Явился.
Натка с брезгливым ожиданием смотрела, как Лаголев, раздеваясь, топчется в прихожей. Уляпал где-то джинсы, глаза виноватые. Что-то опять с ним случилось. Ну как же иначе? По другому же не бывает! Господи, подумала Натка, раздражаясь, когда вместо того, чтобы нормально повесить куртку, муж оборвал петлю, ну откуда руки-то растут? Из задницы растут! Знакомьтесь, мой муж.
— Тут это…
Лаголев повернулся к ней со слабой улыбкой.
— Просто повесь, — сказала Натка.
— Прости, задержался.
Натка бросила взгляд на круглый циферблат «Кварц» на батарейках, посаженный на гвоздь, конечно же, известно чьими руками.
— На час, — сказала она.
— Там ситуация, — шевельнул плечами Лаголев.
Хотел, видимо, что-то прибавить, но сдержался. Это постоянное одергивание самого себя, честно говоря, Натку в муже уже бесило.
— Понятно. Есть будешь?
Лаголев кивнул и зачем-то вытер губы тыльной стороной ладони. Натка, почти шагнувшая в кухню, развернулась.
— Ты уже перекусил где-то что ли?
Лаголев замялся. Глаза сразу в сторону. Ни дать ни взять поймала с поличным. Ох, как ей вдруг захотелось ему врезать! В унылое, осточертевшее до коликов лицо. С трудом вспомнила, что восемнадцать лет вместе прожили.
— Так что?
— Угостили шашлыком.
— И поэтому ты на час опоздал?
Лаголев не ответил, бочком-бочком, виновато улыбаясь, протиснулся в санузел. Эта перманентно виноватая улыбка тоже бесила, просто наизнанку выворачивала. Натка чуть ногу в дверь не вставила, чтобы не запирался. Не следишь за идиотами, сама дура. То кран сорвут, то дорогое мыло себе на клешни пустят.
— То есть, хлеб ты не купил? — спросила Натка.
Лаголев вынырнул из санузла.
— Пусть Игорь…
— Игорь уже! Игорю напоминать не надо! — сказала Натка. — Сын, правда, весь в тебя, вместо черного хлеба батон принес!
— Другого не было! — крикнул из комнаты Игорь.
Когда не надо, со слухом у него было все в порядке. А когда надо, например, те же шторы поменять, не дозовешься. Яблоко от яблоньки в ванной недалеко падает.
— Я тебе так тапки куплю! — крикнула в ответ Натка. — И скажу, что кроссовок не было!
— Ну, ма-ам!
Горестный вопль сына сопроводил стук опрокинутого стула. Тоже нервы. Все тут на нервах. У всех — особенности! Все, видите ли, показывают, какие они ранимые, как им непросто живется, требуют понимания, участия и, вообще, чтобы не мешали. Хоть раз у них в головенках промелькнуло, что и она тоже нуждается хотя бы в покое? Что, нет желающих об этом подумать? Милая, милая семья!
— Натусь, ну, ты чего? — встрял, снова высунувшись, Лаголев.
— Ничего, Лаголев. Ничего! — в конец разозлилась Натка. — Джинсы снимай, треники твои там висят.
— Я сам застираю.
— Ага, застираешь! Застиратель нашелся!
— Нат, — Лаголев смочил физиономию и стал похож на побитого пса. — Хватит, а?
— Не хватит!
Чувствуя, что срывается, Натка переместилась на кухню, больно стукнулась об угол стола и встала у окна. На подоконнике некуда было пальцы положить — все теснились, жались к стеклу какие-то блюдечки, формочки, фаянсовые плошки, из которых тянулись на свет былинки, стебельки, листья, крохотные бочкообразные кактусы. По идее (Лаголева, чьей же еще?) все это зеленое богатство предназначалось радовать взгляд, но что-то не радовало.
Время от времени Натку так доставал заставленный подоконник, что она находилась в секунде-другой от того, чтобы сгрести посуду вместе с землей и ростками в помойное ведро.
Останавливало всегда одно: растения ни в чем не были виноваты. Кого уж признавать виновным и судить, так это существо, в трениках и майке босиком несмело вышедшее на кухню из санузла. Что-то Лаголев даже сесть уже боится.
Лаголев!
Не Саша, не Сашка, не Александр и даже не Шурик. Боже упаси! Только по фамилии, и вслух, и мысленно, чтобы не ассоциировать себя с этим неприспособленным рохлей. Чтобы лишний раз не задавать себе вопрос: как, как она могла прожить восемнадцать лет с ним в одной квартире? Не вспомнить уже, чем завлек дурочку девятнадцатилетнюю. Может, как раз своей мягкотелостью и завлек. Ай, ой, Наточка, Натусенька… Много ли надо дурочке? Слово шепнуть, по головке погладить.
Игоря как-то еще родили! Тоже удивительно. Собственно, Лаголев даже старался, какой-то запал что ли у него был. И коляску приобрел, и поддерживал, и ухаживал, но, скорее всего, из-за страха, как бы чего не случилось. Вроде же и любили друг друга когда-то.
Натка смахнула злую слезу. За окном было темно. Цепочка фонарей перебегала через улицу и пряталась за тополя.
— Натка, ты как?
Засюсюкал!
Сколько же в нем отвратительного, гадкого, раздражающего дерьма! Ничего не может, только сюсюкает. Тут бьешься, как рыба об лед, еле сводишь концы с концами, себе — ничего, все ему и сыну. А в ответ?
— Никак я, все нормально, — сказала Натка. — На ужин — гречка с курицей.
— Класс! — сказал Лаголев.
Натка чуть не фыркнула на показной энтузиазм.
— Ты деньги принес? — спросила она, повернувшись. — Надо, знаешь ли, за кредит платить. Уже день просрочки.
Физиономия Лаголева сразу погасла.
— У меня — вот.
Он выложил на стол скомканные купюры. Подвинул их от себя, будто они были грязные или заражены.
— Сколько? — спросила Натка.
— Двести девяносто.
— И все?
Лаголев побледнел. Имел бы панцирь, весь в него и спрятался. И физиономия стала — как у попрошайки на улице, которому никто не подает. Шлепнуть бы по ней и раз, и другой! Чтобы слиплись глазки эти прищуренные.
— На рынке завтра… послезавтра…
Натку передернуло, но она замаскировала это движение тем, что отвернулась к плите.
— Что?
— Ну, выдадут. Должны.
— Ты потребовать можешь? — Натка взяла тарелку с посудной полки. — За два месяца, там, кажется, у тебя уже накопилось.
— Понимаешь, — замямлил Лаголев, — Кярим Ахметович…
— Носатый этот?
Натка плюхнула пластиковой лопаткой захолодевшую гречу в тарелку. Не разогревать же Лаголеву второй раз? Обойдется, и так сожрет. Тем более, что не заслужил.
