Остров - читать онлайн бесплатно полную версию книги . Страница 1

1

«И тогда Светлана побежала, побежала, что было сил. К сожалению, очень скоро она провалилась в сугроб. Метр, два, десять, и Кумочкин настиг ее. Взлетел топор…»

Господи…

Лаголев закрыл газету. Перегнул. Гадливо подвинул от себя. «Криминальная Россия» — жирные черные буквы на кроваво-красном фоне.

Прочитай. Ужаснись, где ты живешь. И среди кого.

Сволочи, тоскливо подумал Лаголев, какие же сволочи… А полиграфия хорошая. Почему-то для такого — не жалко.

Ему вспомнился месяца два назад купленный по случаю томик Желязны. Серая, с вкраплениями, криво обрезанная бумага, периодически двоящийся текст и бесстыдно дублированный в самом конце кусок из середины. «Бог Света» в темном царстве…

Так и не прочитал. Не смог. Сволочи.

— «Байки и анекдоты» есть?

Лаголев поднял глаза на спрашивающего.

Перед лотком, сунув руки в карманы ветровки, двигал челюстью один из удачно вжившихся в исковерканную реальность. А может и вовсе ее, реальности, порождение.

Наушник в ухе, проводок от него тянется вниз, к приспущенным штанам. И хорошо, трусы не торчат.

Жует. Почему они все жуют?

Ох, глупый вопрос. Что есть, то и стимулируют. Мозгов вот нет…

— Эй, дядя! «Байки и анекдоты»…

Лаголев очнулся.

— Э-э, да… Вам какой номер?

— Последний. И предпоследний.

Пачкая пальцы, Лаголев выдернул журнальчики из стопки.

— Двенадцать рублей.

— Подорожал что ли?

Порождение нахмурилось. Челка упала, закрыв один глаз.

— С какой ценой приходит, с той и продаю, — развел руками Лаголев.

— Охрененно!

Парень закопался в штанах.

На лоток упала скомканная «десятка». Затем — двухрублевая монета. Лаголев смахнул их в коробку с выручкой.

Слева сунулась старуха, повела носом, протянула перебинтованную грязной марлей ладонь:

— Сынок, помоги, чем можешь! Ради Христа нашего!

— Нету, — сказал Лаголев.

От попрошаек он устал. А, может, наросло что-то на душе со временем, не трогали уже ни среднеазиатские побирушки в переходах, ни бомжи, копающиеся в мусорных бачках.

Наверное, думалось ему, есть какой-то критический порог, сострадания или просто душевных сил, за которым любые человеческие беды в каких угодно масштабах воспринимаются уже лишь фоном, оттеняющим собственное существование.

«Криминальная Россия». «Топор взлетел…». А нам пофиг, нам бы самим…

— Сынок.

Старуха и не подумала убраться.

На ней было потертое серенькое пальто с воротником, поеденным молью. Левый рукав заштопан сослепу белой нитью, крупными стежками.

Худенькая, словно усохшая.

Глаза слезятся. Морщины вокруг рта — будто те же стежки.

— На хлебушек, сынок.

Сколько было той слабости?

Две секунды, три, не больше. Парень с купленными байками со спокойной совестью в наушниках успел встать на автобусной остановке. Маршрутка затормозила у перехода. Велосипедист дзынкнул звонком.

Что сделалось с Лаголевым — бог его знает.

То ли штопка обожгла сердце, то ли дрожащая узенькая ладонь.

Ушла его «десятка». Ушла вместе со старухой, подаренная, пожертвованная, изъятая из коробки. Ушла в сереньком пальто и в туфлях. Медленно, припадая на правую ногу в советской поры еще коричневом чулке.

Ушла.

Лаголев опомнился, когда старуха доковыляла до будки с цветами. Он даже выскочил из-за лотка, чтобы бежать и отнимать. Он даже исторг горлом какие-то звуки, то, что получилось от обиды и злости, какой-то скулеж пополам с обмылками слов.

Но потом отрезвел.

Куда бежать? А лоток? Так вот бросить ради «десятки»? Раздербанят, только отвернись. Криминальная ж Россия. Знаем, читали. Пусть подавится.

Пусть подавится, повторил Лаголев про себя.

Он вернулся обратно, сел на ящик, служивший стулом. Достал из пакета термос.

— «Комсомолку», пожалуйста.

— Сейчас.

Пришлось отложить питье.

Он вытянул номер «Комсомольской Правды», где на всю первую полосу с кем-то, вся в вихре завитых волос, целовалась Пугачева, принял деньги, мельком скользнув взглядом по бледному женскому лицу.

Ему сказали «Спасибо», но он не ответил.

Она же эти десять рублей у меня отняла, думалось Лаголеву. У меня, у моей семьи. Вот просто так, руку протянула…

А ведь у нее наверняка сын есть или дочь. Что ж они-то не помогают? Почему я-то несчастными десятью рублями обязан делиться?

Я ей кто?

Сушило горло. Нервы, нервы.

Отвинтив крышку-стаканчик, Лаголев в него же набулькал кофе. Паршивого, но хотя б горячего. Глотнул. Мрачно заглянул в коробку с деньгами. Да уж, негусто.

Впрочем, скоро покупатели пошли потоком, бом-бом-на работу бегом. Некогда стало о потерянном жалеть.

— «Гороскопы» можно?

Пожалуйста.

— Вот календарик этот, с собачкой…

Угум.

— Ах, это старый номер! А поновее?

Сейчас посмотрим.

— Ну, давайте, ну, быстрее же!

Стараемся.

— Телепрограмму, пожалуйста…

— И мне.

— Вчерашний «Спорт» есть?

Отчего ж нет?

Лаголев метался от газет к журналам, от журналов — к календарям и газетам, показывая, выпрямляя, разворачивая, вынимая из придерживающих резинок. Разменивал сотни и полтинники, отсчитывал сдачу. Зорким соколом следил, чтобы никто ничего…

В такие моменты он напоминал себе какого-то индийского божка многорукого. Шиву вроде бы. Одной рукой — «Экспресс» подаю, другой — «Шанс», третьей — мелочь проверяю, правильно ли, пятой — убираю наверх не понравившийся номер глянца с зубасто-титястой молодой соплюхой в купальнике.

То есть, какой там купальник — ниточки одни.

А еще приходилось говорить: «Да, есть», «Нет, кончились», «Возьмите», «С вас эн-дцать рублей». Губы сводило.

Потом поток спал, превратился в струйку.

Лаголев перехватил бутерброд. Поприседал, разминаясь. Затем принял товар: журналы «Игры», «Джентльмен», «Недвижимость», «Плейбой», связки газет «Ваша Дача», «Заработай», «Спорт-Экспресс» и новые выпуски кроссвордов и судоку.

К девяти распогодилось.

Отданная десятка уже и не вспоминалась. Дважды еще случался наплыв, разобрали всю недвижимость и спорт («Недвижимость» есть?» — «Увы, только лоток»), выручка перевалила за шестьсот рублей, последний номер «Криминальной России», бросив две десятки, подхватил молоденький милиционер, спешащий к павильону дежурной части.

Лаголев, дурак, чуть не крикнул ему, мол, негатива на работе не хватает, что ли?

