УНА МАРДЖЕН
Я иду по бескрайнему залу, который представляет из себя море. Стены нежно-аквамариновые, по стенам висят морские пейзажи, а в бирюзовых вазах — белая пена цветов. Всё так изящно, красиво, изысканно. Как в самом лучшем романе.
Жаль, что мне так долго пришлось сидеть рядом с Касильдой Виверрент и заглядывать в её сны. Почти не посмотрела замок. А мне хотелось побывать в оранжереях.
В «Цветах желания» действия тоже происходят среди оранжерей, только автор никогда не был в этом дворце. Не подозревает, какой он прекрасный и грандиозный. Повезло тем, кто живёт среди такой красоты.
Тут только слишком много кошек. Они повсюду: ленивые и раскормленные — на подушках, и быстрые мяукающие охотники — в коридорах. Совсем маленькие котята прыгают и пытаются драть обои. Противная кошачья армия — не понимаю, зачем госпожа Виверрент их всех держит? Может, раньше за ними присматривали слуги?
Теперь многие в эвакуации. А если кто-то встречается в залах — учтиво кланяются, а мне от этого неловко. Хочется затеряться между тяжёлых портьер, ширм с серебристыми орнаментами, или за тяжёлыми комодами из красного и розового дерева.
Мне кажется, слуги понимают, для чего я тут хожу — там, где совсем нет чужих снов. Догадываются, зачем рискую попасться веретенщику.
Страшно, конечно — я же смотрела сны тех, которые получили укус. И я тоже окажусь во сне, как в зачарованной башне, и буду бежать по долгим лабиринтам, или пугаться зеркал, или там будут какие-нибудь монстры, вроде Арделл.
Но это всё стоит поцелуя Моего Принца. Потому что, если мы теперь в сказке — разве так не должно быть? Арделл придётся его вызвать, она не решится медлить, она же вечно строит из себя общую спасительницу. И все знают, как я отношусь к Рихарду. Я этого не прячу.
Мой сон не продлится долго. И когда я открою глаза — я увижу его лицо близко-близко, как всегда мечтала, а на губах будет тепло его губ. Может, я скажу что-нибудь. Например — «Ты пришёл» или нет, можно просто его имя — главное взгляд, чтобы растопить льдинки в его сердце. Может, он наконец поймёт. Осознает, что он для меня.
Веретенщиков нет, только кошки. Наверное, в оранжереях будет надёжнее. Хочу выйти в оранжереи, но прохожу только два розария, а потом натыкаюсь на Мел.
— Тут никто не спит, вали к Конфетке!
Янист мямлит извинения — как будто ему не всё равно, укусят меня или нет. Они оба красные и мрачные — наверное, двух последних так и не поймали. Я возвращаюсь во дворец, в кружево арок и переходов. Поднимаюсь по лестнице, трогаю гладкие, как вода, перила.
Если бы вдруг веретенщик укусил Его…
Об этом жарко думать, и как-то неудобно: получается, я хочу, чтобы он пострадал. Но я всё равно думаю, потому что это же не по-настоящему: он только уснёт, и тогда я смогу… Потому что поцелуй Арделл ничего не решит. Точно ничего не решит.
А я бы спасла его. Вывела бы из тьмы и холода. Иногда я представляю, что он ранен и я сижу у его изголовья, приношу воды и зелий и меняю повязки — и он наконец-то начинает смотреть на меня теплее и улыбается иначе, и берёт за руку… Но так даже лучше, так он сразу поймёт.
Впереди по коридору спальня Касильды Виверрент. Мне туда не нужно: Аманда сказала, всё уже понятно. И я была «просто молодцом, сладенькая моя, да-да-да» (как раздражает эта её притворная ласка!). Может, они найти способ привести к госпоже Виверрент того юношу, Йелта Нокторна? Они же ездили в его поместье и явились какие-то странные. Или они нашли другого возлюбленного? Мне почему-то хочется, чтобы это был Йелт Нокторн, он такой красивый, романтичный. Хотя отважный Хорот Эвклинг, тоже, наверное…
Дар зовёт меня — я так долго пользовалась им, что он стал слишком чувствительным. Возле комнаты Касильды Виверрент процветает сонная тень. Это как-то странно, потому что такие тени бывают у здоровых людей: когда видишь яркий, чёткий сон. А у укушенных веретенщиком я такого не видела. Или, может, не смотрела.
Хочу пройти мимо, но тень сна плавает и плавает, и просто умоляет её коснуться. Тень тянет ко мне руки — тонкие, маленькие, беспомощные, как у потерянной девочки.
Тень впускает меня в сон.
В рассветный полумрак.
В одуряющий запах зелий.
Пахнет кроветворным, усыпляющим, обезболивающим — травы сплетаются в единый горьковато-сладковатый дух, в котором тонут нотки крови. Лекарь и двое жриц Целительницы хлопочут у ложа, бесстрастно и быстро отшвыривают в сторону заскорузлые от крови остатки того, что недавно было одеждой. Перебрасываются шепотом непонятными терминами.
Мне не нужно слышать, чтобы понять — у человека на ложе нет надежды.
Мне с самого начала предложили удалиться, но я стою и смотрю — на простыни, которые пропитываются кровью, и полосы ожогов от огненного хлыста, и запавшие глаза, и искусанные, запекшиеся губы на восковом, неживом лице.
Губы шевелятся, пропускают почти неслышный, рваный шепот:
— Девочку уведите… уведите… не должна видеть… уведите…
Люди в последние минуты молятся. Клянутся в любви или обещают отомстить с того света. Говорят о наследстве или последней воле. Некоторые стонут.
Человек на кровати стонал слишком много, и голос он сорвал в первую половину своей Правой Ночи, и клятв у него больше нет, только тихое сипение, когда лекарь пытается хоть что-нибудь сделать с раздробленными костями. Остался лишь суетливый, торопливый, захлебывающийся шепот без голоса:
— Девочку… девочку уведите…
Я смотрю на человека, которого ненавижу. Ненавидела.
Он смотрит на меня — и в глазах у него, за пеленой невыносимой муки — мольба… нет, приказ.
Последняя осознанная воля.
И я отвожу глаза от этого незнакомого лица с впечатанным в него страданием. Иду в предрассветном сумраке туда, где у двери застыла она — ее профиль белеет, будто вырезанный из кости единорога, и она не сводит глаз с кровати, с рук лекаря, с испуганных лиц Дочерей Целительницы…
Видит все сразу — и ничего, кроме его заострившегося лица, вздрагивающих губ, которые пытаются сдержать рвущийся изнутри вой — она не должна услышать, не должна видеть, не должна плакать…
Она не плачет, только смотрит широко раскрытыми глазами, и мне кажется — я слышу, как медленно и тяжело бьется ее сердце, все замедляет удары, будто решило остановиться…
Когда я подхожу к ней — она останавливает меня ровным повелительным жестом. Говорит, не поворачивая головы:
— Уйдите из комнаты. Все.
