Как упоителен, как роскошен летний день в Малороссии! Как томительно-жарки те часы, когда полдень блещет в тишине и зное, и голубой неизмеримый океан, сладострастным куполом [сладострастно] нагнувшийся над землею, кажется, заснул, потонувши в неге [заснул в неге] и сжавши [обнявши] прекрасную в воздушных объятиях своих. На нем ни облака. В поле ни шуму, ни речи. [Вместо «На нем ~ речи»: Ни шуму. Ни речи. ] Всё как будто умерло. В верху только [Только в верху] в небесной глубине, дрожит жавронок, и серебряные песни по воздушным степям летят на землю [Вместо «песни ~ землю»: песни летят на влюбленную землю] или [да] изредка крик чайки или звонкий раскат перепела [гром перепела звонким раскатом] отдается в степи. Лениво и бездумно, будто без цели гуляющие, растут на поле деревья, и ослепительные удары солнца, кажется, зажигают целые живописные массы листьев, накидывая на других темную как ночь тень, на которой только при сильном колебании листьев ветром прыщет золото [Вместо «Лениво ~ золото»: Лениво и бездумно, как рассеянно остановившиеся гуляющие без цели, стали деревья, листок не шелохнется и стремительные удары солнца ослепительных лучей, кажется, исторгающие из темнозеленой гущи их живописные массы листьев, накидывая на других темную как ночь тень, на которой только при ветре] Изумруды, топазы, яхонты эфирных насекомых сыплются над пестрыми [Далее начато: под<солнечниками?>] огородами, осеняем<ыми> гордыми подсолнечными. Серые скирды сена и золотые снопы хлеба [Далее начато: в целых] станом располагаются [расположились] в поле и кочуют по его неизмеримости. Нагнувшиеся от тяжести плодов [Далее было: ветви] широкие ветви яблонь, груш, небо, его чистое зеркало — река в зеленых, гордо поднятых рамах [в зеленых ~ рамах вписано. ] … как полно сладострастия и неги малороссийское лето.
Такою роскошью блистал один из дней жаркого августа тысячу восемьсот, восемьсот… да, лет тридцать будет назад тому, когда дорога на десять <верст> до местечка [от местечка] Сорочинец кипела народом, поспешавшим [Далее начато: на я<рмарку>] со всех окрестных и дальних хуторов на ярмарку. С утра еще тянулись нескончаемою вереницею чумаки [чумацкие возы] с солью и рыбою. Горы горшков, закутанные в сено, высоко подымали с воза гигантское чело свое и, кажется, скучали темнотой [своею неизвестностью]; местами [изредка] только какая-нибудь расписанная миска или макитра хвастливо выказывалась из высоко взгроможденного плетня и привлекала умиленные [завистливые] взгляды поклонников роскоши. Много прохожих и проезжих поглядывало с завистью на высокого [степенного] гончара, [Далее начато: который] владельца сих драгоценностей, который медленными шагами шел [следовал] за своим товаром, заботливо окутывая глиняных своих кокеток и щеголей ненавистным для них сеном.
Одиноко тащился [брел] на истомленных волах воз, наваленный мешками, пенькою [льном] и разною поклажею; толстый [низенькой] небольшого росту мужик, уже с поседевшею [с поседевшими <усами?>] головою, с усами [с напудренными усами] напудренными тем неумолимым парикмахером, который без зову является и к красавице, и к уроду, и насильно пудрит с незапамятных времен весь род человеческий. За возом шла привязанная [Далее было: сзади] кобыла. [«За возом шла привязанная кобыла» — вписано. ] Много встречных, и особливо [особенно] молодых парубок, брались за шапку, поровнявшись [встреч<ая>] с нашим мужиком. Однако ж не седые усы и не важная поступь его заставляла это делать. Стоило только поднять глаза [взглянуть] немного вверх, чтобы увидеть причину такой почтительности: на возу сидела хорошенькая дочка с упоительно рдевшим личиком, с черными бровями, ровною дугою [ровными дугами] поднявшимися над огненными карыми глазками, с беспечно улыбавшими<ся> розовыми губками, с повязанными на голове голубыми и желтыми лентами, которые, вместе с длинными, обходившими два раза вокруг всей головы русыми [чер<ными>] косами и полевыми цветами, богатою короною покоилися на ее [Далее было: головке] очаровательной головке. [Вместо «которые ~ головке»: а. которые ~ полевыми цветами, составляли прекрасную корону б. составлявшими, вместе с ~ цветами, прекрасную корону] Всё, казалось, занимало ее, всё было ей чудно, ново, и хорошенькие глазки беспрестанно бегали с одного [от одного] предмета на другой. Как не рассеяться! В первый раз на ярмарке! [Далее начато: Каких] Девушка в восемнадцать лет в первый раз на ярмарке! Но ни один из прохожих и проезжих не знал, [Далее было: чего] может быть, чего стоило ей упросить отца [батька] взять и ее с собою, который и душою [может, всею душою] рад бы был это сделать гораздо прежде, если бы не злая мачиха, выучившаяся держать его в руках своих так же ловко, как цыган возжи коренной своей лошади. Но за дочкою совершенно мы позабыли, [Вместо «Но ~ позабыли»: Но мы и позабыли] что и она сидела тут же на высоте воза в нарядной шерстяной кофте зеленого цвета, по которой будто [с красными будто] по горностаевому меху нашиты были хвостики красного цвета, в богатой плахте, пестревшей как шахматная доска, в ситцевом цветном очипке, нимало, однако ж не скрасившем плоского красного лица, по которому проскальзывало что-то [какое-то] такое неприятное, такое дикое, что каждый [всякий] тотчас спешил перенести встревоженный глаз свой на веселенькое личико дочки.
Глазам наших [нашего <путешественника?>] путешественников начал уже открываться Псел. Издали уже веяло прохладою. Сквозь темно- и светло-зеленые листья [Далее начато: деревь<ев>] небрежно раскиданных по лугу дерев [деревьев] засверкали серебром и огненные, одетые холодом искры, и река-красавица обнажила серебряную [открыла [свою] блестящую] грудь, на которую роскошно падали зеленые кудри дерев. Своенравная, как она в те упоительные часы [минуты] когда верное зеркало так завидно заключает в себе ее полное гордости и ослепительного блеска чело, [Вместо «ее ~ чело»: а. гордые, [божественные, ] прекрасные ее черты с обнажен<?> б. полное гордости ~ ее чело] лилейные плечи, мраморную, осененную темною, упавшею с русой <головы> волною, шею, [Далее было: меняет] с презрением кидает одни украшения, чтобы заменить их другими, и капризам ее конца <нет>. Чудесная река каждый год переменяет свои окрестности [украшения] луга и деревья и пролагает новый путь.
Ряды мельниц подымали на тяжелые колеса свои широкие волны и мочно кидали их, разбивая в брызги, обсыпая пылью и обдавая шумом окрестность. Воз с знакомыми нам пасажирами взъехал в это время на мост, и река во всей широте и величии, как цельное стекло, разостлалась перед ними. Небо, зеленые и синие леса, люди, возы с горшками, мельницы, всё опрокинулось, и стояло, и ходило верх ногами, не падая в голубую, прекрасную бездну. Красавица наша, сидя на возу, задумалась на роскошь открывшего<ся> перед ней вида [Вместо «задумалась ~ вида»: задумалась, глядя на роскошь вида, открывшего<ся> перед ней] и позабыла даже лузать свой подсолнечник, которым исправно занималася во всё время пути своего. Как вдруг слова: «ай, да гарна девчина!» поразили слух <ее>. Оглянувшись, увидела <она> стоявших на мосту нескольких [четырех] парубков, из которых один, одетый пощеголеватее прочих, в белой свитке [юпке, повязанный красным поясом] в серой решетиловских смушек шапке [в серой решетиловской смушке] стоял подпершись в боки и молодецки поглядывал на проезжающих. Красавица не могла не заметить его загоревшего, но исполненного приятности лица и огненных очей, жаждавших видеть ее насквозь, и потупила глаза при мысли, что, может быть, ему принадлежат произнесенные слова. «Славная девушка!» продолжал парубок в белой свитке, не сводя с нее глаз. «Я бы отдал всё свое хозяйство [а. всю свою худобу б. всё свое доб<ро>] чтобы только поцеловать <ее>. А вот впереди [впереди ее] и дьявол сидит!» Хохот поднялся со всех сторон, но разряженной [почтенной] сожительнице нашего медленного мужика не слишком показалось такое приветствие: [Далее было: щеки] красные щеки ее вспыхнули и обратились в огненные, и треск отборных слов посыпался дождем на головы [«головы» вписано. ] разгульных парубков: «Ах, ты негодный сорванец, нечистая сила, нелегкая позабирала бы всю родню твою!»
«Ах, ты старая ведьма!»
