ЯНИСТ ОЛКЕСТ
«Как это? — спросил я её. В один из редких вечеров, силой вырванных у тысяч, тысяч дел питомника. — Ходить по лёгким путям?»
На землю падали сумерки, а выздоравливающие фениксы радовались первому весеннему полёту и оттого процветали в воздухе пламенем.
Она долго следила за ними, прежде чем ответить.
«Больно. Страшно. Чувствуешь себя обнажённой — будто ты перед стихией. Отчасти ты и есть эта стихия. Твои страсти. Желания. Искушения. И нужно постоянно держать контроль, иначе и тебя опутает…»
«Что?»
«Огненная паутина, — она взмахнула рукой и начертила сеть, соединяя пламенеющие следы феникса. — Горящие нити с запахом крови и безумия. Пронизывающие мир. Животных. Тебя. Прорастающие внутрь. Паутина, за которую тянешь — и тебе подчиняются».
Травы, — подумал я, потому что видел сам и потому что она мне уже рассказывала: «Мы вместе» — и стремящаяся вперёд, обвивающая зелень её взгляда. И у других варгов по-разному: бывает море или ручей, или звенящая птичья песня, извивающиеся лесные тропы, звёздные пути… То, что привлекает, успокаивает, соединяет…
Не у варгов крови.
«Наверное, тоже у всех по-разному, — сказала она и поглядела на правую ладонь, скрытую мягкой кожей перчатки. — Пламя, или ураган, или воды… Не знаю, не спрашивала у таких же, как я».
Потому что таких, как ты, вообще нет. Почему я не сказал ей это тогда?
«А если… встречаются два варга? В сознании одного животного или…»
«Такое бывает редко. И это опасно. Чтобы удержаться в сознании животного, где уже есть варг, нужны сила и умение. Обычно на это решаются опытные наставники — если что-то не получается у учеников».
«А…»
«Хочешь спросить — что будет, если я решу побороться с одной из тех, кто сорвал Зимнюю Травлю в Дамате. Поспорить за сознания животных».
Она об этом думала постоянно. Я понял это, глядя на её запрокинутое в небо лицо. Озарённое вспышками фениксов.
«Сильно зависит от того, кто будет моим противником. И чего он будет хотеть. Но те, в Дамате, проявили способности далеко за пределами моих. И если я в таком противостоянии попытаюсь докричаться до подконтрольных зверей, высвободить их сознания, то сама я окажусь уязвима».
Учитель Найго говорил: «На лёгкие пути легче вступить, чем вернуться с них»…
«Ты говорила мне о тех, кто не вернулся. Из сознания животных».
Бывает, что варг уходит слишком глубоко, пытаясь спастись. Не рассчитывает силы. Не может выдержать боли. Или теряет контроль — потому что варгам нужно сохранять спокойствие в чужом разуме. Тогда они уходят — куда?
«Смутные тропы… Вечные тропы. О них всё больше в преданиях, потому что путешествовать по ним никто не решился. Но когда провожаешь зверей — чувствуешь: там что-то есть. Там, куда они идут. Моя наставница полагала, что это некие тайные жилы, по которым течёт магии, то, что хранит в себе отголоски прошлого и признаки будущего — нечто, чем связано всё живое в Кайетте».
«Нечто вроде Пуповины даарду?»
Вспышка в небесах высветила её слабую улыбку.
«Ты не зря общался с Хаатой, а? Но если хочешь спросить меня — есть ли шанс попасть во время поединка варгов на эти самые тропы…».
«Не хочу. Хочу спросить о том, есть ли совсем другой шанс».
«Стены — это не выход, — шепнула моя невыносимая едва слышно. И, следя за огненными узорами в небе, спросила: — Если я сейчас упаду — ты подхватишь? Удержишь?»
Она думала об этом всё время… Она к этому готовилась.
Застывшая Крелла — высохшая мумия со спокойным величием на лице. Лениво ползут с ладони мелкие тёмные капли.
Ладонь Гриз опущена, и с неё стекает ручеёк, проливается на землю у её ног, расплывается по влажной почве причудливым рисунком — словно сетка вен, а может, паутина.