— Ну, да, ты его видела. Я просто не поймал его сегодня.
— А он не знал, да?
— Знал.
— Ясно, ты не смог настоять.
Натка выбрала со сковороды кусок курицы, водрузила его на гречку и поставила перед мужем его поздний ужин.
— Ешь.
— Еще хлеба, если можно, — попросил Лаголев.
Каким-то чудом Натка смогла спокойно открыть хлебницу, достать оставшуюся треть батона и положить на стол.
— Вилку тоже дать? — выразительно посмотрела она на мужа.
Сморщился. Понял.
— Я сам.
Сутулое ничтожество! Господи, скривилась про себя Натка, с души воротит. Похоже, пора разводиться. Квартиру только делить не хочется. Все вкладывались, и его родители, и ее, сами лет пять только на нее и впахивали.
Но ведь невозможно жить дальше!
— Нат, — подал голос Лаголев.
— Да?
— Сядешь рядом?
Был у них такой ритуал. Жена влюбленными глазами должна смотреть на то, как ее избранник употребляет ее стряпню. Вроде как общность. Вроде как возможность показать друг другу свои чувства. Поговорить. Только о чем говорить с Лаголевым? Был бы Шурик, еще можно было бы найти какие-то точки соприкосновения. С Лаголевым точки у каждого свои.
— Хорошо, — словно назло себе согласилась Натка и опустилась на стул напротив. — От меня не убудет.
— Сейчас.
Лаголев вскочил, поставил чайник на плиту, включил газ и снова сел.
— Сидим? — спросила его Натка.
— Сидим.
— Ешь.
— Ага.
Говорить было не о чем, играли в гляделки. Лаголев церемонно жевал. Ну ни на грош не было в нем маскулинности, мужского начала. Уставший мужик как ест? Торопливо, жадно, с аппетитом. Дикарь! Добытчик! А этот? Куриное филе — ножичком, будто в ресторане. С хрена ли мы в ресторане? Впрочем, по-мужски у Лаголева есть и не получилось бы, сколько он не старайся. Вот по-свински, это пожалуй.
И, извините, есть разница.
— Завтра идем? — спросил Лаголев.
— Куда? — спросила Натка, глядя через плечо в окно.
Все интересней. Нет этой физиономии, в которой перманентная виноватость мешается с унылостью. Темнота приятней. Через темноту — пятнышки чужих окон.
— По магазинам. Мы же хотели. У меня выходной.
— А деньги?
Лаголев посмотрел на холмик из купюр у Наткиной руки.
— Ну, не все же на кредит. Рублей двести останется.
— И что мы купим? — наклонилась к нему Натка. — Кроссовки, знаешь, сколько стоят? Восемьсот пятьдесят!
— Ну, можно же кроссовки оставить на потом. Я послезавтра…
Натка не стала дожидаться, когда Лаголев обрамит свою мысль в завитушки междометий и прилепит ей крылышки предположений.
— Игорь! Сынок! — крикнула она. — Никаких тебе кроссовок завтра! У нас папа без денег пришел!
— Ну, Нат… — начал Лаголев, но было уже поздно.
Сын с шумом притопал на кухню. Долговязый, в шортах и растянутой футболке с трафаретной надписью «FIFA 96», он встал на пороге, стиснул кулаки и напрягся.
— Эй, вы чего? Вы же обещали!
Тощий, как глист. А не прокормить. Волосы отрастил, пора в косичку заплетать. Лаголев номер два.
— У отца спрашивай, — ядовито сказала Натка.
Сын нервно стукнул костяшками в косяк. Глаза у него сделались стеклянные, с искорками близкого срыва. Губы задрожали.
— Бать, мы же два месяца назад договаривались!
Но Лаголев и перед отпрыском своим показать себя не мог. Голову в плечи втянул, ложку с гречей в рот засунул. Нет, чтоб грохнуть кулаком по столу. Кто хозяин в доме-то? Имел право, тюфяк.
— Па-ап.
Нет, не получится у Лаголева отмолчаться, злорадно подумала Натка.
— Ответь, ответь сыну-то, — сказала она.
Лаголев вынул ложку.
— Игорюшка…
Яблочко пятнадцатилетнее аж передернуло. Уменьшительно-ласкательные от родителя его, видимо, бесили, как и Натку. Хоть что-то от матери перенял.
— Так кроссовок не будет?
— Завтра, нет, послезавтра мне отдадут деньги, — сказал Лаголев, — это точно, и тогда мы, как и планировали…
— Блин, верить вам! — Игорь притопнул ногой. — Да-да! Твои новые кроссовки у нас в приоритете! — передразнил он. — А сами?
— Игорек.
Впустую. Секунда — и нет сына. Без слов усквозил к себе в комнату. Зато дверью там бахнул — любо-дорого. Наверное, обои поотставали.
— Что? — выговорила Натка Лаголеву. — Добился? У парня уже год нормальной обуви нет. Какая девчонка с таким нищебродом на свидание пойдет?
— Не в деньгах же дело, — сказал Лаголев.
— А в чем?
— В голове. В душе.
Натка захохотала.
— Ты себя-то слышишь, Лаголев? На него ж даже не посмотрит никто! Он ботинки твоего брата донашивает!
— Хорошие ботинки.
— Лаголев, ты дурак?
— Нет.
Зашипел чайник. Натка выключила газ. Игорь мелькнул в проеме, одетый в джинсы и в толстовку, потом, уже в куртке, в обуви, заглянул на кухню.
— Ненавижу! — прошипел он и выскочил из квартиры.
— Это он тебе, — сказала Натка.
Лаголев поежился.
— Он же не прав, Нат.
— А кто прав? Ты прав? Надо же! — всплеснула руками Натка. — Ты семью прокормить не можешь! Если бы я не работала, сдохли бы уже вместе с тобой и твоей заботой.
— Нат.
— Что — Нат?
— Не бесись, — сказал Лаголев. — Пожалуйста.
— Что? — взвилась Натка. Но постаралась тут же взять себя в руки. — Ты поел? Все. Наливай чай и иди, мне здесь прибраться надо.
— Хорошо.
Лаголев шагнул к чайнику и, оказавшись за спиной, попытался неловко ее обнять. Одну руку пропустил к животу, другой поймал за грудь. Никаких ощущений. То есть, ощущения были, но совсем далекие от страсти или желания. Натке подумалось, что так мог бы обнимать вежливый, виноватый зомби.
— Брысь!
Лаголеву хватило окрика и шлепка по ладони. Он отступил, завозился с чаем: звякнул ложечкой, вытащил пакетик, плеснул кипятка. Не надо было даже поворачивать голову: все было в звуках, приглушенных, стесненных.
— Знаешь, что? — сказала Натка. — Я возьму в долг у Поляковых. На неделю они без процентов дадут.
Чувствовалось: Лаголев занемел спиной. Занемел весь.