«Ах, ты сатанинское [нечистое] отродье! Вишь, молокосос какой-нибудь, дрянь»… Тут воз начинал спускаться с мосту. [«Тут ~ с мосту» вписано. ] Последние слова едва были слышны [было слышно] но разгульный парубок наш не хотел этим кончить [не хотел кончить так] и потому, схвативши комок грязи, швырнул вслед за нею. Удар был удачнее [так удачен] нежели мог он думать: весь новый ситцевый очипок [очипок [старухи] шег<олихи>] был забрызган грязью, и хохот разгульных повес удвоился с новою силою, к несказанной досаде пожилой щеголихи [нашей ста<рухи>] Воз отъехал в это время уже довольно далеко, и месть ее обратилась на безвинную падчерицу и медленного сожителя, который, будучи привычен издавна к подобным явлениям, сохранял упорное [при<вычное>] молчание, хладнокровно принимая мятежные речи разгневанной супруги до тех пор, покаместь не въехали они в пригородье [в город] на загроможденный двор [на двор] к одному козаку [к куму тамошнему] куму и старому знакомому нашим путешественникам, которым всего нужнее дать отдых после такой дальней дороги.
Що, боже ты мiй господы, чого нема на тiй ярмарци! Колеса, скло, дьоготь, тютюн, ремень, цыбуля… так що хоть бы в кишени було рублив и с тридцять, то на вси б стало закупить краму.[1]
Случалось ли вам слышать иногда [когда] где-то валящийся отдаленный водопад, когда вам издали уже чудятся неясные звуки? [«Случалось ли ~ звуки?» вписано.]
Кто не видал и не был когда-нибудь в вихре шумной ярмарки, когда весь народ с своим товаром срастается в одно огромное чудовище и шевелится всем корпусом [«и шевелится всем корпусом» вписано. ] на площади и по тесным улицам, шумит, гогочет, гремит. Шум, треск, брань, [Далее было: мычание] блеянье, мычанье, рев, — всё сливается в один нестройный говор, как будто бы валится где-то отдаленный водопад [как будто бы где-нибудь отдаленный водопад валится] и встревоженная [испуганная] окрестность полна гула. Напрасны будут старания что-нибудь расслушать, узнать, о чем идут речи. Ничего вы не услышите, ничего не узнаете. Одни только продавец и покупщик понимают друг друга. Громкое хлопанье по рукам и распиванье могорыча одни только дадут знать вам, <что> сделка или покупка совершены [об успехе посольства. ] Приезжий наш мужик с чернобровою дочкою своею давно уже толкался в народе, узнавал и примерялся к ценам. Все его мысли вертелись около одной точки: около 10 мешков пшеницы, привезенных им на ярмарок, и старой кобылы, и потому весьма естественно, что он [Далее было: безвыходно [к великой досаде нашей красавицы, [«к великой ~ красавицы» вписано. ] терся почти возле одних только возов с мукой и пшеницею и еще с дегтем, которого хотелось забрать на барыши; между тем как ее так и дергала непонятная сила под ятки к крамаркам, где развешаны были самые яркие ленты, перстни, серьги, монисты [и монисты] Впрочем, она и тут много находила предметов себе для наблюдения: ее до чрезвычайности смешило, как цыган и мужик один били друг друга со всей силы по рукам, вскрикивая сами от боли; как пьяный жид давал бабе киселя [Дать киселя значит ударить кого-нибудь сзади ног. (Прим. Н. В. Гоголя.)]; как поссорившиеся перекупки кидались раками, приправляя по-бранками… Тут почувствовала она, что кто<-то> дернул ее за рукав сорочки. Оглянулась, и парубок в белой свитке с огненно-яркими очами стоял перед нею. Жилки ее вздрогнули и сердце забилось так, как еще никогда ни при какой радости, ни при каком горе: и чудно, и любо ей показалось, и сама не могла растолковать, что делалось с нею. «Не бойся, серденько, не бойся», говорил он ей вполголоса, взявши ее руку: «убей меня гром на этом месте, если держу на уме что худое против тебя». «Верно это лукавый», думала про себя красавица [девушка сама и чу<вствовала>]; «сама, кажется, знаешь, что не годится так… а чувствуешь, что силы не достает взять от него руку». Мужик оглянулся и хотел что-то сказать дочке, но в стороне послышалось ему слово: пшеница. Это магическое слово заставило его обратиться, оставивши всё, и он в ту же минуту приближился [Вместо «Это ~ приближился»: я он, оставивши всё, приближился] к двум жарко разговаривавшим негоциантам, позабыв всё на свете, [Далее начато: Разговор пошел] устремив всё внимание на любимый предмет свой.
Чи бачыш, вин якый парныще?
На свити трохи[2] есть таких.
Сывуху так, як[3] брагу хлыще!
«Так ты думаешь, земляк, что плохо пойдет наша пшеница?» говорил один [Далее было: с ви<да>] человек с вида [Вместо «с вида»: видом] похожий весьма на заезжего мещанина, обитателя какого-нибудь местечка, в пестревых, запятнанных дегтем и засаленных шароварах, другому с широким носом и огромною [и широкою] на нем шишкою.
«Да думать нечего тут: [Далее было: что плохо] я готов кинуть на себя петлю и болтаться на этом дереве, как колбаса перед Рождеством на хате, если мы продадим хоть одну мерку».
«Кого ты, земляк, морочишь? привозу ведь [а. да вот привозу б. продолжал] кроме нашего, нет вовсе» [никакого <написано: ниго>] продолжал говорить [говорил] человек в пестревых [в сер<ых>] шароварах.
«То-то и есть [и диво] что если где замешается чертовщина, то будет столько прока, сколько от барана молока», значительно отвечал человек с шишкою на носу.
«Как чертовщина?» подхватил человек в пестревых шароварах.
«Слышил ты, что поговаривают в народе?» говорил человек с шишкой.
«Ну!»
«Ну, то-то ну! Комиссар, чтобы ему чихалось так после каждой пучки табаку, как после горячей воды, [Далее было: говорит] отвел для ярмарки проклятое [такое проклятое] место, на котором хоть тресни, ни зерна не спустишь. Видишь ли ты тот старый развалившийся сарай, что вон-вон стоит под горою?..» Тут дородный [наш дородный] отец нашей красавицы подсунулся еще ближе и весь превратился во внимание. «В том сарае то и дела, что водятся чертовские шашни, и ни одна ярмарка на этом месте не проходила без беды. Вчера волостной писарь проходил поздно вечером, только в слуховое окно выставилось свининое рыло и хрюкнуло так, что у него мороз подрал по коже. Тоже жди, что опять покажется кармазинная [красная] свитка».
«Что ж это за красная свитка?»
Тут у нашего слушателя поднялись дыбом седые волосы. Со страхом оборотился он назад и увидел, что дочка и парубок в свитке стояли обнявшись и напевая друг другу какие-то любовные сказки и позабыв про все свитки, находящиеся в свете. Это разогнало немного его страх и возвратило его к прежней беспечности [ему веселость]
«Эге, ге, ге! Да ты мастер, как вижу, обниматься. Чорт меня возьми, если я не на четвертый только день после свадьбы [„после свадьбы“ вписано. ] выучился обнимать мою [свою] покойную Хвеську. Да и то, спасибо куму, [Далее было: который] бывши дружком, выучил уже [меня]».
Парубок заметил тотчас, что отец его любезной не слишком [не совсем] дальнее и в мыслях решился попытаться склонить его в свою пользу. [Далее начато: Вер<но>] «Ты, верно, человек добрый, не знаешь [не узнаешь] меня, а я тебя тотчас узнал».
«Может, и узнал».
«Если хочешь, так и имя скажу, и прозвище, и всяку всячину: тебя зовут Солопий Черевик».
«Так, Солопий Черевик» [Вместо «Так, Солопий Черевик»: Может и скажешь]
«А вглядись-ка хорошенько, а не узнаешь ли меня?»
«Нет, не познаю. Не в гнев будь сказано: на веку столька довелось навидеться рож всяких, что чорт сам припомнит всех». [Далее начато: Голо<пупенкив сын?>]
«Жаль, что ты не припомнишь Голопупенкова сына».
«А ты разве Охримов сын?»
«Да, не кто другой, конечно».
Тут пошли обнимания, и наш Голопупенкив сын, [Вместо «наш Голопупенкив сын»: пару<бок>] не желая терять напрасно времени, тотчас и осадил нового своего знакомца. «Ну, Солопий, вот, как видишь, я и дочка полюбили один одного так, что хоть бы и на веки жить вместе».
«Что, Параска?» [дочко] оборотился Черевик, смеясь, к нашей красавице: [«оборотился ~ красавице» вписано. ] «не в самом ли деле, чтобы уже, как говорят, вместе и того… чтоб и паслись на одной траве! Что? по рукам! А ну-ка, новобранный зять, давай-ка могорычу!» И все трое очутились в известной ярмарочной ресторации [«в известной ярмарочной ресторации» вписано. ] под яткою у жидовки, в которой [Далее было: с низу до верха] весь стол был усеян фляшками, сулеями, бутылями всех возрастов. «Эх, хват [молодец] за это люблю!» говорил Черевик [Солопий] немного подгулявши, глядя, как его нареченный зять налил кружку величиной с полкварты и, нимало [неско<лько>] поморщившись, выпил до дна, обратив ее потом в дребезги. «Что [Что же] скажешь, Параска? [Какого, Параска, я [тебе] жениха даю] Какого я тебе жениха даю, а! Смотри, смотри, как он тянет молодецки пенную». И смеясь, и немного покачиваясь, побрел [а. и побрел б. отправился] с нашей красавицею [с сво<ей дочкою?>] к своему возу. А наш парубок отправился по рядам с красными товарами, в которых находились купцы даже из Гадяча и Миргорода, двух знаменитых уездных городов в Полтавской губернии, выглядывать получшую деревянную люльку в медной щегольской оправе, [Далее было: и] цветистый по красному полю платок и шапку для гостинцев свадебных тестю и другим всем, кому следует.