Момент истины. Поединок варгов, в котором я зритель.
— Усыпляй зверей! — кричит Мел и выхватывает трубку с усыпляющими иглами. — Конфетка, давай!
— Можем навредить! — яростно отдаётся слева. — Не когда она там! Они там сейчас вдвоём, в сознании каждого, понимаешь?! И если мы хоть что-то нарушим…
— Что ж нам, так и стоять, на эту сволочь пялиться, — шипит Мел, и я знаю, что она сейчас сжимает свой атархэ, хотя я совершенно на неё не смотрю.
Я стою позади Гриз и готовлюсь — подхватить и удержать, в случае надобности. Я должен — быть здесь, и ждать её, и прикрывать, и ничего не делать, глядя на жуткую картину: две варгини застыли друг напротив друга, и неподвижная свита животных, и кровь на земле…
— Держи.
Держусь.
Невыносимо хочется махнуть рукой Аманде — давай! — и закрыть окровавленную ладонь одной варгини повязкой, разбудить её, вернуть, прекратить… Я не знаю, смогу ли я удержаться, если что-нибудь пойдёт не так. Не знаю, сколько смогу удержаться от того, что в книгах называют опрометчивыми поступками.
Потому что она там, захлёбывается в алых волнах чужого сознания, одна, совсем одна…
Нет, — поправляю я себя. Не одна.
Где бы она ни была — мы вместе.
ГРИЗЕЛЬДА АРДЕЛЛ
Она разодрана, размазана, распята между чужими сознаниями. Разделена среди бестий, у которых нет больше своего «я» — только, нутряной зов холодной трясины, алая зыбь, бесконечное: «Крови, крови, крови». Гриз падает, захлёбываясь, в их сознания, и пытается добраться до боли, до живого, взывает к своей крови, огненному смеху паутины, но паутина шипит и гаснет в ледяной чешуе, и густая топь глушит крики. Холодное, солёное наползает грузно, совсем немного — и она растворится в этом, останется только тело без разума.
Ты здесь не за этим, сестра, правда же? Не за тем, чтобы показать свою слабость.
Соберись же. И погляди иначе.
Вздох — и словно собраться из частей, перестать распылять себя между бестиями. Ещё вздох — и открыть глаза в зыбком мире, где не бывает зрения и слуха, где только пронзительно пахнет кровью.
Бескрайняя чёрно-алая топь. Корка тины, стеклистые прожилки льда, редкие кочки, вот-вот уйдут под воду. Только вот это не вода. Вязкая масса мелких льдинок шипит, потрескивает, ползёт вперёд. Кровавое, колючее, липкое тесто. В нём увязли фигуры бестий. Облеплены щупальцами, клейкими, красными, щупальца чуть пульсируют. Тянутся к ногам исполинской фигуры посреди топи. Скользкой, обнажённой до мяса и сосудов — и сосуды словно выходят наружу, прорастают в топь, становятся тем, что обвивает зверей.
«Что ты сделала с собой, что это такое?!» Гриз глохнет от своего внутреннего крика, улыбка повелительницы здешней топи обжигает холодом.
— Моя сила. Моя Охотничья Погибель. Истинный, высвобожденный Дар!
Кровавые вены-щупальца вросли в зверей. Впились в сердца, в головы. Прощемились под шкуру и перья. И стоит чуть шевельнуть их — марионетки приходят в движение, вокруг трёх фигур… трёх жертв, которые смутно виднеются из этого мира.
«Остановись!» — кричит, надрываясь, Гриз, но Крелла только смеётся, заставляя зверей танцевать вокруг нойя, и мага Вод, и девочки-Следопытки.
— Останови меня ты. Иначе погибнут не только они. Избавься от сомнений, сестра. Стань выше.
Стать выше. Привычно облечься в стены, в старинные башни, в форты и бойницы — затворить ворота, и устоять.
Хохот и шелест вязко накатывающих волн глушат, падают на стены одинокой крепости. Хрупкой крепости, воздвигшейся на болотах, той, внутри которой… что?