— Может, не надо? — спросил он.
— А сын у тебя босиком ходить будет? Или еще по психу из окна выбросится. Что ты тогда делать будешь?
— Что он, два дня не подождет?
Натка скривилась.
— Ты налил?
— Налил.
— Ну и иди.
— Нат, — встал перед ней Лаголев, — ну, бывает. Я виноват.
Выбесил.
— Очень хорошо, — сказала Натка, — значит, завтра мы с Игорем идем за кроссовками. А ты разбираешь антресоли и передвигаешь холодильник.
— Куда?
— На полтора метра правее.
— Нормально же стоит.
— Это для тебя нормально! — взорвалась Натка. — А я бы стол наконец к окну подвинула. Чтобы в тот угол можно было спокойно сесть! И вымыть линолеум там нужно. Воняет, то ли вода протекла, то ли еще что. И если ты не слепой, то увидел бы, что холодильник часть окна своей тушей загораживает, ни встать, не пернуть!
— У нас — широкое окно.
— Заткнись!
— Нат.
— Все, это решено! Хоть какая-то польза от тебя будет. А то все, как с козла молока. Можешь еще балкон разобрать.
— Я думал, мы вместе…
Натка издала горловой, захлебывающийся звук.
— Вместе! Когда ты мне помогал? Ты денег из своего азера выбить не можешь! Руки у тебя, сказать, откуда растут?
— Не надо, — буркнул Лаголев.
— Иди! — махнула рукой Натка.
Она взяла его тарелку, опустила в раковину, нарочно производя, как можно больше шума, чтобы не стоял вечной занозой, включила воду, подобрала ложку, крышку от сковороды, обернулась: ушел.
От злости даже подташнивало.
Ничего, ничего ведь не может! Только взбесить. Обниматься он насобачился! Герой, блин, любовник. Сексом уже месяца четыре не занимались. Или полгода? А почему? Просто противно. Про-тив-но! Это все-таки близость. А какая близость может быть, если особь противоположного пола — Лаголев? В этом и вопрос.
Натка исступленно принялась оттирать посуду от остатков еды. Нормальный бы муж — что? Купил бы посудомоечную машину, а не заставлял жену чистить тарелки за собой. Поел он! Греча ему, видно, поперек горла встала, когда она про кроссовки заговорила. Оставил ложку или две. А курицу всю употребил.
Натка сбросила гречу в помойное ведро. Потом вымыла тарелку сына. Взялась за ножи и вилки.
Вода шипела, колола кожу. Не вытерпела, с мокрой тряпкой пошла в комнату. Там — новость: Лаголев устроился с кружкой на диване.
Пьют оне, барствуют!
— Вот знаешь, — сказала она, — если послезавтра денег не будет, мы крупно с тобой поссоримся. Я вообще тогда подумаю о разводе.
Лаголев моргнул.
В телевизоре шла какая-то демонстрация, красные флаги соседствовали с белыми, то ли коммунисты сдавались, то проходила акция в поддержку не понятно чего. Снега, может быть? Нет, делать людям нечего! Такое ощущение, что они по любому поводу готовы строиться в колонны и идти к Кремлю.
Ура! Долой! Да здравствует!
— Хорошо, — сказал Лаголев.
Натка, отвлекшаяся на телевизионную картинку, не сразу смогла переключиться.
— Что?
— Я говорю: хорошо, — повторил Лаголев. — Нат, я устал. Давай сегодня не будем цапаться.
Он был все-таки идиот.
Восемнадцать лет живет с человеком и не знает, что, когда жена на взводе, предложение успокоиться ее только больше распаляет. Или намеренно провоцировал? Ах, это было уже не важно, не задержалось в мозгу. Натка кинулась в скандал, как в последний бой.
— А почему это мы не должны цапаться? — спросила она высоким голосом, встав от Лаголева справа.
Это была маленькая женская месть. Не любил Лаголев, когда ему в левое ухо кричали. Чувствительное, видите ли, восприимчивое было ухо. Отитное.
— У нас что, все хорошо? — Натка покрутила тряпкой у Лаголева перед носом. — Мы что, в деньгах купаемся? У нас сын в новых кроссовках ходит? Я, наверное, что-то не то говорю. Мы сейчас обнимемся и станцуем. Мы же всегда так делаем, когда у нас в квартире шаром покати. И в головах тоже.
Лаголев склонил голову влево и закрыл глаза.
Словно устранился, уплыл, представил себе, что Натки здесь нет. Или его здесь нет. Только бесполезно. Натка тронула его за плечо.
— Ты от разговора не уходи.
— Нат, я все понял, — не собираясь на нее глядеть, пробормотал Лаголев. — Зачем по десять раз повторять? Я понял.
— Да?
Он добился того, что довел-таки Натку до рукоприкладства. Пощечина вышла звонкая. Бац! Палец зацепился за Лаголевскую губу и дернул ее вниз.
— Ты дура? — вскочил Лаголев.
Продолговатый след от пощечины мгновенно образовался на его щеке.
— Не смей от меня отворачиваться! — крикнула Натка.
— Да ты десять раз повторяешь одно и тоже! — заорал в ответ Лаголев.
Показал себя! Мужик!
— Потому что с идиотами только так и возможно общаться! — Натка тряпкой махнула у него перед носом.
— Не надо тут! — Лаголев попытался перехватить тряпку свободной от кружки с кофе рукой, но это ему не удалось.
— Ой-ой! — насмешливо сказала Натка. — Кружку положи!
Лаголев скрипнул зубами.
— Я тоже могу ударить! — процедил он.
— Ты?
— Я!
— Тогда я тебя посажу! — сказала Натка.
— А так?
Кофе плеснуло Натке в лицо. Ход был достаточно неожиданным, а кофе — довольно горячим, чтобы Натка застыла, приоткрыв рот и чувствуя, как напиток капает на грудь с подбородка.
— Что…
— Наточка! — тут же подхватился Лаголев, ужаснувшийся самому себе.
Мерзкая натура! Сначала напакостит, а затем, поджав хвост, лебезит, как бы чего ему в ответ не сделали. Какая тварь! В руках у Лаголева откуда-то появилась салфетка, и он попытался вытереть Натке щеки, подбородок, шею.
— Отстань!
Натка отпихнула влажный бумажный комок.
— Я не хотел, — сказал Лаголев.
— Ну да!
— Нат.
— Заткнись! — взвизгнула Натка.
Она влетела на кухню, думая, чего бы схватить потяжелее. Скалку? Колотушку, которой отбивают мясо? Маленький кухонный топорик для рубки костей? Задергала ящички тумбочек и остановилась. Прислушалась. Лаголев сидел в комнате тихо-тихо, видимо, ожидая своей участи. Картинка, возникшая перед глазами, где муж, поджав ноги, с пустой кружкой у груди невидяще смотрит в стену, заставила ее поморщиться.
