, и он окажется на свободе. Разве мог он знать, что в кабинетах ГПУ уже стряпали дело об участии зубного техника из Нахчивана в вооруженном восстании против советской власти в селе Милах. Что следователь, армянин, совсем скоро вызовет его на допрос и станет требовать чистосердечного признания в том, что он вел агитацию среди крестьян, и никакие, опровергающие эту выдумку следствия, доводы приниматься во внимание не будут. Абдуррахман надеялся, что суд разберется, где правда, и он готовился дать "последний бой" во время судебного процесса. Он не знал, что теперь в государстве установились такие законы, что его дальнейшую судьбу имели право определить сами чекисты без всякого суда. Правоохранительные органы не только занимались сыском и обезвреживанием "контрреволюционеров", но и назначали наказание своим подследственным. ГПУ стояло выше закона. Оно само устанавливало закон. Ни о каких протестах на решение органов госбезопасности не могло быть и речи. Одним росчерком пера оперработник Орбелян обрекал сотни людей либо на казнь, либо на муки лагерей. "Врагами Отечества" клеймились простые труженики по всему Азербайджану. Всюду были расставлены изворотливые беспощадные палачи: в Астрахан-Базарском районе - Чамардинян, Зангилане - Заркарян, Саму-хе - Петросян, Ленкорани - Мосесов, в Нахчиване Петросов, Акопян, Сейраков, Закиян, Парсегов, Саатов, Агаджанов, Исаэлян. В центре, в Баку - Маркарян, Григорян, Борщов, Коган... Азербайджан планово освобождали от азербайджанцев: от самых деятельных, толковых, трудолюбивых.
Впереди у Абдуррахмана Гусейнова были Сибирь и Беломорканал.
По синеющей глади канала, сокрывшей кости тысяч заключенных, которые голыми руками прорыли, проскребли этот путь в камнях длиной почти в триста километров, первыми на красочно украшенном пароходе, с музыкой, проехали руководители государства.
Абдуррахман Гусейнов по решению карательных органов был депортирован в Азербайджан. Ему предстояло еще год провести в СИЗО. Это был тот случай, когда буква закона интерпретировалась так, как было угодно властям.
Опять вагон-теплушка. Окна зарешечены таким образом, что виднелись только крыши станционных строений и верхушки деревьев. Но ветер из этой узкой щели подсказывал Абдуррахману: путь лежит в родные места, на юг...
Устроившись на верхних нарах, он с жадностью ловил ртом теплый воздух, следил за краем белого облака, застывшего в ослепительной голубизне. Натружено гудя и попыхивая, тащил длинный состав старенький паровоз. По вечерам зажигались в вагоне керосиновые лампы, раздавали скудную пищу, но Абдуррахман хотел только одного - поскорее попасть на родную землю, пусть хоть в тюрьму, но домой, домой!..
И вот долгожданный конец пути. Узники сгрудились в проходах в предвкушении момента, чтобы немного размять ноги, переходя из вагона в тюрьму на колесах. Казалось, этому ожиданию не будет конца. И вдруг с лязгом открываются двери, появляется вооруженная охрана. Заключенные по одному покидают вагон. Расстояние от вагона до "воронка" сжато оцеплением, слышен лай собак...
Настала очередь Абдуррахмана. Ступеньки вагона, привычный обыск, десяток шагов по земле, толчок в спину к открытым дверям кузова грузовика. Здесь полная темнота, слышно лишь тяжелое дыхание товарищей по несчастью.
Скоро все места в их "воронке" заняты. Двери захлопываются. Раздаются команды конвоя, сверяются списки заключенных. Наконец несется: "Поехали!", и цепочка машин медленно выруливает на дорогу.
В Баку, в Баку! - радостным шепотом передается среди заключенных. Лиц не видно, только этот шепот носится в духоте кузова и пьянит, кружит голову обещанием свободы, словно струя свежего морского ветра.
Всех их ждала Баиловская тюрьма...
В 1933 году ее переполненные камеры приняли еще одну партию заключенных, прибывших из разных мест страны. Эти люди, уже прошедшие ад первых концлагерей, стали предшественниками будущих репрессированных в 1937 году, когда аресты в Азербайджане приняли характер эпидемии. Под гильотину массовых "чисток" попадали не только самостоятельно мыслящие представители интеллигенции. Ненасытная пасть тюрьмы тысячами поглощала крестьян, роптавших на произвол поголовной коллективизации. На людей, весьма далеких от политики, навешивались ярлыки "вредителей" и "саботажников" за одно неосторожное слово, за унесенный с колхозного поля десяток картофелин. Стоявшие у кормила власти отчего-то не задавались при этом простым вопросом, почему же, по их уверениям, "самый справедливый на планете" политический строй порождает такое обилие врагов? Почему вся страна покрыта сетью концлагерей?
"Чистили" ряды военных и колхозников, интеллигенцию и рабочих, вслед за ними пришла очередь "пантюркистов" и "панисламистов". Под эти определения попадали люди, которые вообще не могли объяснить, в чем заключается их вина. Некоторые из них просто хранили дома Коран, передававшийся по наследству как семейная реликвия. Все это было позже... А пока, в преддверии широкомасштабных репрессий, ожидали своей участи первые жертвы террора.
