Удивительное началось время.
Мир никуда не делся, мир оставался таким же жутким, жестоким, искалеченным местом. Он требовал жертв, он питался алчностью и страхами, он щелкал зубами цен и распространял через чумные палочки слухов панику и психозы. Только Лаголев будто приобрел к нему иммунитет. Переболел заразой. Нет, он не отстранился, просто реальность с Кумочкиным и его топором больше не имела на него влияния. И на Натку не имела. И на сына.
Они жили, как на острове. Как в тайге. Как в скиту. Что там в мире? Не важно. Да и Бог с ним, с этим миром. Лаголев спал с женой в одной постели, и им было достаточно друг друга. Хорошо ведь? Хорошо.
Игорь в ту же субботу пришел с синячищем, в каких-то драных, чужих кроссовках, но довольный, светящийся, светлый. Натка сразу поставила его за холодильник, сказала, чтобы стоял, пока гематома не сойдет.
— Он и это может? — спросил сын.
— Может, — сказала Натка. — Ты куда кроссовки дел, горе?
Игорь улыбнулся.
— Двух мальчишек выручил.
Лаголев, дующий голый чай, удивленно поднял голову.
— Что, каждому дал по одной кроссовке? Это были, прости, одноногие мальчишки?
— Не, там другое. Мам, я отработаю, — выглянул из-за «ЗиЛа» сын. — Мой долг — восемьсот рублей.
— Да ладно деньги, — сказала Натка. — Ты еще и в драку полез?
— Драка была до.
Лаголев встретил вопрошающий Наткин взгляд приподнятой кружкой.
— Мальчик вырос, — сказал он.
Гематома рассосалась где-то за три минуты. Игорь не поверил и, трогая лицо, отправился в ванную.
— Пап, — спросил он потом, — а если он еще и мертвых оживлять может?
— Остров-то? Вряд ли, — сказал Лаголев. — Таракана я оттуда вымел совершенно дохлого. И мушек штук пять.
В ванной зашумела вода. Натка пришла на кухню из комнаты, села к Лаголеву вплотную, чтобы чувствовать тепло его тела, дышать одним с ним воздухом, ткнулась щекой ему в плечо.
— Знаешь, — сказала она, — я теперь не знаю, как жить.
— Чего? — спросил Лаголев. — Ну-ка, живо за холодильник!
Натка рассмеялась.
— Дурачок, не в этом смысле. Раньше как-то все на нервах, на жилах — давай-давай, вперед, там занять, здесь ухватить, вас, двух оболтусов, хоть как-то накормить-одеть. В голове — постоянный звон: «Деньги, деньги, деньги!». Знаешь, что я мысленно повторяла чаще всего? Изо дня в день? «Господи, когда же это закончится?».
Лаголев приобнял жену за талию.
— А теперь?
— Теперь Игорюшка отдает кому-то свои новые кроссовки чуть ли не в тысячу рублей, а я думаю, лишь бы они на хорошее дело пошли, — пожаловалась Натка. — А там, между прочим, Поляковские двести рублей.
— Ну, с Поляковыми мы в течение месяца точно рассчитаемся, — сказал Лаголев. — Если не завтра. А вообще… — он легко поцеловал ее в щеку, в уголок губ. — Вот.
— Это успокоительное?
— Это то, что по-настоящему важно.
— Спасибо, но это не прибавит денег в семейный бюджет, — вздохнула Натка.
— Все-таки тебя стоит поставить за холодильник, — сказал Лаголев, выпрямил спину, и голос его обрел шутливо-торжественные нотки: — За сомнения и пессимизм, за проявленную недальновидность, за укор и перекор Наталья Владимировна Ла…
— Постой.
Натка прислушалась. Вода в ванной шумела, не переставая.
— Что? — спросил Лаголев.
— Вода льется и льется.
— Игорь! — крикнул Лаголев.
Шум воды прекратился. Сын появился из ванной в закатанных до колен тренировочных штанах, в шлепках, с ведром в одной руке и шваброй в другой.
— Дорогие родители, прошу освободить помещение для влажной уборки, — известил отца с матерью он.
И для убедительности, как какой-нибудь шпрехшталмейстер или церемониймейстер, воткнул швабру щеткой в пол.
Хрюп!
— Так сразу? — удивилась Натка. — Нет, постой, мне нужно чуток времени.
Она метнулась в нишу за холодильником.
— Мам, у тебя минута, — сказал Игорь.
— Саш, — выглянула Натка, — я тебя жду.
— А, я тоже? — спросил Лаголев. — С удовольствием!
Он оставил кружку у раковины и шагнул на остров к жене. Звякнуло ведро. Сын помялся и отвернулся.
— Я не смотрю.
Тепло. Золотистый свет. Лаголев смотрел, как теряет морщинки Наткино лицо, как начинают светиться ее глаза.
— Если бы еще остров мог отматывать время назад, — улыбнулась Натка.
— Увы, — сказал Лаголев. — Я вымел из-под холодильника совершенно дряхлого таракана и трех старых мушек.
— Пять.
— Что?
— Сыну ты рассказывал, что мушек было пять.
— Я хотел его напугать и слегка увеличил количество насекомых.
— Я все слышу, — сказал Игорь.
— Нет, ничего не скроешь у нас в семье, — сокрушился Лаголев.
О глубине сожаления говорили его сжатые, чтобы не рассмеяться, губы.
— Давай-ка мы занавески в комнате поменяем, — предложила Натка. — Хочу светлые. Чтобы солнце — круглый день.
— Это просто физически невозможно. Окна у нас глядят на восток, и поэтому мы максимум можем наблюдать его часов до десяти-одиннадцати. И то…
— Лаголев, ты — невозможный человек!
Лаголев хмыкнул.
— Игра слов?
— Эй! — подал голос сын. — Вы уже все?
— Да.
Они поменяли занавески, отсортировали белье, сделали небольшую перестановку, разобрали полку с лекарствами, застелили диван новым покрывалом, Натка пропылесосила ковер, Лаголев сбегал во двор и выхлопал две дорожки и четыре половичка.
Игорь из кухни перешел в коридор. Управлялся со шваброй он не слишком умело, но компенсировал это упорством и повторными проходами. Челка сваливалась ему на глаза, и он по-лошадиному, фыркая, выдохом пытался сбить ее в сторону.
— Я на тебе, как на войне, — бормотал сын, — а на войне, как на тебе…
Смешно.
Невозможное по нынешним временам счастье. Но кто сказал, что невозможное? Сдвиньте холодильник, отыщите энергетический канал, подключитесь и — пожалуйста. Но Наткино беспокойство Лаголев понимал. Как жить дальше? Ответ был простой: не так, как раньше. По-другому. Лучше.
Ужинали гречей с сосисками и вытащенным из кладовки лечо, купленным по большому случаю, но которое никому тогда не понравилось. Оказалось удивительно вкусно. Чай был с сушками, тоже объеденье, особенно, если капелюшку сливочного масла намазать поверх. Поблескивали вымытые полы. В открытую форточку залетали звуки улицы, там, во внешнем, темнеющем мире тарахтели автомобили, шумел ветер и звенели голоса.