Хоть чоловикам не онее,
Да колы жинци, бачыш, тее,
Так треба угодити[4]
«Ну, жинко! а я нашел жениха дочке!» «Вот-на! как раз до того теперь, что женихов отыскивать! Вот уже дурень! [Далее начато: ты на <?>] Сказано, тебе, верно, и на роду написано таким остаться! Где ж таки ты видел, где ж таки слышал, чтобы добрый человек стал гоняться [бегать] теперь за женихами? Ты б подумал лучше, как пшеницу сбыть. Хорош уже там жених должен быть! Я думаю, оборваннейший из всех голодрабцов».
«Э, как бы не так! Посмотрела бы ты, что там за парубок. Одна свитка больше стоит, чем твоя зеленая кофта и красные сапоги. А как сивуху славно дует!.. Чорт меня возьми вместе с тобою, если я видел еще на веку своем, чтобы парубок духом вытянул полкварты, не поморщившись!»
«Ну, так, ему если пьяница да бродяга, так это с его руку. Бьюсь об заклад, если это не тот самый сорванец, который увязался за нами на мосту. Жаль, что до сих пор он не попадется мне: я бы ему дала себя знать».
«Что ж, Хивря, хоть бы и тот самый: чем же он сорванец?» [Далее начато: «Слышишь»]
«Э, чем же он сорванец! Ах, ты, безмозглая башка! Слышишь! чем же он сорванец! Куда [Где] же ты запрятал дурацкие глаза свои, [свои дурацкие глаза] когда проезжали мы мельницы? Ему, хоть бы тут, перед его, запачканным в тютюне, [„запачканным в тютюне“ вписано. ] носом нанесли жинке бесчестье, ему бы и нужды не было».
«Да всё же однако я не вижу в нем ничего худого. Парень хоть куда! Только разве что заклеил твою образину на время навозом».
«Эге, да ты, как я вижу, слова не дашь мне выговорить. А что это значит? Когда это бывало с тобою? Ты, верно, успел [изволил] хлеснуть уже, не продавши еще ничего?»
Тут Черевик наш заметил и сам, что разговорился чересчур [чересчур уже] и закрыл в одно мгновение голову свою обеими руками, предполагая, без сомнения, что разгневанная сожительница не замедлит вцепиться в его волосы своими супружескими [острыми] кохтями.
«Туда к чорту! вот тебе и свадьба!» думал он про себя, уклоняясь от сильно наступившей супруги. «Придется отказать доброму человеку ни за что, ни про что. [Далее начато: о боже] Господи боже мой! За что такая напасть на нас, грешных! И так много всякой дряни на земле, а ты еще и жинок наплодил!»
Рассеянно глядел парубок наш в белой свитке, сидя у своего воза, на глухо шумевший [Далее было: на горе] со всех сторон народ. Усталое солнце уходило от мира, и спокойно пылавший в полдень и утро день, и пленительно, и грустно, и ярко румянился, как щеки прекрасной жертвы неумолимого недуга в торжественную минуту ее отлета на небо. Ослепительно блистали верхи [белые верхи] белых шатров и яток, осененные каким-то едва приметным, тонким, огненно-розовым светом. Стекла наваленных кучей оконниц горели; зеленые фляшки и чарки на столах у шинкарок превратились в огненные; горы дынь, арбузов и тыкв казались вылитыми из золота и темной меди. Говор приметно утишался, и усталые языки перекупок, жидов и цыган ленивей и медленнее поворачивались. Где-где начинал сверкать огонек, и благовонный пар от варившихся галушек разносился по утихавшим улицам. «О чем загорюнился, Грицко?» вскричал высокий загоревший цыган, ударив по плечу нашего парубка. «Что ж, отдавай волы за тридцять!»
«Тебе бы всё волы да волы. Вашему племени всё бы корысть только; поддеть да обмануть доброго человека».
«Тфу [Экая] дьявол! Да [что э<то>] ты не на шутку раскапрызничался. Уж не с досады ли, что сам навязал себе невесту».
«Нет, это не по-моему. [„это не по-моему“ вписано. ] Я держу свое слово, что раз сделал, тому и навеки быть. А вот у хрыча Черевика нет совести, видно, и на пол шелега. Сказал да и назад. [„Сказал да и назад“ вписано. ] Ну, да его и винить нечего. Он деревянный чурбан, и больше ничего [да и только] Тут всему вина старая ведьма, которую мы сегодня ругнули с хлопцами на все боки! Эх, если бы я был царь [царем] или пан великой, я бы первый перевешал всех тех дурней, которые позволяют себя седлать бабам и ходят [и ездить] у них в оглоблях вместо кобыл».
«А отдашь [продашь] за тридцять волов, если мы заставим Черевика отдать нам Параску?»
«Не за тридцать, а за двадцать отдам, если не соврешь только».
«Смотри ж, не забывай: за двадцать. Вот тебе и пара синиц в задаток».
«Ну, а если солжешь?»
«Солгу — задаток твой!»
«Ладно! Ну, давай же порукам!» — «Давай!»
Ох мени лыхо: Роман оттепер, як раз надсадыть мени бебекив, да и вам, пане Хомо, не без лыха буде.
«Суда, Афанасий Иванович! Вот тут частокол [а. тын б. забор] пониже, поднимайте ногу, да не бойтесь: дурень мой отправился на всю ночь с кумом и дочкою под возы, что<б> не украл кто-нибудь чего» [чего кто-нибудь] Так грозная сожительница Черевика [Далее начато: крича<ла>] ласково ободряла трусливо лепившего<ся> около забора поповича, которой поднялся наконец на частокол [на забор] и как будто длинное страшное привидение долго стоял в недоумении, измеривая оком, куда бы лучше спрыгнуть, и наконец с шумом обрушился в бурьян.
«Вот беда! Не ушиблись ли вы, не сломили <ли> еще, боже оборони, шеи», лепетала заботливая Хивря.
«Тс! ничего, ничего, любезнейшая Хавронья Никифоровна! [Осиповна]» боязненно и шопотно произнес попович, подымаясь на ноги: «выключая только уязвления со стороны крапивы, сего песьеподобного зелия, по выражению покойного нашего протопопа».
«Пойдемте ж в хату. Теперь никого нет. А я думала было уже, Афанасий Иванович, что к вам болячка или сонешница пристала: нет, да нет. Как же вы теперь поживаете? Я слышала, что пан-отцю перепало теперь не мало всякой всячины».
«Сущая безделица, Хавронья Никифоровна! Батюшка всего получил за весь пост, за все<?> труды свои <7 нрзб.>, мешков шесть ярового, проса мешка два, кнышей с сотню. А кур всего, если сосчитать, то не будет и пятидесяти штук; яйцы немалою частию протухлые. Но воистину сладостные приношения, примерно сказать, нашему брату предстоит только от вас получить, Хавронья Трофимовна!» [Вместо «Но воистину ~ Трофимовна!»: Приношения, примерно сказать, со стороны вашей, Хавронья Трофимовна] продолжал попович, умильно поглядывая на полные ее груди и подсовываясь к ней поближе.
«Вот вам и приношения, Афанасий Иванович!» приговорила она, ставя на стол две миски и жеманно застегивая свою как будто бы нечаянно расстегнувшую<ся> [невольно расстегнутую] кофту: «варéнички, галýшечки пшенúчненьки, пампýшечки, товченички — кушайте на здоровье!»
«Всякое даяние благо и всяк дар совершенен! Однако ж, Хавронья Никифоровна, сердце мое жаждет от вас кушанья [еще кушанья от ваc] послаще всех пампушечек и галушечек».
«Вот я уже и не знаю, какого вам еще кушанья хочется, Афанасий Иванович!» отвечала отжившая свой <век> прелестница, стыдливо потупив в землю глаза свои.
«Разумеется, любви вашей, любезная, несравненная Хавронья Никифоровна!» вскричал попович, держа в одной руке вареник, а другою обнимая полный [дородный] стан Хавроньин [Хиврин. Далее начато: Вы]
«Бог знает, что вы выдумываете, Афанасий Иванович», молвила она с прежней стыдливостью, не стараясь, однако ж, освободиться от объятий поповича. [«не стараясь ~ поповича» вписано. ] «Я вас просила так только посидеть»…
Тут послышались на дворе [Далее было: стук] говор и стук в ворота. Хивря поспешно выбежала и с бледностью и дрожащими губами [выбежала и вся побледневши] возвратилась. «Ну, Афанасий Иванович, нас застукали: кум с возами и дурнем моим дожидается под воротами и, как кажется [и еще] не без гостей», [Далее начато: Что] При этом слове вареник остановился в горле поповича, глаза его выпучились [остановились, как будто хотели вон, он трясся и судорожно хватался за [накладенные] сваленные под потолком комнаты] как будто какой-нибудь выходец с того света только что сделал перед тем ему визит свой. «Что делать, полезайте-ка суда, Афанасий Иванович!» кричала испуганная Хивря, указывая на положенные почти под самым потолком, на двух перекладинах, доски, на которых была навалена [Далее начато: покл<ажа>] домашняя поклажа. Опасность придала духу поповичу. [нашему поповичу и заставила его опамято<ваться>] Опамятовавшись немного, вскочил он на ноги, залез на лежанку [стал он на ноги, залез на лежанку и потом залез <?>] и полез оттуда осторожно на доски, а Хивря побежала немедленно к воротам.
