Я добрался с товарищем до Константинополя, где мы и узнали о переменах в России. Что делать дальше?.. - он замолчал и ответил затем на свой вопрос тоном, не выражавшим сомнений: - Постараюсь попасть на какой-нибудь пароход... В сторону дома...
Больше Алимардан бек его не встречал. Но рассказ этот долго не выходил у него из головы. Потерять родину, своих близких, пережить предательство, столкнуться с трусами и убийцами, на словах убеждающими тебя в своей вечной преданности, что могло быть болезненнее для человека чести? Такое способно подкосить и сильных духом людей!
В тот день Алимардан бек все же сумел убедить собеседника принять от него немного денег. Вдруг ему удалось-таки сесть на пароход?..
Французская виза была получена только в начале мая, в Париж делегация Азербайджана прибыла в середине того же месяца. Алимардан бек целиком сосредоточился на своей важнейшей для будущего республики миссии. И уже 28 мая 1919 года, в день годовщины провозглашения независимости Азербайджана, удалось добиться аудиенции у президента США Вильсона. В сделанном на приеме заявлении Топчибашев отметил, что об Азербайджане в западной прессе публикуется много искаженных и неверных сведений, но "у нас есть все данные к самостоятельной независимой жизни". Президенту США были вручены на этой встрече текст азербайджанского Меморандума и материалы Чрезвычайной следственной комиссии по расследованию всех насилий, произведенных армянскими националистами над мусульманами в пределах Закавказья.
Алимардан бек был окрылен успешным началом деятельности их делегации. Тем более что союзники не признали полномочий делегации Армянской Республики, возглавлявшейся ярым дашнаком, "зоологическим" врагом мусульман А.Агароняном. Хотя, разумеется, Топчибашев отдавал себе отчет, что впереди предстоит еще огромная дипломатическая работа. Одного он не мог знать: самому ему больше не суждено ступить на землю отцов...
ГЛАВА 19
Тетрадь
Когда это было? Назад тому сотню лет... Тогда я был в живых. И теперь разыскиваю себя в годах минувших, к которым ветры с гор замели песком все подступы к воспоминаниям... Я был выбит из жизни, как птенец из гнезда. В тот день, когда, загнав двух коней, вошел под палящим солнцем в мертвое село Хейвалы...
Палачи поспешно бежали. Еще не остыла в тендирах зола. Они опасались возмездия и лишь слегка забросали сверху камнями убитых, доверившихся им жертв, беженцев из Умудлу. Три дня хоронил я их тела... Три дня не вставало надо мной солнце.
Похоронил младенца Али, со свернутой набок головкой, старуху Биби ханум с перерезанным от уха до уха горлом, расстрелянного в упор кербелаи Мамеда Таги оглы с зарезанной женой и тремя малолетками, чьи худенькие тела были в лоскуты исполосованы кинжалами, моллу Шахбаза с выколотыми глазами, гордость села Умудлу - юную красавицу Лейлу, замученную звериной похотью солдатни...
Похоронил своего седого отца, на чьих устах какбудто застыли проклятья... Похоронил ту, которая дала мне жизнь, она и мертвая, защищая, прижимала к себе моего обезглавленного брата...
Сона, белая роза моя... Свет мой, Сона... Подле тебя остановилось сердце мое, и я заплакал слезами нашего нерожденного сына, еще в материнском лоне познавшего ужас конца...
Я руками вырыл могилу тебе, перетер каждую песчинку в пыль, чтобы мягче тебе спалось...
Сона, было всех вас сто один человек, и все вы рядом легли. После вашей смерти мир съежился, меня стало меньше. Я упал на землю около ваших могил и услышал, как плывут облака...
А когда поднялся, то не числил больше себя среди живых. Я умер, не умирая. И теперь - вечный покойник. Летят надо мною голуби с плачем в клювах...
...Подвели коня. Я и не заметил людей, молчаливо толпившихся вокруг меня. В их сухих глазах читался немой вопрос: "Ты возглавишь нас? Мы отомстим"...
Да, я возглавлю вас. Но месть оставляю живым. Смерть не мстит. Она приходит. Тихо, как дождь, или в злой судороге змеистых молний из корчи небесной утробы.
Конь шарахнулся от меня, почуяв мой тлен. Я приказал: - Дайте вороного коня... И вот уже мой отряд мчит вслед за мной. Все выше и выше в горы, ища нехоженых троп, далеко оставляя в стороне яйлаги и человеческое жилье.