— Мам, пап, а что дальше? — спросил Игорь.
— Я думаю, пока не стоит торопить события, — сказал Лаголев. — Вообще-то еще и дня не прошло, сын.
— А у меня ощущение, что дня три уже, — сказала Натка. — Серьезно, Саш, не меньше трех дней.
— Неделя! — выдал Игорь.
Лаголев кивнул.
— Знакомое дело. Событийный эффект. Я об этом читал.
— Просвети, пожалуйста, — попросила Натка.
— Ну, что ж, — Лаголев поерзал, подбирая себе позу рассказчика, — представь, что ты сидишь в тюрьме…
— Интересное начало, — фыркнул сын.
— Ну, да, — улыбнулся Лаголев. — Но ты представь. Ты сидишь в тюрьме и кормят тебя раз в день. И больше ничего не происходит. То есть, один раз в день включается свет, тюремщик приносит тебе миску, — он посмотрел в тарелку, — скажем, гречневой каши, ты ешь, потом свет выключается, и, собственно, больше ничего не происходит. Что делается снаружи, тебе не слышно.
Каша съедена. Поговорить не с кем. И так изо дня в день. Но вдруг через какое-то время к тебе в камеру набивается целый ворох тюремщиков, одни красят стены, другие вешают гирлянды, третьи танцуют и поют, и ко всему этому кормят тебя завтраком, обедом и ужином, состоящими из доброго десятка самых экзотических блюд. Что получится в результате?
— Заворот кишок, — сказал Игорь.
— Нет. Ну, может быть, но я не об этом. В результате мозг получает слишком много информации, которая грозит, грубо говоря, обрушить, перегрузить систему. Поэтому он начинает разносить событийный ряд во времени.
Это не происходит так, будто ты начинаешь считать, что завтраком тебя кормили неделю назад, а обедом — в прошлый четверг. Ну а тюремщики скакали перед тобой с понедельника до среды. Нет. Весь массив полученной и избыточной, несущей эмоциональную, стрессовую нагрузку информации мозг как бы отодвигает от себя подальше, на периферию системы, и не просто так, а для дальнейшего и вдумчивого анализа. В результате создается спасительная иллюзия, что события произошли не в узком промежутке времени, не сегодня, не сейчас, а длятся уже, как минимум, несколько дней.
— Ты понял что-нибудь? — повернулась Натка к сыну.
— Нет, — честно ответил Игорь.
— А зачем спросил?
— Ну, так.
— Теперь знай, что отец у тебя весьма начитан.
— Я не зря сижу в журнальном киоске! — гордо сказал Лаголев. — «Плейбой», «Бурда моден» и «Огонек» — мои бессменные учителя.
— Эй! — воскликнул Игорь. — Мам! Это же ты спросила, а не я!
— Тебе завтра к семи? — спросила Натка, раскладывая постель.
Лаголев снял рубашку.
— Да, но я встану пораньше, — сказал он. — Минут сорок пешком, и я на рынке.
За окнами было темно. В комнате горел ночник, обозначая себя бледно-желтым пятном на стене. Белели подушки. Натка в ночнушке двигалась соблазнительным привидением.
— Возьмешь сосиску на завтрак? — спросила она.
Лаголев приспустил штаны.
— Объесть сына? Раньше мне такое никто не предлагал.
Натка рассмеялась.
— Ну хотя бы сделай себя яичницу. Там еще два яйца есть.
— Это намек? — спросил Лаголев, оставшись в темно-синих семейных трусах. Одна бровь его приподнялась в удивлении. — Сосиска и два яйца. Я в смущении.
Он прикрыл пах руками.
— А я думала, ты — лев, — сказала Натка.
— Я — лев! — подтвердил Лаголев.
Он убрал руки. Под ними обнаружилось, что ткань трусов спереди существенно натянулась. Вот что делают разговоры о завтраке!
— О!
— Тс-с-с, — прижал палец к губам Лаголев. — А то Игорь скажет, что он все слышит!
— А я плохо, но вижу.
— Мне приблизиться?
— Нет, Сашка, снимай уже трусы.
— Серьезно? А у тебя не случится так называемого событийного эффекта?
— А у тебя? — спросила Натка и приподняла сорочку к животу.
Под сорочкой у нее ничего не было. Лишь слегка темнел лобок.
— Е!
Лаголев икнул. Трусы полетели на пол. Поцелуй был долгим. Натка пахла шампунем и чуть-чуть зубной пастой. Сорочка только мешала и поэтому заслуженно отправилась в эротическое путешествие к дивану.
В субботние и воскресные дни рынок оживал рано. С грузовиков и рефрижераторов выкладывались на тележки мясо, рыба, овощи, фрукты и ягоды, сами же продавцы или их подручные раскатывали товары к лоткам, к столам и витринам, раскладывали пирамидками, рядами, горками, зелень сбрызгивали водой, помидоры, сливы, яблоки протирали тряпочками, чтоб блестели в свете высоких ламп. Выходные приносили основную выручку, поэтому старались подбирать помидорку к помидорке, огурец к огурцу, отщипывали и выбрасывали гнилые виноградины.
Даже открывались на час раньше, не в девять, как обычно, а в восемь. Все для покупателя, все для клиента.
Кярим Ахметович уже стоял у стола номер тридцать четыре, перебирал огурцы в выставленном ящике, качал головой. Вокруг происходило деловитое шевеление, стелились бумага и полотно, ставилась внаклон фанера, глухо постукивали на неровностях колеса тележек. Перекрикивались продавцы и птицы под фермами. Небольшие желтые дыни смотрели на бледных потрошенных кур, а те в свою очередь таращились на ранние иранские груши.
— Доброе утро, Кярим Ахметович.
Подойдя, Лаголев достал с полки под столом халат.
— А-а! Александр! — изобразил полнейшее радушие хозяин места. — Ты вовремя сегодня. Ай, молодец!
— Спасибо, — сказал Лаголев.
Взяв пластиковое ведерко, он сходил в туалет и набрал воды, затем несколько минут под пристальным взглядом Кярима Ахметовича оттирал прилавок от грязи и овощного сока. После острова все было легко.
Кярим Ахметович засопел. В сопении слышались недоумение и растерянность.
— Говорят, ты искал меня позавчера, — сказал он, торопливо отступив перед Лаголевым, закончившим с одной половиной стола и переместившимся на другую.
— Да, — ответил Лаголев.
Он сходил сменил воду и вновь принялся за прилавок.
— Дыру протрешь, Саша, — пошутил Кярим Ахметович.
— Я аккуратно.
— А зачем искал меня?
Лаголев выпрямился и улыбнулся.
— Вы же знаете, Кярим Ахметович.
— Саша, — прижал руку к груди владелец стола под номером тридцать четыре, — самому стыдно! Обнадежил человека, а денег нет, все деньги в обороте. Этому дай, тому дай, брат приехал — ему помоги, аренду плати, Тофику плати, Гульнар и жене приятное делай. Когда до тебя дело дошло, в кошельке, Саша, веришь, всего один рубль оставался, и тот юбилейный.
— Ничего, — сказал Лаголев.