Куда катимся? В кого превращаемся? В смакующих расчлененку? Это же так будоражит. Картинки чужой смерти шепчут: ты-то еще живой.

А где здесь жизнь?

Лаголев помрачнел, вспомнив, что за квартиру еще не плачено, Игорь порвал кроссовки, а денег — только на продукты.

И Ната с утра уже…

Самому впору за топор. Метр, два, десять — Лаголев настиг ее…

Холодок скользнул меж лопаток.

Ох, какие мысли. Так вот начитаешься, насмотришься и съедешь с катушек напрочь. Скажут потом: странно, а такой тихий был…

К двенадцати на задрипанном «каблучке» приехал хозяин торговой точки, плотный, пузатый, светловолосый Руслан. Окинул взглядом фанерные стенки, прилавок, потоптался, в кожаной куртке, в свитере с воротом под горло, с барсеткой в толстой лапище. Лицо насупленное, рыжеватая щетина вопит: проблемы, парень, такие проблемы, что бриться некогда.

— Выручка?

Лаголев засуетился.

— Вот, около семисот.

Чужие деньги почему-то всегда жгли ему пальцы. Было страшно не то, что не отдать, а даже дотронуться. Дрожала душа — не твое.

— А точнее?

Хозяин потряс торопливо сунутой пачкой.

Лаголев, согнувшись, полез в записи, в палочки, кривым заборчиком поставленные напротив названий на разлинованном листе, защелкал калькулятором. Тридцать два на четыре… Девятнадцать на двенадцать…

Дятлом тюкала мысль: почему так? Почему в его жизни все так? Где и когда все сломалось? Не вместе ли со страной?

Один работает, другой деньги получает, третий гоняется с топором.

— Ну?

— Шестьсот девяносто шесть.

Лаголев повернул к Руслану экранчик калькулятора, вспомнил про десятку и, мгновенно взопрев, поправился:

— Э-э, шестьсот восемьдесят шесть. Я десятку там…

Лицо у Руслана, секунду назад снисходительно-доброжелательное, схлопнулось. Брови к переносице, щетина — иглами.

Даже глаза выцвели.

— Ты смотри мне… — тяжело проговорил он, сгребая в кулак ворот Лаголевской куртки. — Я такого не люблю.

— Я же… — задушено прохрипел Лаголев.

— Ты же, ты же…

В лицо ему пахнуло отголосками коньяка.

Мгновение, жуткое и оттого мучительно-длинное, Руслан смотрел куда-то внутрь Лаголева, в черноту зрачков, в дрожь и испуганное трепыхание естества.

Ухмыльнулся:

— Ссышь, да?

— Н-нет.

— Ссышь.

Кулак разжался. Лаголев уполз за прилавок.

Было страшно и стыдно. Но испуг таял, а стыд разрастался, заставляя судорожно перебирать периодику, шелестеть страницами журналов, что-то вроде бы подсчитывать, изображать хмурую занятость, лишь бы не поднимать мертвое, бледное, со сжатыми губами лицо к жизнерадостной чужой харе.

Руслан не уходил.

— Ну и чё ты? — услышал Лаголев. — Чё ты стух? А зарплату чё, не надо тебе?

— Надо.

— Чё? Громче говори!

Лаголев еще ниже опустил голову.

— Надо!

— Ну! Я же знаю! Я, в отличие от тебя, честный.

Руслан встал к прилавку вплотную, зашелестел только что отданными купюрами, затем полез за пазуху — за недостающим.

— Я тебе сколько должен?

— Пятьсот.

— Чё ты опять шепчешь?

Толстые крепкие пальцы с круглыми ногтями загибали купюры, пережимали и перекладывали: одну на другую, третью под четвертую, красненькую — на свет. По-свойски. Привычно. И никакого мошенства.

Лаголев протолкнул колючий воздух в горло.

— Вы мне должны пятьсот рублей.

— Э, нет, опять ты в расчетах ошибся, считала, — хмыкнул Руслан. — Двести аванса было? Было. Сейчас десятка куда ушла? Мимо ушла. — Он поплевал на пальцы. — Так что тебе причитается двести девяносто. Верно?

Лаголеву пришлось согласиться.

Руслан, шевеля губами, отсчитал купюры, в карманах джинсов нагреб металлической мелочи.

— Вот. Все по чесноку.

Бумажный ком упал Лаголеву в ладонь. Монеты, проскользнув сквозь пальцы, разбежались по журналам на прилавке.

— Спасибо.

— Косорукий, блин, — прокомментировал Руслан.

С ним нельзя было не согласиться.

Лаголев, опустив голову, принялся сцарапывать рубли с первых страниц. Ему вдруг сделалось дурно до дрожи. Сволочи. Все сволочи. Нелюди, закрутилось в голове. Упыри! Всем на все плевать, кроме себя. Себя-то уж не обидим! Десятку, но выцепим. А потом унизим.

Потому что кто я? Никто.

Не могу ни с топором, ни украсть… Ни к чему не способное, вымирающее животное. Таких уже не делают, делают других, у тех челюсти помощнее.

Которые жрут, жрут, жрут!

Дрожащими пальцами Лаголев выдавил набрякшую слезу из уголка глаза. Ладно. Ничего. Он утрамбовал деньги в карман брюк.

Вкус жизни — горький.

В два часа Лаголев сменился, уступив место за лотком меланхоличному Тиму, отрастившему себе жидкую, козлиную бородку. Брезентовая куртка болотного цвета с нашивками «Геохим» и «Serpent», капюшон на голове и постоянно чуть прикрытые веками светло-зеленые глаза в мечтательной дымке.

Тим был студентом последнего курса в местном экономическом институте. Учили его, как он выражался, всяческой хрени.

Мы — сторонники практики. Теория сосет. Ну и прочее.

— Как торговля, чувак? — по-свойски спросил он, хотя Лаголев был лет на двадцать его старше.

— Вполне, — сказал Лаголев, собирая термос и упаковывая его в сумку.

— Бабло давали?

— Давали. Руслан заезжал.

— Клево.

Тим заткнул уши наушниками и закачал головой в такт слышной только ему музыке. Лаголев постоял около. Захотелось то ли пожаловаться на жизнь, то ли с иронией рассказать про упорхнувшую «десятку», но Тим, пользуясь отсутствием покупателей, уже развернул журнал с полуголыми моделями.

У кого чего болит…

Да и будет он слушать? Надо оно ему? Максимум, чем разродится коллега-продавец — это, пожалуй, сочувственно-кислой физиономией. Бывает, чувак. Со всеми бывает. А про себя подумает: лох. Какая интересная, подумалось, жизненная кривая. Школьник — студент — научный сотрудник — лох. Лаголев махнул рукой, прощаясь со сменщиком, и потопал через улицу.

По небу, словно в поисках лучшего места, метались облака. Ветер качал указатели на проводах и шелестел бесплатными объявлениями. «Требуются девушки в стриптиз бар». «Покупаем лом черного и цветного металла».

Из лома, наверное, делают шесты для стриптиз-баров.