Лекарь и Дочери Целительницы не смеют перечить ей. Удаляются, потупив глаза, только посматривают на меня — не возражу ли?
Я не возражу. Но я и не уйду. Они считают, что это кара — она отослала их, она отнимает у него эту последнюю возможность — умереть с облегчением… Или что она хочет сказать ему что-то перед смертью.
Я же знаю другое. Она отослала их потому, что не хочет, чтобы они упали на колени, увидев это.
Когда она открывает глаза — они наполнены светом. Катится солнечная слезинка по щеке. Сияние медленно ткет узор на стенах — листва, и неведомый сад, и садящаяся на ладонь птица…
И хотя я никогда не видела, как это бывает — но я знаю, я верю, что это должно быть оно.
Пробуждение Спящей.
Это просыпается Великий Дар, поднимается — и до отказа заполняет сосуд, которому он был предназначен с рождения.
Она шагает к кровати — вызолоченная этим сиянием, своим Даром, плещущимся в глазах, переливающимся под кожей. Шагает мягко, будто плывет над полом. И я слышу шепот, хотя губы ее не шевелятся.
— Я спала, но ты пробудил меня.
Сияние брызжет из ее ладони — правой, на которой проступает потускневшая за многие годы страданий Печать.
— Была потеряна, но ты отыскал меня.
Она наклоняется над ним — его глаза полузакрыты, и если он может еще видеть что-то — то ему это кажется всего лишь странным видением перед последней агонией.
— Не имела сил — но ты дал мне силы.
Она кладет одну руку ему на лоб, другую, с нестерпимо сверкающей Печатью — на грудь. На лице у нее — высшая власть той, у которой на коленях молят об исцелении.
Великой Премилосердной Целительницы Тарры.
И только чуть-чуть — упрямства шестнадцатилетней девушки.
— Ты страдаешь — и я дарую тебе исцеление. И говорю тебе: не смей уходить. Слушай меня, Эвальд Шеннетский. Карменниэ… я приказываю тебе — жить. Приказываю остаться.
Тонкие пальцы, чуть вздрагивающие на его груди, на лбу, отдают сияние. С кожи смываются страшные раны, растворяются ожоги, и переломанные пальцы сжимаются так, будто их не ломали.
Он приоткрывает глаза и шепчет:
— Повинуюсь… моя королева.
И потом он погружается в сон, а сияние медленно гаснет в пригоршнях девочки, которая присела на край его кровати. Девочка обессиленно всхлипывает, и тогда я подхожу к ней — и она шепчет:
— Я… не смогла… до конца.
И сон мой тревожен — в нем кто-то выкрикивает сорванным девичьим голосом:
— Вы! Все! Со своим презрением, со своей честью! А он лучший, понимаете?! Лучше вас всех!
Девичьи крики тонут в мешанине других образов: мерные вспышки огненного хлыста и ликующая толпа вокруг эшафота. Холодное, неподвижное лицо королевы, которая смотрит на человека, приговор которому только что вынесли… Одинокая слезинка сползает по щеке. В тонких пальцах извивается ветка сирени: «Вы думали о том, что мерзавцы иногда могут любить цветы?» Огонь и синь сплетаются над сиреневыми лепестками и плачущим голосом, который повторяет: «Лучший! Лучший!»
Я не могу удержать сон, и он рвется, как старая паутинка.
Обжигая мою ладонь — будто влезла и просмотрела что-то запретное, секретное… Я тороплюсь подальше от двери. Полная тем, что видела.
Я знаю, чьими глазами я только что смотрела. И кто был там, в храме Целительницы — я видела их портреты в газетах, только он не выглядел таким измождённым, а она казалась взрослее, а не испуганной девочкой или богиней. И это всё так непохоже на то, что в газетах писали, и… нужно ли рассказать об этом Аманде? Или Арделл?
Останавливаюсь и смотрю на тени в коридоре — такие надёжные, успокаивающие.
Зачем кому-то рассказывать? Это же не имеет никакого смысла, правда? Какая разница, что там было в Храме Целительницы Айлор-тэна, два года назад. Это всё никак не относится к веретенщикам, и любви Касильды Виверрент, и ко всему прочему.
Нужно скорее закрыться в комнате. Спрятаться под одеялом и волосами. Как это я могла забыть, что по этим коридорам и лестницам ходит теперь Шеннет. Если я встречусь с ним взглядом… даже посмотрю на его трость — я, наверное, умру от страха. Говорят, у него такой Дар — читать, что у тебя в мыслях. И если он посмотрит, то увидит, что я…
В комнате я забиваюсь в угол кровати и укутываюсь во все одеяла сразу — но всё равно меня трясёт. Я никому не скажу. Никогда никому не скажу.
Я только тень, ваша тень, и они умеют хранить ваши тайны.
ЛАЙЛ ГРОСКИ
В Ирмелей можно было попасть официально, но мы всё-таки решили не светить физиономии и не ставить подписи на пропускных пунктах у международных виров. Чем и вызвали у Фрезы бесконечное словоизвержение. Вроде бы, бывшая пиратка изрыгала что-то про внебрачных детей яприля и шнырка и интересовалась, с чего это у нас такие зелёные рожи. И я даже отвечал ей что-то развесёлое, разрываясь между тошнотой и попытками незаметно припрятать «горевестник» под скамейку.
Сквозник начал морозить, едва только погрузились на борт «поплавка». Вызывали постоянно, но не произносили в Сквозную Чашу слов вроде «срочно, важно, немедленно». Только вот у меня были некоторые сомнения, что это Гриз Арделл — потому что начальство могло связаться и с Нэйшем, а он за своим сквозником не лез. Можно было бы предположить, что со мной возжелал поговорить кто-то из вольерных, или Йолла, или её мать, или кто угодно из пяти сотен персон, с которыми мы соединили сквозники…
Вот только крыса внутри решительно отвергала эти обнадёживающие мыслишки. Она исходила на зуд, скреблась и извивалась, и нашёптывала, что как-то уж слишком вовремя меня вызывают. Очень может быть — чтобы намекнуть, что не следует мне ходить в гости к Старому Лису с этакой компашкой. Или даже спросить: «Сорный, ты что, рехнулся? Флористан первым делом, увидев тебя, расскажет про Гильдию, а может — и про твоё задание, ну и как ты это объяснишь Даллейну?»
