Рука сама отодвинула белую кисею - на нее смотрела незнакомая старуха, вся в морщинах, с погасшими глазами и неопрятными патлами. Старуха смотрела строго. Но тут же девочка удивилась - та как будто стала меняться прямо у нее на глазах; она молодела, словно в обратном порядке отрывались листки календаря: старость, зрелость, взрослость, юность, детскость... И когда была достигнута предельная точка, все исчезло - никакого тела больше не было...
Теперь в воздухе покачивался огромный Младенец. Он висел, свернувшись калачиком, как чье-то будущее драгоценное дитя в бархатном пространстве вечной Рождественской ночи, и она бросилась к нему, простирая руки и умоляя, не упади - не пропади - не разбейся, пусть не слопает тебя какая-нибудь космическая гадина, спаси и сохрани мое дитя, моего товарища, спаси и сохрани меня, меня, меня...
меня зовут Вова!..
3.
- Где я? Здесь ли, между мертвых лиц?
- Ты ни здесь, ни там.
- А уж если я ни здесь, ни за гробом, то скажы мне, где же я тогда?
Плавт. "Купец".
Сон кончился, но все, оказывается, только начиналось.
Проснувшись рано, она увидела себя в Вовиной детской.
А вот и сам Вова, ее маленький мальчик. Подходит, приближается.
Как он успел вытянуться и подурнеть! На личике звездная россыпь родинок и прыщей, ноги шустрые, ходячие, а глаз - нелюбящий и умный.
- Вова, а где же мое кольцо? Какое? Да то самое! Разве ты не знаешь. Ах, не знаешь. Знаешь, Вова. По глазам вижу, что знаешь. Да нет, я не перекладывала, нет, никуда не засунула - как ты можешь. Вова! Отдай мне кольцо. Я знаю, это ты взял, больше некому. Ах, не брал! Отдай: Это же не просто вещь, это память. Об одном: о твоем: в общем, память. То есть, как это ничего у меня не было, как это? Ты шутишь, Вова. Было, было, а ты взял. Как ты мог?! А если я приду и возьму у тебя самое твое дорогое, например, этот мерзкий розовый колобок - вот я беру и прячу, и больше ты его назад не получишь! Понравится тебе? Что же ты молчишь, хоть поплачь, ты как каменный. Ну на, возьми свой колобкок, он мне не нужен: не нужен! Только и ты мне отдай. Сам знаешь, что! То - на это, или это - на то. Торговаться так уж торговаться! Что, тебе мало? Тебе прибыль нужна? Так вот зачем тебе столько старого хлама, ты старьевщик, Вова! Как ты живешь, зачем тебе все это, я спрашиваю. Да где же это, где?.. Ах, вот! Вот оно! Душа-то у тебя есть, где твоя душа, Вова. Ну зачем, зачем ты это сделал. Зачем, скажи на милость. Скажи правду. Ну скажи, я же спрашиваю. Я спрашиваю! Клянусь, я не рассержусь. Скажи хоть раз. Почему не хочешь говорить. Считаешь мать дурой.
Обижусь. На что же я собственно должна обидеться. Тем более говори. Сказал А, теперь надо Б. Что-что ты хотел?! Чтобы я ушла. Как это ушла. Ну, уехала. Что значит ну, куда это я уеду. Куда, я спрашиваю, должна уехать?! Что-о-о-о? Чтобы меня не было, ты взял память об отце, это стало последней каплей. Ты хотел, чтобы я исчезла с лица земли и меня больше не было. Умерла! Вот чего ты хотел.
Ведь так? Ты решил мне отомстить, но за что! За что? Ведь это я дала тебе все.
Жизнь... Ты ведь весь из меня, из моего ребра, то есть живота. Разве это не убедительно. Да. Вот из этого самого живота, можешь посмотреть. Могу шрам показать, не бойся, он косметический. Не веришь? Ты мне не веришь, подлец. На.
Возьми назад свою игрушку, она тебе дороже мамы. Ты не мой. Не сын. Ты его сын.
Мой так не мог. Откуда ты такой, с какой-такой несчастной планеты. Я тебя ненавижу, понимаешь. В роддоме таких подменивают. А я должна любить вечно. Уеду.
Умру. Радуйся, ты этого хотел. Никогда больше. Вспомнишь тогда. Как я для тебя землю рыла. Пеклась. Сладостью материнской тебя кормила. Захочется спасибо сказать, да некому. Нет. Никому твоя слезиночка не нужна. Сирота. Как есть.
