Остров - читать онлайн бесплатно полную версию книги . Страница 4

4

Уснуть Лаголеву долго не удавалось.

Все никак не могло успокоиться взбаламученное болотце, называемое душой. То оно клокотало и дергало, то надувало кислотные пузыри и заставляло жаться в разложенном кресле и переворачиваться с боку на бок. Таков мир, шептал кто-то внутри Лаголева, перлюстрируя события дня. Что ты можешь? Ничего. Ты посмотри, это же паноптикум, сборище уродов вокруг. Это не твое время, это их время.

В памяти, как в промоине, всплывали Руслан, бабка с протянутой рукой, пожилая клуша на остановке, решившая вдруг, что Лаголев имеет на нее виды, манекены, дурной ребенок с пистолетом, Кярим Ахметович и Левончик.

Всплывала Натка.

И ты, Натка, с ними, шептал Лаголев. Что с тобой случилось? Почему? Ты же была другая. Как же тебя перекрутило, Наточка моя. Коснуться невозможно. Улыбнуться невозможно. Обнять невозможно. Разве я плох? Я такой же, каким был. Лет, конечно, прибавил, но я просто… я не могу угнаться за изменениями. Не хочу я, как Кумочкин, с топором… Понимаешь? А мне говорят, что без топора никуда. Соответствуй. Обрастай. Становись зверем.

Ты тоже этого хочешь? Ты этого хочешь? Но кем я стану тогда? Я свихнусь. Наверное, беда моя в том, что я, оторопело фиксируя изменения привычной мне реальности, не следил, как эта искаженная реальность меняет тебя. По сантиметру, по кусочку, по мысли она поглотила мою Натку. А вместо нее появилось существо с твоей внешностью. Может быть поэтому мне так сложно расстаться с иллюзией, что мы все еще семья. Я все еще считаю, существо, которое ты, тобой прежней.

Дурак.

Но холодильник я подвину. Хоть он и туша, пожалуй, больше меня весом. Я еще не разучился включать мозг. Я его подвину. С помощью плеча, рычага, лебедки, в конце концов. Я придумаю. Только оценишь ли ты это, Натка? Или посчитаешь, будто так и должно быть? Знаешь, я надеюсь, я не прочитаю в твоих глазах, что в кои-то веки косорукое чудо сподобилось на полезное действие.

А там и Кярим Ахметович отдаст обещанное. За два месяца, Натка. За два месяца! Этак можно и на поход в ресторан разориться. Лаголев почти усыпил себя, представляя, как перед ним распахиваются высокие стеклянные двери ресторана. Дамы, конечно, вперед. Он идет за Наткой, которая крутит головой от великолепия холла. Люстры, лепнина, позолота. Ростовые зеркала в старинных, вековой давности рамах. Они сдают куртку, пальто в гардероб. Лаголев — в костюме еще советской поры, плотная ткань в «елочку», сноса нет. При галстуке. Натка — в шикарном платье, купленном как-то по случаю у подруги, притаранившей его из-за границы. Из Италии что ли? В общем, прет-а-порте, высокая мода. Темное, с блестками. Напыщенный метрдотель сгибается у стойки. Извольте, я проведу вас к вашему столику? А почему бы и не изволить? Они изволяют. Натка смеется.

Ах, как она смеется!

Душа Лаголева наполнилась тихим светом, он почти уплыл в сон, как в другую, счастливую жизнь, но сын, решивший среди ночи проверить холодильник, вернул его обратно. Лаголев поднял голову.

— Игорь! — прохрипел он.

Сын не услышал. Стукнула крышка кастрюли. Зазвенела упавшая на пол ложка. Раздались шлепки босых ног туда-сюда.

— Игорь, — приподняв голову, снова позвал Лаголев.

— Встань, зараза, и посмотри, — отозвалась из кровати Натка. — Достали уже! Один жрать придумал, другой вдруг голос обрел.

Под ее телом раздраженно скрипнули матрасные пружины.

— Прости.

Лаголев сбросил одеяло. Сын на кухне стучал ложкой — бум-бум-бум-бум. Как будто никого, кроме него, в квартире не было. Когда ума прибавится? Он ведь тоже, как Натка, совсем другой стал. Чужой.

— Игорь.

Сын, поднявший голову от тарелки, едва не показался ему каким-то инфернальным существом. В одной руке у него была ложка, в другой — толстый кусок хлеба, покрытый двумя ломтями вареной колбасы. Глаза выпучены. Подбородок влажно блестел, словно Игорь то ли торопился, то ли изредка промахивался мимо рта. Челюсти ходили, перемалывая начинку борща — капусту, свеклу, картошку.

— Ты чего? — спросил Лаголев, встав на пороге в одних трусах.

Сын замер, будто вопрос застал его врасплох. Вор-домушник, прищученный хозяевами.

— Ничего, — ответил он.

— А зачем ложкой стучишь?

— Так это… суп, — показал глазами сын.

— А времени сколько? Мы с мамой уже спим, — сказал Лаголев.

Отпрыск фыркнул, словно что-то ему показалось смешным.

— Ну, меня че-то пробило… — сказал он.

— Пробило?

— Жор напал, — сын не замедлил загрузить в рот полную ложку. Проглотил. — Наверное, болезнь роста.

— Ты можешь хотя бы есть потише? — спросил Лаголев.

— А я громко?

— Да!

— Да я это… почти все.

Сын шумно всосал в себя остатки борща через край тарелки и утер губы ладонью.

— Ложись давай, — сказал Лаголев.

— Ага.

Игорь затолкал в рот большую часть бутерброда. Секунд пять Лаголев смотрел на его раздутые щеки, украшенные прыщами. Потом сказал:

— И свет выключить не забудь.

Вернувшись в комнату, он зябко поежился и забрался на кресло. Одеяло сползло на пол, у простыни завернулся угол.

— Что там Игорь? — спросила Натка.

— Жрет, — ответил Лаголев, укладываясь.

— Весь в тебя.

Возражать смысла не было. Что он мог возразить? Что это также и ее сын? Что мужчины еще не научились рожать? Что он пытался его воспитывать, но с этим слетевшим с катушек, повернувшимся на деньгах миром все пошло наперекосяк? Увы, он утратил свое влияние, он стал Игорю не интересен, потому что джинсы — интересней, девочки — интересней, одноклассники, одногодки, автомобили, игровые приставки, американские фильмы, пиво и взрослые журналы — все интересней, чем он.

Возможно, подумал Лаголев, слушая, как сын шныряет по квартире — в туалет, на кухню, в ванную, опять на кухню, — в этом есть и его вина. Он растерялся. Он не знал, как жить. Не кричать же на каждом углу: «Свобода!». От чего свобода-то?

Он с ужасом, с замиранием следил, как страна, подобно самолету, оставшемуся без пилотов, сваливается в пике. Господи, он был всего лишь пассажир. Пассажир! Один из миллионов. Он даже не смотрел на соседние кресла.

Ни на Игоря. Ни на Натку.

А земля — вот она. Тр-рямс! — и в мелкие осколки. Бартер! Неплатежи! Долги! Демократия! Гуманитарная помощь!