Из-за этих мыслей и постоянной подморозки сквозником я изъёрзался и испотелся в синеватой полутьме «поплавка». И под задумчивыми взглядами Нэйша и Даллейна фонтанировал словами:
— Вообще-то, Жаон Флористан живёт в Ирмелей-тэне, у него там слава книжного червя. Научные работы, историк, благотворитель… Время от времени посещает прихрамовые школы. С лекциями, от которых детишки вырубаются на десятой минуте. Словом, всё как любит ирмелейское общество — холостяк в строгом сюртуке, в свет выходит редко. Если кто-то и знает о его отлучках — списывают это на поездки в Эрдей, или ещё в какие места, где куча храмов. Или на научные изыскания. Вся эта чёртова прорва конференций.
Флористан даже иногда их посещал — достаточно, чтобы поддержать репутацию, но недостаточно, чтобы серьёзно примелькаться в научных кругах. Помнится, мы с ним здорово потешались над учёными мужами. Постреливая по мишеням из «воронов» или «скроггов».
— Так что будем надеяться, что он у себя в поместье. Милое место в безбожной глуши, куда ни один приличный ирмелеец не сунется. Зато под носом незарегистрированный вир. Сам дом не то чтобы большой, но артефакты по периметру выставлены очень серьёзные. Учитывая ещё обслугу — а их три человека, и все по совместительству — боевики Гильдии…
Клятый сквозник чувствительно холодил бок, а от собственного треска у меня раскалывалась голова. Даже не знаю, что я хотел им заглушить. Может, чувство подступающего прошлого: совсем недавно Эрли, теперь вот Старый Лис…
— …Флористан в своём гнёздышке не то чтобы часто делами занимался — для посредничества предпочитал нейтральные территории или даже вовсе работал по сквознику. Эта деляночка у него была больше для укромных размышлений. Ну, и для друзей, а их, нужно сказать, у него была куча…
И от каждого Старый Лис умел получить своё. Он вообще отлично умел обаять и увлечь — словно закутывал пушистым, поседевшим от старости хвостом. Уволакивал в своё логово, хвалился своей коллекцией оружия, рассуждал на любые темы, подкидывал деньжат, и вы вскоре были уже его с потрохами, готовы были оказать новому другу пару небольших услуг, порекомендовать кого надо…
Или нырнуть с головой в Гильдию, будто в удушливый, помойный омут.
— Хотите — сравните с паутиной, разве что здесь мухи потом приходят снова и требуют добавки, потому что… ну, вот как-то верилось, что человек тебе добра хочет. Не могу сказать, чтобы у нас с ним было долгое знакомство — дела торговые, правда, он говорил, что я ему приглянулся… гостил вот несколько раз. Он-то как раз часто водил знакомства с не-гильдейцами — сами понимаете, по должности положено…
Старина Флористан говорил, что из меня может получиться со временем отменный «посредник» или любой другой вид «дельцов» — с моими-то связями и умением убалтывать…
— Лучшая в мире профессия, уж ты мне поверь, — похохатывал старик. — Прямо-таки посланник Перекрестницы из сказочки. Раз — и все желания выполнены, все желания, всех сторон, да… а твои руки чисты.
Только вот заказы мне сплошь присылали — не те, где требовалась сказочка и чистые руки. Для моих нужны были острые зубы и умение проскользнуть в любую щёлку — и интересно бы знать, не Старый Лис ли давал на меня рекомендации?
Леса Ирмотиля навевали тоску. Вереск на болотных проталинах казался ветошью, по пальцам крался холодок — в Вейгорде было на ступень теплее, чем здесь. Пар изо рта лез клочьями, и ледяной сквозник в кармане добавлял печали, так что меня изрядно колотило, пока мы добирались от лесной речушки до укрытого за холмами Логова.
Может, я знал, что мы увидим. Ещё до того, как увидел молчащее, словно сонное поместье. Наверное, даже и до того, как мы взяли курс на Ирмелей. Это так часто случается в работе законника, вырабатывается особая чуйка — и ты только выходишь на задание, а можешь с точностью предсказать, что увидишь, по одним только вводным.
Слегка припорошённый мокрым снежком сверху аккуратненький дом — возмутительно ирмелейский. Защита на ограде — но только по контуру, не «колпак» (Даллейн осведомился, все ли готовы совершить злонамеренное проникновение, не дождался ответа — и подкинул нас всех по воздуху, через защиту). Приоткрытая дверь. Выстывший за ночь дом. Недочитанные книжки и початая бутылка старого доброго виски. Темные ступени, жёлтая полоска света в коридоре — из плотно занавешенного кабинета.
И удивительно мирное лицо хозяина кабинета, почти что удовлетворённое — ну, насколько можно быть удовлетворённым, когда у тебя дырка во лбу, а твои мозги забрызгали обшивку любимого кресла.
Под рукой у Жаона Флористана лежал раскрытый томик — я вытянул шею и прочитал начальные строки: «С прискорбием от одиночества бегу…» Вторая рука свесилась и в ней покоился «ворон» — черный, со зловеще длинным стволом.
Мы стояли в кабинете втроём — пялясь на нашу оборвавшуюся нить.
— Знаешь, Лайл, — послышалось над ухом, — похоже, быть твоим другом прямо-таки опасно. Они все удивительно недолго живут, ты как полагаешь?
— Точно, — шепнул я углом рта. — Ты уж, как соберёшься нас покинуть без времени, хоть заранее предупреди.
Даллейн не обращал внимания на нашу милую беседу. Коршуном нависал над мертвецом.
— Мёртв более восьми часов — возможно, с вечера… Господин Гроски, что могло быть причиной? Угрозы, возможно, провал задания…
— Рассмотрите вариант «Пуля, которую тебе кто-то пустил в башку». Подстава, конечно, сделана старательно — я такие… видел, словом. Но до совершенства далеко.
Им бы взять пару уроков у законника Лайла Гроски в его лучшие годы.
Это оказалось легко — наверное, я уже свыкся со шкуркой Истинного Сыщика. Сказать себе — перед тобой только тело. Отодвинуть Даллейна в сторонку и осматривать труп — глядеть на кончики пальцев, обхлопывать карманы домашней бархатной куртки, задирать рукава, посматривать на пол. Вываливая попутно на окружающих:
— Гость был один, а то тут всё было бы почище. Старикан не успел понять. Прямо в лоб, за несколько шагов — у него возле раны ожога нет, а я… ну так, пару раз видел, какой след остаётся при стрельбе из оружия Пустошей в упор. Его откинуло на кресло, и он из него свесился, завалился на бок. Тут на полу след. Гость выправил тело — поза не устраивала, нужно было красиво — одна рука на книжку… Хотя при таком оружии — если бы он решил себе стрельнуть в лоб, ему пришлось бы держать «ворона» двумя руками. Старик всё же, как ни крути. Да, и оружие ему вложили потом в правую руку.