Сиротка, хоть и взрослый уже. Уже взрослый! А помнишь, как маленький меня из кроватки звал. Мама, мама, не отворачивай от меня лицо, смотри на меня, смотри.
Помнишь. Смотрю, сыночек, смотрю...
...Фу, какой снова дурацкий сон! Давай, Вова, просыпаться, ведь тебе же в школу.
Вова, который час? Какое сегодня число, месяц, год?..
Вова роется в кармане своей пижамной курточки - сейчас, сейчас... и вытаскивает оттуда, что бы вы думали, не плюшевого зайца, не пистолетик, а куриную косточку.
Начисто обглоданная, косточка лежит у него на ладони и светится, как мощи.
- Что это?
- Птичка.
- Где ты это взял?
- Там. - Он тычет рукой в мамин длинный халат. И смотрит, вроде бы в чем-то упрекает. Как будто мама птичку съела, а косточку в кармане припрятала. Ела - ночью, тайно от всех, урча от удовольствия, кошачье отродье. А косточку, чтобы никто не узнал - в карман. А Вова догадался, встал раньше всех, оторвавшись от детских снов, и запустил руку в мамин халат!
Вова смеется. Мама плачет. Косточка светится.
Никогда-никогда не поцеловать мне больше твои неходячие ножки, не заглянуть в милые глазки, никогда не прильнет мое дитятко к груди, как к родимой земле - никогда оно больше меня не простит!.. А халат висит на крючке так одиноко, по-ночному висит, словно мамы в нем больше нет и не будет.
Вовины губы начинают дрожать, сначала легко, будто молоко пенкой подергивается, но, вижу, внутри у него все закипает, поднимается.
- Отпусти косточку-то, отпусти! Разожми ладошку.
Не разжимает.
- Хочешь, я пирог испеку, как ты любишь, весь сахарный, и к нам гости придут, а потом мы все вместе отправимся туда, где живет золотой ангел. Он на тебя похож, мой свет, такие же светлые волосики, такие же ручки и ножки...
При слове "ангел" Вовины губы успокаиваются, на них даже проступает улыбка.
- А эту зверушку, которая косточку обглодала и мне в карман подложила, мы с собой не возьмем. Ни за что не возьмем. Скажем ангелу, и он ее к себе не пустит... Вовино личико искажается:
- Не хочу ангела! Плохой ангел! Зачем ты меня, мамочка, мучаешь?
- Что ты, что ты, не может мама мучить свою деточку. Это проклятый зверушка тебя мучает!
- Не зверушка, а ты, ты, ты и никто к нам в гости больше не придет!
- Что ты говоришь, Вова, очнись!
... Она просыпается - рядом никого нет. Ее рука сжимает маленькую белую косточку.
...А чтобы вы, мой дорогой Г.П., не подумали, что мозга у меня за мозгу заходит и с мозгою говорит, поясню конкретно. Но для этого позвольте отныне обращаться к вам так:
Глубокоуважаемый Гражданин Прокурор = Г.Г.П.!
Наконец-то мы подходим к самой важной странице нашего письма, которое, конечно, должно иметь какой-то конец.
Так вот, к тому времени, о котором идет речь, как внешний, так и внутренний круг моих друзей действительно стал сужаться. Это был как бы даже и не круг, а просто линия без начала и конца, без спасительной дырки в центре.
Все линии вообще разомкнулись, разошлись - "уже развел руками черными Викжель пути" - сны кончились, окончательно нас испепелив, и пепел разлетелся по ветру.
Они исчезали один за другим, парами и поодиночке: и чета Клейманов, и Иван Русаков с женой своей Рахилью, и подруга детства Любка Молотова, и даже старинный друг семейства, родоначальник всей нашей литературы Семен Семеныч.
Куда они исчезли? Вам виднее, дорогой Г.Г.П.! Вы лучше знаете, как это бывает -огни Шереметьево-2, детское колечко, не пропущенное строгими дядями из таможни и в последний момент брошенное через железное заграждение, ночные обрывистые звонки, редкие письма с позавчерашними ответами и вопросами (отвечать уже нет никакого смысла), потом обрыв телефонной связи и полное молчание, с обеих сторон, ползущее к одной точке, как огонь по бикфордову шнуру... обрыв телефонной связи, обрыв...