— Именно, что ничего, Саша, — растянул губы Кярим Ахметович и по-приятельски потрепал работника по плечу. — Может, подождешь еще недельку?
— Нет, Кярим Ахметович.
— Но нет денег, Саша.
Лаголев отжал тряпку и посмотрел на хозяина места.
— Вы думаете, что счастливы?
Кярим Ахметович моргнул. Его крупное, носатое, в оспинках лицо на мгновение сделалось бледным.
— Это угроза, Саша?
— Нет.
Кярим Ахметович постучал пальцем по прилавку.
— Ты не смеешь мне угрожать, Саша. Меня здесь все знают. Я — уважаемый человек. Эй, Рахматулла, салам! — поздоровался он с продавцом-соседом. Махнул рукой куда-то дальше: — Акиф, Тимур Леонидович, салам!
Ему ответили.
— Видишь, Саша? — сказал Кярим Ахметович. — Я позову людей, они все здесь встанут. Что ты можешь против меня?
Лаголев улыбнулся. Вот мир, подумал он. Вот я. Что он может мне сделать? Ничего. Я — на острове. Кярим Ахметович заволновался.
— Ты изменился, Саша, — он всмотрелся в Лаголева. — Очень изменился. Раньше не такой был. Ты заболел, Саша?
— Скорее, выздоровел, Кярим Ахметович.
— Ой, нет, Саша! Боюсь, что нет.
— В «Криминальной России» была статья, — сказал Лаголев, вытаскивая и расставляя ящики на столе. — Про маньяка Кумочкина. Не читали?
— Зачем? Я такое не люблю, — нахмурился и опять заволновался Кярим Ахметович.
— Он гонялся за своими жертвами с топором.
Кярим Ахметович вздрогнул.
— Саша, зачем ты об этом?
— Я к тому, Кярим Ахметович, — сказал Лаголев, — что раньше для меня наши нынешние времена были как тот Кумочкин. Догонят и прибьют.
— Топором?
Лаголев кивнул.
— Топором. Безденежьем. Неустроенностью. Безработицей. Чем угодно.
— Да, времена… Криминал сплошной, Саша!
— А сейчас я посмотрел на это по-другому. Я вдруг подумал… — Лаголев с натугой поставил между ящиками весы. — Я подумал: если я изменюсь вслед за этими шкурными временами, значит, они, как Кумочкин, догнали меня и снесли мне голову. И стал бы я тем, кого вы вполне могли бы опасаться. Подворовывал, пил, пакостил бы по-тихому. Поэтому я решил не меняться. Стоять, как скала.
Кярим Ахметович качнул головой.
— Ты философ, Саша.
Лаголев положил несколько гирек у основания весов.
— Я думаю, что вокруг нельзя смотреть гадкими глазами. Иначе гадким становишься сам. Я почему-то уверен, что и вы хотите видеть мир светлым. Значит, у вас нет иного выхода, как расплатиться со мной.
— Ай, Саша!
Кярим Ахметович передернулся, словно что-то противное и склизкое заползло ему за воротник. Лаголев пожал плечами и принялся безмятежно натирать плоские чаши.
— Ты не философ, Саша, ты — идеалист.
Кярим Ахметович вздохнул и погрозил работнику пальцем. Глаза его сделались печальными. Он постоял, глядя, как чаши весов под руками Лаголева приобретают мягкий блеск, и медленно побрел к выходу на задний двор.
— Работай, Саша.
Вернулся Кярим Ахметович через пять минут и выложил на стол две стопки мятых купюр.
— За первый месяц — пятьсот. За второй — четыреста семьдесят, — сказал он. — Ты, Саша, два раза в том месяце опоздал, поэтому меньше. Это честно, мне кажется. Я вообще сейчас ради тебя денег одолжил, да.
К лотку с журналами Лаголев добрался где-то к пяти. Торговли уже не было, лоток за решетчатыми жалюзи белел сучковатой фанерой. Всю не распроданную типографию Руслан погрузил на «каблучок» и уехал. Впрочем, Лаголев имел цель, отличную от того, чтобы выступить продавцом прессы. Наверное, с час он высматривал старушку в сером пальто с рукавом, обшитым белыми нитками.
Мимо шли люди с работы, с комбината ЖБИ, с торговых площадок, с завода «Пламя», усталые, озабоченные, мрачные, с сумками и без. Лаголев смотрел на них и думал, что каждого второго стоит отвести на остров. Нет, каждого первого. Бери за руку и веди к себе в квартиру. Он думал, что поговорит с Наткой, и она будет не против. Сделаются практикующими целителями. Чем плохо?
К остановке, наполняющейся народом, с перерывами подруливали дребезжащие автобусы и увозили часть людей в тускло подсвеченных чревах в их дома. Темнело. У киосков с выпивкой закручивались ручейки страждущих. Шелестели выброшенные газеты бесплатных объявлений. В темно-синих куртках прошли милиционеры.
Старушку Лаголев увидел, когда дал себе последние пять минут.
— Бабушка!
Он сорвался с места и мимо цветочной будки побежал к измызганному фасаду, к темной, похожей на провалившийся рот арке, к выставленным там мусорным бачкам.
— Бабушка!
Тяжелый пакет так и норовил ударить по ноге. Старуха, услышав его, сначала повернула от бачков в сторону, потом застыла, поняв, видимо, что от него, молодого, здорового, ей никак не уйти.
— Я не трогаю, не трогаю чужое! — заявила она, закрываясь от Лаголева перевязанной ладонью.
Сгорбленная маленькая фигура сжалась в ожидании толчка или пинка.
— Бабушка.
Болью схватило сердце. Лаголев остановился, протянул пакет. В пакете были собранные на скорую руку продукты. Огурцы, помидоры, куриная тушка, килограмм картошки — все, что удалось купить до закрытия рынка.
— Что это? — повернулась к нему старуха.
Глаза у нее, как и раньше, слезились, на морщинистой, впалой щеке тянулось к уху кривое бледное пятно. То ли заболевание кожи, то ли давний ожог.
— Вам, — сказал Лаголев.
— Мне?
У старухи затряслись тонкие, бескровные губы. Ее качнуло.
— У меня ничего нет, — сказала она.
— Вот вам еще сто рублей.
Лаголев вложил в перебинтованную ладонь денежные купюры. Сколько у него останется самого, как они с Наткой и Игорем будут жить дальше, было совсем не важно. Старуха подняла на него растерянные глаза.
— Вы куда столько-то?
— Берите-берите, — сказал Лаголев и вдруг сообразил, что старуха вряд ли дотащит пакет до дому.
В нем было килограмм шесть веса.
— Давайте я вам продукты донесу, — предложил он. — Говорите, куда.
— Ох, сынок, — повернулась старуха. — Сюда. Только я уж не могу быстро.
— Ничего, — сказал Лаголев. — Я не тороплюсь.
— Вы, наверное, с сыном моим служили, — сказала она, так с деньгами в ладони и хромая сквозь арку во внутренний двор.
— Нет, не довелось.
— Мой сын погиб в Афганистане.
Лаголев не знал, что сказать. Он промолчал.