— В правую руку, — повторил Даллейн. Я кивнул, пошевелил пальцами правой руки. Маги Дара стараются не использовать правую руку для оружия — помимо магии. Случаются, конечно, и оболтусы, и исключения — но Флористан продолжал упорно стрелять с левой, несмотря на искалеченную Печать.
И не знать об этом мог, к примеру, тот, у кого вовсе нет Печати. И кто отлично умеет стрелять из оружия Пустошей. Кто никак не смог бы убить Старого Лиса другим способом — яд не считается, старикан кучу противоядий держал.
— Гегемония Равных, — подытожил Даллейн. — Но как же защита над оградой? И где слуги?
— Думаю, слуги обнаружили труп хозяина, посчитали это самоубийством и свалили, чтобы не попасть на глаза законникам Ирмелея — рано или поздно те сюда заявятся. Они и поставили защиту, уходя.
Или же слуги были в курсе, удостоверились в смерти хозяина, отчитались Гильдии и ушли — но тогда убийство было с согласия крупных шишек Гильдии. План неплох, если вдуматься. Ограда под защитой, трагическое самоубийство хозяина. Едва ли станут расследовать — а если и станут, сколько в Ирмелее законников знакомо с оружием Пустошей?
— …но тогда вопрос — почему. Может, догадался о чём-то или отказался доигрывать до конца. В общем, начал представлять опасность. В таком случае — он мог бы оставить знак. Да и вообще, тут могут остаться какие-нибудь бумаги. Так что я бы на вашем месте пошерстил дом на предмет тайников, да ещё поковырялся бы в камине внизу — вдруг слуги чего жгли. Нэйш — а ты глянул бы двор и пристройки, вдруг что найдётся.
Наверное, их сбил с толку мой самоуверенный вид — будто я что-то знаю. Расторопный Помощник и Длинноногая Секретарша тут же отправились рыть.
Они были недалеки от истины — кое-что я знал. Например, что тип, который вышиб мозги Старому Лису, был в этом доме не впервые. Что он ходил по этим комнатам, сидел в креслах у каминов. Что старикан звал его «сынок» — как всех, кого думал утащить в свои сети. Как когда-то меня.
«На тебя вся надежда, сынок».
Пришлось оглянуться через плечо и убедиться, что Старый Лис упокоился с дыркой во лбу. Голос слышался прямо как наяву — только принадлежал не покойнику, а памяти.
«Сам ведь понимаешь, тут он прибрался. Я к себе дураков не приближал, и тот, кто меня положил, дураком не был. Ну как, отыщешь что-нибудь в Лисьем Логове?»
Я ступал по пушистым даматским коврам, заходил в памятные комнаты — где были резные бары, статуэтки обнажённых девиц, шкуры медведей и альфинов. А рядом со мной ступал Старый Лис — бодрый и подтянутый призрак памяти.
«А что, собственно, ты хотел у меня спросить, сынок? Что меня заставило ввязаться в эту историю посредником? Ах да, я вроде как ушёл на покой… только я же всегда был тщеславен и не скрывал, а? И если уж началась Большая Игра… а она же началась, ты понимаешь? Так что не только деньги, но и возможность поучаствовать в кое-чём забавном. К примеру, обставить Шеннета-Хромца, как тебе такое?»
Больше всего было лисиц. Чучела и шкуры, на картинах, в статуэтках, только хвосты… Обычные рыжие и черно-бурые, исчезнувшие белые и огнистые. Лисье Логово, ты же был в восторге от него, Гроски. Теперь-то тебе что не нравится?
«Сынок, да ты, никак, насчёт Гильдии… Ну, раз уж так — неужто ты не знал, с кем тогда связался, а?»
Ну, конечно, знал. С кем-то вроде Эрли. С кем-то вроде меня самого. Или кого угодно из тех, с кем мне приходилось иметь дело — и до Рифов, и после них.
«И какого ж вира ты решил, что отличной идеей будет послушать сводника Гильдии и в Гильдию вступить?»
Потому что это казалось таким простым. Мне всегда было просто идти за теми, кто сильнее. Кто прокладывает путь. Крысы бегут за вожаками, а? Да и к тому же я был без денег, устал бегать по разовым шабашкам, а ещё я размяк от тепла — даже крысам иногда нужно согреться…
Голос памяти смущённо прокашлялся, подбирая вопрос, потом задал глобальный: «Какого черта, Гроски?»
Тут полагалось отвечать долго. Возможно, даже зайтись в отчаянном визге: «Да не знаю я, какого чёрта, да просто я трус и ничтожество, просто Эрли был прав, и я всегда был крысой, и не умею я выгребать против течения, а ты помер — ну и не встревай, понимаю я, что не ты в этом виноват, а если уж искать виноватых…»
Я встретил свой красноречивый взгляд в зеркале, в коридоре. Отвернулся, толкнул дубовую дверь.
В этой каминной Флористан хранил игрушки с Пустошей. Нелепые «грифоны» и тяжеленные «филины». «Вороны», «коршуны» и вир знает, что ещё — он эту коллекцию лет двадцать собирал, все стены увешаны образчиками пустошного искусства. Полированные деревянные рукоятки, затворы и дула, тряпицы с маслом, и к ним — задумчивая усмешка: «Соседи идут вперёд быстро, очень быстро… Меньше сотни лет — а как развернулись, смотри-ка ты. Ну, и кто будет говорить, что будущее за магией?»
На столике — полупустой стакан и несколько книг: свод ирмелейских законов, атлас, том стихов и что-то по истории Пустошей. Призрак Старого Лиса похмыкивал, когда я скользил пальцами по обложкам. «Помнишь, сынок?»
Как не помнить, ты же мне и рассказывал, что лет девяносто назад один ирмелейский магнат (и по совместительству — «пустой элемент») возомнил, что отсутствие магии — благо, а не недостаток. Откупил порядочный кусок земли в Ничейных Землях и основал колонию, в которую принялся приглашать только «пустых элементов». Со временем колония отгородилась от внешнего мира, провозгласила себя государством — Братство Равных, потом Гегемония Равных… а потом пустошники и вовсе перестали к себе пускать тех, у кого есть Печать. Вир теперь знает, что у них там творится.