Что ты скрываешь там? Что такое страшное прячешь, маленькая девочка из общины?
— Освободи себя-настоящую, сестра! Освободи — и ударь меня, и стань надо мной…
Перейди черту, шипят змеиным голосом наползающие льдинки. Кровяная топь булькает, клокочет, ползёт на приступ, бормоча: ты же знаешь, что нужно, чтобы обрести силу, любой охотник тебе скажет. Нужна жертва, жертва и добыча, давай же, останови меня, сестра, переступи черту!
Крепость вздрагивает, испуганно, всеми стенами, крепость теряет камни — и густое, ледяное, алое месиво с причмокиванием вбирает их в себя, щупальца ползут по выбитым стенам, вот-вот переберутся…
И в каждом — всё тот же голос.
Возьми кого-нибудь из них, кто тебе дорог меньше? Маг Вод, девочка-Следопыт или дочь Перекрестницы — возьми, я дам тебе любого из своих зверей, я дам тебе всех своих зверей, если нужно — возьми…
И убей.
Стань истинным Пастырем — Хищным. Стань над другими — глупыми жертвами.
Стань надо мной — ибо я знаю тебя, ты сильнее.
С её стен в вязкое месиво летят огненные стрелы. На улицах громоздят баррикады. Ставят подпорки под треснувшие городские ворота. Но стены не выдерживают, когда на них наваливаются липкие, кровавые волны, и шёпот: «Нет, нет, никогда» тонет в треске и щёлканье наползающих льдинок. Несущих с собой приманчивый шёпот:
Только одна жизнь — одна жертва. Сколько потом ты спасёшь? Это равновесие. Это честно. Они сами поймут это. Они готовы были умереть, когда шли сюда. Чтобы остановить меня. Убей одного — и останови меня, или я заберу всех сразу!
Трещат и ломаются ворота, и властные волны затекают внутрь, затапливают подвалы памяти, перекормленными змеями распластываются вместо воды в почтовых каналах, пятнают мостовую и стены домов. Алые следы — так знакомо. Сейчас промчатся алапарды, и закричит мальчик на площади…
Звук мягких лап, скрежет когтей, шорох перьев. Алапарды не мчатся — идут, покорные воле обвивших их щупалец. Словно предводители воинства, а за ними — солдаты: гарпии, грифоны, драккайна, керберы… Призраки, истуканы со слитными созданиями — отростки от здешней топи. И в их глазах, бессмысленных мордах, ощеренных в ухмылках пастях — всё тот же прилипчивый шёпот:
— Страх — удел жертв. Тот, на площади, не боялся, и ты не должна. Закричи на них, как тот: «Умрите».
Но он не кричал, — думает Гриз. Все твердили: тот, на площади Энкера, был тих, как посланник неба. Или как внезапная смерть.
Только преступи черту. И пройдёшь на первую ступень познания своей силы, а дальше… дальше ты поймешь, и Роаланда Грейф проведёт тебя вместе с сёстрами по нужным тропам.
Что ты скрываешь там, за стенами? Нельзя всё время скрываться и бежать, иначе однажды может случиться так, что бежать больше некуда.
Бежать некуда. Гарнизон крепости сломлен. Жильцы попрятались по подвалам. Осталась последняя площадь, в самом центре.
Маленький храм с плотной дверью — что же там? Испуганные горожане? Или, может, то, что ты так боишься выпускать наружу, сестра?
Шелестящая масса вваливается сквозь окна внутрь, продавливает двери. Ползёт по стенам, гасит последние светильники — и воцаряется темнота и холод, и в вязкой, кровавой темноте Гриз — одна. Варг крови, не вьющий гнезда. Восемь лет на «лёгких путях».
Бежать больше некуда.
Звук трущихся друг о друга льдинок — словно в темноте возятся, перевиваясь друг с другом, тысячи змей. Закрыть глаза, ощущая вязкий холод. Нельзя постоянно бороться.
«Один человек сказал мне, что так недолго и сжечь себя изнутри».