Не было времени. Не было воздуха. Не было денег. Новая реальность прожевала его и нашла невкусным. Горло не дерет, наглостью не страдает, в психических отклонениях не замечен. Нет, чтоб как Кумочкин с топором.

Лаголев засопел и сердито шевельнулся. Все, привязался маньяк. Засел в голове. Где бы найти толкового экзорциста?

— Спи! — прикрикнула вдруг Натка.

Лаголев замер. Кому это она? Игорю или ему? Сын наконец утопал в свою комнату и там затих. Сквозь вязкую ночную тишину проклюнулось тиканье часов. Ток-ток-ток. То громче, то тише. Ток-ток.

— Я и так сплю, — негромко сказал Лаголев.

Он перевернулся на живот и действительно уснул. Правда, ему показалось, что он лишь на мгновение сомкнул глаза. Шторка, отделяющая его от реальности, опустилась и тут же приподнялась.

— Лаголев, ты храпишь, как свинья.

Лаголев почувствовал, как в районе ребер подопнули подушку кресла.

— Что?

Он перевернулся на спину и сразу же зажмурился от света, текущего из окна.

— Вставай, Лаголев, — произнесла Натка, белой ночной рубашкой маяча где-то за поворотом головы, — тебя ждут великие дела.

— Уже утро? — сообразил Лаголев.

— Господи, глаза-то разуй.

Натка скрипнула дверцей шкафа и спряталась за ней. Лаголев приподнялся.

— Нет, серьезно? Сколько?

— Половина восьмого.

— Да, что-то я…

— Что-то ты! Это уж точно!

Натка стянула ночнушку через голову и повесила на дверце.

Со своего места Лаголеву переодевание видно не было, но в зеркале поставленного к стене трюмо отражались Наткины голая спина и ноги. И синие трусики. Когда Натка, зацепив пальцами, спустила их вниз, Лаголев почувствовал, как внизу живота у него, преодолевая тяжесть одеяла, выпрямляется…

— Игорь! — крикнула Натка. — Игорь, ты встал?

Словно пойманный врасплох, Лаголев нырнул вниз. Нет, это, конечно, не к нему относилось, слава богу, а к сыну, но достаточно было Натке оглянуться… Скрючившись, он прижал одеяло к животу.

— Лаголев!

— Что? — выглянул он из своей позы, как сурок из норы.

— Ты что там, самоудовлетворяешься? — спросила Натка, возникая перед ним через секунду.

Она успела надеть свободную блузку и чисто домашние серые штаны в мелкую светлую полоску. Лицо выглядело со сна злым, как-то ужалось что ли, усохло. Нижнюю челюсть обтянуло, как у мумии.

— Нет, ты это… глупости-то оставь, — сказал Лаголев, изображая обиду. — Я, если захочу, то сделаю это в одиночестве.

— Давай, делай, инструмент в руку, — сказала жена, выходя в коридор с полотенцем. — У тебя есть десять минут. Потом у тебя свидание.

— Совсем, да? — повернул голову Лаголев.

— Тогда заправляйся и приготовь завтрак, — уже из ванной ответила Натка.

«Яволь! — чуть не сказал Лаголев. — Яволь, гестапо-фюрер Наталья Владимировна!».

— И Игоря разбуди, — добавила жена и закрыла дверь, отсекая возможность оспорить внезапную обязанность.

— Ага, всегда готов, — пробормотал Лаголев.

Как так? Он считал, что во сне человек проходит перезагрузку. Обновляются клетки, вымывается негатив, укрепляется иммунитет, подсознание ковыряет жизненные проблемы, чтобы утром ты встал посвежевший, светлый, с желанием жить и творить добро. Но Натка разбивала это построение в пух и прах. Заснула злой, проснулась еще злее. О, господи, не слететь бы в самом деле с катушек.

Лаголев скинул одеяло и несколько секунд тоскливо смотрел на свои ноги с отросшими ногтями. Глухое раздражение росло в груди. На мгновение его чуть не вынесло в коридор. Мысленно с ноги он уже выбивал дверь ванной, заскакивал и с оттяжкой бил полотенцем по голой спине, голой заднице жены. Как ты, зараза, с мужем разговариваешь! Но очнулся стоящим у кресла со скрученной простыней в руках. Воин-простыненосец! А дальше, дальше что? Шлепнешь, а дальше?

Этого он не знал.

Лаголев сокрушенно вздохнул. Он на грани, на грани. И если Натка этого не видит, она — дура. Уйти только некуда. Натянув тренировочные штаны, майку и рубашку, Лаголев сходил в туалет. За стенкой зло шипела вода. Просто шипела, не меняла тональность, не прерывалась вмешательством человеческой руки. Возможно, Натка сидела на бортике ванны и беззвучно ревела о том, какой Лаголев урод.

Только что он может сделать-то? Напасть на Кярима Ахметовича с ножом? Договорились же, что завтра…

«Нат», — чуть не сказал Лаголев через стенку, но вода вдруг ударила сильнее, застучала о капроновую шторку, и порыв рассосался. Ладно.

На кухне он достал из нутра газовой плиты сковородку, сполоснул ее, поставил на конфорку. Почесал лоб, соображая. Завтрак так завтрак. Четыре яйца и помидоры. Демократично и вкусно. Можно добавить пару ломтиков колбасы, если Игорь не сожрал ее всю. И если у них есть помидоры.

Рутинные действия Лаголева чуть успокоили. Он наливал масло, выкладывал нарезанные кружками помидоры, бил яйца. Натка любила, когда желток не растекался, и ему удалось сделать это в двух случаях из четырех.

Пригасив огонь и накрыв яичницу крышкой, Лаголев направился к сыну.

— Игорь.

Комната, служившая отпрыску личным пространством, оказалась не заперта. Висели плакаты. В щель между шторами сочилось утро. Имелась хоть какая-то видимость порядка, хотя белье комками лежало на стульях. Игорь уснул на кровати, не раздеваясь, едва до середины бедер стянув джинсы. Лаголев подумал, что спать так, должно быть, жутко неудобно.

— Игорь.

Он включил свет. Пол был в разводах. Джойстик свисал со стола на шнуре, будто странная, короткокрылая бабочка траурно-черного цвета. Рюкзак на столе. И там же — пятиэтажная постройка из учебников. Лаголев шагнул в комнату.

— Игорь, вставай.

Сын со стоном повернулся.

— Бли-и-ин!

— Давай-давай, — поторопил Лаголев. — А то мать передумает.

— И чего? — спросил сын, протирая глаз тыльной стороной ладони.

— Ничего. Кроссовок не получишь.

— Получу.

Сын выгнул спину. Лаголев поневоле отметил его эрекцию, натянувшую плавки. Вырос, сынуля. Молодой самец. С кроссовками ранг его, как самца, взлетит на невиданную высоту. Ну, как он сам думает. Натка, конечно, научила, что в человеке главное. Кроссовки. Куртка. Джинсы. Шмотки.

— Ты это, — сказал Лаголев, — матери только свою эрекцию не демонстрируй.

— Папа, блин!