От таке чертовщины завелося.
На ярмарке случилось удивительное происшествие: всё наполнилось слухом, что где-то, между товаром, показалась красная свитка. [Далее начато: Происшествие, виденное] Старухе, продававшей бублики, почудился сатана в костюме ужасной свиньи, который беспрестанно наклонялся как бы ища чего. Это быстро разнеслось по всем углам уже утихавшего табора, и все считали преступлением не верить этому, несмотря на то, что продавица бубликов [бублица] которой открытая лавка была рядом с яткою [Далее начато: с] шинкарки, едва держалась на ногах. К этому присоединились еще увеличенные вести о чуде, виденном волостным писарем в развалившемся сарае, так что в вечеру теснее жались друг к другу, спокойствие разрушилось, и страх мешал всякому сомкнуть глаза свои. Другие совсем поубрались, и к числу последних принадлежал и наш Черевик с кумом и дочкою, которые, вместе с просившимися к ним в хату гостями, и произвели тот сильный стук, перепугавший так [который так <перепугал>] нашу страстную Хиврю. Кума уже немного [до<вольно?>] поразобрало. Это можно было видеть из того, что он два раза объехал с своим возом [Далее было: хату] по двору, покаместь нашел хату. Гости тоже были все в веселом расположении духа и без церемонии вошли в хату прежде самого хозяина. [Далее начато: а. Что б. Су<пруга?>] Дородная супруга нашего Черевика сидела [была как] как на иголках, видя как гости принялись шарить по всем углам. «Что, кума!» вскричал вошедший [входящий] кум: «тебя всё еще трясет лихорадка?» — «Да, нездоровится», отвечала Хивря, беспокойно поглядывая на наваленные под потолком доски. «А ну, жена, достань-ка там в возу баклажек», говорил кум к приехавшей с ним же жене: «мы черкнем с добрыми людьми, а то проклятые бабы так понапугали [пере<пугали?>] нас, что и сказать стыдно… Ведь мы, ей богу, по пустякам, братцы, приехали сюда», говорил он, прихлебывая из глиняной кружки. «Я [Вот я] тут же ставлю новую шапку свою, если бабам не вздумалось посмеяться над нами. [Далее начато: И вот явись] Да хоть бы и в самом деле сатана, что сатана? Плюйте ему на голову. Хоть бы сию минуту вздумалось ему стать вот здесь [посреди] например, передо мною: будь я собачий сын, если не поднес бы ему кукиш под самый нос». «Эге, ге, ге! Отчего ты вдруг побледнел весь?» — «Я? я?.. Господь с вами! приснилось, что ли? мне только так… Нужно бы сходить за нуждою, да пускай уже, [Далее начато: нем<ного?>] погодя немного». Гости усмехнулись. Баклажек прокатился по всему столу [вокруг всего стола] и гости сделались еще веселее прежнего. Тут наш Черевик [Далее начато: приступил к ку<му>] которого любопытство дергало ужасно как [которому ужасно как хотелось разведать про красную свитку] приступил к куму. «Скажи, будь ласков, кум. Вот прошусь, да и не допрошусь историю про эту проклятую свитку».
«Эх, кум! Оно бы не годилось рассказывать на ночь, да разве [так] уже для того, чтобы [Далее было: позабавить гостей] угодить тебе и гостям нашим, которым, я примечаю, страх хочется узнать про эту диковинку. Ну, быть так. Слушайте ж, что говорят люди. Раз, уже за какую вину, и не знаю [не знаю уже и за что] только выгнали одного чорта из пекла»…
«Вот, кум!» прервал Черевик: «как же могло это статься, чтобы чорта выгнали из пекла?»
«Что ж делать, кум! Выгнали, да и выгнали, как собаку мужик выгоняет из хаты. Может быть на него нашла блажь сделать какое-нибудь доброе дело, ну, и указали двери. Вот черту [Далее начато: по <пеклу>] бедному так стало скучно, так скучно по пекле, что хоть до петли. Что делать? Давай с горя пьянствовать. [Далее начато: И чорт стал такой гуляка. Поселился] Угнездился в том самом сарае, который, видел, развалился под горою и мимо [близ] которого ни один добрый человек не пройдет теперь, не [не пер<екрестившись?>] оградя себя крестом святым. И стал чорт такой гуляка, какого теперь не сыщешь между всеми парубками нашими. С утра до вечера то и дела, что сидит в шинке».
Тут опять строгий Черевик [Черевик наш] прервал нашего рассказчика. «Бог знает, что говоришь ты, кум! как таки можно, чтобы чорта впустил кто-нибудь в шинок? Ведь у него же есть и когти на лапах и рожки на голове».
«Вот то-то и штука, что на нем была всегда шапка и рукавицы. Кто его познает! [Далее было: деньги в карманах, так и лукавый станет ангелом] Ну гулял, гулял, наконец, пришлось до того, что пропил всё, что имел [только имел] с собою. Шинкарь долго верил, наконец перестал. [Далее начато: а. Что пр<икажешь?> б. Нечего делать] Пришлось чорту заложить красную свитку чуть ли не в треть цены жиду [одному жиду] который шинковал тогда на Сорочинской ярмарке. Заложил и говорит ему: „Смотри, жид, я прийду к тебе за свиткой ровно через год: береги ее!“ и куды делся после того сам, ни один поп не знает. Жид рассмотрел хорошенько свитку: сукно такое, что и в Миргороде не достанешь! А красный цвет горит, как огонь, так что не нагляделся бы! [смотре<ть больно?>] Вот жиду показалось скучно дожидаться срока. [Далее начато: а. Спустя б. Сод<рал>] Почесал себе песики, да и содрал с какого-то приезжего пана мало не двадцать червонцев. О сроке жид и позабыл совсем. Как вот, под вечерок [тоже так под вечерок] приходит какой-то человек: „Ну, жид, отдавай-ка свитку мою“. Жид сначала было и не распознал, а после, как разглядел, так прикинулся, будто и в глаза его не видал [не видел]: „Какую свитку? У меня нет никакой свитки. Я знать, не знаю твоей свитки“. Тот, ничего, ушел; только в вечеру, как жид, заперши свою кануру на замок, пересчитавши по сундукам деньги, накинул на себя простыню и начал по-жидовски молиться богу, слышит шорох [Вместо „как жид ~ шорох“: как <жид>, пересчитавши по сундукам своим деньги, напялил на себя простыню и начал по-жидовски молиться богу, слышит в окнах шорох. ] Глядь, во всех окнах повыставлялись свиньиные рыла»…
Тут послышался какой<-то> неясный звук, похожий весьма на хрюканье свиньи. Все побледнели [Рассказчик побледнел и все гости] Пот выступил на лице [на лбу] рассказчика.
«Что?» произнес в испуге Черевик.
«Ничего!..» отвечал кум, дрожа всем телом.
«Ась!..» отозвался один из гостей.
«Ты сказал?..»
«Нет!»
«Кто ж это хрюкнул!»
«Бог знает, чего мы [вы] переполошились! Никого нет!» Все боязливо стали [начали] обсматриваться вокруг и начали шарить по углам, а Хивря была ни жива, ни мертва. «Эх, вы, бабы, бабы!» произнесла она громко: «вам ли козаковать и быть мужьями! Вам бы веретено в руки, да посадить за гребень! Один кто-нибудь, может, прости господи, угрешился, а все и метнулись как полуумные». Это привело [заст<авило>] в стыд наших храбрецов и заставило их ободриться. Кум хлебнул из кружки и начал [стал] рассказывать далее. «Жид обмер. Однако ж [Только] свиньиные чудища повылезали и мигом оживили его плетеными тройчатками, заставивши танцевать повыше вот этого сволока. Жид в ноги и признался во всем. Только свитки нельзя было уже воротить скоро. Пана обокрал на дороге какой-то цыган и продал свитку какой-то перекупке; та привезла ее снова на Сорочинскую ярмарку, но уже никто не стал ничего почти покупать у нее с того времени. [Далее было: как показалась] Перекупка долго дивилась [дивилась, дивилась] наконец смекнула [подум<ала>]: верно, это виною всему красная свитка; недаром всегда, когда вздумывалось [а. возьмешь ее в руки, чувствовала б. надевала в. вздумалось] ей надевать, чувствовала [чувствовала она] что ее всё давит [а. давит что-то б. всё что-то давит. Далее было: Вот, в одно утро, когда затопила] Тот же час, ни мало не медля, бросила [кинула] ее в огонь — не горит бесовская одежда! Перекупка умудрилась, подсунула [подкинула ее] в воз одному мужику, вывезшему продавать масло. Дурень и обрадовался; только, масла никто и спрашивать не хочет. „Эх, недобрые руки подкинули свитку!“ Схватил топор, изрубил ее в куски. Глядь [Смо<трит?>] и лезет один кусок к другому, и снова целая свитка. Перекрестил секиру, хватил в другой раз, куски [и куски] разбросал по всему месту [телу] и уехал. Только с тех пор каждый год и как раз во время ярмарки чорт с свининою мордою ходит по всей площади и собирает куски своей свитки. Теперь, говорят, одного только левого рукава недостает ему. [Далее начато: С тех <пор?>] Вот уже будет лет с десяток, как не было на этом месте ярмарки. Да нелегкая дернула теперь комисара… от …» Другая половина слова замерла на устах рассказчика. [«Другая ~ рассказчика» вписано.]