Хищное потрескивание льда — звуки крошечных панцирей, а может, челюстей. Холод царапает ступни, влажными пиявками присасывается к икрам. Прикасается к каждой части тебя стылыми губами, хранящими ласковый напев:
— Он был прав. Не сомневайся, сестра. Поддайся. Высвободи то, что прятала. Истинную себя.
Голос щедр: не хочешь забирать жизнь у одного из ковчежников? Пусть останутся живы. Бери любого из зверей. Бери всех — вот они (и щупальца приносят сознания зверей, и Гриз прорастает в эти сознания, единая с ними, с Креллой, с кровью…). Пастырь имеет право и на такую жертву. И они отдадут себя с радостью, во имя твоего восхождения. Ты чувствуешь их? Бери же.
«Тот человек сказал мне, что нужно иногда потакать желаниям. Подчиняться инстинктам. Высвобождать то, что живёт внутри».
— И был прав, — шёпот теперь живёт в её собственных губах. — Открой свою клетку и возьми то, что я даю. А потом… если не хочешь убивать их, мы пойдём, поохотимся. В любое селение. Ты сама наметишь того, кто заслужил наиболее. Я расскажу тебе — как надо. Вот так, молодец. Ты же сама понимаешь, что…
«Стены не выход…» — стен больше нет, осталась последняя клетка-скорлупка, болотистые щупальца сжимаются всё крепче, заковывают в ледяной, чешуйчатый кровавый панцирь. И в каждой чешуйке — одуряющий, слитный напев: «Яоткрываютвоюклеткутысвободнасестра».
«Крелла…»
Губы немеют, щёки поглаживает кровавая тина. Со лба на глаза медленно наползает алая изморозь.
«Ты… не могла… зн…»
Стылая трясина укрывает с головой. Звук падения тягучих капель отмеряет последние миги.
Чего я не могла знать? Что ты скрываешь? Но я сейчас узнаю. Сейчас, когда родится новый варг. Слышишь треск твоей скорлупы? Время перерождаться в нечто новое..
Сейчас мы узнаем, что тебя так пугало. То, чему ты не давала воли.
Скорлупки потрескивают, отлетают. Падают, обожжённые. Тем, что таилось внутри. Что было там всегда.
Чего ты хочешь?
— Спасти, — отвечает Гриз и открывает глаза, и в них поселяется то, что жило за стенами.
Крошечная, едва заметная искорка.
В молчании выстывшего, тёмного храма — скользят слабые отблески по стенам. Прорываясь из непрозрачного, ледяного кокона.
Словно чьи-то крылья случайно коснулись огня.
Глупые, слабые отблески. Глупые искры — разве можно кого-то ими согреть?
— Это — твоё тайное? То, чего ты боишься? Основной завет варгов, который ты и так повторяешь на каждом шагу? Зачем же ты скрывала его, глупенькая сестричка? Зачем?
Если вспомнить о тех, кто там, во мраке и боли, огоньков станет больше. Если крылья чуть-чуть расправить — они загорятся по краям. Если думать, о тех, к кому идёшь — ледяной кокон покажется глупостью.
Просто я знаю, во что разгораются искры.
Лёд лопается, алые мелкие льдины с шорохом сыплются вниз. По венам бежит тепло, всё быстрее и быстрее, осталось совсем немного — и Гриз думает о несчастных бестиях, которым пришлось убивать — и делает первый взмах.
Светильники в храме обретают оранжевые крылья. Трепещут десятками радостных бабочек и прогоняют тьму.
— Что ты… как ты…
Пламени всё больше, и его не удержишь — люди в четырёх селениях, и охотники, и трое ковчежников там, на поляне, и несчастные, околдованные бестии, и варги в общинах, и маги, и их всех… нужно…
Волосы, занимаются, треща, и под кожей струится пламя, пламя глядит из глаз, льётся с пальцев, горят на полу чьи-то извивающиеся щупальца, тает ледяная крошка, и чей-то испуганный голос повторяет, что так не должно быть.
— Ты… не сможешь, ты не умеешь ходить в пламени!