— У него было много друзей, — старуха вздохнула. — Часто могилку навещали. Теперь уж нет. У всех семьи, дела.
Они прошли двор и оказались у подъезда старого пятиэтажного дома. Дом давно не красили, кое-где он облез до штукатурки, подъездные двери украшали цветные рекламные объявления о покупке металла и поездках в Турцию за кожаными куртками. Внутри пахло старостью и кошачьей мочой.
— Подниметесь? — спросила старуха, кое-как уложив деньги в карман пальто.
Лаголев пожал плечами.
— Как скажете, так и сделаю.
— Второй этаж.
— Хорошо.
Он принялся подниматься.
— Так вы не знали моего Юрика? — спросила старуха.
— Нет, — сказал Лаголев, смиряя шаг, чтобы не торопить собеседницу.
— Жалко. Он был хороший человек. Вы бы подружились.
— А что у вас с рукой?
Старуха посмотрела на замотанную ладонь.
— А что с ней? Ничего. Заживает плохо.
Она долго возилась с ключом у простой, обитой дерматином двери. Ключ никак не хотел попадать в замочную скважину. Лаголев предложил помощь и легко справился с задачей. Замок щелкнул два раза.
— Славик! Славик, к нам гости!
Старуха засеменила в терпкий, желтоватый сумрак квартиры.
— Стойте, стойте здесь, — сказала она Лаголеву на пороге.
— Хорошо.
Он взглянул на светлые, выцветшие обои, на ветхий половичок под ногами, на этажерку в простенке и вздохнул, ожидая. В глубине квартиры послышался скрип кроватных пружин, за этим скрипом вспыхнул отрывистый, резкий кашель, потом слух Лаголева уловил два голоса, старушечий и иной, хриплый. Разобрать, о чем шел разговор, он не смог, слишком уж тихо общались между собой жильцы.
— Я все же думаю, что вы как-то с Юрочкой связаны, — сказала, появляясь, старуха.
Она повесила пальто на вешалку к такой же старой, потрепанной, замызганной одежде и набросила на плечи платок. Вспорхнула, ударилась куда-то в темноту моль.
— Сюда, — пригласила старуха Лаголева.
Он прошел на бедную, тесную кухню с холодильником в одном углу и узкой раковиной в углу наискосок и поставил пакет на пустой стол.
— Ну, все, я побежал.
— А чай?
Старуха застыла перед пакетом. Нагло выкатился на девственную поверхность помидор-разведчик. Встала вымпелом куриная нога.
— Нет-нет, не могу, — сказал Лаголев.
— Так и уйдете?
— Я к вам забегу завтра или послезавтра. Руку вашу посмотрим.
Лаголев шагнул в коридор и очутился перед плотным, заросшим стариком в телогрейке, в коричневых штанах и в тапках на босу ногу. Старик посмотрел на пакет на кухонном столе и свел к переносице седые брови.
— Спасибо. Но что бы вам Галина не говорила, квартиру мы вам не продадим, — прохрипел он.
Лаголев улыбнулся.
— Мне и не надо.
Остров, кажется, грел его весь день. Даже в восемь вечера, когда Лаголев добрался наконец до своего дома, он чувствовал в себе его отголоски. Он впитывал в себя мир, его неправильность и его красоту. Он улыбался солнцу, застывшему на коньке крыши, и ребенку, взирающему на него из коляски большими, испытующими глазами. Он слушал пьяный ор с площадки за кустами и колол сердце об использованные шприцы у бетонной ступеньки. В груди вибрировала, раскачивалась, звенела душа.
О плохом Лаголев думал: ничего, это ничего, это уйдет.
Он почему-то точно знал, что в скором времени все изменится. Остров не возникает просто так. Это предвестник. Предтеча иных событий. Другого порядка. Может, он пророс не только в их квартире. Это было бы замечательно и чудесно. Но даже если остров — единственный в своем роде…
— Саша!
Натка бросилась к нему с поцелуем, едва он ступил на порог. В одной руке у нее была прихватка, в другой — деревянная лопатка.
— Что готовим? — спросил Лаголев.
— Гречу.
— Ага. — Лаголев покопался в кармане куртки и достал огурец. — Сойдет как дополнение для стола?
— Конечно. Раздевайся.
— Погоди.
Лаголев покопался в другом кармане и вытащил помидор. Натка прыснула.
— И сколько в тебе таких сюрпризов?
— Еще один.
Вручив жене овощи, Лаголев предъявил деньги от Кярима Ахметовича.
— Все, мой муж и лев, — торжественно сказала Натка, — тебя ждет гора гречи. Она твоя и только твоя. Заработал. Мы ее недостойны.
Глаза ее смеялись.
— Но хоть с маслом? — спросил Лаголев.
— А как же!
— Слава богу!
— А потом, без масла, десертом, пойду уже я.
Натка обернулась и посмотрела на Лаголева так, что у того мгновенно разыгралось нескромное воображение. Вот ведь, без масла и без одежды, вся, льву и мужу, эх, помедленнее кони, на кой черт тогда греча?
— Нат, — повесив куртку, он последовал за женой на кухню, — я еще потратил рублей двести пятьдесят. Помог там с продуктами…
Натка, не оборачиваясь, потрясла в воздухе лопаткой.
— Я знала, знала. Яблоня от яблочка недалеко падает.
— Я думал, я — лев, — сказал Лаголев.
— И яблоня.
— Прости.
Натка положила лопатку и оказалась рядом.
— Дурак, — сказала она, обняв его, — помог, и хорошо. По-моему, это правильно. Главное, чтоб не зря.
— Не здря! — сказал Лаголев.
Натка, смеясь, ткнулась ему в плечо.
— Муж мой нездряшный. Я, кстати, без острова уже три часа.
— И как?
— Хорошо. Но тянет. А ты?
Лаголев гордо выпрямился.
— Я уже день могу!
— Многие мужики так говорят.
— А я не мужик, я — яблоня.
Натка захохотала.
— Но Поляковым-то хватит долг отдать?
— И даже нам останется, — сказал Лаголев.
Чудесные дни! Просыпаешься в счастье, засыпаешь в счастье. Даже тревожно. Хотя, наверное, назвать это чувство счастьем было все же нельзя. Лаголев, поразмыслив, определил свое состояние ощущением цельности, правильности, внутреннего согласия.
Поставили тебя на два костыля. Один костыль — страх, неуверенность, слабость. Другой — правила, границы твоего существования, обозначенные экономическими отношениями, государством, людьми. Ковыляй, болезный, по жизни.
А тут вдруг — раз! — и ты пробуешь идти собственными ногами, сам. Первый костыль уже отбросил. Но на второй еще опираешься. Не эфирное существо все-таки. Не слепец. Был бы только костыль по руке.
В понедельник вечером Игорь объявил, что по вечерам теперь будет мыть помещения в школе на втором этаже. Триста рэ в месяц. А первый этаж девчонка из соседнего класса моет. С ее подачи, собственно, и устроился.
— Это вроде не совсем законно, — сказала Натка.
— Ну, там как бы мать у девчонки моет, а мы помогаем, — сказал Игорь.