Сын резво, Лаголев и моргнуть не успел, завернулся в одеяло.

— Игорь.

— Тебя что, кто-то звал? — заверещало чадо. — Это частная территория! Я же к вам в спальню не лезу!

— Завтрак почти готов, — сказал Лаголев.

Сын что-то пробубнил. Из-под одеяла слышно не было. То ли «нафиг ваш завтрак». То ли «имел я ваш завтрак». Ничего умного, в общем.

Скорым шагом Лаголев устремился на кухню и поспел вовремя — яичница достигла нужной кондиции и плевалась в стеклянную крышку маслом и томатными семечками. Он выключил газ и, вооружившись деревянной лопаткой, принялся делить блюдо на три части. Помидорную часть — себе, с колбасой — сыну, с живыми желтками — Натке. Та как раз в банном халате выбралась из ванной. Где-то Лаголев читал, что вода тоже смывает негатив, но жена и после душа вовсе не выглядела подобревшей. Он чувствовал ее взвинченность и раздражение. Тряхнув мокрыми волосами, Натка взяла с полки фен.

— Что, не сжег завтрак? — на миг заглянула она в кухню.

Вроде и со смешком сказала, но желая задеть, убедиться, что косорукий муж такой же косорукий, как и был.

— Нет, — сказал Лаголев.

Но фен уже заработал, завыл, и ответ его пропал втуне. Значит, с грустью подумал Лаголев, это был риторический вопрос. Он нарезал хлеб, поставил кипятиться чайник, из шкафчиков достал сахар и кружки. Игореву кружку, правда, пришлось изымать из раковины. Лаголев по-быстрому прошелся по ней губкой. Чистая? Чистая. Сполоснул.

Украдкой он поглядывал на Натку, которая остервенело вздымала волосы расческой и водила раструбом фена у корней. В один из моментов проскочил в туалет сын. Был он в майке и джинсах.

— Эй, — сказала ему Натка, — ты помнишь, что должен сделать?

Сын буркнул и хлопнул дверью туалета.

— Завтрак готов, — сказал Лаголев.

Натка выключила фен.

— Ты давай к холодильнику примеряйся, — сказала она.

— Вот вы уйдете…

— Мы, может, до обеда не соберемся, — Натка с феном прошла к кухонному столу и, наклонив голову, оценила яичницу и сервировку. — Хм, Лаголев, ты чего это вдруг разошелся? Думаешь, я о деньгах забуду? Или о том, что развестись хочу?

— Нет.

— Ладно.

Фен оказался у Лаголева в руках. Натка села за стол. Лаголев ссутулился рядом, как досадное недоразумение.

— Что ты стоишь? — спросила Натка.

— Выйти?

— Садись. Побудем примерной семьей. Игорь!

Сын вышел вместе со звуком клокочущей, захлебывающейся в сливе воды. Мотнул отросшей челкой.

— Чего?

— Руки мой — и завтракать!

— Да я это… не особо хочу.

— Слышали мы, как ты вчера ночью холодильник разорял.

— Ничего я не разорял.

— Садись! — прикрикнула Натка.

— Сейчас.

Игорь на несколько секунд закрылся в ванной, в кухне показал матери розовые, отмытые ладони. Лаголев выключил вскипевший чайник, обратно на полку положил фен.

— Садись, садись, — сказал сыну.

— Папа-то у нас как без денег, так сама доброта и предусмотрительность, — прокомментировала с усмешкой Натка.

Ели, игнорируя Лаголева напрочь. Вроде вместе, вроде за одним столом, но муж и отец как бы отсутствовал, был прозрачным. Натка почистила огурец, разбавила им яичницу. Сын вяло поковырял колбасу, потом зацепил ломтик, зажевал, шмыгая носом.

— Простыл? — спросила Натка.

— А-а, — отмахнулся Игорь.

— Сначала зайдем к Поляковым, — наклонилась к нему Натка, — а потом уже в центр. Ты помнишь, где твои кроссовки стояли?

Сын кивнул.

— Ага. На втором этаже.

Лаголев ловил на своей тарелке помидорные ошметки. Идиллия, с горечью думал он, все ниже склоняя голову. Мать и сын. А меня нет. Я — пустое место. И что мне делать? Настойчиво лезть в разговор, чтобы заметили? Улыбаться, угождать, предупредительно держать салфетку у чужих губ, чтобы вовремя их промокнуть? Так заметят, заметят, только скажут: «Заткнись, сядь, не отсвечивай».

Господи, сдохнуть что ли?

— Эй, ты не заснул там? — стукнула его в плечо Натка.

— Нет, — сказал Лаголев.

Вилка в его руке дрогнула.

— Готовься к труду и обороне, готовься, — сказала Натка, вставая. — Игорь, за тобой полы, и идем.

— Мам, блин! Может после? — заныл сын.

— Сейчас!

Лаголев повернул вилку, большой палец уперся в изгиб. Ткнуть в бок, чтобы до крови. Чтобы поняла. А если не поймет, бить еще и еще. И еще. И еще, и еще! В руку, в грудь, в щеку, в выставленную ладонь.

Господи! Он сморгнул. Вилка, выпав из пальцев, зазвенела на полу.

— Лаголев, ты чего? — со смехом спросила Натка. — Совсем старый стал? Я с тобой возиться не буду.

— Не обращай… внимания.

Лаголев нагнулся за вилкой. Натка не ушла, стояла, раздумывая.

— В общем, — сказала она, — предварительно все из холодильника вытащи. Там кости для бульона, рыба и фарш. И с полок. Легче будет. Стоять он должен где-то здесь, — ее рука указала на цветочный рисунок на обоях, — а стол, соответственно, придвинешь к окну, а туда, на освободившееся место, поставишь стул. Или даже два стула.

— Я понял, — сказал Лаголев.

Натка посмотрела как-то странно. То ли с жалостью, то ли с желанием сказать очередную гадость.

— Справишься?

— А у меня есть выход? — поднял голову Лаголев.

— Ну, не знаю, — сказала Натка, потрогав волосы, высохли ли, — ты можешь сделать и так, чтобы я окончательно в тебе разочаровалась.

— А ты еще не окончательно?

— Нет, но очень близко.

Натка придавила стол пальцем, словно точку поставила. За ее спиной с ведром, перегибаясь, будто оно весило тонну, прошел в свою комнату сын. Этаким вчерашним дежа вю. Шваброй он отталкивался, как костылем.

— Мой хорошо! — крикнула ему Натка и обернулась уже к мужу: — Все, Лаголев, я пошла собираться, ты можешь приступать. Да, за завтрак спасибо.

Лаголев кивнул. Он дождался, пока Натка выйдет, сгрузил грязную посуду в раковину и встал у двери, оценивая пространство кухни. Вилка так и прилипла к ладони. Себе что ли всадить, расковырять бедренную артерию?

Мысль показалась перспективной. Он вполне сдохнет к тому времени, как они вернутся. Правда, тогда и Кярим Ахметович будет свободен от обязательств.