Я и не пытаюсь. Прости, тётя. Сквозь пламя ходят чистые из легенд и безумцы. А я вечно всех разочаровываю. И ты была права, тётя. Наши законы ничто. Они лишь средство не встречаться с искушением — но не средство перебороть его. Они исходят из того, что каждый, кто преступил черту — не выдержит и обратится в Хищного Пастыря.
Об этом же говорят ваши законы.
Потому они тоже ничто.
Высвобожденное пламя бьётся в перьях, перебегает по волосам, наполняет теплом и светом выстывший храм. Искры бегут по площади, перескакивают по домам крепости — и входят в зверей, привязанных к Гриз, тех, что сама Крелла привела и отдала, и перекидываются по болотным кочкам — к огромной, властной фигуре. Та вздымает все свои щупальца — и поднимает кровавую топь на дыбы, заставляет её выгнуться сотней кошачьих спин. Пухнут высокие волны — пытаются дотянуться до мелкой бабочки в высоте.
— Меня заполнили! — заходится булькающим смехом Кровавая. — Меня заполнили, а ты слаба! Так что ты делаешь, глупая девочка?
— Сжигаю себя, — шепчут пересохшие губы.
Сколько болота бывает охваченным пламенем при пожарах?
— Меня заполнили-и-и-и-и!! — визжит Крелла, но Гриз уже не слушает.
Распахивая крылья во всю ширь. Облекаясь в пламя и становясь им.
Мгновенным жаром прокатывается по нитям, что связывают с сознаниями животных — и вспыхивает у них внутри обжигающим «Вместе!»
Вместе с каждым, горю в каждом, и всё уже в порядке, боль сейчас уйдёт, холод отступит. Ты слышишь меня, я знаю, потому что пылаю внутри тебя. Не бойся моего огня — я хочу только спасти. Я дарю тебе этот огонь, как желание уберечь, как возможность не слышать зова крови. Я — ваш пастырь и ваше пламя. Я открываю ваши клетки.
Их испуг и боль, их горе и ужас сгорают в ней без остатка, а взамен она даёт им горячее чувство пробуждения и возможность — быть прежними. Они же просыпаются и тянутся к огню в ответ — сперва драккайна, керберы, виверний, огнистые лисицы — все, кому родственно пламя. Потом алапарды, игольчатники, гарпии…
«Вместе!» — откликаются пламени звери, — и уходят в обычный мир, где не нужно быть ничьими орудиями. А пламя разгорается ярче, охватывает вздыбленную, обезумевшую топь, перекидывается по кочкам и вздымается к небесам.
Где-то внизу корчится обожжённое существо, завывает: «Меня заполнили, заполнили, заполнили!» — и пытается затушить пламя, смять его в ладонях…
«Нужно спасти», — то, что единственно важно вспыхивает внутри. Нужно показать дорогу, подтолкнуть к важной мысли, к собственному имени, к тому, что уведёт Креллу-Охотницу вслед за освобождёнными зверями…
«Сожги же меня! Сожгии-и-и-и!» — истошный визг боли, но это пламя может сжечь лишь одну, а всех остальных оно хочет уберечь. Ярость, сытая ненависть, холодное превосходство — всё плавится, сгорает в бушующем пожаре без остатка, пламя наполняет мир — и последний вой говорит, что узница ушла.
Куда?
Куда-то, куда её вытолкнуло из заполненного огнём мира.
Вовне.
Куда нужно и мне.
Совсем в пепел нельзя, потому что там, куда ушла другая, кто-то есть, кто-то…
Вспомнить. Погаснуть.
Спасти, спасти, спас… некого спасать здесь, но вовне — есть другие, и ей нужно к ним. Медленно гаснут за спиной крылья. Ноги касаются мягкого, горячего. Пальцы дрожат — в них ещё не утих внутренний жар — и она наклоняется и тихо ладонью сметает из-под ног пепел.
Ладонь натыкается на твёрдое, холодное.
Почти прозрачный, чуть розоватый лёд, в котором нет отражения.
Подо льдом — бездна. Кажется чёрной, но она знает, что в глубине у неё живут тропы — сотни шепчущих, манящих путей с тысячей перекрестий. Смутные тропы, ловушка для варгов, куда нельзя уходить.