Под табличкой остановки он встал третьим. Полная женщина с густо накрашенным, круглым лицом смерила его безразличным взглядом. Лаголев в ответ предпочел смотреть в другую сторону. Ясно, она тоже думала, что он — лох. Оно и понятно, заношенные джинсы и тоненькая куртка в его возрасте формируют, скорее, образ человека, вынесенного на обочину жизни, чем успешного распорядителя денежными знаками.

А вот если бы с топором?

Вырос бы, наверное, до распорядителя судеб. Потом — метр, два — догнать, потом… Что потом? Куда потом? Ноет, ноет в душе: суки, все суки, все куда-то устроились, нашли норки теплые, только он…

За двести девяносто.

Посчитать бы на доперестроечные. Давай, мужик, шевели мозгами. «Труд» — три копейки тогда. «Байки» — шесть рублей сегодня. Зарплата…

— Что вы смотрите?

— Что?

Лаголев неожиданно обнаружил, что задумавшись, повернулся и воткнулся взглядом в солидную женскую грудь.

Да уж, «Байки» шесть рублей.

— Извините.

— Ни стыда, ни совести! Совсем быдло распустилось! — Женщина, покраснев лицом, принялась наступать на Лаголева. — С голой задницей, а туда же! Того и гляди слюна потечет. Тебя, наверное, в милицию надо сдать!

— Зачем?

Лаголев, отступая, задел чей-то локоть и сдачей получил от задетого крупного мужчины обидное слово и существенный тычок в бок.

— Как зачем? — повысила голос женщина. — Ты же меня сейчас раздел и изнасиловал! Ты что, думал, это тебе с рук сойдет!?

— Успокойтесь, — тихо сказал Лаголев.

Перед нахрапом, особенно женским, он робел.

А что делать? Вот что делать? Попытаться перекричать, равняя себя с мартышкой в зоопарке? Противно, честное слово. Потом — не получается у него с ответным напором, потому что напор в его голове связан с осознанием собственной правоты. А тут всегда начинает копошиться червячок сомнения — может быть, все-таки ты не прав, посмотри, как человек расходится, вот-вот удар хватит, тем более, женщина, женщинам надо уступать, это в подкорке, женщины — более слабые существа.

Проклятое воспитание.

Когда Натка заводилась, он считал удачей, если она не шла за ним в комнату после того, как ссора начиналась на кухне, или на кухню после того, как ссора начиналась в комнате. Отступление Лаголева считалось признанием поражения, но в последнее время Натке и этого было мало, и она следовала за ним, как Суворов за турками, добиваясь окончательного разгрома и капитуляции.

Измаил пал!

Ты ничего не можешь! Вполне возможно. Будь же мужиком! Попробую. Мужик деньги зарабатывает, о жене заботится, о сыне! Я не понимаю, как когда-то согласилась выйти за тебя замуж! Я и сам не понимаю.

Что-то в душе ломалось и потрескивало от Наткиного крика. То ли гордость кукожилась, то ли его место в мире, в жизни, в квартире теряло квадратные метры. В окно уже хотелось выпрыгнуть, даром, что четвертый этаж.

На улице, слава богу, беги, куда хочешь. Хоть под машину.

— А я не успокоюсь! — победительно наступала на Лаголева женщина, чувствуя за собой превосходство. — Ты какое право имеешь? Посмотрите, люди, на убогого! Он меня успокоиться просит! Получил удовольствие и считает, что все в порядке! В штанах своих теребит!

— Вам что, денег дать? — растерялся он.

Женщина хватанула воздух ртом.

— Ты!

Она обернулась к подошедшим спортивному парню и девушке, беря их в свидетели. Лицо ее сделалось пунцовым. Рука махнула сумочкой.

— Я тебе не проститутка!

В ее гневном возгласе Лаголеву почудились нотки легкого сожаления. Мол, двадцать лет назад — да, возможно, определенно, она могла бы претендовать. Она бы — ух! «Метрополь», валюта, интересные интуристы…

Она бы и сейчас не прочь, но возраст, возраст.

Сумочка прилетела Лаголеву в плечо, больно стукнув то ли пряжкой, то ли замком. Хорошо не в голову, честное слово.

— Вы — больная?

— Я?

После этих слов будущее Лаголева, возможно, стало туманным.

Но ему повезло — как чудо подоспел грязно-желтый автобус и раскрыл створки. Женщина на долю секунды замерла, соображая, что для нее важнее — тщедушный насильник Лаголев или место в салоне. Лаголев, конечно, проиграл — куда уж ему! — и автобус вобрал женщину в себя, втянул вглубь, как в пищевод, растворяя среди пассажиров ее темно-синий пиджак и серые брюки, запечатал выход парнем с девушкой.

Хлоп! Поехали.

Лаголев, разумеется, садиться не стал. Хотя и опаздывал. Заныло, задергало изнутри: сволочи. С ума посходили. Я вам кто? Почему на меня-то все? И ведь ни одна тварь слова против этой дуры не сказала.

Защемило под лопаткой, ввинтилось ржавым шурупом. Довели, суки.

Пытаясь успокоиться, Лаголев с силой втянул воздух через нос. Тише. Все хорошо, все хорошо. Ты адекватен, это все вокруг переломанное и кривое.

Не помогло.

Он стоял, вобрав голову в плечи и минуту или две жил болью, грызущей левую сторону. Что влево отдает? Сердце? Может, микроинфаркт? Межреберная невралгия? Бог знает. Но раньше проявлялось к вечеру, а сейчас и трех нет. Симптом. И никто, никто не подошел, не спросил, все ли у него в порядке. Времена, нравы. Все правильно.

Лаголев скрипнул зубами.

Боль постепенно утихла. Он решил слегка «расходить» ее и медленно двинулся к следующей остановке. Отразился в витрине какого-то помпезного, облицованного мрамором бутика. Метров двадцать манекены в элегантных костюмах и галстуках за стеклом сопровождали его фигуру, одетую в ветровку и в джинсы, вытертые на коленях до белизны. В пустых глазах пластиковых идиотов чудилось брезгливое недоумение: что это тут ковыляет мимо? Как это недоразумение еще допустили до нашего фасада? Кыш, кыш, убожество!

Ладно. Он и сам не будет задерживаться.

Лаголев пересек улицу и нырнул под дощатый навес. За забором реконструировали дом, в щели виднелись груды кирпича и леса, составленные из металлических труб. На лесах сидели, попыхивая сигаретками, угрюмые рабочие.

Сколько им, интересно, платят? Наверняка больше, чем ему платит Руслан. Может, попробовать устроиться?

Автобус обогнал его, когда оставалось пройти дом со скоропостижно скончавшейся пельменной на первом этаже и свернуть за угол. Лаголев сначала побежал следом, наливаясь злостью и отчаянием, потом понял, что не успеет.

Будь все проклято.

Выдыхая, он упер руки в колени. Мимо, ойкнув, проскочила какая-то девчонка, обмахнув штанину юбочными складками. Молодость. Тоже на автобус? Ну-ну. Но что-то он да, встал враскоряку…

Лаголев распрямился. Ладно. Бог с ними со всеми. Со старухами. С дурами. С равнодушными идиотами. Бог им всем все припомнит. Жалко, уже потом, не в нынешней жизни. Ничего.

Ему пришлось отсчитать двенадцать рублей смуглому водителю маршрутки, который будто караулил его неудачу с автобусом.