Лаголев вздохнул. Где-то внутри, как фурункул, созрело ощущение бесполезности всего и вся, всех усилий, жизни. Дожил. Все обрушилось, и я шебуршусь в обломках. Глупо бедро расковыривать, но вот в окно выскочить, выброситься с криком… Плагиат, конечно. Много таких, которые из окон. А что делать?

Лаголев поймал себя на том, что смотрит в просвет между домами. Там была удивительная синь, подсаженная на кончики веток деревьев едва видимого сквера. Правда, наплыв белого дыма из трубы котельной тут же ее сбил, расстроил.

— И там протри, — услышал Лаголев и вздрогнул, словно сказали ему.

Ладно, что у нас?

Он сосредоточился на кухне. Завернул рукава простой рубашки и первым делом передвинул стол к плите, освобождая рабочее пространство. Загнал к мойке стулья. Снял мешающую транспортировке холодильника полку с выставленными на ней фарфоровыми фигурками. О фигурках вспомнить было нечего — где куплены, по какому случаю. Баянист, расписанный под гжель, корова под нее же. Натка, видимо, самостоятельно приобретала. Это раньше они на двоих жили, обставляли квартиру, обговаривая, советуясь друг с другом. Сейчас все как-то мимо. С кроссовками сыну Лаголев был просто поставлен перед фактом: кроссовки покупаются, вопрос о цене не стоит, с тебя — денежный взнос.

Лаголев сел на стул, примеряясь к дальнейшим шагам. Холодильник походил на кряжистого, пузатого борца, изготовившегося к схватке. Чувствовалось, что просто с ним не будет. Может, повалить набок?

За спиной в коридоре звякнуло ведро. Потом послышался шлепок.

— Все, иди, иди, — раздался Наткин голос, — руки кривые, как у отца. Одевайся.

Лаголев усмехнулся.

— Что, уже устал? — заглянула к нему Натка.

— Нет.

— Из розетки холодильник не забудь выключить прежде, чем двигать.

— Спасибо за напоминание.

— А вам, полоротым, что напоминай, что не напоминай… — уже из прихожей, накидывая плащ, донесла свою мысль Натка. — Все равно умудритесь что-нибудь наворотить. Я надеюсь, — она поправила в зеркале макияж, — когда мы придем, мне не придется вызывать кого-нибудь с нормальными руками.

— Похоронную команду! — крикнул оказавшийся рядом с ней сын.

И получил подзатыльник. Правда, успел втянуть голову в плечи, и рука Натки прошла вскользь по волосам.

— Ты-то куда!

— Да я так, за компанию.

— За компанию ты мог бы мне помочь, — сказал Лаголев, полуобернувшись.

Щелкнул дверной замок.

— Не, у вас же это, междусобойчик, — насмешливо сказал сын. — Вдвоем на одного — это не по-мужски.

— Иди уже! — сказала ему Натка.

Хлопок двери обрубил звуки шагов, шелест одежды, обиженный, оправдывающийся голос Игоря: «Ну я же и так…». Сделалось тихо. Лаголев покрутил головой, прислушиваясь. Тикали часы. Шумела вода в трубах. Шумно задребезжал, завибрировал железными боками холодильник, словно разогреваясь перед схваткой.

Вот мы и остались одни.

— Вдвоем на одного — не по-мужски, — негромко повторил за сыном Лаголев.

Только вот Натка-то его мужиком как раз и не считает. Мужик — что? Мужик должен в первую очередь деньги в дом приносить. Мешками. Самосвалами. Вагонами. Чтобы хватало и на еду, и на кроссовки, и на отели с ресторанами. На красивую, яркую, совершенно пустую жизнь. На шубы, блин, и яхты.

Не окончательно разочаровалась…

— Я не умею — вагонами! — крикнул Лаголев.

От собственного крика, отразившегося от тесных стен и потолка, зазвенело в ушах. Нельзя же становиться чудовищем, подумал он. На черта мне тогда семья? Ни поддержки, ни отдыха, ни спокойствия. Давай, давай, давай, давай. Изо дня в день. Деньги, деньги, деньги.

Ладно, встряхнулся Лаголев, сморщившись. Посмотрим, кто кого.

Он встал, закрыл кухонную дверь, чтобы не мешала, подвинул стул. «ЗиЛ», казалось, наблюдал за этими действиями с недовольным ворчанием. Да, кстати. Лаголев опустился на колени и обесточил холодильник, выдернул вилку из низкой, выступающей из стены розетки. Не свернуть бы ее потом.

Лишенный электричества холодильник, содрогнувшись, умолк, но его холодное, настороженное молчание обмануть Лаголева не могло. Сражение намечалось не на жизнь, а на смерть. Хотя, конечно, смешно придавать рядовому перемещению бытовой техники эпический масштаб. И вообще представлять как битву. Он — человек. Холодильник — неодушевленный кусок железа, правда, и старше его по возрасту. Лет на пять где-то разминулись. Долгожитель. Неубиваемое советское качество.

Лаголев закатал рукава рубашки и попробовал сдвинуть исполина. Ни фига. Даже не шелохнулся, мерзавец. Прирос? Приварен? Присев, Лаголев попытался поддеть его снизу, но пальцы даже не нашли за что зацепиться, ножек, считай, и не было, а острые опасные кромки так и норовили расслоить кожу. От одной мысли о том, как заржавевшее железо может взрезать ему палец до кости, Лаголеву сделалось дурно.

Он выпрямился. Хорошо. Гонг. Первый раунд.

Что ж, приглядимся повнимательнее. Лаголев отступил, посмотрел в упор, зашел сбоку. В пространство между стеной и стенкой холодильника голова протиснулась едва-едва. Еще подоконник мешал, твердым углом напирая на поясницу. Нет, с этой стороны глухо. Удушающе мало места. Качнуть холодильник тоже не удалось.

Какого дьявола Натке вообще понадобилось двигать эту тварь? Ее, наверное, сорок лет никто не ворочал, не трогал. Она точно в пол корни пустила. И линолеум, похоже, под нее специально квадратиком вырезали. А сейчас вдруг — надо. Стул она там хочет! Стол — к окну, стул — в жопу мира!

Тут, блин, отбойным молотком работать надо!

Лаголев обнаружил, что уже хорошо вспотел, снял рубашку, остался в майке и тренировочных штанах. Ладно, как там в греко-римской? Он обнял «ЗиЛ». Пальцы, ладони заскользили. Лаголев запыхтел, орошая слюной стенку.

Холодильная туша стояла непоколебимо. Будто и не заметив его копошения. Хотя почему «будто»? Как Лаголев не напрягался, не расставлял ноги, не цеплялся за углы, в конце концов все равно сполз вниз.

Сердце побежало куда-то прочь, уши заложило от шумных, торопливых толчков крови. С минуту Лаголев ощущал вокруг себя ватную тишину, потом услышал свое дыхание, скрип тапка, насмешливое тиканье часов.

Ладно. Гонг. Раунд номер два тоже впустую.

А интересно. Он посидел на стуле, покрутил запястье, полез в холодильник за молоком. Уже цедя холодную белизну из стакана, вспомнил, что забыл облегчить себе работу. В нем — семьдесят килограммов живого веса, а в туше — все сто, одних продуктов, наверное, под десять-пятнадцать кило. Можно до морковкина заговенья пыхтеть и упираться.