Какой же урод.
Натка отерла мокрую шею. По ребру ладони заскользила коричневая капля. Хоть что-то мужское проклюнулось. Плеснул, правда, по-бабски. Ничего другого не придумал. Похоже, она его-таки допекла. Так и правильно.
Натка постояла, ловя звуки из комнаты. Совсем тихо болботал телевизор, и все. Затаился. Она бросила тряпку в раковину. Ничего, она ему еще устроит! Где-то на периферии сознания крутилось: это из фильма или из литературы. Оттуда, где влюбленные ссорятся, затевают грандиозные разборки с битьем посуды, обвинениями, криком и разорением жилой площади, чтобы тут же слиться в любовном экстазе.
Жалко, у нее не так.
Ничего эротического Натка не ощущала, а вот злость жгла, горела под сердцем незатухающим огнем. Повернешься — здесь она, злость, на жизнь, на изменчивую погоду, на скачущие цены, на разбитый асфальт на переходе, на котором она, запнувшись, чуть не сломала ногу. И на Лаголева. Конечно, на Лаголева, который клялся защищать, оберегать, вечно любить. На тот же асфальт лечь. Но не может ни того, ни другого, ни третьего. Ох, Господи. Натка обнаружила, что с минуту уже смотрит в недра раковины, как в гипнотическое ничто.
— Нат.
Лаголев, неожиданно подобравшийся со спины, заставил ее вздрогнуть.
— Чего тебе? — сквозь зубы сказала Натка.
— Там тебя к телефону.
Телефон у них стоял в коридоре на узкой полке, но посредством длинного провода его можно было затащить хоть в комнату, хоть на кухню.
— Ты еще заплатишь, — пообещала Натка Лаголеву, отпихивая его с пути.
— Нат, послезавтра, — пообещал тот.
Натка усмехнулась.
— Завтра. Ты уже забыл? Холодильник и антресоли.
— Я помню.
— Вот и помни.
Она добралась до телефона и с трубкой, притиснутой подбородком к плечу, понесла аппарат на кухню. При Лаголеве, притащившемся за ней в комнату, разговаривать не было смысла. Стоит он, кружку тискает!
— Не ходи за мной, — сказала Натка, прижимая трубку к уху.
— Что?
— Не подслушивай!
Натка закрыла за собой кухонную дверь. Хотя, наверное, стоило на лестничную площадку выйти. Впрочем, чего ей скрывать-то? Она — взрослая женщина, просто муж у нее — придурок, и они — в шаге от развода.
Максим Сергеевич дисциплинированно ждал, пока она скажет: «Алло».
— Наталья Владимировна? — бархатным голосом поинтересовался он.
— Она самая.
— Как ваше ничего?
Натка провела ладонью по волосам.
— Держимся.
За мутным стеклом кухонной двери мелькнул Лаголев, но, кажется, прошел в туалет. А куда еще бедному идти? Натка отвернулась.
— В прошлый раз вы так и отказали мне во встрече, — сказал Максим Сергеевич. — А я, знаете, все тешу себя надеждой. Я уж, извините, не могу вилять из стороны в сторону, я говорю прямо. Вы моего склада женщина.
— Вы серьезно? — спросила Натка.
— Разумеется.
— Я замужем, Максим Сергеевич.
— Этим вы мне и нравитесь, Наталья, — сказал Максим Сергеевич. Замечательный баритон, волнующий, и нотки иронии. — Вы честны. Вы сразу ставите перед мужчиной препятствие, которое он должен преодолеть. Так и знайте, я преодолею! Только это может помешать нашей встрече?
Натка вздохнула.
— И я уже старая, Максим Сергеевич. Вам, наверное, для ваших намерений стоит подобрать кого-нибудь помоложе, — сказала она, мягко оглаживая шею.
Складки, складочки, вот они. Еще немного, и оформятся в безобразные морщины. И жалко, честное слово, жалко, что Максим Сергеевич прятался где-то восемнадцать лет, а всплыл только сейчас. Лаголев ладно, обойдется. Куда деть Игоря? Что будет с таким нервным парнем, стоит ему объявить, что они теперь…
Впрочем, вилами, вилами по воде.
— Ах, Наталья, не наговаривайте на себя, — возмутился тем временем Максим Сергеевич. — Ваш возраст я знаю. Вы, извините, всем этим молодым сикухам сто очков вперед дадите. Умные люди, — выделил он голосом, — женщину не по формам или длине ног выбирают, а по совсем другим качествам.
— Например, по каким? — спросила Натка, разглаживая платье на бедре.
— А как в военном деле, — сказал Максим Сергеевич. — Я все время, даже неосознанно, прикидываю, пошел бы я с тем или иным человеком в разведку или от греха подальше в тылу бы оставил, да там и забыл.
— И со мной пошли бы?
— Без сомнения.
— А муж?
— Что муж?
— Как вы его собираетесь устранить?
Максим Сергеевич помолчал.
— Я думаю, — ответил он наконец, — это будет зависеть от вас. Вы же еще не согласились сходить со мной в ресторан?
— Нет, — сказала Натка.
— Значит, какие-то чувства у вас к нему имеются. Не буду врать, что меня это радует. Но с другой стороны, я могу поставить себя на место вашего мужа. Что, если бы кто-то звонил моей жене вот как я? Что я подумал бы, уже как телефонный собеседник, согласись вы сразу и без малейших угрызений совести? Мне все же кажется, Наталья, что вы вышли замуж не по расчету, а по любви.
— Так и есть, — тихо сказала Натка.
— И сейчас чувства угасли.
— Потому что он сделался идиот.
— Люди меняются, — мягко сказал Максим Сергеевич.
Натка фыркнула.
— Как раз нет.
— Живет прошлым?
— Да, и за это, честно, иногда его хочется прибить.
— Ну-у, — протянул Максим Сергеевич, — постарайтесь без эксцессов, Наталья. Я буду в городе во вторник и среду, если надумаете, мы с вами сходим в «Ковбой». Там готовят лучшее мясо на ребрышках, что я когда-либо ел.
— Хорошо, я подумаю, — сказала Натка.
— Отключаюсь.
Телефон забил ухо короткими гудками. Натка положила трубку на рычажки.
— Это кто?
Лаголев, неслышно отворивший дверь, каким-то гротескным, карикатурным персонажем застыл, сутулясь, в проеме. Муж-ревнивец с перекошенной физиономией. Ох, далеко ему было до Максима. Что у нас здесь в наличии? Тренировочные штаны и майка, прикрывшие бледное, худое тело. А там? Строгий темный или серый костюм. Подтянутый, уверенный в себе, обеспеченный человек.
Контраст, как говорится, разительный. И, казалось, даже в трусах Максим Сергеевич не потеряет брутальности и шарма, даст Лаголеву сто очков вперед. Впрочем, как иначе? Разные весовые категории.