— И директор согласился?
Игорь фыркнул.
— За такие деньги кого он еще найдет?
Доедали сосиски с купленными в гастрономе макаронами. Тепло, идущее от острова, Лаголев теперь чувствовал, сидя от него в двух метрах, то спиной, то плечом, а то и словно приложенную ко лбу или к горлу горячую ладонь. Остров будто проверял у него температуру. Или просто хотел убедиться в его наличии рядом.
А может быть это просто ему казалось.
Как, например, казалось, что у его лотка с журналами и газетами с утра толпится больше народу, чем у трех остальных. И близостью к остановке не объяснишь, третий в очереди лоток, и от дорожки к рынку он стоит чуть в глубине. Но подходят, смотрят, берут — календарики, телепрограммы, кроссворды, спортивные и даже местные, копеечные газетки. Лаголев был рад каждому. И словно передавал с прессой из рук в руки часть островного тепла.
«Комсомолку»? Пожалуйста. «Гороскоп»? Конечно, сию минуту сообразим. «Смену»? Куда ж без нее? «Смену» на смену. Ничего особенного вроде бы не делал, но замечал улыбки и разгладившиеся, посветлевшие лица.
А еще ему казалось, что и на рынке вокруг его стола начинает заворачиваться людской водоворот. Некоторые подолгу стояли у прилавка, словно не знали, что выбрать, другие трогали овощи, третьи брали чеснок или петрушку, а потом возвращались за огурцами, салатом, картофелем. Лаголев со всех брал меньше, чем было на весах, но к концу дня все равно имел выручку, вдвое большую, чем в обычный день.
Кярим Ахметович только головой качал.
— Ты какой-то уникум, Саша.
Перед сном Лаголев с полчаса прикидывал так и эдак, потом сказал жене:
— Нат, я думаю, остров нужно использовать для помощи другим людям.
Молчание было недолгим.
— Представляешь, во что превратится наша квартира? — мягко спросила Натка. — «Собачье сердце» с Евстигнеевым смотрел? На лестнице стоять будут.
— Мы аккуратно. Ты против?
Натка улыбнулась.
— Муж мой, я за.
Галина Никитична никак не хотела ехать одна, поэтому Лаголев взял с собой и ее супруга. Чуть ли не в автобусе уже познакомились, как положено. Вячеслав Алексеевич. Александр Степанович. Очень приятно. Галина Никитична. Простите, что не спросил раньше имени-отчества.
Вячеслав Алексеевич отправился в когда-то модном, мятом и застиранном плаще. Галина Никитична ради похода в гости сменила серое пальто на такое же жалкое бордовое. Ничего, подумал Лаголев, ничего. Это поправимо. У дома старики оробели и едва не повернули обратно. Видимо, бог знает что решили. И только слова Лаголева о том, что жена уже приготовила чай, обидите, заставили Галину Никитичну и Вячеслава Алексеевича несмело шагнуть в подъезд. Не любили обижать кого бы то ни было.
Поднимались медленно. Четвертый этаж — не шутка. Вячеслав Алексеевич покашливал. Галина Никитична, приостанавливаясь, тонко тянула воздух.
— Высоко.
— Да уж, не наш второй, — прохрипел Вячеслав Алексеевич и бросил в рот какую-то таблетку.
Сморщился.
Натка действительно уже ждала, минут как двадцать пришла с работы. Чайник был вскипячен. На блюдце лежали простенькие — хлеб, масло, докторская — бутерброды.
— Проходите, проходите, — сказала Натка, освобождая стариков от верхней одежды.
— Я с рукой, вот.
Галина Никитична показала ладонь в свежем, испятнанном йодом бинте.
На кухню старики заходили осторожно, с опаской.
— Тесновато у вас, — сказал Вячеслав Алексеевич.
Натка усадила его на стул у плиты, сразу поставила кружку, чай из заварочного чайника разбавила кипятком. Галина Никитична устроилась напротив окна.
— Я попрошу вас ничему не удивляться, — сказал Лаголев.
— Так мы привычные, — вздохнула Галина Никитична.
Ей досталась кружка поменьше, чай пыхнул парком.
— Угощайтесь, — сказала Натка.
Вячеслав Алексеевич, качнув седой головой, взял бутерброд.
— Вы, получается, на дому лечите? — спросил он.
— Почти, — улыбнулся Лаголев.
— Какая-то, значит, экспериментальная методика?
— Ну, можно и так сказать.
Старик откусил бутерброд, зажевал. Потемнел лицом, будто что-то вспомнив.
— А бронхит тоже лечите?
— Наверное.
Вячеслав Алексеевич сдвинул брови.
— Как Кашпировский или Чумак?
— Славик! — с укором произнесла Галина Никитична.
Она попыталась урезонить супруга, поймав его за рукав кофты, но он выдернул руку.
— Вы если мошенники, вы сразу скажите, — приподнялся Вячеслав Алексеевич. — Мы тогда пойдем.
— Пять минут, и сами все увидите, — сказал Лаголев. — Галина Никитична отдохнет, допьет чай…
— Так я и потом могу.
Лаголев посмотрел в светлые, полные неуверенной, тайной надежды глаза. Перед внутренним взором проступила протянутая рука. Сынок, помоги, чем можешь.
— Хорошо, — сказал он, протолкнув ком в горле, — мне нужно, чтобы вы, Галина Никитична встали за холодильник.
— За холодильник? Это ж чего, как бы спрятаться?
— Да.
Придерживая за локоть, Лаголев помог Галине Никитичне пробраться в нишу за «ЗиЛом».
— Там фломастером обведена площадка, видите?
— Ой, вижу! Это чего?
— Встаньте строго в ее границах. Я встану рядом.
Лаголев протиснулся, прижался к стене, поставил ногу рядом с худой, пятнистой ногой в вязаном носке.
— Закройте глаза, — сказал он. — Сейчас я возьму вас за руку.
Тепло хлынуло, будто река, и Лаголеву почему-то привиделся луг, напитанный летним зноем, далекие скирды сена и теплый ветер, играющий отросшими прядками. Гудел шмель. Из-за прозрачного леса на желтый проселок медленно выезжал грузовой автомобиль «ЗИС». В открытом кузове — повязанные платками головы и грабли. «Галка, Галка, чего сидишь? Давай с нами!». «Я пока не могу, — звенят изнутри слова. — Я маму жду!».
Фыркает двигатель. Пролетают мимо лица.
Лаголев открыл глаза, продолжая держать Галину Никитичну за руку. Она стояла светлая и тихая. Похожая в мешковатом стареньком платье, перехваченном пояском, на девочку, примерившую чужой возраст. По морщинистым щекам катились слезы.
Во вторник вечером Игорь привел девушку. Звали ее Маша, это была та самая девушка, что вместе с ним мыла полы в школе.
— Пап, мам, можно ее тоже на остров? — улучив момент, пока Маша мыла руки, спросил шепотом сын.
— Можно, — сказала Натка.
Лаголев кивнул.
— Только я сам, — сказал Игорь.
Видно его было насквозь. Он слегка ревновал Машу к родителю. Держать ее за руку ему хотелось самому. Лаголев улыбнулся.