Топь, засыпанная пеплом. Покрытая узорами льда. Лёд трещит и ломается, под ним просыпаются беспокойные, густые волны.
Слишком много крови пролилось на землю. Слишком много безумия. Жажды мести.
Из-под ног тихо ползут трещины. В них проступает сырое, вязкое, алое. Зовёт вниз, танцевать — она танцевала на льду, а мать звала её… звала её как?
До того, как она запылала и возродилась безымянной, у неё было имя, не птичье, но человечье, имя нужно вспомнить — и уйти туда, где она почему-то нужна.
Шум неистовых волн. Подступающих к хрупкому ледяному островку, отъедающих от него куски. Словно это её память — вся в трещинах, и в трещинах стены крепости за её стеной. И нужно собрать слова, и положить друг на друга, и скрепить ошмётками памяти — пока крепость не потопило совсем.
Я — крепость, и я мост между бестиями и магами (как быстро ползут трещины!), и я варг, но отступница (волны вздымаются так яростно), меня называют Тавмантой-попутчицей нойя и сестрой — даарду, и один варг с фениксом тоже назвал сестрой (нет, нет, всё не то!), а один законник говорил — я преступница, и был ещё один, для кого я — невыносимая… (лицо не помнится, почему оно так важно?), и я хорошая покупательница и друг, но нет чего-то, от чего можно оттолкнуться, как от камня, вспомнить имя, хлёсткое, короткое, как свист кнута — у меня был кнут, как у пастуха, только я не пастух, я…
Треск лопающегося льда оглушает, густое и алое касается ног, но трещины не пугают её, её никогда почему-то не пугали тьма и холод, и откуда-то, может быть, из бездны под ногами, — отдаётся вкрадчивый, дальний голос: «Аталия…».
И, отталкивая этот голос, она кричит в бушующие волны: «Я тебе не чёртова бабочка, Рихард, я…»
Гриз. Я Гриз. Гриз Ард…
Тяжкая волна с запахом безумия накатывается — и подминает её под себя.
МЕЛОНИ ДРАККАНТ
Они все падают разом. Грызи, звери и тварь, которая назвала себя Охотницей.
Звери воют и скулят, сучат лапами и стонут, как от плохих снов. Тварь Крелла вскрикивает удивлённо, и она оседает на землю медленно. Грызи же с помертвевшим лицом молча падает назад.
Морковка подхватывает её, опускается на колени, заглядывает в лицо отчаянно.
У неё стиснуты зубы, прерывается дыхание. Глаза широко раскрыты, и в них полыхает невиданная зелень. Только взгляд мёртвый, невидящий: она не-здесь. Ручеёк крови с разрезанной ладони медленно растекается по грязной земле.
— Это надо прекратить, — шепчет Морковка и дрожащими руками нашаривает на поясе то ли заживляющее, то ли бинт. — Нужно… прекратить это!
— С-с-с-стоять!
Огненный вихрь — разъярённая Конфетка, из которой вытряхнуло сладость. Подлетает к Морковке и шипит, оскаливая зубы ему в лицо:
— Не смей! Не тронь! Она сказала, что делать. Знала, что делать! Не лезь туда, слышишь, дурной мальчишка?! Не суйся!
— Она же умрёт! Умрёт, из-за того, что мы позволили ей! Это безумие…
— Будешь ей мешать — клянусь волосами Перекрестницы, пущу кровь и тебе тоже!
Конфетка суёт под нос Его Светлости короткий кинжал. Янист коротко моргает, а потом глаза у него делаются темно-синими омутами. Как в детстве. Когда до него доходило. Когда в голову ему вступало что-то отчаянн…
Кровь.
Вир побери, держать зверей на крови варга может не только варг. Может — маг, у которого хватит воли воззвать и удержать. Осталось секунд десять, пока он осмыслит. И пока пойдёт вслед за ней. Нырнёт туда, в не-здесь, на лёгкие тропы, в трясину сплетённых сознаний. С концами.
— Янист.