— А ты не подслушивай! — сказала Натка.
— То есть, за моей спиной…
Натка не дала мужу договорить.
— Да! — крикнула она в моргающее нелепыми глазками лицо. — Шашни строю! Ничем другим заниматься не могу!
— Вот как, — произнес Лаголев.
В нем вдруг проступило какое-то незнакомое ожесточение, он словно оброс иглами, волосы встали торчком, рот расползся в жуткой, широкой — все зубы напоказ — улыбке, правая ладонь сжалась, словно охватывая невидимый предмет, а глаза сделались пустыми, но через мгновение перед Наткой вновь был уже прежний Лаголев, нелепый, загнавший показавшегося уродца глубоко внутрь.
— Иди ты…
Он развернулся и ушел в комнату.
— Сам иди! — крикнула Натка.
И выдохнула. И отвернулась к окну в ожидании, когда холодок от выглянувшего из Лаголева не-Лаголева сойдет сам собой. Ах, черт, даже зубы стукнули. Лаголев, пожалуй, и страшненьким может быть. Бр-р-р. Натке захотелось вдруг набросить что-нибудь на плечи, платок или кофту, но для этого необходимо было пройти в комнату, где приглушенно бормотал телевизор и сидел муж. Нет, пожалуй, стоит выждать.
Натка вытерла стол, потом подмела там, где сидел Лаголев. Он, конечно, не мог не насвинячить, просыпав несколько гречневых зерен. В горле пересохло. Натка включила газ под чайником, хоть он и был, согретый Лаголевым, достаточно горяч. С минуту смотрела на холодильник, прикидывая, куда его лучше подвинуть. Может, к другой стене вообще? Там тоже есть розетка. Под вентиляционную решетку. Будет, конечно, несколько неудобно, зато в углу место освободится, хоть пой и пляши там. По большому счету холодильник вообще стоило выкинуть и купить новый, но у них и так долги, дай бог, к следующему лету накопить получится. А до следующего лета еще дожить.
— Зил, — произнесла Натка, разглядывая значок на дверце, — завод имени Ленина. Или нет, имени Лихачева.
Холодильник был еще советский, подаренный родителями, кажется, на первый год их с Лаголевым семейной жизни. Прямоугольный, шумный и иногда бьющий статическим электричеством, если подходишь к нему в шерстяных носках.
Натка попробовала его сдвинуть и не смогла. Вот пусть Лаголев завтра и мучается. Авось метр пропердохать его хватит.
Натка помедлила и повернула голову к дверному проему.
— Лаголев!
— Что? — донеслось из комнаты.
— Иди сюда.
— Скандалить?
— Нет.
Натка оттерла следы грязных пальцев с холодильника. Шлепая босыми ногами, Лаголев появился с кружкой наперевес.
— Чего еще?
Это был прежний унылый Лаголев. Холодок страха увидеть другого Лаголева растворился где-то под сердцем.
— Скажи, где лучше. Здесь? — Натка встала ближе к двери, сместив Лаголева вглубь кухни. — Или здесь?
Она шагнула наискосок, под вентиляционную решетку.
— Для холодильника? — спросил Лаголев.
— Для твоего чучела!
Лаголев вздохнул.
— Мне без разницы.
— Это «ЗиЛ», — сказала Натка. — Он под сто кэгэ. Смотри, тебе его ворочать. Я о тебе беспокоюсь, вобщем-то.
— Тогда лучше там, — указал Лаголев на первую точку.
— Понятно. Тебе, что меньше работы, то и лучше. А дверца, если открытая, проход будет загораживать.
— Решай тогда сама.
Натка посмотрела на Лаголева.
— Самоустраняешься? Я и так все решаю сама. Как кормить, чем кормить, чем одевать, где деньги брать, у кого до зарплаты можно в долг перехватить. А ты, значит, только у телевизора полеживать будешь?
— Перетащу я твой холодильник, — сказал Лаголев. — Куда скажешь, туда и перетащу.
— Он не мой! — взвизгнула Натка. — Не мой! Это ваша жратва! Чтоб вы с голоду не сдохли! Жрать же каждый день хочете?
— Нат, тебе что ни скажи…
— Иди! Иди от греха!
Натка дождалась, пока Лаголев, эта пародия на мужчину, потоптавшись, уберется в комнату, и опустилась на стул. Сил никаких нет. Она прижала ладони к лицу. Хотелось то ли зарыдать, то ли расхохотаться и сойти с ума. Довел Лаголев. Вроде ничего не сделал, а добился, умелец, что чуть-чуть и затрясет.
Натка выдохнула. Как жить? Раньше не смотрела в будущее, жила и жила, а сейчас, как не подумается, так хоть в петлю. Темнота, мрак. Может, и Лаголев-то не так плох, просто время его прошло, может, общее их время. Кончился социализм, развалился, не осталось ни благодушия, ни гарантий, ни льгот, ни справедливости, ни человеческой доброты. Человек человеку — волк. И деньги. И ничего впереди. Ни единого просвета. Квартплата растет, бюро вот-вот прикроют, и она, как и Лаголев, тоже пойдет на вольные хлеба. Кто ее куда возьмет? А из каждой щели долдонят: замечательные перспективы! С новыми кредитами МВФ мы — ого-го! Всем малоимущим — натовские пайки! Вкладывайте! Богатейте! Грызите друг друга или ползите на кладбище. Только там тоже не богадельня, даром не похоронят.
Но зато говори, что хочешь! Жри, сри, воруй! Демократия! В Думе только языками и чешут. Президент, видите ли, каждый день «с бумагами работает». До потери сознания. Местная власть ни черта не делает, у нее — все хорошо. Подумаешь, пол-зимы — горячей воды нет. Терпите. Трубу прорвало, заменить нечем. Недофинансирование. А сами на джипах разъезжают. По заграницам мотаются. Еще Игорь девиц водить начнет. Сейчас девчонки тоже умные пошли, из области понаехали в поисках жилья, чтоб хоть как-то в теплом углу…
Натка всхлипнула. Нет-нет, ну-ну-ну, потекло, раскисла. Она торопливо сжала губы. Завтра купим кроссовки, с этой стороны хоть крика и припадков не будет. Хотя тоже оболтус растет, весь в Лаголева, подай ему и принеси. Чуть что — в крик. А ей, может, тоже так хочется, лечь и засучить ножками: хочу! хочу! хочу! В ресторан вот не в чем пойти. Трехгодичной давности платья. Так бы давно…
— Нат, твой сериал! — крикнул Лаголев из комнаты.
Проявил заботу. А чего бы и не проявить? Никаких усилий не требует. Не надорвет же глотку? Натка провела ладонью по мокрой щеке. Ладно.
— Началось уже?
— Нет, пока реклама.
— Иду.