Окно брякнуло с шумом, стекла, звеня, вылетели вон, и страшная свиньиная рожа выставилась [выглянула] поводя очами, как будто спрашивая: «Что вы тут делаете, добрые люди?»
Цур тоби! пек тоби! Сатанинске навожденiе!
Ужас оковал всех, находившихся в хате. Кум, с разинутым ртом [разинув рот] превратился в камень. Глаза его выпучились, как будто хотели выстрелить. Разверстые пальцы остановились в судорожной недвижности на воздухе [в воздухе] Один из гостей, превышавший всех прочих целою головою и казавшийся [бывший] <храбрее?> всех прочих, в непобедимом ужасе подскочил [соскочил] с места и ударил головою об перекладину под потолком. Доски посунулись, и попович с громом и треском полетел на землю. «Ай, ай, ай!» кричал один [он] повалившись на лавке, болтая в ужасе руками и ногами. «Спасайте!» голосил [кричал] другой, закрываясь [навалившись] тулупом. Кум [Далее начато: полез<?>] выведенный из своего окаменения вторичным испугом, спрятался в судорогах [полез] под подол своей супруги. Высокий храбрец полез в печь, несмотря на узкое отверстие, и сам задвинул себя ослоном. А Черевик, как будто облитый кипятком схвативши и над<евши?> горшок <1 нрзб.> вместо шапки, бросился к дверям и как полуумный бежал по улицам, не видя земли под собою [Вместо «схвативши ~ под собой»: бросился, схвативши горшок <1 нрзб.> вместо шапки, бежать и как полуумный очутился посреди улицы] Усталость заставила его, однако ж, уменьшить немного скорость своего бега. Сердце его колотилось как мельничная ступа; пот лил градом. В изнеможении готов он уже был упасть на землю, как вдруг послышалось ему, что сзади кто-то гонится за ним. [Далее было: а. Чорт б. Дыхание зажалось в. ч<орт>] Дух у него занялся. «Чорт! чорт!» кричал он, утроив [удвоив] силы и удирая [бежа] без памяти, и через минуту растянулся бессильно на земле. «Чорт! чорт!» кричало <за ним> и он слышал [чувствовал] только, как что-то с громом повалилось на него. Тут память от него улетела, и он, как страшный жилец [оби<татель>] тесного гроба, остался [лежал] нем и недвижим посереди дороги.
«Слышишь, Влас!» говорил, приподнявшись, один цыган из толпы других: «возле нас кто-то помянул чорта!» — «Мне какое дело?» проворчал, потягиваясь, лежавший возле него сосед: «хоть бы и не одного, а всех своих родичей помянул». [Далее начато: Мало ли чего не соврет] — «Но, ведь, так закричал кто-то, как будто душат его!» — «Мало ли чего не соврет человек!» — «Воля твоя, хоть посмотреть нужно. А выруби-ка огня!» Другой цыган, ворча про себя, поднялся на ноги, два раза осветил [Начато исправление: смуглое лицо] вокруг себя искрами, будто молниями, раздул [и раздул] губами зажегшийся трут и с каганцем [с светильнею в руках отправились] — обыкновенною малороссийскою светильнею, состоящею из [из черепка] разбитого черепка, налитого овечьим жиром, отправились, освещая. «Здесь [Тут] лежит что-то», сказал один цыган: «а посвети-ка сюда!» Тут пристало к ним еще несколько человек. «Да что лежит, Влас?» — «Да так, как будто два человека: один на верху, другой на низу; который из них чорт, уже я и не распознаю!»
«А кто на верху?»
«Баба!»
«Ну, вот, это то [это ж] и есть чорт».
Всеобщий хохот и шум разбудили наших мертвецов, которые, полные прошедшего испуга, долго стояли выпучивши глаза, глядя в ужасе на загорелые смуглые лица цыган, которые, озарившись местами [которые, будучи озарены местами] неверно [бледно] и трепетно горевшим огнем и отененные черными всклокоченными волнами, казались диким сонмищем гномов, окруженных [Далее было: а. мраком непробудной б. густым] тяжелым подземным паром и облаками мрака [и мраком] непробудной ночи.
Цур тоби, пек тоби, сатанинске навожденiе!
Свежесть утра веяла над пробудившимися Сорочинцами. [Далее начато: Приятный холод] Клубы дыма [дыму] со всех труб понеслись навстречу показавшемуся солнцу. Ярмарка зашумела. Овцы заблеяли, лошади заржали, [Далее начато: гуси заго<готали>] крик гусей и перекупок, шум и говор [Вместо «Овцы ~ говор»: [блеянье] ржание, блеянье, крик, рев, шум] понеслись снова по всему табору, и [Далее начато: народ] страшные слухи [Далее начато: так] про красную свитку, наведшие [а. так много напугавшие б. сильно поде<йствовавшие> в. произведшие] такой страх на народ в таинственные часы сумерек, казалось, исчезнул вместе с осветившим мир утром. Зевая и потягиваясь, лежал Черевик [Черевик под] у кума под крытым соломою сараем вместе с конями и мешками муки и пшеницы, и даже, кажется, вовсе не имел желания [кажется не хотел долго] расстаться с своими грезами, как вдруг услышал голосок, так же знакомый, как убежище лени [«убежище лени» вписано. ] благословенная печь его хаты или шинок его дальней родички, находившийся в десяти шагах от родного порога [Вместо «находившийся ~ порога»: к которому было не больше десяти шагов от порога его хаты.]
«Вставай, вставай!» трещала на ухо [ему на ухо] нежная супруга, дергая его со всей силы за руку. Солопий, вместо ответа, надул щеки и начал болтать руками, подражая барабанному бою. «Сумашедший!» закричала она, уклонясь от замашки руки его, которою чуть-чуть не задел он ее по лицу. Черевик подвелся, протер немного глаза и посмотрел вокруг. «Враг меня возьми, если мне не представилась твоя рожа барабаном, на котором меня, словно [как будто] москаля, заставили выбивать зорю те самые свиньиные рожи, от чьих кнутафьев, [а. от которых кнутафьев так б. от кнутафьев которых] как рассказывал кум, так легко [лихо] плясалось жиду». — «Полно тебе чепуху молоть! Ступай, веди кобылу скорей на продажу. Стыд, приехали на ярмарку, и хоть бы горсть пеньки продали!» [Вместо «приехали ~ продали»: до сих пор не продали еще ничего] — «Ты ж видишь, что я еще не умывался», продолжал Черевик, зевая [почесы<вая>] и почесывая спину, и стараясь между прочим выиграть время для своей лени. «Вот некстати пришла блажь [захотелось бы<ть>] быть чистоплотным! Когда это за тобою водилось? Ступай! ступай! вот рушник, оботри свою рожу [Написано: можу]». Тут она схватила что-то свернутое в комок и с ужасом бросила на землю [а. наза<д> б. прочь]; это был красный обшлаг из свитки. «Ступай, делай свое дело», повторила она, собравшись с духом, своему покорному супругу, [Вместо «покорному супругу»: сожителю] которого волосы поднялись дыбом и зубы колотились [бились] один о другой. «Будет продажа теперь!» ворчал он сам себе, отвязывая [а. прово<жая> б. ведя] кобылу и ведя ее на площадь. «Недаром [Далее начато: у меня на] когда я собирался на эту ярмарку, огниво попало под колесо и волы два раза поворачивали сами домой. [Вместо „сами домой“: домой] Неугомонен [Неугомонный] и чорт проклятый: носил бы уже свитку без одного рукава; так нет, нужно же добрым людям не давать покою. Будь я чорт, чего боже оборони, стал ли бы я таскаться ночью за проклятыми лоскутьями?» Тут философствование нашего Черевика прервано было толстым и резким голосом: «А что продаешь, добрый человек?» Перед ним стоял [Далее было: высокий] знакомый нам высокий цыган. Продавец наш помолчал, посмотрел на него с ног до головы [Далее начато: а. я не выпуская узды б. и не выпуская из рук узды [и сказал с спокойным видом, не останавливаясь <?> и не выпуская из рук узды:
«Сам видишь, что продаю».
«Ремешки?» спросил цыган, поглядывая на находившуюся в руках его узду.
«Да, ремешки. Если только кобыла похожа на ремешки». [Далее начато: Ты ее]
«Однако ж, чорт возьми, земляк, ты, видно, ее соломою кормишь!»