Только вот я к тебе не за историями про Пустоши, Старый Лис. Понимаешь ли, при обыске я не обнаружил на тебе кое-какой маленькой детали. О которой житель Пустоши мог бы даже и забыть — и я бы тоже забыл, с удовольствием, только вот эта клятая деталь мне сейчас карман насквозь проморозит.
На трупе не было сквозника. Может и был когда-то, но его забрали. Только вот Флористан заслужил своё прозвище не зря: у него было несколько артефактов связи. Один он вечно таскал в карманах — на случай связи с «безопасными контактами». Второй, куда более мощный сквозник должен быть где-то в Водной Чаше — и её-то мне и нужно, только вот во всех комнатах, куда я заглядывал, ничего подобного нет.
Кресло двигали, статуэтки на каминной полке переставляли, кое-какое оружие висит кривовато. Пустошник додумался до того же, что и я: больше всего старина Флористан любил эту комнату, часто в ней вечерами один посиживал, стало быть, Чаша тут…
Просто убийце не хватило времени, а может, сообразительности. Посмотрим, как с этим делом у меня.
Не в стенах, нет, и сложного тайника не будет: Чаша должна быть под рукой. Значит, ещё и открывается просто. И я не могу себе вообразить, чтобы Флористан таскал тяжёлую, наполненную водой Чашу туда-сюда к креслу — а наверняка он сидел где-нибудь в одном из этих уютных, массивных креслиц, когда беседовал с клиентами. Я уселся на кресло хозяина. Камин, столик, оружие перед глазами. Вряд ли Старый Лис стал бы размещать рычаг среди любимой коллекции. Пушистый ковёр… нет, пол вряд ли.
Остаётся пузатая бочечка под книжной полкой. Изрядная бочка на колёсиках, в которой скрывается бар. Дверка приоткрыта — я распахнул её и удостоверился, что бутылок внутри с годами не поуменьшилось. И вкусы у Старого Лиса остались прежними… Только вот зачем бару колёсики, если вдуматься?
А перемещается бочка для такой заполненной штуки слишком легко и следов по ковру не оставляет. Какой-то воздушный артефакт на днище — чтобы хозяину было просто катить штуковину туда-сюда. Так и сидел вечерами: в руках какой-нибудь пугач с Пустошей, рядом — бар, на столике — налитый на четверть стакан виски…
Рычагов или артефактов контроля маскировки на бочке или внутри неё не обнаружилось. В духе старины Флористана — разметить открывающий артефакт где-то в стороне.
К примеру, в чучеле белой лисы, которое скалится из угла. Или на столике с неординарной коллекцией книг. Сборничек стихов — не просто сборничек. «Поэма о Белом Лисе» — писана Тадэо Стимфереллом, предком Хромца. И на обложке — изображение лисицы, обвившей хвостом клинок.
А книга о Пустошах написана Нерейсом Хоррелом — тем самым магнатом, который стал основателем Братства Равных. Старинное издание, явно подарок.
В атласе закладка на особой карте — трюфельной карте Кайетты.
Но покоя мне не даёт другая книга. Книга, которую я видел годы назад на этом же столике, но раньше не задавался вопросом — зачем в этом доме Флористану свод законов Ирмелея? Да ещё такого вида, будто он их тут читает?
Я распахнул книгу — механизм был внутри. Стрелки-ключики и четыре значка: рыжая лиса бежит, белая — плещется в воде, чёрная — выглядывает из норы, огненная накрылась хвостом.
Обе стрелки указывали на огненную.
— Посмотрим, что у нас с водичкой, — пробормотал я, передвигая обе стрелки на белую лису.
Верхнее дно бочки плавно убралось вбок. Водная Чаша была плоской — и вмурованной прямо в бар, с самого верха, так что и не заметить разницу.
В воде, невинно поблёскивая, расположился сквозник.
— Боженьки, — выдохнул я, прибирая его в карман. — Это ж надо было так заморочиться.
Призрак Флористана похихикал откуда-то из-за плеч и завернул что-то про обычаи лисиц. Но я не слушал. Оглянулся, прислушался — никого? Потянул из кармана другой сквозник — свой собственный, ледяной и наливающийся синим из-за долгого вызова.
Воды Чаши невинно булькнули, принимая новый груз. Всколыхнулись и пропустили будто бы обрывок разговора:
— …продать товар первого сорта…
Потом насмешливо зашипели — что, большего ждал? Улеглись.
Не было ничего — ни лица связного, ни хоть чьего-нибудь голоса.
Ничего и не было нужно.
Я знал этот сигнал — особый сигнал Гильдии. Похожий на случайный обрыв связи или ошибку работы сквозника. «Товар первого сорта» — глава конторы, куда тебя внедряют. Любое слово вместе с этим сочетанием — приказ убрать.
Гильдия повышала ставки для своей «крысы».
Гильдия приказывала убить Гриз Арделл.
ГРИЗЕЛЬДА АРДЕЛЛ
— Сон пошёл вам на пользу, но Аманда говорит, что вставать пока ещё рано. И в любом случае, вам пока нельзя покидать комнату. Это небезопасно, да и мы ещё не придумали, как обставить ваше пробуждение.
Касильда Виверрент полусидит на васильково-синих подушках. Улыбается — уже не такая мраморно-белая, но всё ещё похожая на принцессу из сказки.
— Скажем, господин Шеннетский демонстративно отбывает из замка. А через несколько часов к чёрному входу тайно прибывает некто, закутанный в чёрный плащ. Высокий и статный… возможно, ваш устранитель не откажется сыграть эту роль. Пятнадцать минут — и он таинственно исчезает. Всё будет выглядеть так, словно вы всё-таки нашли способ… узнали имя.
«Лучшего из людей», — невольно отдаётся внутри Гриз, и та спешит уделить внимание розам. Розы тащат служанки к комнате госпожи: «Она любит цветы». Приходится заносить внутрь, расставлять по вазам, проверять — нет ли в букетах веретенщиков или на листьях — опасной бирюзовой пыльцы.
— При дворе много статных и красивых, — Касильда ласкает белые лепестки, — и мне приписывают романы с многими из них. Не удивляйтесь, за годы своего брака я привыкла…
«Быть в сюжете», — а вот теперь это голос Эвальда Шеннетского, и Гриз отмахивается от голоса простым «лгать».
— Я должна перед вами извиниться. За то, что я не назвала его сразу. Простите, что подвергла вас этому испытанию — я была в вас уверена, но Эв…
«Эв», — произносит она мягко, будто целуя самое имя. Разительная противоположность с холодным, брезгливым «мой муж» раньше.