Голос нужно сделать спокойным. Хотя больше всего мне сейчас хочется метнуть нож в Конфетку и сигануть за Грызи с Морковкой на пару.
— Она сказала держать её, Янист. Там ты этого сделать не сможешь. Никто не сможет. Понимаешь? Ты должен быть здесь. Чтобы держать. Вытащить её.
Вроде бы, мне удаётся пробиться к нему. Он часто дышит, но глядит теперь на меня, а не в неживое лицо Гриз или на её ладонь. Губы дрожат, когда он шепчет:
— Но я не знаю, как…
— Зови её, — говорит нойя и чуть встряхивает его за плечи. — Мальчик! Зови её! Тебе она отзовётся, на твой зов придёт. Кричи, зови, чтобы слышала!
Но кричать первой начинает Крелла. Охотница корчится, держится за виски и визжит, будто её виверний поджаривает. А все звери разом ревут. Только это не песнь Крови и не песнь Охоты. Это будто бы они все разом вдруг обрели голос. Очнулись и приветствуют кого-то.
Нойя сквозь зубы ругается на родном наречии. Потом встаёт рядом с Янистом, опустив ему руку на плечо.
— Не смотри на них, зови её! Я прикрою.
И поднимает в руке какую-то склянку — готова метнуть.
«Вместе!» — выпевают звери особый зов, который у бестий предназначается для варгов. — «Мы вместе!»
Гарпии сбегают сразу же. Смущённо юркает в кусты огнистая лисица. Игольчатники побаиваются и огрызаются на грифона, а он сверху вниз глядит на них без любопытства, с холодным превосходством — что забыли, мол?
Они все прежние. Освобождённые. Некоторые недоумевают, другим страшно, или больно. Два алапарда вздыбили шерсть, низко рычат. Виверний тоже злится. И драккайна.
Не на нас.
Охотница заканчивает визжать и отлипает от земли. Рожа у неё перекошена и перемазана кровью из разрезанной ладони. Зубы оскалены и постукивают дробно. С третьего раза она поднимается, и глядит так, будто хочет то ли зарыдать, то ли расхохотаться.
На Конфетку, которая стоит с каким-то артефактом в одной руке и поднятой склянкой — в другой. Зловещая, как все слухи о нойя. На меня и мой атархэ в руке. На Грызи, ручеёк крови и Яниста — тот что-то шепчет Гриз на ухо, но та не откликается…
Потом тварь Крелла слышит рык и переводит взгляд на бестий. Стадо, которое она предала. На их выпущенные когти, оскаленные в страхе и злобе клыки.
Кидает мимолётный взгляд на свою окровавленную, трясущуюся ладонь — опускает её. И вырисовывает дрожащими губами неуверенное, знакомое «Вместе…»
Пытается воззвать как варг. Пройти в обычное единение. Значит, кровь больше не действует — наверное, Грызи сотворила что-нибудь этакое.
В своём обычном духе.
«Вместе, вместе, вместе», — твердит Крелла и шарит безумным взглядом по мордам алапардов, грифона, керберов, виверния… Но они все только дёргают головами и отворачиваются. А драккайна припадает к земле и рычит, высоко и злобно: предупреждение, чтобы не смели к ней соваться.
Охотница тужится, перекашивает лицо ещё сильнее, но в глазах у неё так и нет никаких разводов, глаза просто налиты кровью. Алые, как у кролика. И из носа тоже тёмные капли текут.
— Ты не можешь, — говорит Конфетка.
На физиономии у нойя — злорадная улыбка. Мстительная и тёмная.
— Ты сгорела. Не можешь больше дотянуться до Дара. Ты им больше не Пастырь.
На лице у Конфетки слишком ясно написано, что за этим последует. Тварь Крелла вскрикивает и кидается наутёк между деревьев.
Чёрта с два.
— Прикрой! — ору я Конфетке и несусь следом. Одновременно взываю к Дару: кто-то из хищников точно дёрнулся за мной. Просто на инстинктах: бежишь — значит, добыча. Потом за спиной, затихает — нойя всё-таки успела со своими эликсирами.