За чем же дело стало?

Лаголев выложил яйца, пахучий салат из печенки в миске под крышкой, несколько банок с брусникой и смородиной, за которыми он ползал по лесу прошлой осенью. Не жрут же, ни сама Натка, ни сын. Для кого, спрашивается, собирал? А Натка настаивала: витамины, Игорю полезно. Оно, конечно, видно. Игорь без ума и от брусники, и от смородины, шарахается, как вампир от чеснока. Он выставил два пакета молока, вскрытый и нетронутый, кастрюльку с понедельничным, скисшим супом, банку шпрот, масленицу, блюдце с остатками сыра. Из бокового гнезда выковырял лимон и квелую, сморщенную, пустившую росток луковицу.

Все это скопилось на столе, создавая ощущение обильного застолья. Ну, праздник у нас. Холодильник передвигаем.

Дальше Лаголев взялся за морозильное отделение с его костями, фаршем, рыбой в пакете. Щучья голова с мертвым любопытством посмотрела на него из целлофана. Он скинул ее на подоконник — пусть в окно пялится, дура.

Ф-фух! Ножом Лаголев сбил наросшую снеговую шубу, что-то просыпал на пол, что-то донес до раковины. Подмел, подтер, остановился. Что ж, видимо, должно пойти полегче. Килограмм десять «ЗиЛ» точно сбросил его трудами.

Пальцы покраснели от холода. По белой майке расплылось мокрое пятно. Внутри дрогнуло: конечно, он все должен делать один. Без любви. Без понимания. А они — за кроссовочками. Как весело! И что, Натка наконец позволит ему спать в общей кровати? Допустит до супружеского тела? На, мол, кусни.

Думать об этом было больно. Лучше было не думать. Спрятать в себе.

Так, не думаем, третий подход. Лаголев обхватил холодильник и напрягся — одна рука на дверце, другая — на шершавом кожухе сзади. А-а-а! Поехали! На себя! Ему даже почудилось, что враг подался, еще немного, и его можно будет перекантовать в нужный Натке участок кухни. Это ведь На-атке в голову втемяшилось. Да-а-а. Он выдохнул. Кому ж еще? Кто у нас са-амый умный? Он задержал дыхание, выдирая «ЗиЛ» то ли из каких-то пазов, то ли из дырок в линолеуме, то ли из прикипевшей, намертво схватившейся краски. Девяно-о-осто килограмм!

Блин.

В самый напряженный момент тренировочные брюки треснули по шву на заднице. Нога поехала. Лаголев отцепился и обессиленно приземлился на пол. Бак пробит, хвост горит… Гадство какое. Помидоры из яичницы горечью встали в горле. Холодильник сдвинулся едва ли на сантиметр. Косенько сдвинулся. А может быть стоял так изначально. С чертова пятьдесят восьмого года.

— Я не могу! — крикнул Лаголев, сгибаясь.

Не могу.

Он лег на пол и постарался расслабить мышцы рук. С потолка свисала люстра. Пальцы казались чужими и неуклюжими. Натруженными. Какие-то крошки кололи затылок через волосы. И все же лежать было лучше, чем всем телом биться о дурацкий «ЗиЛ». Его еще и не ухватишь нормально. Через ремень его что ли?

Хотя, конечно, надо снизу…

В груди зашевелилась больная, надрывная жуть. Если он сейчас не сможет, то все — развод, чемоданы, пустота. И куда ему? Побираться заодно со старухой, укравшей у него десятку? Лаголев судорожно выдохнул кривым ртом. Кажется, я на грани, подумал он.

Я точно на грани.

А топор может и пригодился бы. Поддеть и использовать топорище, как рычаг… Лаголев сел. Да не может быть, чтобы он не справился! Мозг-то ему на что? Прихватив стул, он направился к антресолям в коридоре. Несколько секунд со стула он изучал пыль на чемодане, чехол брезентовой палатки и царство трехлитровых банок, надеясь отыскать ремни или что-то, чем можно приподнять холодильник. Ничего не нашел.

Вспомнил, что в ящике кухонной тумбочки есть фонарик, и вернулся на кухню. Изыскательские работы с фонариком Лаголев провел лежа, просвечивая узкую щель «ЗиЛа» сбоку. О, если бы что-то было видно! Загиб линолеума, и дальше ни пальцу, ни лучу не пробраться. Повалить что ли на себя, заразу? Интересно, какое бы место он занял в рубрике «Самая нелепая смерть»? В десятке был бы точно.

Придавлен холодильником…

Взгляд на часы, висящие над дверью, заставил Лаголева вспотеть вторично. Сорок пять минут прошло! Натка, должно быть, уже у Поляковых, ля-ля-тополя, почесали языками, обсудили детей и мужей, можно бы и подольше, но Игорь стоит напоминанием, что у них впереди поход в торговый центр.

Так, пятнадцать минут до центра, потом десять минут до кроссовок, выбрать, расплатиться, заглянуть туда и сюда, сын в роли носильщика, значит, заодно и за продуктами… Итого у него где-то час, час пятнадцать до их возвращения.

Час!

Лаголев сменил тренировочные штаны на другие, исполнился решимости, присел перед холодильником, просунул пальцы и потянул.

— А-а-а!

Так штангисты, наверное, брали вес. Даже если он был слишком велик. «ЗиЛ» это оценил, как, наверное, опасливо оценивают полное безумие противника. Исполин не выдержал и дрогнул. И, скобля какой-то железкой пол, пополз вслед за Лаголевым. Как ручная животинка. Вперед, вперед, мой дорогой, и в сторону. Вперед! Лаголев рванул, уверовав в собственные силы, и тут же почувствовал, как холодильник встал, а резкая боль укусила палец на правой руке.

— Ас-с-с! — зашипел он, давя на языке нехорошие слова.

И выдернул руку.

Будь рядом зеркало, Лаголев узнал бы, что может мгновенно побледнеть. Побелеть даже. Как снег. Порез на указательном пальце был кривой, длинный и глубокий. Он шел от ладони до последней фаланги, вскрывая палец, будто для операции или для наглядного пособия. Кровь, помедлив, видимо, чтобы Лаголев разглядел рану во всей ее ужасной красе, побежала веселым алым ручейком, перелилась через края пореза, закапала на пол.

Хлынула!

Сердце зачастило. По телу разлилась слабость. Паника затопила разум Лаголева. Мысли запрыгали без всякого порядка. Пластырь! Нужен пластырь или я истеку кровью. Я просто истеку кровью здесь! Я знал, я знал, что так будет! Наверняка еще в этом железе сорок лет сидела какая-нибудь зараза, ждала. Я получу заражение и — ага! Дура Натка, идиотка, су… сучка, довела.

Лаголев зажал палец в кулаке левой руки. Кровь просачивалась, капала. На полу уже образовалась жуткая лужица.

Пластырь!

Палец дергало, палец толчками выплевывал жизнь. Лаголев заметался. Где пластырь? Не на кухне. Не на кухне, в комнате. В серванте. Там, где Натка хранила таблетки, там должен быть и пластырь. И бинт!