— Понимаю. У господина Шеннетского свои пути.
— Он разве не просил вас звать его по имени? — смех у неё — печальная флейта. — Должен был. Мы с ним часто о вас разговаривали, и знаете… он восхищается вами.
— Часто разговаривали? — сколько же всё-таки времени за ней следят?
Касильда понимает вопрос иначе.
— Когда удаётся поговорить. Он здесь не так часто — дела государственные, — («клятые бумаги, секретные донесения и заговоры», — уточняет голос Шеннета в памяти). — Но он старается выбираться… насколько может.
Белая роза в её пальцах. Касильду Виверрент всё же тяготит это. Ежедневное, въевшееся в кожу, отравившее кровь притворство. Когда не можешь улыбнуться даже мужу в присутствии слуг.
— Мой муж — великий человек, Гриз. И я считаю — за то, чтобы быть возле него… как угодно… цена невелика.
Глаза у Касильды обращаются в синие звёзды — из-за сияния слёз.
— У вас когда-нибудь… вы когда-нибудь думали, что всё могло быть иначе? Совсем иначе? Знаете, вскоре после смерти моего первого мужа Эв начал ухаживать за мной. И как-то раз сделал мне предложение. Сказал, что откажется от всего — должности, своих связей при дворе. Целей. Если только я выйду за него. Предложил даже уехать в отдалённый замок. Всё, что угодно. Если бы я тогда…
«… если бы только я согласилась…» — рвущий душу припев из прошлого. Гобелен, тканный из липкой паутины памяти: девушка в свадебном платье и темноволосый вельможа, Гриз понимает, что нужно дышать, нужно поднять и укрепить стены, иначе воспоминания, замурованные в подвалах памяти, выползут и задушат, разорвут душу на части.
— Целительница Премилосердная, мне не следовало… простите, я позволила себе лишнее, я ведь знаю о той истории с Этельмаром Сотторном…
Роза отлетает в сторону, и Касильда Виверрент собирается лететь за ней — наверное, чтобы принести Гриз Арделл воды.
— Не извиняйтесь, это всё в прошлом, — нужно спетлять, увести от опасной темы, но это выше сил Гриз: — Вы думаете, что если бы согласились тогда — сейчас были бы счастливы?
— Может быть. Иногда мне кажется: вдруг я смогла бы его рассмотреть… узнать раньше. Понять. И мы просто жили бы… и дети…
Закрывает глаза и давит, давит судорогу боли на лице. Запирает в стенах своей крепости. Гриз не спрашивает ничего. Если даже жена Хромца — его слабость и находится в огромной опасности, то ребёнок…
— А потом я думаю, что сейчас Айлор был бы иным, — говорит Касильда окрепшим голосом. — До сих пор бы правил Даггерн Шутник. И то, как я относилась к Эву тогда… не знаю, смогла ли бы я изменить своё мнение. Я цеплялась за свои заблуждения так упорно — считала любое слово ложью, выискивала двойное дно. Даже несмотря на его благородство во время нашего брака.
Ей нужно об этом поговорить, — понимает Гриз. Хоть с кем-нибудь, потому что когда ты не переносишь ложь, а тебе приходится лгать так долго — рано или поздно чаша переполняется.
— Я прозрела только перед Правой Ночью. У нас была последняя встреча в тюрьме, но мне нужно было играть роль, которую мы определили. Ведь я же, получается, наконец добилась своего, когда подвела его под суд. И я не смогла сказать. Потом была Та Ночь. Арианте… королеве пришлось смотреть. Я, к счастью, могла прикрыться вуалью. Но не закрыть уши.
Какое-то время она молчит. Пытается сбежать из ночной, пропитанной криками памяти.
— Несколько дней после исцеления он лежал — лёгкая лихорадка, бывает, если целителю пришлось проделать большую работу. Я наконец-то могла быть рядом с ним — это был долг жены: навещать, читать, сидеть у его изголовья. Тогда я и поняла. В те дни осознала, что буду с ним, пусть и придётся продолжить обман. Пусть даже обман теперь станет во сто крат тяжелее.
На бледных щеках проступает румянец — словно к ним прилипли два розовых лепестка.
— Знаете, что он сказал мне сразу же после того, как встал на ноги? Что теперь я могу просить у королевы расторжения брака. Выполнил обещание, которое дал ещё до нашей свадьбы… Эв сказал, что я могу быть свободной и выйти замуж за того, кого я люблю. Только вот я уже…
Касильда Виверрент прикрывает глаза и улыбается, баюкая дорогой момент в памяти, словно розу в ладонях.
Сколько у них было таких вот моментов? — думает Гриз и тихонько отходит к двери — не хочет спугнуть счастливую память. Сколько было разговоров без лжи? Взглядов — вне игр и сюжетов? Встреч, пожатий ладоней, поцелуев… Правая Ночь была два года назад. Преступно недостаточно — во всяком случае для Касильды. Что же касается её мужа…
— Вы говорили с ним, Гриз. Я знаю, что он мог вам предложить. И прошу вас согласиться.
Голос у хозяйки Цветочного Дворца совсем тихий.
— Молва много лжёт о моём муже… хотя методы его и впрямь небезгрешны. Но я видела его настоящим. И если… варги ведь во многом полагаются на внутреннее чутьё, так? Если вы не верите ему — поверьте мне.
Касильда Виверрент наклоняется вперёд и словно распахивается, предлагая себя — на ладони: глаза в глаза. Бледно-жемчужная роза с ароматом вечной печали.
— Мой муж не лжёт в том, что Кайетте угрожает опасность. И не лукавит, когда говорит, что ваши цели совпадают.
— Я знаю, — как можно мягче отвечает Гриз.
— Пожалуйста, не отказывайтесь от его покровительства. И пообещайте хотя бы подумать об этом.
Гриз обещает подумать. Тихо покидает комнату, в которой поселилась память — сладко-горькая: об обмане и благородстве, о презрении и прозрении. О прекрасной женщине у постели больного и о его деланно бодрой улыбке: «Королева даёт разрешение на расторжение брака. Так что теперь вы можете наконец быть свободны и выйти замуж за человека, которого любите». О решительном ответном шёпоте: «Не думаю, что это возможно. Видите ли, я уже замужем за этим человеком».
В соседней комнате живёт совсем другая память.
Тяжкая, зловонная, пропитанная криками горевестников.