«Соломою?» Тут Черевик хотел было потянуть узду, чтобы провесть свою кобылу и обличить во лжи бесстыдного [«и обличить во лжи бесстыдного» вписано. ] но рука его с необыкновенною легкостью чуть не ударилась в подбородок: вместо кобылы одна перерезанная узда в ней и к ней привязан был [Вместо «чуть ~ привязан был»: чуть было не ударила его по затылку: одна перерезанная узда оставалась и к ней привязан] … Волосы его поднялись дыбом! — кусок красного рукава! Три раза плюнув [Плюнув три раза] крестясь и махая руками, [Написано: рукавами] побежал он опрометью от нежданного подарка и быстрее парубка пропал в толпе.
За мое ж жито, та мене и побыто.
«Лови! лови его!» кричало несколько хлопцев в тесном конце улицы, и Черевик [Далее было: вдруг] наш вдруг почувствовал себя схваченным дюжими руками. «Вязать его! Это тот самый, который украл у доброго человека [Черевика] кобылу!» — «Господь [Бог] с вами, за что вы меня вяжете?» — «Он же и спрашивает! А за что ты украл кобылу у заезжего мужика Черевика?» — «С ума спятили вы, хлопцы! [Бог знает что] Где таки видано, чтобы человек сам у себя крал что-нибудь?» — «Старая штука! Зачем бежал ты во весь дух, как будто бы сам сатана за тобою по пятам гнался?» — «Поневоле побежишь, когда сатанинская одежда…» — «Э, голубчик, [Далее начато: проведи] не до пенька прыскочив! Обманывай других этим. Будет еще тебе от комисара за то, чтоб не пугал чертовщиною людей…»
«Лови! Лови его!» послышался крик на другом конце улицы. «Вот еще один беглец! Держите его, братцы, покрепче». Тут глазам нашего Черевика представился кум в самом жалком положении, ведомый, с закрученными назад руками, несколькими хлопцами.
«Тут чудеса завелись!» говорил один из них: «послушали б вы, что говорит этот мошенник, на которого глянь только, угадаешь [так узнаешь] что вор. Когда стали спрашивать: от чего бежал он, как полоумный? — „полез“, говорит [„хотел“, говорит] „в карман табаку понюхать, только вместо тавлинки, глядь, вытащился кусок чертовой [красной] свитки, от которой вспыхнул красный огонь“, и он давай бог ноги!» — «Эге, ге! Да это из одного гнезда оба. Вязать их обеих вместе!»
Чим, люди добрые, я винен перед вами?
За що глузуете вы надо мною так?
За що, за що? тай попустыв патiоки,
Патiоки гирких слиз, узявшися за боки.
«Может быть, ты в самом деле, кум, подцепил что-нибудь?» спросил Черевик, лежа связанный вместе с кумом под соломенною яткою [на соломе] «И ты туда же, кум! чтобы мне отсохнули руки и ноги, если я когда-либо [когда-нибудь] крал что-нибудь, кроме пирога с вареной капустой, когда мне было десять лет еще от роду». «За что же это, кум, на нас напасть такая? Тебе еще ничего, тебя винят еще, по крайней мере, за то, что украл у другого; за что же мне, непорабку [<небораку?>] недобрый поклеп, будто бы у самого себя стянул кобылу? [Вместо „недобрый ~ кобылу“: кто видал на свете поклеп, да еще будто бы украл у самого себя кобылу. ] Видно, нам, кум, на роду уже написано быть горемыками». — «Горе [Далее было: сиротам] бедным нам, сиротам!» Тут оба кума принялись всхлипывать навзрыд, рассуждая о суете мира сего. [Далее было: Как вдруг, вошедший в это время потихоньку Грицько помешал излиянию горести] «Что это с тобою, Солопий?» сказал вошедший в это время Грицько. «Кто это так связал тебя?» — «А, здорово, Охримов сын!» вскричал Солопий, обрадовавшись. «Слава богу, хоть тебя удалось мне видеть. Вот, как видишь, наказал бог, видно, за то, что провинился пред тобою. Прости, добрый человек! Ей богу, рад бы был сделать. Что прикажешь. В старухе моей дьявол сидит…» [Далее было: «Что ж», прервал его другой узник] — «Полно, Солопий, говорить об этом. Что было, было [то про<шло>]», говорил парубок: «не злюсь я. Ты можешь снова свести дело на лад… свадьбу [сегодня свадьбу] да и попируем так, чтобы и дальние люди знали!» — «Славно, ай [ей] славно!» сказал Черевик, ударив <руками?>: «чорт возьми, если мне не так же стало весело, как когда бы [как будто] мою старуху [ведьму] москали увезли! Да что смотреть, годится или негодится так! Сегодня свадьба да и концы в воду!» — «Смотри ж, Солопий: через час я буду к тебе, а теперь ступай, там ожидают тебя покупщики твоей пшеницы и кобылы».
«Как! Разве кобыла нашлась?»
«Нашлась!»
Черевик от радости остался неподвижен, глядя вслед уходившему Грицьку.
«Что, Грицько, худо мы сделали свое дело?» сказал высокий цыган спешившему парубку: «Волы мои теперь?»
«Твои! твои!»
Не бiйся, матинко, не бiйся,
В червоные чобитки обуйся,
Топчи вороги
Пид ноги,
Щоб твои пидкивки
Брязчалы,
Щоб твои вороги
Мовчалы.
Подперши локтем хорошенький подбородок свой, задумалась Параска перед столом, в хате [а. Подперши локтем хорошенькую головку, сидела Параска за столом в хате б. Призадумалась] Много грез обвивалось около русой головы [«Много ~ головы» вписано. ] Иногда вдруг легкая улыбка трогала [подымала] ее алые губки, и какое-то радостное чувство подымало темные ее брови, то снова облако задумчивости опускалось на ее карые светлые очи. «Ну, что, если не сбудется то, что говорил он?» шептала она с каким-то выражением сомнения на лице своем. «Ну, что, если меня не выдадут? [Далее было: да и только] Ну, что если… Нет, нет, этого не будет [никогда не будет]! Мачиха делает всё, что только ей вздумается: разве и я [и я не женщина, разве] не могу сделать того, что мне вздумается? [Далее было: Вот какие еще новости] Упрямства-то и у меня достанет. Как же он хорош! Как чудно горят его черные очи! Всё бы смотрела на него [в глаза]! Как идет к нему белая свитка! Жаль, что у него не слишком яркой пояс; ну, да я ему вытку после из шленской шерсти [шерст<яной?>] а может быть даже из гарусу», возбученясь продолжала, вынимая из-за пазухи маленькое зеркало, обклеенное красною бумагою [Вместо «маленькое ~ бумагою»: карманное зеркало] и глядясь в него с тайным удовольствием: «когда я встречусь тогда с ней, я ей ни за что не поклонюсь, хоть она себе тресни. Нет, мачиха, полно [полно бить] тогда бить тебе свою падчерицу. Скорее [Далее было: после дождя зацветет] на камне песок взойдет и дуб будет [а. будет б. станет в. голо<вою?>] гнуться в воду, чем [нежели] я тебе кивну головою. Да, [Далее начато: вот тебе] я и позабыла примерить к себе очипок, посмотреть, как то он идет ко мне?» Тут встала она и, держа в руках зеркальце и наклонясь к нему головою, трепетно шла по хате, [Далее начато: видя под собою] как будто бы опасаясь [опасаясь беспрестанно] упасть, видя под собою, вместо полу, потолок с накладенными под ним досками, с которых низринулся попович, и полки, уставленные горшками. «Что я, в самом деле, как будто дитя маленькое» [маленькое дитя] вскричала она, смеясь: «боюсь ступить ногою!» И начала притопывать ногами, всё чем далее, смелее, смелее, наконец, левая рука ее опустилась и уперлась в бок, и она пошла танцовать, держа [всё же держа] перед собою зеркало, напевая любимую свою песню:
Черевик заглянул в это время в дверь и, нашед свою дочь танцующею перед маленьким зеркалом, остановился, смеясь [и смея<лся?>] невиданному капризу девушки, которая, задумавшись, казалось, не примечала [не могла <приметить?>] ничего; но когда он услышал знакомые звуки песни, все жилки зашевелились в нем: гордо подбоченившись, выступил он вперед и пустился в присядку, позабыв и зачем пришел [пришел он] и все дела свои.