Абдуррахман, как опытный "сиделец", попав в камеру, сразу выделил "уголовных". Страдавших за свои убеждения было большинство, и они держались сплоченной группой, стараясь не допускать провокаций со стороны уголовников, тем более видя, что их негласно поддерживают тюремщики и всячески поощряют издевательства над "политическими".
С появлением Абдуррахмана "уголовные" окончательно присмирели. Несокрушимой силой характера веяло от него. Лишнего слова не скажет, а так посмотрит, что даже самые отпетые бандюганы стремились не связываться. Кроме того, и физической силой, ростом и статью не обидел Аллах Абдуррахмана. Сибирь и Беломорканал закалили его. Он сразу стал опорой для слабых в камере, старался вселить надежду в упавших духом.
Месяц за месяцем тянулись так, точно сыпался незримый песок на глаза. Показалось даже, что в лагере и на стройке было полегче: все делом каким-то занят, а тут убивала еще праздность, спертый вонючий воздух, вызывали отвращение перепалки между собой уголовников. Да и общие разговоры с товарищами по несчастью вращались по одному и тому же кругу.
Так могла миновать жизнь. Новые сроки наматывались как стальная проволока на болванку. Тюрьма неохотно выпускала за свои ворота узников. Система опасалась, что вышедший на свободу арестант после отсидки станет законченным врагом существующего режима.
Но у Тюрьмы был еще один способ выиграть схватку со своими пленниками. Иногда по ночам лязгали засовы и в душную камеру входили несколько надзирателей. Старший надсмотрщик окидывал хищным взглядом окаменевших от ужаса людей, и на одного из них безмолвно указывал его палец. После этого человек исчезал бесследно. Доходили слухи, что расстреливают тут же неподалеку, на берегу моря, и волна без следа поглощает тело в своей пучине.
Однажды в их переполненной до отказа камере появились новые узники. Абдуррахман поначалу не обратил на них особого внимания. Старый человек, глаза глубоко запали, давно не стриженная седая борода. Он и вошел тихонько и пристроился в уголке на тряпках без слов, без всяких сетований на судьбу. Только иногда замечал Абдуррахман, как едва заметно шевелятся его губы, будто он читает молитву. Вместе с ним был парнишка лет семнадцати.
Как-то в знойный дневной час, когда в камере воцарилась тишина, к их высокому окну неожиданно прилетела какая-то птица и, примостившись на чем-то снаружи, чирикнула несколько раз, а потом выдала печальную трель. Сквозь полуопущенные веки Абдуррахман заметил, как седобородый поднялся и бесшумно подошел поближе к той стене, где находилось окно. Он запрокинул голову, его изборожденное глубокими морщинами лицо озарилось внутренним светом.
- Золотой клюв, какую весточку принесла? - прошептал он.
Словно услышав его вопрос, невидимая пташка защебетала и выдала новую трель.
- Покажись, золотой клюв, - нараспев попросил старик, - с какими вестями пожаловала? Чья душа прислала тебя?
Почувствовав, что Абдуррахман наблюдает за стариком, его сосед тихо сказал:
- Странный он, правда? Сколько дней ни слова не проронил, а тут с птицей разговорился.
Седобородый как будто услышал его и обернулся. Абдуррахман увидел, какие у него по-детски чистые, прозрачные глаза, но сколько же в них таилось печали...
Птица еще раз прощебетала за окном, затем послышалось шелестение крыл: она улетела.
Старик бочком удалился на свои грязные тряпки, как будто застеснявшись, что привлек внимание к себе. Согнувшись, сел и опустил голову.
Вечером Абдуррахман с кружкой кипятка перебрался в его уголок и предложил:
- Выпейте. Вижу, вы совсем ничего не едите, не пьете. Так нельзя.
Тот посмотрел на говорившего, как бы не понимая. Взял кружку и тут же поставил ее на пол.
- Не знаю, живу ли я? - неожиданно прозвучал его голос, и Абдуррахман растерялся. Вопрос поставил его в тупик. И он молчал, не сводя глаз со старика.
- Да, да... - повторил седобородый. - Каждый день я прошу Аллаха вразумить меня, потому что не знаю, на каком свете нахожусь. Я был моллой, и мои отец, дед и прадед тоже были моллами. Кому я мешал в своем горном селе? Когда пришла эта власть и сказала, что Бога нет, я ей не мешал в ее неверии. Почему она решила помешать мне в моей вере?
Он устремил вопросительный взгляд на собеседника, и столько глубокой убежденности было в этом взгляде, что Абдуррахман поразился про себя его стойкости.
- Ответь мне, - продолжал седобородый, - зачем эта власть пригнала войска в наши села, когда крестьяне не захотели объединяться в колхозы? Зачем брат стрелял в брата?
Он замолк и, закрыв глаза, начал шептать слова молитвы. Абдуррахман ждал продолжения рассказа и уже знал, что оно будет страшным.