Сериал был французский, исторический, кажется, пятисерийный. Шла уже четвертая серия. Хоть какая-то в нем была отдушина. Благородные дворяне, замки, протестанты и гугеноты, дуэли, монастыри, кардинал Ришелье, погони, интриги и любовь. Же ву при, же не манж… Господи, как славно, что не имелось в нем ничего, что напоминало бы о действительности. Можно было сесть и с головой погрузиться во Францию семнадцатого века. Или шестнадцатого? Ах, не важно! Даже Лаголев в это время не раздражал.
— Подвинься.
Натка согнала с насиженного места у левой боковины Лаголева, который постоял у дивана, изображая несчастную, несправедливо обиженную жертву, и пропал, растворился где-то вне поля зрения. Натка легла, подобрав ноги.
— Прекрасные господа из Буа-Доре, — хорошо поставленным голосом произнес диктор. — По роману Жорж Санд. Четвертая серия.
Купленный в кредит «Сони тринитрон» радовал цветами.
— Я еще чаю, — сказал Лаголев.
Натка его проигнорировала. У нее сейчас была другая компания: маркиз Сильван, Лорианна, племянник маркиза Марио и коварный аббат. Пусть хоть что Лаголев делает. Топится, вешается или пьет чай. Ей все равно.
Натке вдруг пришло в голову, что Максим Сергеевич имеет с маркизом Сильваном определенное внешнее сходство. Умный взгляд, посадка головы. Густые, зачесанные назад волосы. Только черные, а не каштановые, как у маркиза. Эх, был бы еще у Максима Сергеевича замок! Не дача, а замок. Можно не средневековый.
Натка усмехнулась. Раскатала губень. Станет с ней возится Максим Сергеевич! Кажется, его планы идут не дальше ночи любви в гостинице. И все эти красивые слова о женщине его склада — всего лишь слова.
Всюду ложь.
Маркиз изображал повара. Капитан Макабр сверкал глазами. Лаголев звякал из кухни ложечкой, будто подавал сигналы бедствия. Дзынь-дзынь. Нарочно ведь, стервец!
— Эй, можно не звякать? — крикнула ему Натка.
— Прости.
Угомонился. Раньше, конечно, не мог сообразить! Задумался? Как будто Лаголеву есть, о чем думать! Хотя сейчас как раз есть. Она же сказала ему, что разведется. Теперь, наверное, спрашивает себя, где он столоваться будет.
Маркиз сообщал, что будет готовить раков, суп, жаркое и прочие разносолы. А гречку, господин маркиз? Гречку сможете?
Натка едва не заснула. Бросила взгляд на часы — половина десятого.
— Лаголев! — крикнула она. — Лаголев, Игорь еще не появлялся?
— Нет, — показался в проеме муж.
— Ты чаю попил?
— Да.
— Так выйди и поищи его! Сын бог знает где шляется, а ему и дела нет! Твой сын, между прочим! Твое яблочко!
— Нат.
— Что — Нат?
— Он уже взрослый человек, пятнадцать лет, не нужны ему няньки.
Натка села.
— Ты не видишь, что на улицах по ночам делается? Ему голову проломят, ты скажешь, что он сам виноват, взрослый уже?
Нет, Лаголев не унялся.
— Нат, где я его искать буду? — спросил он. — Он же каждый вечер так уходит. Почему вдруг тебе сейчас приперло?
Ничего тяжелее пульта на диване найти не удалось. А бросать в Лаголева пульт было жалко.
— Лаголев! Быстро! Хотя бы по микрорайону пройди.
— А если мне голову проломят?
— С тебя взять нечего.
— Тогда ради удовольствия.
— Лаголев! Какое с тебя удовольствие?
Заворчал. Вроде бы даже сказал: «Обычное», но принялся одеваться. Обулся, набросил курточку свою легкую.
Дверь хлопнула. Натка снова опустилась на диван, правда, прекрасные господа-французы уже не вызывали никакого желания их досмотривать. Маркиз не сидел на месте, все куда-то рвался, махал шпагой, стрелял из пушек, бежал из плена и брал в плен, в общем, вел себя как человек, у которого не было других забот.
Серия кончилась. Натка выключила телевизор. Господи, какой бред! Она полежала, будто в каком-то забытьи, безвременье. Ни мыслей не было, ни желания спать. Стены квартиры покачивались вверх и вниз, словно собирались сделать кувырок. Натка наблюдала отстраненно. Хотят, пусть кувыркаются.
Из пустоты ее выдернули часы. Десять десять. То есть, получается, Лаголева уже полчаса нет. Может, действительно кто по голове треснул? Навозишься теперь с ним. Он будет агукать, а ты его корми. Еще спать с собой клади.
— Лаголев? — бросила она в тишину коридора.
Слово булькнуло, как камень в воду. Без плеска, без волн.
Натка встала и пошла по квартире, механически наводя порядок, поправляя покрывала, подушки, скатерти, салфетки, возвращая вещи на их места, книги — в шкаф, газеты — в нишу под книгами, подвернула чашки сервиза в серванте за стеклом, чтобы стояли красиво, единообразно, подобрала, наматывая на палец, несколько ниток с ковра. В комнате сына постояла, глядя на постельный ком, разбросанную одежду, диски и журналы на полу. Сердце наполнилось глухим раздражением. Помнится, кто-то обещал убирать в своей комнате, лишь бы мать не лезла, куда ее не просят. Ну-ну. Никаких кроссовок, пока пол не вымоет. Никаких!
На кухне Натка долго пыталась разглядеть в окно подъездный козырек и дорожку, забирающую к торцу дома. Есть там кто, нет?
Было темно. В темноте колыхались ветви рябины. Тоже ведь разрослась, зараза. Дальше, на детской площадке, кажется, помигивали огоньки сигарет, но Натка была уверена, что ни сына, ни Лаголева там нет. Лаголев к таким компаниям интереса не испытывает. Или, пожалуй, даже побаивается. А Игорь — мальчик не компанейский, нервный, его, скорее, отгонят толпой подальше, чем примут в свои ряды. Он и из одноклассников как-то сразу выбивается, тощим чучелом, видимо, папочкина заслуга. Вроде и не трудный ребенок, а в последнее время не тронь его, не скажи ему, не командуй, пропади с глаз долой, чуть что — сразу в крик, недалеко — и руку поднимет. Лаголев с ним сю-сю да сю-сю, как слепой, не видит, что у мальчишки уже гормоны вовсю колобродят.
Такие вот спиваются или какую-нибудь глупость устраивают, от которой потом родителям — хоть вешайся. Впрочем, Лаголеву-то все равно. Это все на ней, на Натке. Взвыть бы, да смысла нет. А впустую — зачем? Легче не будет.
Беспокойство, зародившись ломотой в боку, мурашками переползло к сердцу.