Он заторопился в комнату. Страх смерти бил его об углы и косяки, подсовывал что-то под ноги, слепил светом из окон.

Пластырь! И перекись! Потому что рану надо обработать. Хотя бы йод. Капли крови сопровождали его бег. Так раненое животное рассыпает вокруг себя признаки скорой гибели. Охотники, ау! Линолеум, пол, ковер в комнате. Натка, конечно, убьет за ковер. Но может и не убьет, может он и так, раньше…

— Блин!

Чтобы открыть сервант, оказались нужны пальцы. Лаголев неловко поскреб свободными, кое-как, помогая локтем, оттянул дверцу вниз. Кровь испачкала все и тут, покрывая светлую лаковую поверхность темными кляксами. Ха-ха-ха, они войдут, а он тут лежит! Сдох. Вот радости-то будет…

Его ждал удар. В серванте шкатулки с таблетками не оказалось. На мгновение Лаголев, возможно, выключился. Умер на долю секунды. Да-да, Кумочкин настиг его. Господи, кто-нибудь знает, где пластырь? Его судорожные движения стали напоминать заполошный бег курицы с отрубленной головой. Натка, блин, какого черта? Кровь не успокаивалась. Палец немел, ныл, хрустел. Лаголев, с шумом втягивая воздух, заглянул в бельевой шкаф, отметился мазком на дверце, вытянул ящик из тумбы под телевизором, бросил его, замотал рану подвернувшейся наволочкой, затем вспомнил, что ее нужно промыть водой, и рванул в ванную.

Его трясло, пока он освобождал палец, включал холодную воду, прижимая края пореза, направлял струю.

Кровь текла. Вода розовела.

За что? — думал он. За что? Показалось, кисть до запястья потеряла естественный цвет. Посерела, обескровилась. В ящичке над раковиной, сбоку, слава богу, нашлись ватные подушечки, которые Лаголев незамедлительно прижал к порезу. Рана то и дело выставляла ему напоказ бледно-розовое мясо.

Господи, господи, ни перекиси, ни бинта. Натка!

— Натка! — выкрикнул он вслух.

Получился всхлип умирающего. Лаголев поймал себя на том, что почти плачет. В уголках глаз жгло. В горле клокотало. Руку дергало всю. Где-то в потемках тела тряслась душа. Один. Один! Оставлен, забыт! И холодильник, долбаный «ЗиЛ».

Холодильник!

Он же еще не определен на новое место! Он еще чувствует себя царем кухни! Он же еще жив!

Чуть ли не рыча, Лаголев влетел на кухню, набросился зверем, пусть и достаточно тщедушным, на железное чудовище, испятнанное его кровью.

— А-а-а!

Это был боевой раж, боевая ярость. Может быть, боевое безумие. Шрябая линолеум, Лаголев подвинул «ЗиЛ» сразу сантиметров на десять. Расцепил зубы, выдохнул, подобрался с другого боку. Там уже имелся зазор, вполне годный для того, чтобы атаковать чудовище и оттуда. Ухватив холодильник снизу и рискуя получить еще одну травму, Лаголев двумя рывками отвоевал для будущего места под стул еще сантиметров двадцать пространства. Итого — полметра, даже больше. Вполне уже можно стоять.

На этом его силы кончились.

Кровь текла, одна ватная подушечка выскочила, вторая вся пропиталась кровью. Лаголев сдернул с прищепки полотенце и прижал его к пальцу. Я — все, подумалось вдруг ему. Я не могу больше.

Что-то в нем тренькнуло и сломалось, как тонкая работа стеклодувных мастеров. Не выдержало давления.

— Не могу, — повторил Лаголев вслух.

Апатия, возможно, предсмертная, овладела им. Свет потускнел. Круговерть, в которой он участвовал, показалась ему бестолковой иллюзией. Разве это жизнь? Сколько угодно пусть гордятся кроссовками, ждут денег, костерят и плюют через плечо. Он устал от этого мира. Он хочет на тропический остров, чтоб никого, чтоб тишина, он и океан, даже Пятницы не надо.

И рыбы тоже не надо. Он не старик, чтобы мечтать о рыбе. Впрочем, там и острова не было, если он правильно помнит.

Под размеренную капель Лаголев забрался в образовавшийся закуток между стеной и холодильником, прижался к нему лопатками. Кровь капала. Кап-кап. Кап-кап-кап. Забавное музыкальное сопровождение, подумалось Лаголеву. Мысль вызвала холодную усмешку.

Кап-кап. Кап.

Он отбросил полотенце и закрыл глаза. Кап-кап. Немного смелости — и он готов выйти в окно. Да, не ново. Но и жить, конечно, не новей. Так сказал один поэт. Кап.

— Довели, — прошептал Лаголев.

Ему вдруг сделалось светло и покойно. Все было отброшено, забыто, вытерто. Кап-кап-кап. Он без привычной боли подумал о Натке, какая она была славная, веселая, вспомнил несколько случаев из их жизни, которую уже можно было, без сомнения, назвать прошлой, вспомнил о двух сказочных неделях в санатории, о поездке в шумную Ялту. Кап-кап. Подумалось: странно, что мы пришли, к чему пришли.

Кап.

Лаголев собрался. Еще немного. Пять, десять секунд. К-ка…

Он не услышал звука разбивающейся о линолеум капли и нахмурился. Все вытекло? Можно уже не прыгать?

Лаголев постоял. Ему было хорошо. И не капало. Совсем. Возможно, он уже умер. Такой вот нечаянный сюрприз. Он повел плечами, ощутил спиной твердость холодильника, коснулся согнутым коленом стены.

Нет, быть не может. Не призраком же он сделался?

Лаголев подумал и открыл глаза. Не капало. Вся ладонь, вся кисть была липкая и красная, но там, где кривился разрез, он увидел лишь тонкую ниточку шрама.

— Не понял.

В горле неожиданно пересохло, и Лаголев, скорее, прокашлял, чем произнес эти слова. Он шагнул из темного угла к окну, чтобы убедится, что зрение его не обманывает. Не могло же примерещиться? Вот палец, вот порез…

На его глазах ниточка шрама разошлась в стороны, показав алую сердцевину, и набухла изнутри жидко-красным. Мгновение — и рана раскрылась.

Лаголев вскрикнул и отпрянул. Прижал палец к груди, чувствуя, как пропитывается кровью майка. Почти срослось. Ведь как-то почти срослось! Или показалось? Или он все же сошел с ума? Надорвался и — ку-ку?

Лаголев повернул кисть. Господи. Рана снова не кровоточила. Края ее стянулись, слиплись до темной корочки. Но ведь только что…

Лаголев мотнул головой, а потом по наитию, осторожно вытянул руку из ниши к центру кухни. Порез с готовностью треснул. Лаголев втянул руку, и рана тут же принялась схватываться, заживать, превращаться в шрам.

Как же это? Глаза защипало. Неужели чудо?

Лаголев подобрал с пола полотенце, поплевав, как смог оттер ладонь от крови и грязи. Спокойно, спокойно. В ушах звенело. В груди ростком пробивалось странное ощущение. Не радости, нет, но торжественности момента.