— А справишься?
— Я попробую. Ты поможешь, если что?
— Ну, только если что.
Маша, появившаяся на пороге кухни, поздоровалась с ними, наверное, в третий раз. Девушка как девушка. Одета просто. Волосы темные. Лицо без косметики. Совсем дешевые сережки в ушах. В ореховых глазах — плохо скрываемое отчаяние. Бедная девочка, подумал Лаголев. На самом краю.
— Здравствуйте.
— Садись, Маша, — сказала Натка, почувствовав, видимо, то же, что и муж.
Игорь повернул стул, неуклюже пытаясь ухаживать.
— Спасибо, — девушка села, спрятала руки на коленях. Голос у нее задрожал. — Игорь сказал, что вы оказываете помощь попавшим в трудную жизненную ситуацию.
Натка вздохнула.
— Оказываем.
— Я попала в трудную жизненную ситуацию, — Маша опустила голову. — Если у вас есть возможность…
Натка подвинула ей кружку с чаем и блюдце с бутербродами. Наверное, это уже становилось традицией.
— Пей. Ешь.
Девушка мелко покивала.
— Спасибо.
Она едва пригубила чай. Выдохнула. Посмотрела уже на Лаголева.
— Мы живем без отца, — сказала Маша. — Он давно… Он давно нас бросил. — Голос ее прервался, но она, собравшись, продолжила. — У меня есть младшие брат и сестра. Анька совсем маленькая, ей три, а Вовке скоро шесть. Мама…
Девушка взяла кружку в ладони и сделала несколько торопливых глотков.
— Все хорошо, — сказала Натка.
— Нет! — мотнула головой Маша. — Не хорошо! Мама пьет.
Она произнесла это с такой болью, что Лаголеву показалось, будто кто-то холодным острым ножом провел по коже от паха до грудины.
— У нас никогда нет денег. Она водит всяких… — гримаса омерзения скользнула по лицу девушки. — Я запираюсь в своей комнатке с младшими, чтобы к нам по пьяни не лезли. Но они лезут. А милицию не вызовешь. Они тогда…
Маша сложила руки на столе, уткнулась в них лбом и зарыдала.
— А как Вовку с Анькой кормить? — послышалось сквозь рыдания. — Мне куда… Мне в проститутки что ли идти?
— Тише, тише, — Натка, придвинувшись, погладила девушку по волосам. — Мы поможем.
— Как? — всхлипнула Маша. — Денег дадите?
— Саш, у нас будет лишняя сотня? — спросила Натка.
— Будет, — сказал Лаголев.
Девушка приподняла голову.
— Вы что, серьезно? — в заплаканных, покрасневших глазах плескалось неверие. — Я же вам никто!
— Ты нам человек.
Лаголев из кухонной тумбочки достал две пятидесятирублевки.
— Бери, — протянул он деньги. — Но!
— Я отработаю! — быстро произнесла Маша, вытирая щеки.
— Хорошо, — улыбнулся Лаголев.
Игорь нахмурился.
— Пап!
— Не стоит лишать Машу возможности выразить свою благодарность, как думаешь? — сказал Лаголев. — Ладно, твой выход, сын.
Игорь заволновался.
— Маша.
Лаголев пересел к Натке.
— Маша, — сказал Игорь, взбив челку, — пожалуйста, тебе надо встать со мной за холодильник.
Натка ущипнула мужнину кожу на руке. Лаголев трактовал это как удивление необычной формой приглашения к совместному времяпровождению. В общем, мало сын на острове стоял.
Девушка вспыхнула.
— Зачем?
— Маш, ты не подумай, — залепетал Игорь, тараща на нее глаза, — я не имею ничего такого… Ты же хотела помощи?
Лаголев поймал его полный паники взгляд.
— Маша, это что-то вроде эксперимента, — сказал он. — Никакого подтекста он не содержит. Там есть специальная разметка, в ее границы надо встать.
— А потом? — спросила Маша.
Лаголев прищурился.
— Ты веришь в чудеса?
— Нет, — тихо сказала гостья.
Лаголев ощутил, сколько разочарования вложено в это слово.
— Значит, ты сможешь убедиться в том, что они существуют, — сказал он.
— Вы серьезно?
— Совершенно.
Маша встала.
— Я вам верю, — сказала она. — Почему-то.
Лаголев чуть не ответил: «Потому что я лев. И яблоня». Но сообразил, что всего лишь неумно пошутит. Выпрямив спину, девушка шагнула за холодильник. Игорь посторонился.
— Не заступи только, — сказал он, пряча заботу за грубоватым тоном.
— Хорошо.
— И мне еще надо ногу поставить.
Игорь, как и Маша, прижался к холодильнику.
— Теперь дай руку.
— Совсем как ты со мной, — шепнула Лаголеву Натка.
Чмокнула губами в щеку.
— Ш-ш-ш, — сказал Лаголев.
Он вдруг подумал, что бесконечно долго можно смотреть не только на огонь или проточную воду, но и на то, как преображается человек.
Потому что это чудо из чудес.
Лаголев не видел Машу целиком, Игорь закрывал девушку своим длинным телом и волосатой головой, но тепло, текущее сквозь нее, чувствовал, внутренним слухом слышал, как вымываются боль, напряжение и глухой, постоянный страх за младших брата и сестру, за мать, за день впереди, как пропадают настойчивые суицидальные мысли, и вместо них прорастают бесстрашие и радость.
Маша несколько раз хихикнула, словно Игорь, балбес, щекотал ее ладонь, потом качнулась, и Лаголев увидел ее освещенный островом профиль. Эх, в такую бы влюбиться!
— Все? — спросил Игорь.
И повел ошеломленную девушку к столу.
Остров, пока живет в людях, всех делает красивыми. Но Машу наделил чарующей, притягательной красотой. За которую и жизнь отдать, и в бой идти — не страшно. Натка шутливо закрыла Лаголеву глаза.
— Хватит пялиться, Лаголев.
— Я не пялюсь, — возразил он.
— А что ты делаешь?
— Я таращусь.
— Игорь, кстати, все слышит, — сказала Натка.
С этим бы Лаголев поспорил. Вряд ли что Игорь слышал и видел, кроме Маши. Он стоял наклоненной пизанской каланчой и глупо улыбался.
Мотылек у свечи.
— Маша, — позвала Натка, — Маша, ты как?
Девушка медленно повернула на нее искристые, ореховые глаза.
— Мне все снится? — спросила она. — Так ведь быть не может.
— Может, — сказал Лаголев. — Только начальный эффект совсем короткий. Ты еще посиди, а потом снова встань на остров.
Маша кивнула. И вдруг, быстро поднявшись, поцеловала Игоря в щеку. К такому сын явно не был готов и, пробормотав: «Да я это… я так…», окривел каланчой уже в другую сторону. Только улыбка сделалась еще шире.
— Извините, — сказала Маша, — а можно я маму приведу?