При свете луны - привал. Я не спешил. По лощине стлался бледный молочный туман. Вдали, над развалинами крепости, кружили нетопыри. Мы не разжигали костров. Ни один звук не нарушал тишины. Даже дыхание коней... Словно каждый из нас превратился в тень. Этой тенью, как саваном, накроем врагов: безмолвно, бесшумно... Навек.
Закрываю глаза - единственное мое окно и в жизнь, и в мир. И сразу все случившееся кажется мне сном. Пахнет хлебом мое село, идет, улыбаясь, по дорожке мой брат, ветер шевелит завитки его шелковистых волос. Мать с отцом в саду за столом, а вот и Сона моет нежные ножки свои в ледяном роднике. Смотрит с надеждой в сторону древнего дуплистого дуба, откуда дорога поворачивает в наше село. Ждет меня...
Я опоздал...
Страшный сон. Но разве мертвые видят сны? Падает пепел на дома, как на груду костей, все смешалось: звери и люди, боль и огонь, блеск ножа и женское горло, след вытекших глаз и крик предсмертной муки. А потом пустота. Только ряды выкопанных мной могил. Только растрескавшаяся каменистая земля. Без побегов и корней. Это - явь...
С рассветом снова в седло. Знаем - они двинулись на Хачын. Через трое суток видим на дороге их обоз. Девять повозок и человек двадцать охраны. Головной отряд, значит, впереди. До самых сумерек крадемся за ними по пятам. Они нас не чуют: нахально шумливы и расслаблены, на закате разбивают лагерь у реки, выпрягают лошадей, разводят костры.
Окружаем плотным кольцом. Наш удар ослепляет их: они шарахаются без ума, сталкиваются друг с другом, орут, кто-то бросается к реке, чая там спастись, кто-то корчится в пламени костра... Поднимаются, снова бегут, потные, похожие выпученными глазами на жаб, кто-то лезет на дерево, но пастуший аркан находит его... Краснеет в реке вода, пузырится черной кровью земля. "А-а-а..." - звучат, замирая, их писклявые голоса, где мешаются страх и удивление. Отходная жизни... Нет им избавления. Стелется дым над водой, пылают стога с пришпиленными к ним саблей телами.
Под копытами моего неистового коня хлюпает вязкая каша из крови и плоти, источает адский смрад.
Выгружаем с подвод оружие и патроны. Берем лучших лошадей.
Тишина. Я окидываю взглядом берег реки. В камышах вдали покачивается легкий челн. Берег пуст. Надо мной успокоенно запевают ночные птицы.
Исчезаем в лесу.
Наутро пастухи приносят весть: они нашли свой уничтоженный обоз. Теперь направляются в Паправенд. Мы опередим их. День и ночной переход - и мой отряд въезжает в это красивое, богатое село. Молодежь группируется около нас, но и старики готовы взять в руки ружья. Разбиваю всех на отряды, назначаю старшин, объезжаю окрестности села, намечая оборонительные рубежи, потайные укрытия, посты часовых. Теперь это мирное село - наша крепость. Но ведь сюда никого не звали с войной...
В доме купца Мусы Нури я нашел приют. Никто ни о чем не спрашивал меня. И я был рад остаться один. Сколько ночей я не спал? И даже не заметил, что наступила зима.
Они подобрались к Паправенду с трех сторон, рассчитывая стремительно сжать его петлей. Но я уже заранее распорядился направить к ним в тыл засадный отряд. Остальные ждали их, залегши в укрытия, затаившись в перелеске за селом. Подпускали все ближе и ближе... Наконец первые ряды их конницы перешли на рысь. И мы дали залп. Они повалились, кто как, повисли на стременах, болтая головами по земле, некоторые свалились совсем, и кони на скаку стоптали их передними ногами. Ржание перекрывало крики, лошади вздыбились, некоторые, сбросив убитых седоков, помчались назад, сминая следующую за конниками людскую цепь. А тем временем по тылам ударил наш засадный отряд.
Я подал знак своим удальцам, прошептал: - Пленных не брать...
Мы, тучей стелясь над землей, понеслись этим детям дьявола наперерез, низринулись сталью клинков на их головы и хребты. В этот миг мы перестали быть людьми, мы слились в единую стихию уничтожения. Под нами корчились, пытаясь увернуться от неизбежного конца, визжащие туши и гибли в клубящемся бурлении обрубков тел, голов, рук... Вжих-вжих, - резали морозный воздух взмахи сабель. Трещали выстрелы. Сотрясалась земля. Клубился пороховой дым. Это был мой ответ на гибель Умудлу.