Что-то долго. Что тот, что другой. Как за смертью посылать. Ну, ладно, один распсиховался, дверью хлопнул, другой-то, постарше, понимать должен, что она тут места себе не находит. Хоть бы позвонил с таксофона! Номер уж, наверное, не забыл. Натка замерла в коридоре, гипнотизируя телефонный аппарат.
Где звонок? Давай, звони. Придурок!
Она сняла трубку с рычажков, проверяя, есть ли соединение. Телефон разразился длинными гудками. Натка бросила трубку. А лучше бы Лаголеву в его звонкую, пустую голову! Ладно, что теперь? Она постояла, раздумывая. А пусть дохнут! Пусть не возвращаются! От горечи повело, искривило рот. Нет, какие сволочи! Кроссовки дай, ужин дай, не ругай, денег не требуй, а сами? Злые слезы закололи глаза. Дождутся, она тоже уйдет куда-нибудь. Есть варианты.
Натка одела кофту.
И снова к окну. Фонарь у автостоянки логично освещал автостоянку. Еще один фонарь освещал проезд между домами. Что же за тварь методично уничтожает лампочки у подъездного козырька? Натка щурилась: не Лаголев ли сидит на скамейке, закрываясь чертовой рябиной? На детской площадке — ни огонька сигаретного, разбежались.
Зашумело в ушах. Пальцы застегнули пуговицы. Несколько секунд во времени вдруг выпали, и Натка обнаружила себя в легком пальто уже на пороге квартиры — вот-вот отщелкнутся крупные зубы дверного замка. Ах, да! Не хватало еще за Лаголевым его глупости повторять и оставить семью в неведении. Натка прошла в комнату, выдернула лист из тетрадки и написала: «Буду через полчаса». Ну, вот, поспокойнее.
Бумм!
Входная дверь распахнулась, и кривящий губы, мрачный сын влетел в квартиру. Он содрал куртку и скинул ботинки.
— Игорь! — крикнула Натка, когда сын направился в свою комнату.
— Что? — обернулся тот.
По беглому осмотру — вроде бы не дрался, синяков нет, царапин тоже, а угревая сыпь — так без нее никуда, возраст. Губы только коричневые. Шоколад что ли ел?
— Ты где был? — спросила Натка.
— Где надо, — буркнул Игорь.
Интонации один в один Лаголевские.
— Тебе поздно никто не разрешал черт-те где шляться.
— Это мое дело.
— Стой! — окриком остановила сына Натка. — Как ты со мной разговариваешь?
— Нормально я… — сразу понизил тон Игорь.
Глаза — в пол. Челка — защитным частоколом. Руки живут своей жизнью — трут джинсы, цепляют швы, крючат пальцы.
— Что?
— Ботинки протекают! — выпалил сын. — А вы не можете мне вшивых кроссовок!.. — Он посмотрел с вызовом. На шее проступили жилы. — Меня в классе вообще уже бомжом называют! Понятно?
— Завтра купим, — сказала Натка.
— Ага!
Вселенское неверие прыгнуло в голосе, обозначилось междометием. Сын резко двинул плечами, продавил грудью дверь своей комнаты.
— Игорь! — Натка вошла следом. — Посмотри, какой у тебя бардак!
— Это моя комната! — проорал в лицо ей сын.
Кровь бросилась Натке в голову.
— Нет! Это моя комната! Моя! — заорала она в ответ, щепотью из трех пальцев клюнув себя в грудь. — И если ты слишком взрослый и самостоятельный, изволь оплачивать ее сам. Сорок процентов квитанции! Давай, я жду! А если ты все еще хочешь считаться моим сыном, то прибери свой свинарник! Я за тебя это делать больше не буду! Иначе ни кроссовок, ни карманных денег ты больше не получишь!
— Ну и пусть!
Игорь рухнул на раскладной диван, зарылся головой в постельный ком из простыни, подушки и одеяла. Весь разобиженный!
— Что? — Натка встала над ним. Напряжения, скопившегося в руках, опушенных в карманы, не выдержала нижняя пуговица на пальто, со звоном выстрелила в пол. — Я тебе сказала? Сказала. Хочешь кроссовки? Будь добр прибраться. И вымыть пол!
— Еще пол? — выдохнул из-под кома сын.
— Вылизать! Быстро!
Сын тряхнул ногой и что-то буркнул.
— Я не слышу! — наклонилась Натка.
— Хрош.
— Не поняла. Громче.
— Хорошо, — отчетливей повторил сын.
— Прекрасно. Ведро и швабра сам знаешь, где. И давай, не откладывай.
— Сейчас.
Игорь пошевелился и сел.
— А кроссовки точно будут?
— Будут, — кивнула Натка. — Завтра идем. У отца — холодильник, у нас — кроссовки. Давай-давай, — она глазами показала в сторону двери, — вперед, скоро уже спать ложиться.
— Сейчас.
Натка вышла в прихожую. Пока прибирала ботинки, сын прошел мимо. В ванной зашумела вода. Через несколько секунд Игорь с ведром и шваброй, показывая, как ему это неприятно и тяжело, проковылял к себе.
— Отца-то не видел? — крикнула ему вслед Натка.
— С чего? — спросил сын.
Ведро звякнуло в комнате.
— Вообще-то он тебя искать пошел.
— Ага, отец найдет, жди. Он ни хрена найти не может.
Громко шмякнула швабра.
— Мой давай, — сказала Натка.
— Я мою.
Нет, расстегиваться было рано. Лаголев, конечно, та еще пародия на человека, но все ж не совсем чужой. Чуть ли не двадцать лет совместной жизни. Это какая бы свадьба была? То ли хрустальная, то ли фарфоровая. Не дотянем.
Натка втиснула ноги в сапожки, тоже старые, дешевые, того и гляди развалятся. Лет пять им уже, наверное. Год-то точно.
— Я выскочу минут на десять! — крикнула она сыну.
— За отцом, что ли? — отозвался Игорь.
— Ты комнату мой.
На лестничной площадке было светло, а вот пролет уже терялся во тьме. На всякий случай Натка, спускаясь, то и дело ладонью касалась стены. Во тьме, слава богу, не было видно, грязная ли стена, что на ней написано и чем. И все ради Лаголева, от которого подобного не дождешься. На черта вообще? Подумав это, она чуть не поднялась обратно.
У почтовых ящиков под светом тусклой лампочки, заплывшей больной желтизной, сунув руки в карманы джинсов, мерзла невысокая фигура.
— Лаголев?
Муж мгновенно стал похож на фрица, которого застали врасплох. Вжался в простенок между ящиками, лицо сделалось испуганно-пустым.
— Я это…
Он рванул к подъездной двери.
— Стой!
Лаголев обернулся.
— Я сейчас еще по дорожкам…
— Не надо, — сказала Натка.
— Почему? Игорюшка нашелся? — Лаголев побледнел. — Его нашли? Он где, в мили… в полиции?