В среду Натка пришла с работы пораньше и чуть ли не силком притащила с собой коллегу — маленькую, нервную женщину с огненно-рыжими волосами и напомаженным, ярко-алым ртом. Лаголева, у которого выдался свободный вечер, познакомили с ней мельком (это Ира, Саш) и выгнали с кухни. Разговор намечался непростой, женский. Из комнаты Лаголеву слышались то истеричный хохот, то выкрики (матерные), то оголтелый звон ложки о фарфор. Один раз сквозь двери и телевизионную завесу прорвался истошный выкрик: «И как жить, Наташка? Как жить, если нет ее, жизни-то?».
Потом все стихло.
Лаголев шевелил плечами и думал: сколько перекореженных людей. Сколько несчастных, потерянных, страдающих людей! Господи, дал бы ты каждому по острову. По квадратному метру — с рождения. Или квадратный метр тепла — это много?
— Саш, — минут через десять заглянула в комнатку Натка, — чаю хочешь?
— Как все прошло? — спросил Лаголев.
— Хорошо, — ответила Натка. — Но нам, наверное, придется зарегистрироваться как предпринимателям без образования юридического лица.
— Это коллега посоветовала?
— Это шутка, муж.
— А-а!
— Что-то ты плохо соображаешь, — сказала Натка, забираясь к нему на колени. — Давно на острове не стоял?
— С утра, — Лаголев обнял жену. — У меня, наверное, тоже событийный эффект.
— Что бы мы без него делали?
— Без эффекта?
Натка погладила Лаголева по голове.
— Без острова, мой не слишком умный муж.
— Но-но, я еще ого-го!
— Ну-ну.
Поцелуй был с привкусом открытого на кухне вина.
Мать Маши заявилась к ним в квартиру в невменяемом состоянии. Она плевалась и выкрикивала какие-то непонятные угрозы, а когда Лаголев, окунувшись в тяжелый запах немытого тела, перехватил ее со спины, принялась взбрыкивать ногами.
— Я вам… вы у меня… — хрипела она.
Маша, вбежавшая за ней следом, смотрела на мать со слезами на глазах.
— Помоги, — сказал Лаголев Натке.
И они вдвоем стали подталкивать женщину к кухне. Затем к ним присоединились Игорь и Маша. Мать ее упиралась всем своим грузным телом, мотала головой, один раз чувствительно попав Лаголеву затылком по губам. Пальцы рук ее цеплялись за все, что придется, за косяк, за пуговицы чужой рубашки, за кофту дочери.
— Ироды!
Изо рта женщины летела слюна. Опухшее лицо наливалось кровью. В глазах плескалась муть. Она смогла вывернуться из захвата, оттолкнула Лаголева плечом, сунула пятерней Игорю в лицо, но Маша бросилась ей на грудь.
— Мама, пожалуйста! Ты же сама хотела!
Женщина бессознательно заключила дочь в объятья и, окруженная Лаголевыми, закачалась на неустойчивых ногах.
— Я вас всех запомню, — зловеще произнесла она. — Я еще…
— Тихо! — крикнула вдруг Натка.
В ее голосе было столько силы, что мать Маши захлопнула некрасивый рот и заморгала.
— Для тебя же, дуры, стараемся!
Натка отцепила девушку от матери и потянула женщину к нише за холодильником. Та, словно оглушенная, пошла, не сопротивляясь. Куртка сползла с ее плеча, открывая линялый халат, рукав обмахнул холодильную дверцу.
— Встань сюда, — скомандовала Натка.
Резким движением она развернула женщину лицом к стене.
— Двинься.
Натка встала напротив, раскрасневшаяся, сердитая. Мать Маши следила за ее приготовлениями рассеянным пьяным взглядом.
— Ты по какому праву…
— Руку!
Натка сцепила пальцы на чужом запястье.
— Я спра…
Остров едва ли не полыхнул вживую. Тоже сердито. Во всяком случае Лаголев мог бы поклясться, что видел золотистый столп, на мгновение проросший сквозь пол и окутавший поставленную в его границы жертву. Женщину затрясло. Она застонала. Но Натка держала крепко.
— Похоже на экзорцизм, — брякнул Игорь. Потом сообразил, что рядом находится Маша, и произнес: — Извини.
Девушка вздохнула.
— Я тоже об этом подумала.
Потом они сидели на кухне, и Машина мать пила чай. Остров поправил ей лицо, снял болезненную отечность, убрал синяки под глазами, заживил разбитые губы. Женщина оказалась одного с Наткой возраста, хотя изначально производила впечатление чуть ли не пятидесятилетней. У нее был приятный, открытый взгляд.
Лаголев замечал, что после острова какие-то люди меняются сильно, какие-то совсем немного, некоторые становятся выше, другие теряют шрамы, ожоги, папилломы, третьи вдруг забывают о внутренних болячках. Но впервые он видел, чтобы с человеком произошла настолько разительная перемена.
В сидящей за столом женщине было трудно узнать ввалившуюся к ним в квартиру пьяную гостью. Другое лицо, другие глаза. Лаголев, если бы не присутствовал в это время на кухне сам, наверное, подумал о подмене. Догадаться, почему так случилось, было не сложно. Машина мать упорно убивала в себе желание жить и жизнь вообще.
Остров это вернул.
— Зачем? — спросил Лаголев.
Женщина вздохнула. Увиливать, говорить неправду после острова было невозможно.
— Я не видела выхода.
— А сейчас?
Женщина улыбнулась.
— Мама!
Маша, заплакав, ткнулась матери в грудь. Та ласково погладила ее по вздрагивающему плечу.
— Ну что ты, дочка, что ты. Прости меня. Как-то все навалилось… Я не выдержала.
— Маша, — сказал Лаголев, — ты встань-ка тоже.
Девушка подняла голову.
— Куда, на остров?
— Да.
— Вы думаете, мне плохо? — спросила Маша, вытирая слезы. — Мне как раз хорошо.
— Тебе не помешает, поверь.
Девушка хлюпнула носом.
— Ну, раз вы считаете… Игорь.
— Нет-нет, — Лаголев остановил рванувшего на помощь сына, — сегодня без поддержки. Сама.
— Но разве я могу? — растерянно спросила Маша.
Натка кивнула.
— Можешь.
— Я просто не знаю, как это делается.
— Будь с ним честной. Откройся ему. Помоги ему стать частью тебя. Вот и все.
— И еще надо произнести: «Устана-васста-адихтомунаппи», — добавил Лаголев. — Раз пять подряд. Или десять.
Натка фыркнула.
— Лаголев, почему я не знала об этом? — она пихнула его кулаком в плечо.
— Как? Я не сказал? — удивился Лаголев, защищаясь ладонью. — Ай! Ой! Кажется, ты узнала остров с неправильной стороны.
— Ты сейчас тоже узнаешь меня с неправильной стороны.
— Ерунда. У тебя все стороны — правильные. Я проверял.
— Что-о?
— Простите, — выглянула из-за ниши девушка, — так надо повторять «Устана-ваша…» или нет?
И они дружно, со смехом, крикнули:
— Нет!
Неделя пронеслась ярким болидом. Оглядываясь на прошедшие дни, Лаголев с трудом вспоминал прежнюю, доостровную жизнь. В сущности, там и вспоминать было нечего. Жуть и Кумочкин с топором.