Выстывший дом, из которого вынули сердце. Иступлённое горе на лице матери. Шёпот когда-то красивого Мечника, который умирает, захлёбываясь гноем и шёпотом: «Сделаю всё, всё, всё…»
Служанок из комнаты пришлось удалить, чтобы не проведали о выздоровлении госпожи. Теперь здесь властвует Аманда: котёл в камине, котёл над нагревающим артефактом, маленький котелок — на столе. И охапки трав, пробирки и перегонные кубы, крысиные хвосты и высушенная земляника, толчёные драгоценные камни и букеты цветов.
Три веретенщика разной ступени исследования — в банке, на доске и один уже по частям. Четвёртого нет — впрочем, Аманда могла его и целиком сварить.
— Укрепляющее, — кивает нойя от края стола. Не отрываясь от котелка, в котором варится разновидность проявляющего зелья. — Ей и тебе. Сколько твои красивые глазки не видели сна?
Гриз отмахивается — заснёшь тут… Делает глоток укрепляющего — шипучие пузырьки весело покалывают в носу.
— По веретенщикам или по этой пыли есть что-нибудь?
— Совсем немного, медовая, да… тут долгая песня, на много ночей. Пока смотрю взаимодействие их яда с разными веществами — хочу понять, почему пробуждает поцелуй и как пробудить иначе. Но они упрямятся, — травница игриво шлёпает ближайшую ящерку по хвосту. — Совсем-совсем не хотят помочь. Очень искусная магия, хорошая загадка! С этой пылью проще. Это не растение — здесь что-то вместе: наука, и магия, и мощная энергия артефактов. Будто бы кто-то стёр несколько веретенщиков в пыль — или их шкуру, или железы. Теперь каждый, на ком эта пыль, — для них нарушитель территории и враг.
— А что по яду, которым отравили Нокторна?
— Сейчас буду над ним петь.
Гриз усаживается в угол, чтобы не мешать. Нойя подхватывает полированную палочку для помешивания и отправляется к тому котлу, варево в котором начинает темнеть. Роняет в котёл из пузырька несколько мутных капель — яд, который она выделила из крови и слюны больного. И орудует мешалкой, вглядывается в дым и разноцветные узоры в котле, по временам помогая себе магией Травника с Печати.
Потом заводит медленную и задумчивую песню на языке нойя, и кажется — это зелье обрастает словами, пар облекается в мелодию.
О чём споёт мне тот цветок, который подарил ты?
О страсти розы говорят, стыдливость — маргаритки,
Влюблённость — белая сирень, а грусть — нарцисс пахучий,
Но твой цветок — что скрыто в нём? Уверенность иль случай?
В песне перевиваются стебли, летят лепестки, и ароматы обвиваются друг вокруг друга. Гвоздики и гиацинты, яблоневый цвет и дурман, ирисы и колокольчики — и каждый говорит что-то, и только невиданный цветок, который юноша-Травник вырастил для своей возлюбленной, хранит свои секреты.
Невинность лилии ли в нём? Иль торжество левкоя?
Послание в свой летний дар, скажи, вложил какое?
Жасмин шепнёт о встрече в ночь, о поцелуях сладких,
А твой цветок — как тень, как ты — он весь одна загадка…
Песня переходит в дым, цветы в ней — в цветные разводы зелья. Аманда хмурится над котлом, читая знаки, которые дано разбирать не каждому.
— Это «саято-чэлле», «цветочная загадка», сладенькая. Мастерицы Лейры Ядовитого жала творят такие яды — в память об одной королеве нойя, великой Травнице. Та королева, чтобы отомстить неверному любимому, создала яд мести. «Отыщи цветок, — вот что сказала королева, когда уже напоила неверного ядом, — отыщи мой любимый цветок — и его сок сотворит из яда противоядие». Когда же неверный спросил — какой цветок у неё любимый, Травница засмеялась и ушла. А тот её неверный ещё год умирал мучительно, среди охапок цветов. Но цветов в Кайетте так много, особенно для умелых Травников…
Стынут угли в камине — покрываюся то ли инеем, то ли сединой от сказки нойя.
— «Цветочная загадка» — небыстрый яд. И у него много видов. Иные убивают быстрее, иные — медленнее. Некоторые обезображивают, другие — парализуют. Но ни один из них нельзя отменить обычным противоядием — можно лишь протянуть время. Должна быть разгадка — цветок, который мастерица отдала заказчику при продаже.
Гриз слишком уж не хочет задавать вопрос — и потому Аманда даёт ответ сразу же.
— Да. Он будет знать. А кроме него — лишь Травник, который сотворил яд, а я здесь бессильна.
Эвальд Шеннетский просто не мог не оставить себе путь отхода. Даже если дело касается Йеллта Нокторна.
— Попроси её, — кивает Аманда на дверь. — Её он любит, а она тебе не откажет. Пусть спросит его о цветке — раз ты хочешь сохранить жизнь дурачку-Нокторну!
Это кажется лёгким — повернуться и войти вновь в комнату, уставленную розами. Рассказать, чем захворал Йеллт Нокторн, которого Хромой Министр вызвал на дуэль. И просить у причины этой дуэли — чтобы она воззвала к милости своего мужа.
— Ты не хочешь почему-то, сахарная моя? Но тогда ведь тебе остаётся один путь — к Арианте Целительнице, королеве, исполненной милосердия. Хромец связан с ней тяжким обетом, и если она прикажет, подчинится, да-да-да, но ты же понимаешь…
Да. Нельзя афишировать своё присутствие в Айлоре, взывая к самой королеве. Нельзя выступать против могущенственного министра с обвинениями — особенно если в будущем придётся брать его в союзники.
— Карменниэ?
Аманда держит палку-мешалку наперевес, а смотрит встревоженно.
— Я знаю такое молчание. Ты задумала что-то иное. Нашла путь, к которому не хотела прибегать, а теперь решила по нему пойти. Скажи — ты и впрямь знаешь способ спасти этого осла в человеческом облике — так, чтобы это не навредило тебе?
Гриз Арделл молчит миг, два мига. Перед тем, как ответить во второй раз за день:
— Да. Я знаю.
Нойя провожает её переливистым, полным сомнения хмыканьем. Гриз не твечает: выскальзывает в коридор, где притаилась новая тысяча дел. Посмотреть, что там у Мел и Яниста с их охотой, спросить слуг о новых случаях, отыскать Хаату…
— Трудный день, аталия?
Холодок пробегает от шеи к пальцам — эхом ночных касаний, хорошо памятных. День тут же становится ещё труднее. Впрочем — разве бывают у крепости другие дни?
— Ты не предупредил, что вы возвращаетесь.
— Моя оплошность.