Тут громкий хохот кума заставил обоих [их] вздрогнуть. «Ладно! [Эх, чудеса, хорошо!] Батько с дочкой затеяли [заране от<плясывают?>] сами свадьбу. Ступай же скорее: жених пришел!» [Далее начато: Солопий наш вспомнил] Параска, при последнем слове [«при последнем слове» вписано. ] вспыхнула ярче алой ленты, повязывавшей ее голову, а простодушный ее отец вспомнил, зачем пришел. «Ну, дочка, пойдем [спе<шим?>] скорее! Хивря, [Далее начато: тебя] от радости, что я продал кобылу, побежала как лисица, помахивая хвостом, закупать себе плахт [вся<ких> плахт] и дерюг всяких, так нужно [Начато: пре<жде] до приходу ее всё кончить». Не успела она выступить из порога хаты, как почувствовала себя в объятиях парубка в белой свитке с черными очами, который давно уже стоял на улице, окруженный танцующими [«который ~ танцующими» вписано. ] «Боже благослови!» сказал отец, складывая их руки: «Пусть их живут, как венки вьют!» [Обыкновенное приветствие у малороссиян новобрачным. (Прим. Н. В. Гоголя.)] Шум послышался в народе. «Я скорее тресну, нежели допущу до этого!» кричала сожительница нашего Черевика, которую с хохотом не допускала шумная толпа в середину. «Не бесись, не бесись, жинка!» говорил хладнокровно Черевик, видя, что пара дюжих цыган овладела ее руками: «что сделано, то сделано; я переменять уж не люблю…» — «Нет, нет!» кричала Хивря: «этого-то не будет!» Но никто не слушал. Несколько пар [Толпа] обступило новую [мо<лодую?>] пару и составляло непроницаемую танцующую стенку около нее. Странное чувство овладевало душею зрителя, когда [видя] от одного удара смычка деревенского музыканта, всё обратилось, волею и неволею, к единству и превратилось в согласие. Угрюмые лица, на которых, казалось, век не проскальзывала улыбка, притопывали ногами и вздрагивали плечами. Всё неслось, всё танцовало. [Далее вписано: но, казалось, не лишены были чувства] Но страннее всего было видеть старушек, на ветхих лицах которых веяло равнодушие моги<лы>, между новым, смеющимся, беспечным! Даже без детской радости, без искры живого, которых один хмель только, как механик своего безжизненного автомата, заставил делать [показа<ть>] что-то подобное человеческому, они тихо покачивали охмелевшими головами и плелись, подтанцывая за веселившимся народом, не обращая даже глаз на молодую чету. И на развалине и на гробе зеленеет и лепится мох, как будто бы самое разрушение может улыбаться. [Вместо «самое разрушение может улыбаться» начато: а. самое разрушение показыва<ет?> б. улыбается самое разрушение] Толпа вереницей шумно передвигалась и уходила, как тени волшебного фонаря. Шум, гром, хохот, песни [Далее начато: казалось] слышились тише и тише. Смычок умирал, слабея и теряя неясные звуки в пустоте воздуха. [Далее начато: Нако<нец>] Еще слышилось где-то топанье и что-то похожее на ропот отдаленного моря, и скоро всё стало пусто и глухо. Не так ли и радость, прекрасная [быстрая, не<постоянная?>] и непостоянная гостья, улетает от нас, и напрасно одинокий звук думает выразить веселье. В собственном эхе слышит уже он грусть [печаль] и пустыню и дико внемлет ему [и с ужасом ему внемлет] Не так ли резвые други бурной и вольной юности, по одиночке, один за одним, теряются по свету и оставляют, наконец, одного старинного брата их? Скучно оставленному! И тяжело [жалко] и грустно сердцу, и нечем помочь ему.
Дед мой имел удивительное искусство рассказывать. — Бывало час, два стоишь перед ним, глаз не сводишь, вот словно прирос к одному месту: так были занимательны его речи; не чета нынешним краснобайным балагурам, от которых, прости господи, такая нападает зевота, что хоть из хаты вон. Живо помню, как, бывало, в зимние долгие вечера, когда мать моя пряла перед слабо-мелькающим каганцем, качая одной ногою люльку и напевая заунывную песню, которой звуки, кажется, и теперь слышатся мне, собирались мы, ребятишки, около старого деда своего, по дряхлости уже более десяти лет не слезавшего с печи. И тут-то нужно было видеть, с каким вниманием слушали мы дивные речи: про старинные, дышавшие разгульем годы, про гетманщину, про буйные наезды запорожцев, про тиранские мучительства ляхов, про удалые подвиги Подковы, Полтора-Кожуха и Сагайдачного. Но нам более всего нравились повести, имевшие основанием какое-нибудь старинное, сверхъестественное предание, которое нынешние умники без зазрения совести не побоялись бы назвать баснею; но я готов голову отдать, если дед мой хотя раз солгал в продолжение своей жизни. Чтобы уверить вас в справедливости этого, я хоть сей же час расскажу вам одну из тех повестей, которые так сильно нравились нам во время-оно, надеясь, что и вам полюбится.
Лет более нежели за сто пред сим, еще за малолетство Богдана, село наше, говорил дед мой, не похоже было на нынешний самый негодный хутор: две, три хаты, необмазанные, неукрытые, торчали среди необозримой пустыни; о существовании же прочих догадывались только по дыму, выходившему из земли. — Наши предки не слишком роскошничали и жили большею частию в землянках, в которые свет проходил в одни только двери, а сырость во все стены. Вы спросите: отчего же они так бедно жили? Господи, боже мой! да такие ли тогда времена были, чтоб роскошничать, когда они не могли удержаться в своих землянках. Не слишком бывало весело, когда нагрянут беззаконные толпы ляхов. А литва? а крымцы? а весь этот заморской сброд? Да еще лучше: бывало, свои, как нет поживы в неверной земле, навалят ватагами, да и обдирают своих же. Уж прямо лихое было времячко!
В этой-то деревушке имел притон свой — человек, или, лучше сказать, сам чорт в образе человеческом. Чем он занимался, это один бог знал: днем он был почти невидимка; одни рассказывали, что будто он гайдамачил по захолустьям, обдирая проезжих купцов; другие, что у него в лесу был шалаш, совершенно похожий на ятку, в какой обыкновенно у нас во время ярмонки жидовки продают горелку. Те же, которым случалось проходить мимо этого бесовского гнезда, утверждали, что слышали какой-то странный, бессмысленный шум и речь совершенно не нашу. — Ночью же только и дела, что пьяная шайка Бисаврюка (под таким именем был известен этот дивный человек), ни в чем не уступавшая своему предводителю, с адским визгом и криком рыскала по оврагам или по улицам соседнего села, которое было несравненно обширнее нашего. Понаберет с собою всех встречавшихся козаков, да и давай угощать; деньги сыплются… водка словно вода… Пристанет, бывало, к красным девушкам, надарит лент, серег, монист… ну, так, что девать некуда. Правда, что красные девушки немного призадумывались, принимая подарки: бог знает, может быть, в самом деле они перешли чрез нечистые руки. Родная тетка моего деда, содержавшая в то время шинок по нынешней Опошнянской дороге, в котором часто разгульствовал Бисаврюк, именно говорила, что ни за какие благополучия в мире не согласилась бы принять от него подарков; но что прикажешь делать? не взять — беда, всякого проберет страх, особливо когда он нахмурит свои густые, толщиною в палец, брови; а возьмешь — так на следующую ночь как раз и тащится домовой и давай душить за шею, когда на шее монисто, или кусать за палец, когда на нем перстень, или тянуть за косу, когда в нее вплетена лента. Бог с ними со всеми этими подарками. Рады были отвязаться от них, но не тут-то было: бросят в воду, глядь — чертовский перстень или монисто и плывут поверх воды, да прямо к тебе в руки.
В селе находилась церковь во имя Трех Святителей, шагов на 400 от нашей Покровской, что можно и теперь видеть по оставшимся камням от фундамента. Притом вам, я думаю, не безызвестно, что почтенный шапар наш Терешко еще недавно, копая ров около своего огорода, открыл необыкновенной величины камень с явственно вырезанным на нем крестом, который, вероятно, служил основанием алтаря; неверящих отсылаю к нему самому лично. При церкви находился иерей, блаженной памяти отец Афанасий. Заметивши, что Бисаврюк не бывал даже и на Велик день в заутрене и узнавши наверное про знакомство его с сатаною, решился было порядком пожурить его: наложить церковное покаяние. Куды вам! насилу ноги унес. «Послушай, батюшка!» зарычал он своим бычачьим голосом: «чем тебе мешаться в чужие дела, знай-ка лучше свое, а не то будь я такой же как ты бородатый козел, если твоя речистая глотка не будет заколочена горячею кутьею». — Что станешь делать с окаянным? Отец Афанасий объявил только, что всякого, кто зазнается с Бисаврюком, станут считать за католика, за врага християнской церкви и всего человеческого рода.