Странно было другое. Мир вроде бы остался прежним, в нем, как мутной, темной субстанции, варились люди, запутавшиеся, замороченные, полные забот и тревог, мнимой свободы и пьяной вседозволенности. Но Лаголеву казалось, что, когда он, покидая квартиру, шел по городу, вокруг становилось светлее. Субстанция отпускала людей, прыскала испуганно в тень, и тепло острова вымарывало в душах тех, кто был поблизости, ее навязчивые следы. Он видел это по лицам.
Игорь влюбился в Машу. Что было не удивительно. Был бы Лаголев моложе, без Натки, тоже вздыхал о ней по ночам. Маша ходила к ним теперь регулярно, веселая, удивительно, невозможно похорошевшая, и Лаголев был уверен, что на улице, на лавочках, во дворах дежурят посменно молодые и не очень воздыхатели. Как бы еще серенады под окнами петь не начали. Венец творенья, дивная Диана.
Маша водила маму и иногда брата с сестрой. Ухаживания Игоря воспринимала с улыбкой. Ни Натка, ни Лаголев не вмешивались.
Как-то сами собой в обиход вошли вечерние посиделки, раз уж тесная квартирка заполнялась людьми. Наткина огненно-рыжая подруга с работы, Галина Никитична с Вячеславом Алексеевичем, Машина мама, сама Маша, соседи, люди, которым Лаголев и Натка открыли остров. Все пили чай.
Чайник ставился большой, трехлитровый. Шли тихие разговоры, вспыхивал негромкий смех. Было легко и уютно. И остров казался большим, мохнатым, теплым котом, разлегшимся рядом и заботливо и покойно посапывающим. Кто-то приносил печенье, рассыпал из карманов леденцы, кто-то ставил на стол маринованные огурцы собственного рецепта, кто-то доставал кулек с приготовленными в духовке солеными сухариками, кто-то наливал в розетку сливовое, алычовое варенье. Рады были всему.
Остров давал незабываемое ощущение единения, общего пространства и защищенности. Хотя, конечно, в разговорах проходились и по ценам, и по Ельцину с правительством, устроившим дефолт прошлым летом, но как-то беззлобно, с сожалением. Мол, дураки, что с них взять? Во всех до единого жило чувство, что скоро все изменится к лучшему.
Остров же. Остров. Он не просто так.
Ах, кое-кого из высоких кабинетов, впрочем, не мешало бы поставить за холодильник! Чтобы совесть проснулась. И доброта. Мечты, мечты!
То один, то другой гость или гостья вставали на выделенный пятачок в нише и подзаряжались, выпадая из компании на две-три минуты. Их потом было видно по мягким, чуть светящимся лицам.
Говорили о хорошем, вспоминали приятное, и, что самое удивительное, с каждым днем хорошего становилось больше. Крохотное внимание, мелкая помощь, слова благодарности, сочувствие, ласка, смех.
В один из дней перед сном Лаголев встал на остров, окунулся в привычное уже тепло и прошептал, борясь с комком в горле:
— Спасибо тебе. Спасибо.
Потом Игорь привел парня с настороженными, злыми глазами. Парень назвался Чирой. Он встал на остров, посмеиваясь, видимо, заранее считая, что ему покажут фокус, карточный шулерский трюк, а сошел с него потрясенным и задумчивым и долго смотрел на свои пальцы, сжимая и разжимая кулаки.
— Заходи еще… Чира, — сказал ему Лаголев.
— Валера я, Чирков, — сказал парень.
И несмело, словно с непривычки, по-доброму, улыбнулся.
— Саш, знаешь, чего я боюсь? — спросила Натка.
Она забралась под одеяло и ждала, пока Лаголев окончательно разоблачится, чтобы выключить ночник. Лаголев сложил брюки на стуле, потом сходил к окну, приоткрыл форточку. Двор был темен, и соседний дом был темен тоже. Казалось, что из него все давным-давно съехали. До последнего жильца. Лаголев прищурился. А, нет, кое-где теплятся огоньки.
Заполночь.
Отчего-то загрустив, он вернулся к постели. Натка завернула одеяло, чтобы Лаголев поскорей лег. Честное слово, когда тебе отворачивают одеяло — это элемент счастья.
— Так чего ты боишься? — спросил Лаголев, нырнув в тепло к жене.
Натка придвинулась, и он окунулся в ее губы, ее волосы, ее дыхание. Вот, под рукой, ее грудь с кнопочкой соска.
— Я боюсь, что однажды все это кончится, — сказала Натка, прижимаясь.
— Что — все? — спросил Лаголев.
— Такая жизнь. Мы. Остров.
— Нат, почему вдруг все это должно кончится?
— Потому что возникло само по себе. Вдруг остров просто исчезнет? Или, я не знаю, пересохнет?
Лаголев улыбнулся.
— Но мы-то останемся. И память наша останется.
Он поцеловал жену. Натка ткнулась лбом ему в щеку.
— А если этого будет недостаточно?
— Тогда я сдвину холодильник еще на метр, — сказал Лаголев.
Натка рассмеялась.
— Замечательное решение проблемы.
За стенкой прошлепал на кухню сын. То ли чаю себе налить, то ли перед сном на острове постоять.
— Как думаешь, сложится у него с Машей? — спросила Натка.
— Я бы не стал так далеко загадывать, — сказал Лаголев. — Им всего по пятнадцать лет.
— Акселерация, муж мой. Ранее развитие.
— Не, ну, это я, положим, заметил. Ты еще не знаешь, какая у него… хм, акселерация… Все равно дети. Глупостей бы каких не натворили.
— А мы с тобой? Мы с тобой не творим всякие глупости?
— В смысле? — удивился Лаголев.
Вместо ответа рука жены нырнула к его животу.
— Ах, в этом смысле!
Не давая Натке завладеть частью тела, Лаголев повалил ее на спину. В темноте едва-едва угадывались белки глаз и улыбка. Впрочем, глупости пришлось отложить. В дверь комнаты стукнул, а затем открыл и просунул голову Игорь.
— Мам, пап.
Лаголев вспушил одеяло. Где Натка? Нет Натки. В стороне твоя мамка, сынок. Ничего такого не делала. То есть, мы не делали, хотя, может, и собирались. Спать собирались да не собрались. Он кашлянул.
— Что случилось?
— Вам надо на это посмотреть, — сказал Игорь.
Глаза — с монеты в пять царских копеек.
— А яснее? — спросила, выглядывая, Натка.
— Остров, кажется, вырос!
Остров действительно вырос. От своей ниши он протянулся полосой на всю длину подоконника, занимая теперь едва ли не четверть всей кухни. Стоило только Лаголеву шагнуть к столу, как тепло накрыло его с головой.
— Видишь? — заулыбался сын.
Набросившая халат Натка встала у кухонной тумбы.
— Сантиметров тридцать не хватает, — сказала она, стукнув по полу босой ступней.
Лаголев почесал затылок и оглядел кухню.
— Не, ребята, вы как хотите, а пора делать перестановку. Стол, похоже, сюда уже не вписывается.