— Ай, маладца! — сказал железнозубый водитель, когда Лаголев разобрался с мелочью. — Прахади, дарагой!

Лаголев забрался на сиденье и уставился в окно, за которым пятнами поплыл мимо город. И жизнь вся так, в расфокусе, пятнами.

Маршрутка подскакивала на трамвайных рельсах, и в Лаголеве, перемешиваясь, подскакивали внутренности и мысли. Он едва не проворонил свою остановку и, уже переехав, попросил высадить его на углу. Все, подумал, выскакивая наружу, Кярим теперь живьем съест. Ай, Саша, Саша, необязательный ты, да.

И возразить будет нечего.

Подбегая к широким ступеням, Лаголев невольно поднял глаза на жестяной, идущий волной козырек и буквы, дугой изгибающиеся выше.

«Сельскохозяйственный рынок «Победа».

В тамбуре, внутренние двери которого отсутствовали, как класс, Лаголев испытал привычное секундное замешательство. Запахи, шорох шагов, звон тележек, развозящих овощи и фрукты, шумное многоголосье с гортанными выкриками, людские суета и хаотичное, прерывистое — от прилавка к прилавку — движение его, человека, испытывающего дискомфорт от всего вышеперечисленного, заставляли каждый раз собираться с духом, чтобы преодолеть и окунуться.

Не любишь? Люби!

— Чего стоишь?

Его подтолкнули сзади, и он, опомнившись, поспешил в дальний конец рынка, на бегу освобождаясь от куртки. Стол номер тридцать четыре. Пирамидки розовых помидоров. Рядок зеленых пупырчатых огурцов. Желтые попки абрикосов.

— Здравствуйте, Кярим Ахметович.

Между фермами потолочных перекрытий перепархивали воробьи.

— Ай, Саша, опоздал ты.

Кярим Ахметович был плотный, носатый азербайджанец. Его широкое, в малозаметных оспинках, плохо выбритое лицо гримасой выразило неудовольствие. Вскинув руку, он посмотрел на часы.

— На десять минут опоздал, да?

— Автобус, — выдохнул Лаголев.

— Что — автобус, Саша? Ты — автобус? Я — автобус? Может быть, жизнь — автобус?

Наклонившись, владелец места под номером тридцать четыре вытащил с полки из-под стола мятый белый халат.

— Уехал автобус.

— А ты остался, да? — Кярим Ахметович кинул халат Лаголеву. — Гульнар уже полчаса как ушла, я за тебя стою. Одевайся.

Лаголев, покаянно сгибаясь, просунул руки в рукава.

Мимо прошла пожилая женщина в очках и кудряшках, качая на ценники головой. Натура Кярима Ахметовича взяла верх над желанием усовестить нерадивого работника.

— Цена не нравится, да? — взмыл он над пирамидкой помидоров. — Скидку даю! Хорошую скидку, девушка! Купи помидор, сочный, вкусный, как ты!

Женщина махнула на него рукой.

— Какая я вам девушка? Бабушка я уже.

— Ай, как хочешь!

Кярим Ахметович, растеряв энтузиазм, тяжело опустился на бетон с полки, на которую забрался ногой в сандалете.

— Что за люди? — пожаловался он Лаголеву. — Ты к ним с хорошим словом, а они у тебя не то, что купить ничего не могут, остановиться не хотят.

— Время такое, наверное, — сказал Лаголев.

— Ай, Саша! — эмоционально заметил Кярим Ахметович. — Тебе ли говорить о времени? Ты опоздал, подвел меня!

— Но…

— Все, стой, продавай. Ценник видишь? Вот. Одна помидорка лишний — не страшно. По товару Левончика проси, он подвезет, что надо. Все есть, черешни нет. Я, если что, у шашлычной на заднем дворе.

— Их там две.

Кярим Ахметович, удаляясь, пожал плечами.

— Мне и там, и там рады.

— Я понял.

Напоследок Кярим Ахметович указал пальцем в небо. То ли Бог следит за тобой, Саша. То ли, «видишь, какую умную мысль сказал».

Лаголев застегнул халат на две пуговицы. Он еще пах женскими духами Гульнар. Что продаем? Все продаем.

Обойдя стол, Лаголев проверил ценники, поздоровался с Рахматуллой, стоящим за местом номер тридцать два, затем устроил небольшую ревизию электронным весам и запасам на полках под прилавком.

Люди шли мимо. Впрочем, какие же это люди? Это потенциальные покупатели, обладатели кошельков и бумажников. Звериный оскал измененной реальности — вместо людей видеть денежные знаки, которыми они могут с тобой поделиться.

Как всегда пришлось сделать над собой усилие, чтобы выпихнуть из горла первые слова:

— А кому помидоры? Красные!

Показалось, эхо зазвенело под фермами, устроив перекличку с воробьями. Но дальше пошло легче.

— Покупайте огурцы, редис, зелень!

Ничего-ничего, думал Лаголев, хочешь жить, умей вертеться. И так все орут, слева орут, справа орут, над головой орут. Чем я хуже?

Кто виноват, что это у тебя, в думалке твоей, стоит психологический барьер? Родители виноваты? Светлое прошлое? Или коллективное бессознательное? Не любишь драть горло? Научат. Жизнь научит. Ах, тебе казалось, что это неприлично? Коробит тебя? Извините — вас. Конечно же, вас. Коробит вас?

Топор в руки — и вперед.

Тут ведь как? Тут или примиряешься с действительностью, или сходишь с ума и гоняешь кого-нибудь по сугробам.

— Подходите! Подходите! Помидоры розовые, мясистые! Бычье сердце! Астраханские! Черри! Идеальные для засолки огурцы. Без горечи!

Люди плыли, как цветные облака. Джинсовые, ситцевые, шерстяные, хлопчатобумажные. От стола к столу и дальше в проход, в лабиринт рынка, изучая, где бы пролиться денежным дождем. Родства с ними Лаголев не чувствовал. Он вообще в последнее время не ощущал своей принадлежности к роду человеческому. Точнее, думал, что он-то как раз настоящий, последний, а вокруг инопланетяне.

Или облака.

— Килограмм помидоров, пожалуйста.

Высокая женщина с сыном лет шести в ладном джинсовом костюмчике встала у прилавка. Пистолет в руке мальчишки трещал и брызгал светом из пластмассового дула.

— Конечно.

Лаголев ожил и быстро накидал круглых, крепеньких ягод на чашу весов. Зубы плохие, но как без улыбки? Поэтому — улыбаемся.

— Сорок пять.

Он «не заметил» лишних пятьдесят граммов. Это сыграло в его пользу — женщина, подумав, попросила взвесить три огурца.

— Дядя, ты убит!

Мальчишка выстрелил в него из пистолета.

— Я не могу быть убит, — сказал ему Лаголев, — я твоей маме товар отпускаю. Она тебе потом салат сделает.

— Все равно!

Мальчишка чуть не сшиб своей тарахтелкой на пол пучок укропа.

— Он не любит огурцы, — пожаловалась женщина, оттягивая непослушное чадо от прилавка. — Говорит, твердые.

Ну и дурак, чуть не ответил Лаголев.