Итак. Лаголев выдохнул. Палец. Не кровоточит. Зафиксируем. Он медленно повел руку в сторону окна. Десять сантиметров — полет нормальный. Двадцать сантиметров — все системы в норме.

Три..

Порез принялся раскрываться жутким алым цветком.

Ага, ага. Лаголев вернул руку обратно. Где-то тридцать сантиметров от того места, где он стоит. А если к стене?

Путем экспериментов Лаголев смог определить границы действия чудесного заживления раны. Оказалось, что это прямоугольник с размерами приблизительно сорок на тридцать сантиметров, расположенный там, где раньше стоял холодильник. Для полного исцеления пальца хватило пяти минут. Когда Лаголев вышел из ниши, а порез не сделал ни одной попытки заалеть, он чуть не расплакался.

Работает! Господи, работает! Странно, удивительно, но это…

Это чудо, подумал Лаголев. Настоящее. Мой маленький остров с чудом. Сорок на тридцать. И сдвигать холодильник дальше…

Взгляд Лаголева упал на капли крови, щедро оросившие кухонный линолеум, на кровавые тропки в коридор, витиеватые тропки обратно, на грязно-красные мазки на двери, столе, подоконнике. Ох, наследил.

Он побежал в ванную. В груди запрыгал страх. Натка скоро вернется и увидит! Нет, показывать ей кухню в таких подробностях было смерти подобно. А там еще в комнате! Ковер темный, на ковре, возможно, и не так заметно будет, но на полу, в серванте…

Лаголев вымыл руки, выскреб кровь из-под ногтей. Пока вода брызгала в подставленное ведро, он сгибал и разгибал раненый палец. Зажило. Без пластыря и перекиси. Тонкий шрамик не в счет. Чудо. Лаголев рассмеялся и прикрыл рот ладонью, словно кто-то мог услышать и счесть смех неуместным. Кому рассказать… А кому?

Натке.

Ведро наполнилось. Лаголев добавил в воду стирального порошка, размешал рукой. Проверил снова — не кровит. Он оттирал полы в кухне тряпкой, которую сын поленился выжать. Мутная вода разбегалась по линолеуму. Кровь здесь, кровь там. Лаголев с остервенением оттирал ее, пока не засохла. Там, где на холодильнике, подоконнике, стенах остались следы пальца, работал губкой, взятой из раковины.

Быстрей, быстрей! — торопил он сам себя. Вздергивался, захолодев, на призрачный звук звонка — Натка! Игорь! Но через мгновение понимал, что никакого звонка не было. И отпускало. Быстрей! Постукивали стулья, звенела посуда, когда он натыкался на стол бедром, плечом, задом. Штаны намокли на коленях.

На месте, где стоял «ЗиЛ», кровь мешалась с застарелым пятном — видимо, когда-то там натекло воды. Его пришлось скрести, со всех сил налегая руками. Самое удивительное, он чувствовал границы участка. Рукам становилось тепло, сердцебиение успокаивалось, в голове прояснялось, мысли приходили в порядок. Беспокойство, волнение растворялись. Лаголев даже провел новую серию испытаний. Зашел на этот островок, постоял с минуту, чувствуя, как расплывается по лицу улыбка, которая — черт! — непривычно растягивала мышцы лица. Вышел.

Минуту семнадцать потом эффект, оказывается, сохранялся. В руках все спорилось, ум был на удивление ясен, и виделось все как-то по-другому, те же испортившиеся отношения с Наткой, нехватка денег, происходящая вокруг со страной и с людьми жуть. Все виделось настолько временным, что у Лаголева в предвкушении скорых и неизбежных перемен радостно замирало сердце и ком подкатывал к горлу. Хоть каждые две минуты вставай, прижимаясь к холодильнику лопатками.

— Мы выдержим, — шептал он себе под нос, оттирая дверцу серванта. — Куда мы денемся? — улыбался он. — У меня теперь — остров.

На сокрытие следов недавнего пореза ему понадобилось полчаса. На самом деле, конечно, побольше, потому что он постоянно бегал подзаряжаться. Лаголев стер кровь с пола, с бельевого шкафа, с косяка, с тумбы, со стеклянного фрагмента двери в комнату, с полки в коридоре, с обоев, с двери в ванную, с плинтусов. Набегал, натряс пальцем. Кошмар! Но кровило все же знатно, стоило признать. Даже не верилось.

Не удалось что-нибудь сделать с пятнами на ковре, они выделялись, но тут необходимо было специализированное средство. Полотенце, наволочку и майку он замочил в тазике, не надеясь, впрочем, на большой успех. Оставался также заметный мазок на матерчатой обивке боковины кресла. Лаголев постарался его вывести, но добился лишь того, что на том месте расплылась безобразная клякса, с самого входа бросаясь в глаза.

Спрятать ее было некуда.

В другое время Лаголев уже дрожал бы внутри осиновым листом, представляя вспышку Наткиного гнева, и все у него сжималось бы — в груди, в животе, в паху, а под черепом звенело бы от крика, который еще только ожидался в будущем.

Но сейчас…

Лаголев постоял на острове и решил, что можно купить новое кресло (дорогой вариант), найти аккуратный пятновыводитель (вариант подешевле), задрапировать боковину отрезом ткани или купить чехол. И Натка… Он вдруг понял, почему она кричит, злится, низводит его до состояния ничтожества.

Ей просто страшно.

Ей кажется, она в одиночку тянет семью. В одиночку противостоит действительности, безденежью, ценам, злобе, правительству, граффити на стенах, запаху мочи в лифте, роскоши за витринами, очередям, болячкам, выматывающей работе, жирной весенней грязи, возрасту и надеждам, многочисленным нуворишам на дорогих автомобилях, которые повылазили откуда-то, как чирья, как плесень, как лишай на больной собаке. Натке страшно, потому что день за днем она говорит себе: я не могу, я не могу больше. И страшно потерять семью. Страшно не накормить ребенка. Страшно считать мелочь в кошельке. Страшно жить и выживать в постоянном ожидании краха.

Лаголев хватанул воздух ртом.

Он словно увидел себя Наткиными глазами. Растерявшегося, обиженного на треснувший мир человека, забившегося в раковину собственных переживаний, неловкого, устранившегося от всего, что так или иначе резало нежную, невротическую душу. Ему самому стало тошно от этого существа. Стыд был похож на тонкое шило, украдкой засаженное в сердце.

Больно!

Господи! — подумал Лаголев, с присвистом выдыхая сквозь зубы. Убить меня мало. Он стукнул сжавшимися кулаками в стенку холодильника. Нет, хватит уже. Хватит. Пора, Саня, брать себя в руки.

От этой мысли ему вдруг стало странно легко. Словно он приподнялся над полом, отринув земное притяжение. Лаголев посмотрел на ноги — стоят ноги, не оторвались. Но ощущение никуда не делось.

Лаголев захохотал.

Все изменится! Все изменится с этого вот момента. Все уже изменилось. Уже.