Он приближается крадкой походкой расслабленного хищника. Второй человек после Касильды Виверрент, который ухитряется естественно смотреться в здешних интерьерах.
— Коротко и без твоих обычных извращений — что-то нашли?
— Лабораторию в землях Шеннетена. Пустую и с недружелюбными наёмникам на охране. Защита артефактом через кровавую жертву, оружие Пустошей. Не менее сотни сожжённых тел и выбраковка веретенщиков — навскидку, дюжин шесть…
Слова норовят стрелами перелететь стены. Посеять в крепости панику.
Лаборатория в Шеннетене. Оружие Пустошей. Посредник из Гильдии, который был убит этим же оружием. Сотни жертв только испытаний…
— Лайл в порядке?
— Если ты имеешь в виду — не ранен ли он, то он вполне здоров. Если это о твоей милой просьбе за ним присмотреть — во время нашей небольшой охоты он был весьма эффективен. Правда, лабораторию мы обнаружили покинутой, а посредник Гильдии был мёртв. Но всё-таки Лайл обеспечил нашей миссии весь успех, какой смог.
Нэйш идёт, отставая от неё на шаг — на боевых такое может считаться прикрытием, а просто так в коридоре — раздражает.
— Впрочем, это ведь не показатель, не так ли. И я не могу поручиться, что Лайл не скрыл чего-нибудь: я не обыскивал его и не подвергал… другим воздействиям. Конечно, я мог бы…
— Пытать моих сотрудников ты не будешь.
— Тогда нам остаётся надеяться на честность Лайла Гроски. Он, к слову, собирался искать тебя. Для отчёта. Нет сомнений, что ваш с ним разговор будет предельно откровенным. У тебя же нет причин ему не доверять? Да?
Гриз слишком ясно видит устранителя — даже когда он в шаге за её спиной. Сюртук из таллеи перекинут через руку, рукава белой рубахи чуть закатаны. Приглаженные светлые волосы, чуть приподнятые брови, абсолютная невинность на лице — которая так и сочится намёками на обвинения Тербенно, Триграничье, Эрлина Троади…
Потому она разворачивается и смотрит Нэйшу в глаза.
— Не доверять тебе у меня куда больше причин. Я поговорю с Лайлом. Тебе нужен отдых, или можешь заняться делом по специальности?
— Всегда в твоём распоряжении, аталия.
Нэйш подчёркнуто вежлив и деловит. Даже когда они входят в оранжерею. Даже когда Мел встречает их рыком: «Грифона селезёнки, на кой ты этого приволокла?!»
А в оленьем взгляде Яниста Олкеста — просьба забрать его куда-нибудь уже.
— Мы не можем отыскать двух последних, — шепотом сообщает он, пока Мел брызжет ядом в сторону Нэйша. — Мел опасается, что они покинули территорию.
— П-п-п-падлы вонючие, как те, кто их выводил, Мясник, нашли этих мразей?!
— Боюсь, что касается прямого заказчика — мы в тупике. Мелони. Но мы ведь можем присоединить к нашей информации то, что отыскал господин Олкест, не так ли.
Господин Олкест поглядывает на Гриз с тревогой:
— Как здоровье госпожи Виверрент?
— Пока нам удалось потянуть время, — Прости, Рыцарь Морковка, но сердечная склонность Касильды Виверрент — слишком опасная тайна. — И мы узнали кое-что новое. Думаю, мы сможем отыскать нужного человека.
— Хорот Эвклинг? — Олкест наклоняется поближе и шепчет: — Я тут подумал, — ведь если кого-то и можно назвать «лучшим из людей» — то разве что его. Безупречная репутация… благотворитель… и один из самых благородных клинков нашего времени.
Гриз прижимает палец к губам, качает головой — не моя тайна. И во взгляде Олкеста тревога мешается с досадой… с чем ещё и почему это так важно?
— …так что если ты не против моей компании — почему бы и не устроить небольшой обмен парами.
В бирюзе глаз теперь — лишь изумление. Олкест тоже вспомнил, что они не одни в оранжерее.
Мел в пяти шагах от них закатывает глаза, Нэйш усмехается.
— Продолжайте, не хотел вас прерывать. Просто небольшая беседа о преимуществе разных партнёров… на охоте. Если Мел подустала от общества господина Олкеста — мы могли бы устроить маленькую рокировку.
— А и точно, — вдруг выбрасывает Мел через зубы. — Принцесска, подь сюды!
Хватает Яниста за рукав и волочёт к Нэйшу, будто ягнёнка на заклание.
— Ты у нас умеешь убалтывать чокнутых сплениц, вот тебе твой лучший экземпляр. А мы пока как нормальные люди переговорим.
И так же решительно уволакивает Гриз подальше, к зарослям анемонов. Поясняя по пути:
— Ты ж не любишь, когда я в эту мразь ножи кидаю.
Волосы у Мел разлохмачены, глаза и нос покраснели, и налицо перенапряжение Дара — она морщится и разминает правую ладонь.
— Выдержишь? — с тревогой спрашивает Гриз и нарывается на обычное фырканье: «Я тебе не Плакса».
— С Касильдой порешали? — своего чутья Мел не утратила. — Сколько у нас ещё времени?
— Желательно бы успеть за сутки — дальше опасно. Судя по всему — дело крайне…
— Ну. Живодёр обрисовал масштаб, — Мел хмурится и трёт шрам на щеке. — С лабораториями и этой чертовщиной пусть разбирается сама Виверрент, её королева и кто угодно. Меня эта пыль волнует. Слуг проверили?
Серые глаза ловят её кивок. Мел вполголоса ругается, покосившись на своего наречённого.
— Кто-то из нас, ч-чёрт же. Мог ещё и припрятать одну из этих тварей. Раз он знает, как с ними управляться. Делать что?
— Прочёсывать территорию дальше. Попытайтесь обнаружить двух последних веретенщиков. И Мел…
Мел перехватывает её взгляд на Нэйша и Яниста. Устранитель оживлённо о чём-то повествует, Олкест смотрит на него исподлобья, закусив губу.
— Нашла, о ком волноваться. Не прикончим мы его — эту тварь ещё попробуй прикончи.
Гриз не пытается спорить или обозначать — о ком она волнуется.
— Шеннета, Касильду и нашего диверсанта я возьму на себя. Вопросы?
Иногда разговаривать со Следопытом — всё равно что разговаривать с нойя. Мел пару мигов молчит, потирая шрам. Потом фыркает:
— Самый простой. Ты ведь уже знаешь, кто это и что с ним делать?
— Да, — говорит Гриз в третий раз. — Я знаю.