— Сорок пять да двадцать пять, итого семьдесят, — сказал он, заворачивая огурцы в пакет и стараясь не кривиться от бесконечного треска игрушки.

— Пожалуйста.

Женщина подала две пятидесятирублевые купюры, и Лаголев нырнул вниз за разменом. Пока копался в коробке с деньгами, выискивая сдачу, слушал, как мать отчитывает сына.

— Юра, хватит! Если будешь так себя вести, ничего больше не получишь — ни мороженого, ни компьютера!

— Мне папа разрешит! — упорствовало чадо.

— А я ему на тебя пожалуюсь.

— Вот! — Лаголев, выпрямляясь, протянул тридцать рублей.

— Спасибо.

Женщина на секунду отвлеклась от сына, складывая купюры в кошелек, и этого хватило мальчишке, чтобы лягнуть прилавок ногой. Бамм!

— Ты — злюка!

Помидорная пирамидка качнулась. Лаголев выставил руки, охраняя товар.

— Осторожнее!

— Злюка!

— Извините.

Высоко вздергивая за руку, женщина потащила сына дальше. Треск пистолетика заглох.

Лаголев, обмирая, несколько секунд нависал над прилавком, готовый в любой момент среагировать, если абрикосы или помидоры вдруг вздумают ринуться с подставок на пол, но, кажется, предосторожность была излишней. Что за люди! — закипело в него душе. Следить надо за своими отпрысками! Лаголев высверлил спину уходящей женщины. Дура! Деньги есть, чего бы по рынку не пошастать! Ладно, бог с тобой, но сына-то зачем брать? Возраст неадекватный. Понимания — ноль. А может, сама и разбаловала ребенка. Долго ли? Другие воспитанием занимаются, а не по рынкам ходят. Тут своему балбесу четырнадцатилетнему новые кроссовки не купить…

Пытаясь успокоиться, он занялся наполнением только что обмелевшего лотка с огурцами — доставал из большого желтого пластикового ящика под стойкой пупырчатые экземпляры, протирал тряпочкой, выкладывал один к одному.

Где-то за дальними столами мелькнул Кярим Ахметович или кто-то на него похожий. Белый халат. Лысина. Лаголев представил вдруг, что было бы, покатись весь товар с прилавка под ноги покупателям (не расплатиться, сука, не расплатиться!), и судорожно сглотнул.

— Абрикосы! Редис! — крикнул он тонко.

За соседними столами заулыбались.

— Ай, душевно кричишь!

— Как петух утром!

Пришлось виновато вжать голову в плечи. Рахматулла в ответ показал большой палец и засмеялся, сверкая золотыми зубами. Конечно, подумал Лаголев. Поизмываться над бывшим приверженцем науки — чего бы и нет? Ах, и все довольные!

— Укроп!

Две женщины прошли мимо, одна что-то рассказывала другой, а та таращилась на лотки бессмысленными, рыбьими глазами. В другую сторону прошла семейная пара — мешковатый серый костюм, мешковатое, в цветочек, платье, обоим по пятьдесят. Умиляться было нечему, но Лаголев с горечью подумал, что они с Наткой до таких лет, пожалуй, не доживут. Разведутся раньше. А он потом с голоду подохнет.

Или от тоски.

— Почем абрикосы?

— Что? — Он не сразу сообразил, о чем его спрашивают, а потом суетливо, перегибаясь, полез смотреть ценник. — Сто семьдесят. Два килограмма — по сто пятьдесят.

— И не стыдно?

У пожилой женщины, спросившей его про цену, некрасиво сморщилось лицо, а глаза, прячущиеся за выпуклыми очками, налились колючим светом. Одета она была вполне прилично, серый плащ, крепкие сапожки-дутыши, шею богемно охватывал красный шарф. Из-под несколько старомодной шляпы выглядывали кудряшки. Вместо сумочки на плече у женщины желтела лямка небольшого рюкзачка. Надо признать, вид у покупательницы был весьма эклектичный, и, уже позже, Лаголев укорил себя, что не насторожился сразу.

— Вы должны отдать мне по сто! — заявила женщина.

— Не могу, — сказал Лаголев. — Это не мой товар.

Женщина подступила. Она вгляделась в Лаголева, как, бывает, вглядываются на опознании в подозреваемых.

— Вы — дьявол? — спросила она вдруг.

Взгляд ее высверлил Лаголева насквозь.

— Нет, — ответил тот, исполняясь дурных предчувствий.

— Тогда возьмите деньги! — не терпящим возражения тоном заявила женщина.

Сунув руку в карман плаща, она достала мятую бумажку. При ближайшем рассмотрении, бумажка оказалась криво вырезанной картинкой из журнала. На одной стороне — модель в пальто. Без головы. На другой — бессмысленный из-за обреза кусок текста. Лаголев вертел бумажку в пальцах и не знал, что делать.

— Вам мало? — спросила женщина и, нырнув ладонью в карман, насыпала на прилавок еще фантиков.

Больших и маленьких.

— Я могу купить весь ваш товар! — выкрикнула она.

— Извините, — сказал Лаголев, — я не могу… не могу это принять.

Сумасшедшая, понял он. Больная на всю голову. Что ж мне так не везет-то? То бабища неадекватная на остановке, то идиотка с бумажками. Господи, весь мир, похоже, превращается в дурдом. И не мудрено. Нисколько.

Пора бежать за топором. Даже, честно, самому уже хочется. Послать всех, сбросить оковы. Мы — дикие люди, и наш бронепоезд…

— Почему? — с напором спросила женщина.

Зубы у нее блестели от слюны.

— Простите, но на это вы нигде ничего не купите, — сказал Лаголев. — Вас, наверное, обманули, что это деньги.

— Что-о?

Женщина отстранилась, а затем вдруг залепила Лаголеву пощечину. Это случилось настолько неожиданно, что он даже не успел отпрянуть. Рука оказалась длинная, протянулась над прилавком. Шлеп! Острые ногти расцарапали кожу.

— Дьявол!

Лаголев заморгал, прижимая ладонь к щеке, а сумасшедшая сгребла в горсть несколько абрикосов.

— Изыди!

Первый абрикос попал Лаголеву в лоб и отскочил под ноги.

— Вы…

— Антихрист!

Второй абрикос, посланный по неверной траектории, полетел к соседям-продавцам. Лаголев выдвинулся из-за стола. Что делать, он ещё не решил, поэтому встал барьером между столом и женщиной, раскинул руки. Не бить же ее, прости господи!

— Прекратите!

В душе, отдавая в голос, словно задребезжала от напряжения туго стянутая, ржавая пружина, грозя раскрутиться и раскромсать все напрочь. Что тогда с ним случится, Лаголев не знал. Предполагал, что сойдет с ума. Возможно, это будет кратковременное помешательство, уступка звериному, беспросветному началу. Лишь бы память благоразумно выключилась, когда это начало позовет скакать его голым по столам или, плотоядно урча, гоняться за особями противоположного пола. Ладно, это ладно, откачают, проколют, чем надо, и даже, пожалуй, исполнятся жалости, вот, мол, до чего человека жизнь довела. Не выносит нормальный человек искаженной реальности, может быть, последний такой и был. Если же рассудок помутится, скажем так, на постоянной основе, то и того лучше. Сиди себе, ковыряй в носу, считай единорогов, дружи с носками, веди военные действия с пехотным полком песочных человечков имени Сальвадора Дали. И жди ремиссии, вдруг случится. А из ремиссии, выглянув, сразу обратно. Все безумства хороши, выбирай на вкус.