Натка вздохнула.
— Ты почему здесь стоишь?
— Грелся, Нат. Холодно. Я до Серого переулка дошел, потом до стройплощадки. Везде темно, Игоря нет.
— Он дома, — сказала Натка, хотя ее так и подмывало послать его по какому-нибудь заковыристому маршруту, чтобы пострадал, померз, потерзался.
— Как? — удивился Лаголев.
— Уже с полчаса.
Натка повернулась и зашаркала наверх. Объяснять ему еще! Раздражение к мужу вернулось. Хорошо, хоть сам не потерялся. А мог. Она тоже — с чего вдруг подпрыгнула и побежала искать? Дура набитая.
— Ты серьезно? — спросил снизу Лаголев.
Натка через перила посмотрела вниз, на его задранное лицо. Из-за расстояния и света оно выглядело пятном с провалом рта.
— Да.
— Как же он мимо меня?
Этот вопрос ответа не требовал. Господи, ну, слепой ты, слепой, чего об этом спрашивать? Зрение лечи.
В коридоре поблескивала свежая лужа, в ванной ведро и швабра были кинуты как попало, полотенце для рук лежало на полу.
— Игорь!
Скинув сапожки, Натка зашла к сыну. Вымыто, конечно, было плохо, но, по крайней мере, она увидела, что пол в центре и под столом протерт, а прежний бардак уменьшился в размерах, переместившись частью, скорее всего, в шкаф и под кровать.
— Все, я вымыл, — сказал сын, отвернув голову от телевизора с присоединенной приставкой.
Он играл. По экрану бегал непонятный человечек.
— Я вижу, — сказала Натка. — Но углы, я смотрю, сухие.
— Там шваброй не дотянешься.
— Что ж, завтра перемоешь.
— Ма-ам, — заныл Игорь, щелкая кнопками, — я же сделал все, что ты сказала!
— Перемоешь.
— Ну, бли-ин!
Сын отбросил джойстик, и тот брякнул об пол.
— Утром перемоешь, я проверю, а потом идем за кроссовками, — сказала Натка.
— Тогда и за мороженым!
— Хорошо. Выключай все.
Натка вышла, закрыла дверь. В прихожей уже возился Лаголев, пристраивая свою куртку на вешалку.
— Я спать, — сказала ему Натка.
— Мне снова на кресло? — спросил Лаголев.
— Разумеется.
— Ну, я так спросил. Думал, вдруг…
Натка сузила глаза. Неуклюжий тупица!
— Неужели героем себя почувствовал? В подъезде постоял, и я тут же должна и место под боком тебе устроить, и сексом одарить?
Лаголев покраснел.
— Я просто…
— Все!
От злости едва не свело челюсти. Натка шагнула в большую комнату, которую вынуждена была делить с Лаголевым. А как? А так! Все-таки муж и жена. Может, к сыну его переселить? Вот будет цирк.
— Не входи пока.
Она притиснула дверь плотнее, подняла сиденье дивана-книжки. Скрежетнул, клацнул механизм. Лаголевские простыню и плед, достав из диванной ниши, она швырнула ему на кресло и, надавив, заставила диван разложиться в кровать. У Лаголева вечно с первого раза не получалось. Ну, на то он и Лаголев.
Свое постельное белье Натка взяла из комода, застелила, кинула подушку и принялась раздеваться сама. Кофта, платье, колготки. В зеркале напротив отразилась женщина в черном лифчике и синих трусиках. Ничего особенного. И грудь, уже, простите, и на бедрах… За это бьется Максим Сергеевич?
Натка погладила себя по животу. Нет, живот еще хорош, с Лаголевым не разжиреешь, держит жену в форме. Да и сама, как лошадь… Приблизившись к зеркалу, она помяла, потискала лицо пальцами.
Круги. И морщины. Все, с этим теперь и жить. До старости. А как жить? Ох, устала, устала, вечно кричи, вечно добивайся, чтоб хоть как-то, хоть с грехом пополам, словно никому ничего не надо. Не разглядеть уже, что в глазах. Но уж не веселье. Одичала. Осатанела. Отпуск в октябре, сейчас никто не даст, скорее, выгонят без выходного пособия. А поваляться бы где-нибудь на пляжу…
— Ната.
Лаголев поскребся в дверь. Руки сами дернулись прикрывать интимные места. Почему? Зачем? Муж же. Ладно, примем это насчет того, чтобы не распалился на ночь глядя. Еще целоваться полезет, жалей его потом.
— Чего? — спросила Натка.
— Уже можно?
— Нет. Еще минуту.
Она быстро набросила на себя ночную рубашку и выключила люстру, оставив гореть слабосильный торшер. Лаголеву хватит. Легла.
— Можно!
Вошел. На цыпочках. Будто боялся разбудить. Ну вот что с человеком? Она что, может заснуть за секунду? Натка раздраженно засопела.
— Лаголев, — приподняла она голову с подушки, — прекращай цирк.
— Какой?
— Ложись нормально.
— Извини.
Натка перевернулась на другой бок. Даже под закрытыми веками Лаголев маячил тенью, ходил туда-сюда, ковырялся, шелестел, раскладывал кресло. Рождаемые им шорохи и приглушенные звуки только действовали на нервы.
— Угомонись уже, — шикнула на него Натка.
— Я новости еще, — прошептал Лаголев. — Минут десять.
— Да смотри ты, что хочешь!
Она перевернулась снова. Голова потяжелела, явный признак будущей головной боли. В основании черепа, в затылочной части, появилось знакомое ощущение, будто там скапливается и давит на мозг жидкий свинец. Кто виноват? Конечно, Лаголев. Он, со своими двумястами девяноста рублями.
Натка встала и в комоде, в аптечном отделении, нашарила цитрамон. Выдавила две таблетки из упаковки, направилась на кухню за водой. Лаголев обернулся, но ничего не сказал.
— Новый очаг напряженности на Ближнем Востоке, — шептал телевизор. — На Синайском полуострове…
В чайнике было на дне, но на то, чтобы запить цитрамон хватило. Раскусила, протолкнула горечь в горло.
День закончился, и ладно. Завтра Лаголев не отвертится от холодильника, а она займет у Поляковых и купит наконец Игорю чертовы кроссовки. Вот такая у нее жизнь.
Натка легла. Свинец в голове рассосался. Хорошо б и завтра утром ничего о нем не напоминало.
Сквозь подступающий сон шелестели телевизионные голоса. Кажется, говорили о бомбежках Ирака, о миротворческой операции, которую вот-вот начнет сформированная коалиция. Чтоб вы все сдохли, подумалось Натке.
Кресло несколько секунд ожесточенно скрипело под Лаголевым, все ему, видимо, было неудобно, все узко, все шатко и мягко.
— Лаголев, спать! — не выдержала Натка.
Затих.