Перехожу на патрульную пробежку — неслышную, мягкую, скользящую. Крелла несётся громко, сучья трещат и ломаются под ней, она заплетается ногами, шатается и налетает на стволы. И дышит с натугой и хрипом, загнанно. И россыпь кровавых брызг отмечает её следы.
Но несётся она всё-таки быстро и хорошо знает здешние тропы.
И омуты.
О первой болотной ловушке предупреждает Дар, за три шага. Перелетаю в прыжке, прыгаю по кочкам. Охотница бежит прямо в болото, думает оторваться среди трясины, она тут точно все кочки выучила…
Врёшь, не уйдёшь! Взываю к Дару на полную катушку и кожей, нюхом, всем нутром настраиваюсь на сколько-нибудь твёрдую почву, рвусь по следу дальше. Скоро капли крови пропадают среди коричневой воды и ряски. Но уже не нужно, потому что я её вижу.
Ей удалось оторваться шагов на тридцать, и теперь кажется, что Охотница идёт прямо по трясине. На самом деле переступает по какой-то тайной тропке, временами без боязни окуная ногу до колен.
Шатается. Дар доносит сиплое, сбитое дыхание. Надрезанная рука висит плетью.
Делаю с десяток шагов — и понимаю, что могу не догнать. Дар орёт о том, что дальше так идти слишком опасно. А Крелле осталась с дюжину шагов до кочковатого островка с чахлыми деревцами — там будет посуше, и идти ей станет легче, а потом…
Отцов подарок греется в ладони. Попаду, нет? Ещё пять шагов, метнуть, держать направление всей волей…
В момент, когда я вскидываю Резун, Крелла оборачивается посмотреть — где погоня.
Наступает босой ногой на скользкое дерево коряги и теряет равновесие в трёх шагах от заветного островка.
Она соскальзывает с тропы и проваливается сразу до груди, пытается вытянуть руки, распластаться пошире, но ноги уже ушли в глубину, и до кочек дотянуться тоже не получается: вязкое торфяное месиво начинает тянуть её вниз.
Вкладываю атархэ в ножны. И зачем-то прохожу ещё несколько шагов. Нащупывая путь при помощи Дара.
Крелла теперь совсем близко, тянет руки из трясины.
— Помоги, — хриплый шёпот, прыгающие губы. Безумные глаза с алыми разводами. — Дай… руку. Ты… спасаешь живое.
Спасаю живое. Дерусь за людоедов с Мясником. Дрессирую тхиоров.
Не терплю охотников.
— Ты… знаешь, что я права. Они… заслужили… С-справедливо… справедливое отмщение.
— Да, — говорю я, глядя на неё сверху вниз.
Охотники убивали зверей. Ты убивала охотников. Потом угрожала двум самым близким мне людям на всём свете. И ещё Конфетке. И мне уж заодно.
Справедливое отмщение.
Трясина ей уже до подбородка, и только рука тянется и тянется. Скрюченные синеватые пальцы, покрытая шрамами ладонь вся в крови. Сочится глубокий порез — алая отметина, как на небе…
— Она хотела бы… дала бы мне руку. Она спасла бы меня!
— Да, — говорю я ещё раз.
Сжалилась бы и поняла. Попыталась бы обогреть и исправить. К делу приставить, как Мясника.
Только вот я не она.
Поворачиваюсь спиной и принимаюсь выбираться из болота. Под ногами чмокает трясина. Заглушает другие звуки. Можно подумать, что плеск и бульканье — это от местных гидр. Их тут точно целая прорва.
А алая метка перед глазами — это ни черта не растопыренная ладонь. Просто кто-то поранил небо, и некому его перевязать.
Я не оборачиваюсь, пока не выхожу на твёрдую поверхность. Потом выдыхаю, вытираю лоб рукавом, гляжу на болото, и вслушиваюсь Даром. Но там уже никого нет, только что-то будто бы ворочается в глубине, пуская пузыри.
Тогда я бегу туда, где слышится отчаянный зов Яниста.
С каждым шагом зов становится всё громче, а утробные, глухие звуки из трясины — тише.
Потом Охотничья Погибель за моей спиной замолкает совсем.