Мысли эти Лаголев передумал в короткое мгновение, пока закрывал собой стол с лотками. Женщина смотрела сквозь стекла очков на него колючими, пустыми глазами.

— Дьявол!

Что-то мелькнуло в ее взгляде, будто шторка приоткрылась, что-то тревожное. Она отступила, бросила абрикосы на пол и раздавила их каблуками дутых сапожек, остервенело, как дети давят гусениц и жуков на асфальте. Впрочем, лицо ее при этом оставалось совершенно мертвым, неподвижным.

Лаголев зажмурился.

Сейчас, сказал он себе, сейчас. Привиделось, как он кричит, как бьет сумасшедшую дуру в лоб, очки слетают, накрашенный, обметенный морщинками рот распахивается, но, конечно же, богемный шарфик дан нам не просто так, беремся за красные концы, сильнее, сильнее, нам в горле задушить поможет…

— Чего стоим, Саша?

Лаголев открыл глаза.

Неслышно подобравшийся Кярим Ахметович внимательно заглядывал ему в лицо, словно ища признаки душевного нездоровья. А до нездоровья было недалеко. Рукой подать, абрикосом добросить.

— Здесь женщина… сумасшедшая…

Лаголев заоглядывался. Народу было немного, но в движении, в толкотне у столов и на выходе, в мешанине верхней одежды, платков и шапок, ему так и не удалось вычленить ни серый плащ, ни шляпу с полями. На мгновение даже подумалось, что женщина специально затаилась где-то в закутке или за одной из стальных опор, поддерживающих высокую крышу рынка. И хихикает. А что? Не может быть?

— Не туда смотришь, Саша, — с укором сказал Кярим Ахметович. — На прилавок смотри, на овощи-фрукты смотри.

Он с кряхтением наклонился и подобрал раздавленный абрикос.

— Это не я, — сказал Лаголев.

— Ты следить за товаром должен, Саша. И торговать должен.

— Я как раз…

Кярим Ахметович отмахнулся от слов, как от назойливых насекомых. Брезгливо, полужестом, едва намеченным движением пальцев.

— Дай мне тысячу из коробки.

— Сейчас.

Лаголев вернулся за прилавок, чувствуя на себе взгляды скучающих продавцов-соседей, и нырнул рукой на знакомую полку.

Опа! Коробки на привычном месте не было.

Лаголева бросило в жар, в озноб, в оторопь, но, к счастью, по-настоящему испугаться он не успел — судорожно шевельнул рукой, и край картонной стенки с готовностью царапнул ладонь. Господи, сам же сдвинул в сторону!

— Саша.

— Да-да.

Лаголев торопливо отсчитал тысячу, дважды открепляя липкую сторублевую купюру. Лишняя ты, лишняя. Душа дергалась, как на сдаче выручки Руслану. От сходства хотелось реветь белугой.

— Вот.

Он вынырнул, вспотевший, раздерганный, с рукой, похожей на ветку, вдруг разродившейся шелестящим цветком с разноцветными лепестками.

— Медленно, Саша. Ты все делаешь медленно.

Кярим Ахметович взял деньги и пошел прочь. Степенно, чуть косолапя, подшаркивая сандалетами, как и должны ходить хозяева жизни. Какой шашлык сможет сбежать от такого человека? Э, будь он даже вполне живым барашком…

— Кярим Ахметович, — набравшись смелости, позвал Лаголев.

Кожаная куртка на спине Кярима Ахметовича застыла кривой складкой. А поворот головы был, наверное, достоин какого-нибудь древнеримского патриция, к которому обратился с просьбой пусть собрат-римлянин, но, увы, плебей. Высоко поднятая бровь выразила все его отношение к собеседнику.

— Что-то еще, Саша?

— Вы обещали заплатить мне сегодня, за два месяца.

— Сегодня? — очень натурально удивился Кярим Ахметович.

— Да.

— Ай, Саша, значит, заплачу! Ты работай, работай. Ты плохо сегодня работаешь. Опоздал. Вечером все решим.

— Мне просто нужно…

— Работай, Саша. Кярим Ахметович сказал, что заплатит, значит, заплатит. Не переживай, да?

— Спасибо.

— Э!

Кярим Ахметович широким жестом вкрутил невидимую лампочку над бургистым затылком. В его восточной душе, видимо, только так можно было выразить отношение к глупому беспокойству работника.

Э!

Лаголев выпил воды из бутылки, стоящей под прилавком, мысленно встряхнулся: работаем! Левон (ласково — Левончик), провозивший мимо тележку, груженную клубникой и огурцами, на секунду подскочил к столу:

— Надо чего?

В круглых карих глазах, грустных, как у незабвенного Фрунзика Мкртчяна, застыло ожидание ответа.

— Да нет, — Лаголев окинул взглядом разделенное пластиком и дощечками овощное и фруктовое изобилие, зеленое, красное, желто-оранжевое. — Ну, может быть…

Просить было неловко. Вроде и сказано: проси, а все равно через силу. Нет жилки командной. Ну нет. У Натки вот есть, она и генерала, и фельдмаршала включить может — не знаешь, куда спрятаться.

— Не тяни, брат, — попросил Левончик.

— Может, помидоров еще? — несмело предположил Лаголев. — Килограмм пять?

Смуглое лицо Левончика сморщилось, оттопырило уши и губы.

— Помидоры плохие остались. Твердые. Нитрат один. Я ел, Марик ел, Додик ел, потом все животом болели. Лучше я тебе нектарины привезу.

— Зачем мне нектарины?

— Купят! — заверил Левончик.

Он махнул рукой и исчез с тележкой в одном из отворотов. Сосед Рахматулла слева рассыпался рахат-лукумом перед потенциальными покупателями — полной женщиной и ее взрослой дочерью. Поэму можно было написать. О, свет очей моих, купи себе киш-миш. О, серна, о, джейран, я уступлю в цене.

Лаголев так не мог.

— Огурцы, помидоры, абрикосы! Помидоры кончаются!

Мать с дочерью оглянулись на его голос. Кто это? Что это? Оно еще и говорит! Стыдно стало до мурашек. Лаголев улыбнулся им, но понял, что сделал это впустую — женщины уже отвернулись. Конечно, там же: о, звезда моего сердца, о, мед моих слов, я не знаю, как жить, если вы не возьмете петрушку.

— Не проходите мимо! — выкрикнул Лаголев, внутренне скручиваясь от собственной никчемности.

Вокруг шаркали, постукивали каблуками, шуршали одеждой, солнце плыло за рядом верхних, под крышей, окон, чирикали воробьи, смешивались голоса. Вроде все как всегда, как раньше, как пятнадцать и двадцать лет назад, птицы и солнце, где-то чуть подновлено, где-то чуть подкрашено, но вы спуститесь, спуститесь с ферм вниз, здесь все жрут друг друга, и, чтобы выжить, приходится драть горло, давя из себя себя.