Все. Впереди пустынное поле. Уцелевшие всадники, побросав снаряжение, скрылись в дальнем лесу.
Отпустив поводья, я направил коня обратно в село, а вокруг ликовали мои воины, обнимались, подбрасывали папахи, стреляли вверх...
Вечером старый молла Мамед Юсуф пришел в дом Мусы Нури, чтобы увидеть меня. Они хотели оказать мне почести, устроить пир... Но я не сомневался, что праздновать рано: армяне вернутся. И они пришли через два дня. И мы опять превратили в прах их пополнившийся подкреплением бандитский отряд.
Вот тогда узнал я и имя того, кто возглавлял эту шайку, кто громил села в Тертере и пытался захватить в ноябре 1905 года Гянджу, - Амазасп. В коварстве этого зверя мне предстояло еще убедиться, когда в начале мая 1918-го его отряд, состоявший исключительно из дашнакских зинворов, обстрелял из пушек Кубу и занял этот город, уничтожив около двух тысяч мусульман. А всего в Кубинском уезде они разгромили тогда 122 азербайджанских села. Но, не успокоившись на этом, не пресытившись кровью, Амазасп становится под флагом большевиков одним из старших командиров в гянджинском походе летом того же 1918 года. Наступление это было столь жестоким, что даже Степан Шаумян, спасший после бесчинств в Кубе Амазаспа от расстрела, признавал: для него всякий мусульманин был врагом просто потому, что он мусульманин... И так продолжалось до тех пор, пока в междоусобной борьбе за власть топор подручных уже большевистского кровопийцы, Ависа, не поставил точку на пути Амазаспа и его бешеных псов во дворе ереванской тюрьмы зимой 1921 года.
А я охотился за ним...
Как ни уговаривали меня жители Паправенда остаться у них до конца зимы, я попрощался с ними и отправился в Зангезур. Тридцать всадников - верных моих боевых друзей, многие - из исчезнувшего Умудлу - последовали за мной.
Весть, что мы дали дашнакам отпор, бежала впереди нас. И везде в мусульманских селах ждали нас стол и приют.
В начале августа 1906 года у сел Кархана и Гатар я почти поймал Амазаспа в прицел, но они, спалив дотла эти села, успели укрыться от нас в лесах. Здесь, как и под Гянджой, их дорога отмечена следами пожарищ и телами замученных ими людей.
Халадж, Инджавар, Челлю, Емазли, Салдашлы, Моллалар, Батуман, Атгыз, Пурдавурд, Зурул, Гюнан... Вот далеко не полный, скорбный список этих погибших сел.
Ночь. День. Ночь. Сутками мы не вылезали из седел. Налетали внезапным вихрем на дашнакские отряды. Узнавали их путь по дымам горящих деревень, заходили лоб в лоб, накрывали своей несущей смерть тенью, точно крылами Азраила, отбивали угнанных женщин и награбленное добро, обращали в бегство обезумевших от страха зинворов. И косили, косили их без передышки - пулей, саблей, пикой... Только трескались черепа, как расколотые орехи...
В редкие передышки, чаще ночью, когда спали мои бойцы, я уходил в ближние горы, чтобы издали посмотреть на спасенное нами село... По кровлям затаившихся в зелени домов и по кронам деревьев лежали зеленоватые отсветы звезд, выстроившихся в небе подобно птицам перед осенним отлетом. Благоухание трав смешивалось с ароматом печеного хлеба, где-то плакал ребенок, село окутывала тонкая рубиновая мгла, и не знал я, знамение ли это завтрашних кровопролитий или обещание урожайных лет...
Я обходился без собеседников и ни на кого не рассчитывал... Я переживал драму человека, не способного ни на минуту забыть о потерянном рае. И, порой, вместо звезд различал я в вышине глаза Соны - золотые искры в густой синеве...
Как-то - не помню день, но стояла осень - после утреннего намаза в Джума мечети Ордубада меня пригласил побеседовать с ним почтенный кербелаи Мухаммад. Поручив своего вороного нукерам*, я сел в его экипаж.
______________ * Нукер (азерб.) - слуга.
- Я знал твоего отца... - сказал кербелаи Мухаммад.
Опустив голову, я молчал.