Как ни удивительно (впрочем, ничего удивительного), он успел к приходу Натки с сыном протереть пол на кухне и в коридоре еще раз, прибрать сотворенный им бардак в комнате и расставить мебель в кухне: стол — к окну, три стула — вокруг. Места, конечно, с одной стороны стало больше, а с другой стороны проходы к плите и к стулу справа от окна сделались уже. Холодильник частично тоже мешал, но Лаголев побоялся сдвигать его дальше. Не нарушить бы ничего, вот о чем он подумал. Вдруг у него с островом связь? Сорок лет долгожителю не по этой ли причине?

Остров Лаголев наметил, нацарапал гвоздиком по линолеуму. Вроде видно. Встал, подзарядился, будто кто проводки с ясным сознанием и ободрином присоединил. Хорошо! Задвинул стул, протиснулся мимо «ЗиЛа», чувствуя, как стол острым краем царапает втянутый живот. Не так чтобы здорово. В спешке если не кишки наружу, то царапина или синяк. Со вздохом Лаголев принял решение и откантовал холодильник еще сантиметров на десять ближе к Наткиной метке.

Где-то в самом конце процесса его и настиг звонок в дверь.

Натка!

Странно, но впервые за долгое время он подумал о жене без испуга, без напряжения, без тоскливого ожидания выволочки и неудовольствия тем, что он, Лаголев, каким-то образом еще не растворился, не убыл и занимает вместе с ней одну жилплощадь. В нем как-то светло вспыхнуло: это моя Натка. И все.

Дальше было легко.

Лаголев побежал открывать дверь.

Игорь с порога сунул ему белую коробку с кроссовками.

— Смотри!

Сын сиял как начищенная копейка. Купили то, что ему хотелось. Сбылась хрустальная мечта. Радость так и рвалась из него наружу. Лаголев, пожалуй, давно уже утратил возможность так радоваться. Где-то на периферии всегда крутилась мысль о цене.

— Ты смотри, смотри!

Игорь сам снял крышку. Натка разувалась за его спиной, насупленная, мрачная. В ногах ее стоял целлофановый пакет с продуктами.

Кроссовки, на взгляд Лаголева, не представляли из себя ничего особенного. Ребристая, крепкая подошва, яркие вставки, высокий язычок, дырочки, будто поры, в стельке, не шнуровка, а модная липучка.

— Ты потрогай, — попросил сын.

Лаголев потрогал.

— Ну как?

— Круто, — сказал Лаголев, чтобы потрафить сыну.

Все-таки, подумалось ему, он ищет одобрения не у дяди со стороны. У него, у отца, ищет. Значит, как отец, он все еще имеет какой-то вес.

— Так, Лаголев, — вмешалась Натка, стягивая плащ, — нечего чужое щупать. Ты выполнил, о чем договаривались?

Лаголев улыбнулся.

— Да.

Натка была красивая. Он понял вдруг, что даже мрачная, злая, недовольная, она, черт возьми, оставалась для него самой желанной женщиной. Лаголев с шумом выдохнул и не смог ничего с собой поделать — улыбнулся еще шире.

Моя Натка.

— Ты чего? — спросила жена, отодвигая Игоря в сторону. — Тяпнул чего-то что ли?

Она наклонилась, рассчитывая уловить тонкий или густой запах алкоголя. Лаголев отступил назад.

— Натка…

— Куда?

— Ну, несерьезно, Нат.

— Пил?

— Нет, я же не пью.

— Это и удивительно.

— Все хорошо.

Лаголев взял пакет из Наткиной руки. Жена с удивлением посмотрела на освободившиеся пальцы.

— Лаголев, ты охренел?

— Надеюсь, это в хорошем смысле?

Несколько секунд она пыталась сообразить, в чем подвох.

— Я к себе, — сказал Игорь.

— Ага.

Натка даже не повернула голову на сына, скользнувшего с кроссовками в коробке в свою комнату. Глаза ее изучали Лаголева, стоящего перед ней в тренировочных штанах и в рубашке с закатанными до локтей рукавами.

— А-а! — Догадка отразилась на ее лице. — Ты тут выкаблучиваешься, потому что ничего не сделал!

— Не-а, — сказал Лаголев.

— Постой-постой. Неужели твой Махмуд Абаевич деньги тебе на дом принес?

— Вообще-то Кярим Ахметович. Но нет.

— Лаголев, интриги прекращай, — сердито сказала Натка. — И куда майку дел?

— Запачкал. Замочил в тазу.

— Понятно.

Натка сделала шаг в направлении кухни, но Лаголев преградил ей путь.

— Натка, я хочу тебе кое-что показать.

— Оч-чень интересно. Где?

— На кухне.

Натка расхохоталась.

— Лаголев, ты не оригинален. Ты хочешь показать мне холодильник? Ты головой о него не ударился?

— Нет, только штаны порвал.

— Это похоже на тебя.

— Сейчас.

Лаголев прошел в кухню первым и опустил пакет на стол, чтобы не быть им скованным. Натка, вошедшая следом, остановилась в центре. Черты лица ее заострились.

— Холодильник не там, где я сказала, — произнесла она ледяным тоном. — Ты думаешь, в тот закуток на его месте кто-нибудь, кроме тебя, влезет?

— Натка…

— И что щучья голова делает на подоконнике?

— Блин, это мой прокол.

Лаголев быстро закинул в «ЗиЛ» забытую рыбью голову, захлопнул дверцу и для большего удобства сдвинул стол к плите.

— Зачем это? — спросила Натка, наблюдая за его действиями.

— Встань туда, — сказал Лаголев.

— Куда?

— За холодильник. Я там гвоздиком пометил.

— Что?

— Гвоздиком пометил линолеум.

Странная улыбка тронула Наткины губы.

— Лаголев, ты сошел с ума. Господи, неужели с тобой все настолько плохо?

— Не сошел. Просто встань. Нет, погоди.

Лаголев вдруг испугался, что его остров мог исчезнуть. Он быстро шагнул в закуток и застыл на слабо оцарапанном пятачке. Тепло стрелой выстрелило от пяток в макушку, страх, беспокойство, неуверенность смыло, будто водой. Работает!

— Нормально, — сказал Лаголев, выбираясь к столу.

— Что ты светишься, как новогодняя елка? — спросила Натка.

— Встань.

— Я не идиотка, как ты.

Лаголев впервые за долгое-долгое время взял жену за плечи. Раньше как-то не выходило. Он то натыкался на Наткин взгляд и отступал, то ощущал в себе несоответствие, внутренний изъян — куда ты, Лаголев, куда ты? — и опускал руки.

А сейчас это получилось естественно и как-то уместно. По-мужски.

— Встань. Поверь мне.

Натка моргнула. Моргнула и послушалась.

— Ну, Лаголев… Сюда?

Она зашла в закуток и прижалась к боковой стенке холодильника.

— Чуть-чуть отступи.

— Так?

Натка сделала маленький шажок, наконец, разобрав под ногами вычерченные мужем царапины.

— Ага.

Лаголев подождал, потом спросил:

— Ну?

Натка чуть не засветила ему в глаз.

— Что «ну»? Это я должна спросить тебя — ну?