— Фрукты! Овощи!

Господи, соки-воды. Мать с дочерью, накупив всего у Рахматуллы, в его сторону даже не пошли. И пусть! Он не сам, его жизнь заставляет. Понимаете, жизнь! Хорошо ходить между столами, выбирая, прицениваясь, сравнивая сорта, когда ты можешь позволить себе это купить. А он может позволить себе только некондицию, которую Кярим Ахметович по-барски отпускает своим работникам почти задаром (Гульнар, впрочем, всегда первая). И килограмм обычных помидоров с рынка пробьет брешь в его финансах на полтора месяца, потому что за квартиру — плати, за домофон — плати, за проезд — плати, за стенку и телевизор в кредит, за стиральную машину в рассрочку, сыну — на одежду, обувь, какие-то карманные расходы, а еще на какие-то шиши надо существовать до следующей заработной платы, перебиваясь с хлеба на хлеб, и это хорошо, что хлеб еще дешевый.

А себе — хотя бы носки и джинсы. Но хрен там. И с Наткой они уже с полгода никуда не выбирались. Трещит семейная жизнь.

Много всего на душе. Много горечи и злости накопилось. Бьешься, бьешься, крутишься беличьим самцом в колесе, а вы смотрите по-рыбьи: чего там придурок от прилавка кричит? От радости я глотку деру. От радости.

— Покупай! Налетай!

Как на панели.

От несправедливости, от крика в горле застрял ком. Протолкнуть бы его с водичкой, да все Гульнар выпила — пустая бутылка под прилавком. Та еще цаца, кстати. Ни здравствуй, ни до свидания. Родственница толстозадая. Все они там друг другу родственники. Чего сюда едут? От хорошей жизни? Едут и едут. Копятся, расползаются по рынкам, как саранча, а дома им не торгуется. Потому что русских повыгоняли, растащили все, что при Советах было построено — ай-яй-яй, холодно и голодно стало.

Ведь правда, правда.

Накрутив себя, Лаголев едва не гавкнул на какую-то старушку, подслеповато приблизившую к ценнику глаза.

— Что…

Сухость в горле спасла, дала опомниться. Он даже ущипнул себя пальцами правой за левую. А так бы — гав-гав-гав! И в сумасшедший дом. Хотя вот же, в сумасшедшие дома сейчас тоже не всяких определяют. Нет финансирования на большое количество сумасшедших. Ишь чего, пожить захотели за казенный счет и прикидываются! Докажи, что буйный. Докажи, что общественно опасный.

Не буйный и не опасный — домой, домой, пусть родные с тобой, болезным, мучаются, а не государство.

— Что-то подсказать? — в конце концов, кашлянув, спросил Лаголев старушку.

— Не вижу, сколько у вас редис стоит, — сказала та.

— Семьдесят.

— Господи! А я думала, там единичка.

— Не сезон пока для редиски.

— Не, я уж не куплю.

Старушка махнула рукой и пошаркала дальше в своем замшелом пальто. Старенькая, такая же вызывающая жалость как та, что выманила у него десятку. Лаголев сжал челюсти. Ну, нет. Он не подает больше. Хватит. Кто бы ему помог. А? Нет желающих? Половину дня уже криком исходит.

— Овощи! Фрукты!

Торговля вяло, но шла. Будний день. Рынок закрывался в семь, но уже к половине седьмого едва десяток покупателей бродил между столами. До Лаголева они не добирались, останавливаясь у первых от входа столов. Не всемогущ Кярим Ахметович, не смог выбить себе место получше.

Впрочем, на полторы тысячи Лаголев точно наторговал. Встрепенувшись, он достал коробку и проверил выручку. Одна тысяча шестьсот двадцать рублей. Совсем не плохо. У него и по семьсот рублей за смену бывало. Еще бы двести, и, считай, у него на руках зарплата за два месяца, что Кярим Ахметович должен.

Вокруг разбирали лотки, кто-то сметал мусор, кто-то торопился с пластиковыми мешками к контейнерам, громыхали тележки, увозя скоропортящиеся овощи и фрукты к рефрижераторам, выстроившимся на заднем дворе. Столы накрывали пленками. Оставляя за собой влажный след, по проходам поехала юркая поливомоечная машина.

Под сводом расчирикались воробьи.

— Эй!

Левончик затормозил с пустой тележкой у стола.

— А Кярим Ахметович? — спросил Лаголев.

— Там, — неопределенно мотнул головой Левончик. — Нектарин продал?

— Продал.

— Я же тебе говорил!

Вместе они загрузили тележку ящиками и лотками, коробку с яблоками спрятали под стол.

— Деньги, — протянул руку Левончик.

— А Кярим Ахметович?

— Я ему передам. Он просил.

— Но…

Лаголев механически опустил купюры в чужую ладонь.

— Ты уберись пока здесь, — сказал Левончик.

Он спрятал выручку в карман халата и в два приема развернул тележку. Колеса загромыхали по бетону.

— Но он придет? — крикнул Лаголев в худую спину.

— Конечно, придет! — отозвался Левончик. — Он шашлык кушает!

Лаголев, вздохнув, вооружился щеткой. Минут десять выскребал сор, листья, стрелки вялого лука из-под оставшихся лотков, из зазоров, подобрал половинку раздавленного абрикоса и выбросил в урну.

Под потолком зажгли лампы. Рынок пустел. Исчез Рахматулла, пропала дородная женщина, торговавшая с ним по соседству фермерским картофелем. Люди выходили в двери.

Лаголев снял халат и, сложив, убрал его под стол. Все. Он покрутил головой, выглядывая Кярима Ахметовича.

— Зак-ириваемся, уважаемый, — сообщил ему парень в тюбетейке.

— Да, я знаю, — кивнул Лаголев, — я жду.

— Все уже, ворот зак-ириваем, — сказал парень.

— Что? — не понял Лаголев.

Собеседник показал руками — свел вместе, сцепил пальцы.

— Зак-ириваемся. Рынок.

— Но я…

— Нет-нет-нет, — закачал головой парень. — Стой. Сейчас. Нодир! — крикнул он, как, наверное, кричат в горах или в степи. — Нодир, иди!

И добавил что-то на незнакомом Лаголеву языке, отзвуки которого заметались под сводом.

Из каморки при входе выглянул человек в черной форме охранника с кружкой в руке и что-то недовольно спросил.

Лаголев снова не разобрал. Тарабарщина.

— Нодир, — парень указал на Лаголева. — Он!

Нодир спрятал кружку в каморке и вразвалочку, чуть косолапя, пошел между столами. Выглядел он старшим братом парня в тюбетейке, такой же смуглый и скуластый, такой же плосколицый, с тем же узким разрезом глаз.

— Домой иди! — крикнул он Лаголеву еще за метр.

— Я не могу, — сказал Лаголев. — Я жду хозяина.

— Нет хозяина, — оглянувшись, сказал Нодир.

— Он придет.

Охранник нахмурился и обменялся с парнем в тюбетейке короткими фразами. В руке его появилась снятая с пояса дубинка.

— Туда иди! — показал он дубинкой на двери. — Там жди. Здесь нельзя.

— Зак-иривается.

— Мне деньги должны, — упавшим голосом произнес Лаголев.

Нодир пристукнул каблуком.

— Там ищи!

Конец дубинки, покачиваясь, все так же смотрел на двери.

— Спасибо, — сказал Лаголев и пошел прочь.

Хотя зачем «спасибо»? Кому «спасибо»? — вертелось у него в голове. «Спасибо», что дубинкой не ударили?

Нодир проводил его до выхода, даже похлопал по плечу. Вечер дохнул холодом. Створки закрылись у Лаголева за спиной. Он встал на широких ступенях, глядя на асфальт, на каркас автобусной остановки, освещенный уличным фонарем, на пятна луж.

В кустах, застряв, шелестел обрывок плаката.

Все это подмечалось как-то исподволь, ненужными, лезущими в глаза деталями, растрепанным фоном для внутренней, звенящей пустоты. Подумалось: как так? Я же рассчитывал. Я, в конце концов, человек. Так это оставлять нельзя.

Осознавая, насколько близок он к безобразной истерике, Лаголев пошел в обход рынка к заднему двору. Ребро ладони так и пробовало на прочность прутья ограды. Рукой, рукой, ногой. Пум, пум, бам!

— Это же моя зарплата, — вслух зашептал Лаголев, не замечая рыдающих ноток в голосе. — Я на него два месяца… Не было в тот раз, я понимаю, деньги в товаре, товар в дороге, можно войти в положение. Но сейчас?

Он мотнул головой и зашагал быстрее. Мутная, темная волна поднималась в душе. Горечь сжимала пальцы. Теперь уже костяшками в железо — пум. Больно. Но все равно, вызовом, — пум! Еще бы топор!

Ворота, через которые заезжали на задний двор грузовики, были не заперты, только сдвинуты вместе. Лаголев протиснулся между створками и мимо прицепов и фургонов направился к палатке с мангалом, лавками и белым столом. Человек пять там гортанно переговаривались, смеялись. Мангал сыпал искрами. Запах шашлыка набивался в ноздри.

— Здравствуйте, — подошел Лаголев.

Сразу стало тихо. Блики огня пятнали носатые, настороженные лица.

— Э, ты кто? — спросил кто-то.

— Мне Кярима Ахметовича, — сказал Лаголев.

— Кого?

— Кярима Ахметовича.

Сидящие переглянулись.

— Нет такого.

— Он мне денег должен.

— Не знаем, — качнулась кудлатая голова. — Хочешь шашлык?

К Лаголеву просунулась рука с одноразовой бумажной тарелкой. На тарелке дымился только что снятый с шампура кусок мяса.

— Вкусный.

Внутри у Лаголева все затряслось от злости. Сволочи! Выгораживают своего! Всегда и всюду, несмотря на вину. А если тот вор, убийца? На миг подумалось: выбить тарелку, полезть в драку, вымещая отчаяние в порыв. Изобьют? Скорее всего. Но так даже лучше. Тело придет в равновесие с душой. Больная душа, больное тело.

Не решился.

— Мне бы Кярима Ахметовича, — повторил Лаголев.

— Э! — встала с лавки фигура, взмахнула рукой. — Иди отсюда! Нет здесь его!

— А где он?

— Не было здесь!

Лаголев сник. Что делать дальше, он не представлял. Кто-то так и держал перед ним тарелку с шашлыком.

— Спасибо, — сказал Лаголев.

Он взял тарелку и пошел обратно к воротам. За спиной снова заговорили о своем. Мясо пахло. Лаголев вспомнил, что не ел с утра. Яичницу из двух яиц серьезным завтраком не назовешь. Тем более, без хлеба. Сын-то хлеб с маслом по ночам в одно горло наворачивает. Растет.

Рот вдруг оказался полон слюны. Лаголев жадно запихнул шашлык в рот, и всю дорогу до дома жевал его, размалывая зубами на волоконца. Кярима Ахметовича можно достать и завтра, решил он. Нет, послезавтра. Завтра — выходной. Досадно, что он Натке зарплату анонсировал. Хотели по такому случаю по магазинам прошвырнуться, те же кроссовки оболтусу купить. Теперь-то, конечно, вряд ли.

Но на кредит и рассрочку хватит. Натка разозлится, как пить дать. В последнее время у них вообще не ладится. Она — в кровати, он — на кресле. Семейная жизнь!

А так как бы вместе.

Настроение, чуть приподнятое шашлыком, с последним жевком покатилось вниз. У мусорных контейнеров на Лаголева еще свалилась какая-то баклажка с дрянью, которую неведомые засранцы поставили прямо на выгнутую контейнерную крышку. Стоило ему запнуться, и баклажка слетела, а дрянь обрызгала джинсы. Лаголев едва не зарычал. С минуту он корчился в темноте, принюхиваясь, моча, не моча, оттирая о траву разношенные, худые ботинки. В череде случившихся с ним за день неприятностей, эта казалась вишенкой на торте. Бывает же: торт из дерьма и — вишенка.

Радуйся!

Только уже у подъезда Лаголев понял, что с вишенкой обознался. Вишенкой была компания из трех хмурых личностей, которая перехватила его у скамейки.

— Тихо, дядя! — просипел один, видимый в половину испитого лица, подтягивая его к себе.

Второй кольнул Лаголева острым в солнечное сплетение, чтобы не думал рыпнуться. Ловкие руки третьего охлопали куртку и выловили мелочь из джинсового кармана. Ключи пожалели, автобусный билет выкинули.

Весь процесс грабежа занял не более трех секунд.

— И это все?

Мелочь на ладони поднесли к лицу.

— Все, — сказал Лаголев.

— Ты что, доходяга что ли? — поинтересовался, обдав алкогольным выхлопом, первый.

Нижняя губа у него была влажная, оттянутая книзу. Ей очень не хватало квелой папиросины, просто-таки просилась для образа.

— А вы найдите работу! — прорвало Лаголева. — Найдите, а я посмотрю! И мы вместе посмеемся! И если заплатят обещанное, то посмеемся во второй раз. И по…

Укол ножом заставил его умолкнуть.

— Безработный? — просипел тот, кто обшаривал карманы.

— Да!

— А по профессии кто?

— Биолог!

— У-у! — выдохнул первый. — Динозавр! Уважаю. Биолог! Еще скажи — генетик.

— Научный сотрудник лаборатории…

— Понятно, — грабитель сплюнул в кусты. — Малый, верни мелочь динозавру. Не хочу, чтобы кто-то из них из-за меня вымер.

— Зла не держи.

В руку Лаголеву стукнули монеты.

— И как бы это… ну, чтобы по понятию… — сказал второй.

Шмыгнув носом, он ударил Лаголева кулаком в живот, и, пока тот, сложившись, хрипел на земле у скамейки, троица растворилась во тьме вечера.

Лаголев полежал, тронул деньги, спрятанные в носке, и поднялся. Вишенка на торте! «Эй! — чуть не крикнул он, задрав голову к темно-синему небу. — Что-нибудь еще? Я жду! У меня был замечательный день! Очень не хватает молнии в темечко для комплекта!».

Впрочем, ожидать ответа было бы форменным сумасшествием. Лаголев отряхнул штанины и шагнул в подъезд.