В том самом селе, где была церковь во имя Трех Святителей, находился в услужении у одного богатого козака статный и рослый парубок, по имени Петро Безродный; так называли его потому, что ни один из всего села не мог запомнить никого из его родных. Староста помянутой церкви утверждал, будто даровавшие ему жизнь умерли вскоре от чумы; но тетка моего деда явно тому противуречила и по великодушию, свойственному впрочем всем женщинам, старалась всеми силами наделить его родней, хотя бедному Петро было столько же в ней нужды, сколько нам в прошлогоднем снеге. Она говорила, что отец его и теперь на Запорожьи, что он был полонен турками, что терпел ни весть какую муку, что после чудесным образом избавился, переодевшись евнухом, и проч. и проч… За подлинно же нам известно только то, что до семнадцатилетнего своего возраста Петро был главным гетманом всего домашнего скота, принадлежавшего богатому козаку, и надобно сказать, что все красные девушки решительно признавали его очень пригожим детиною; утверждали даже, что если бы его одеть только в новый жупан, затянуть красным поясом, надеть на голову шапку из черных смушек, с щегольским синим верхом, привесить к боку турецкую саблю, дать в одну руку малахай, в другую люльку в красивой оправе, то вряд ли бы кто из тогдашних парней поспорил с ним в красоте. Но то беда, что у бедного Петруся весь наряд составляла смурая свитка с разноцветными заплатами. После, когда он пришел в состояние помогать своему хозяину, одевали его несколько поприличнее; но величайшая беда для него была следующая: старый Корж (так назывался богатый козак, у которого служил Петро) имел дочь, красавицу, какой, думаю, вряд ли кому-нибудь из вас удалось видывать. Тетка покойного моего деда рассказывала (а женщины редко говорят в пользу сестриц своих, особливо когда дело идет о красоте), что полненькие щеки козачки подобились маку самого нежного розового цвета, когда он с ранним утром томно расправляет свои листики и улыбается перед вырезывающимся из-за горизонта солнцем, что черные как смоль ее брови огибались двумя очаровательными дугами над прелестными карими глазками; что ротик, на который глядя облизывалась тогдашняя молодежь, кажись, на то и создан был, чтоб выводить соловьиные песни; что ее волосы темно-темно русые (тогда еще не заплетали их наши девушки в дрибушки, переплетенные красивыми ярких цветов синдячками) упадали природными, курчавыми кудрями на богатый, шитый золотом кунтуш. Признаюсь, хоть бы и нашему брату представилось подобное искушение, то, несмотря на то, что седь пробирается по всему старому лесу, покрывающему мою макушу; несмотря на то, что под боком моя старуха, как бельмо в глазу; несмотря на всё сие, я готов бы раз двадцать позабыть то и другое — за один взгляд прекрасной козачки.
Что ж теперь сказать о Петрусе, которого сердце было словно сухой хворост, вспыхивающий от одной неосторожно оброненной искры? нужно ли говорить, что и Пидорка была не прочь от красивого парубка? Отцам, как и тогда водилось, дети почитали за лишнее открываться в любви, и старый Корж никогда бы и не подумал подозревать молодежь, если бы в один вечер чорт не дернул Петруся, не осмотревшись хорошенько, влепить довольно звучный поцелуй в прелестные губки красавицы, и если бы в то же время, этот же самый чорт не дернул старого хрена сдуру отворить дверь хаты. Это явление так ошеломило его, что он долго стоял, как окаменелый, разинувши рот и взявшись одною рукою за деревянную задвижку полурастворенной двери. Проклятый поцелуй, казалось, оглушил его совершенно. Ему почудился он несравненно громче, чем удар макогона об стену, которым обыкновенно в наше время мужик прогоняет кутю, за неимением фузеи и пороха. Очнувшись от своего беспамятства, первым делом его было снять со стены дедовскую нагайку, а вторым покропить ею спину бедного Петруся. — Но в то самое время откуда ни возьмись пятилетний брат Пидоркин — Ивась, которого без памяти любил он, и уцепясь ему на шею, давай молить со слезами: «тату, тату! не бей Петруся». — Что прикажешь делать? у отца сердце не каменное; повесив нагайку на стену, он выгнал Петруся по шеям, с строжайшим приказанием — не появляться никогда под окнами его хаты; в противном случае поклялся всеми чертями, что не оставит в нем ни одной косточки целой, присовокупив, что и самому его длинному, ровному оселедцю (который у Петро начинал уже два раза замотываться около уха) предстоит опасность распрощаться с родною макушею. Во всё продолжение сей разделки Пидорка была ни жива, ни мертва; и тогда только почувствовала вполне свое горе, когда осталась одна среди пустой хаты. — Вспомня случившееся, прижала Ивася к сердцу, зарыдала и бросилась в изнеможении на лавку. Признаюсь, что глядя на нее и дерево бы заплакало. Ну, да тогдашние времена были пожестче наших. Тетка моего деда говорила, что, несмотря на все усилия отца Афанасия растрогать своих; прихожан проповедью, он только мог видеть широкие их пасти, которые они со всем усердием показывали в продолжение его речей. — Ничто не могло сравниться с грустию бедного парубка: только и утешения было у него, чтоб издали следовать за Пидоркою; после чего с невыразимою тоскою ворочался он в свою темную хату. Но согласитесь сами, что из этого мало проку, и потому Петро взялся за ум: давай думать, как бы пособить горю; вот и выдумал ехать на Дон, пристать к какой-нибудь ватаге удалой — воевать туретчину или крымцев. — Мысль эта словно гвоздь засела в голове его: бывало, то и дела, что видит он кучи золота; драгоценные каменья ограбленных иноверцев беспрестанно чудились ему перед глазами. Чего не забредет в голову? то иногда представлялся ему радостный прием старого Коржа, то приятный испуг Пидорки, увидевшей перед собою доблестного наездника, обремененного богатою добычею; — как вдруг неожиданное известие вздуло на ветер золотые его думы. Одним утром, когда он едва только приподнял голову, отягченную дивными снами, и размахивал руками, как будто поражая нечестивые толпы крымцев и ляхов, — вбежал к нему Ивась и поведал с детским простодушием, что Пидорка ни весть как покучила по нем, что у них теперь какой-то поляк, весь в золоте, что старый Корж сажает его за стол подле Пидорки, что гость то и дела, что ласкается к ней, да прислуживает; дарит перстни один другого лучше, серьги одни других ярче; что Пидорка не принимает, да плачет; что тата ругается на чем свет стоит… и проч. и проч. — Выпуча глаза, как безумный, слушал Петро лепетание Ивася. Час целый он не мог опомниться, и что деялось в душе его — не нам то рассказать. Наконец он махнул рукою, будто решившись на что-то; «к чему тут мудрование?» сказал он: «коли пропадать, так пропадать!» да и направил стопы свои прямехонько в шинок.
Тетка моего дедушки удивилась, когда увидела Петруся, с природы трезвого и воздержного, вступающего в шинок; но удивление ее превзошло меру, когда он потребовал в один раз полкварты водки, чего самый горький пьяница вряд ли в состоянии был выпить. — Но напрасно думал он потопить свое горе: водка превращалась, казалось, в палящий огонь и жалила его язык, словно крапива. В сердцах бросил он фляжку о землю так, что дребезги ее разлетелись по всем углам хаты. «Полно тебе горевать!» загремел кто-то позади его, и толстая жилистая рука расположилась на плече Петруся. Он оглянулся и вздрогнул, увидев перед собою дьявольскую рожу Бисаврюка. «Знаю», продолжал он, «о чем твое горе; тебе не достает вот чего». Тут он с бесовскою улыбкою брякнул толстым кожаным кошельком, висевшим у него около пояса. Петро изумился; перекрестившись и три раза плюнув, молвил: недаром тебя почитают за дьявола, когда ты знаешь, что еще на мыслях у человека. — «Гм! земляк, это не штука узнать, о чем думаешь; а вот штука — помочь тому, о чем думаешь». — При сих словах Петро неподвижно уставил на него глаза свои. Часто видел он Бисаврюка, но тщательно избегал с ним всякой встречи; да и кому придет охота встретиться с дьяволом! Притом в чертах Бисаврюка столько было недоброго, что он и без заклятия отца Афанасия, ни за что бы не поздоровался с ним; а теперь был готов обнять дьявола, как родного брата. Ведь иной раз навождение бесовское так ошеломит тебя, что сам пресловутый сатана — прости господи согрешение — покажется ангелом. — «От тебя одного потребуют», сказал нечистый, отведя Петро в сторону. Несмотря на всё присутствие духа, дрожь проняла насквозь Петруся, когда он услышал слова сии; ну, думает себе, и до души дело доходит. Пусть же берет меня хоть всего, а Пидорка будет моя. — «От тебя одного потребуют» — продолжал Бисаврюк — «одного только дела, для твоего же добра — Хоть десять дел давай, только скорее деньги». — «Постой, земляк, не спеши так. Завтра Иванов день; смотри же, ровно о полночи, еще до петухов, чтобы ты был у волчьей плотины; перейдя ее, увидишь ты за тремя пригорками, промеж терновника и бурьяна, много цветов: не рви их; но как только перед тобою зацветет папоротник, сорви его скорее, не бойся ничего и не оглядывайся назад. Смотри же, не прозевай! в эту ночь только и цветет папоротник». [В Малороссии существует поверье, что папоротник цветет только один раз в год, и именно в полночь перед Ивановым днем, огненным цветом. Успевший сорвать его — несмотря на все призраки, ему препятствующие в том, находит клад. (Прим. Н. В. Гоголя.)] Тут они ударили по рукам и был ли у них могоричь, или нет, об этом тетка моего деда ни слова не сказала. Только Петро как полуумный возвратился домой; тысячи мыслей ворочались в его голове, словно мельничные колеса, и все около одной цели.
С каким нетерпением выжидал он вожделенного вечера! Целый божий день то и дела, что поглядывал, не начинает ли темнеть, не думает ли солнце прилечь на водные пуховики свои. Но на беду его — день, как нарочно, был предлинный: несносный жар усиливал тоску ожидания, и веселые песни жнецов, одни только нарушавшие тишину летнего дня, были ему горше полыни. Но вот уже солнышко закатилось. Рев и блеяние коров и овец послышались в отдалении… Сердце в нем ёкнуло… Вооружившись кием и татарскою кривою саблею, отправился он в назначенное место.
Немалого труда ему стоило пробираться оврагами и топкими болотными местами, беспрестанно цепляясь за густо разросшийся терновник и спотыкаясь почти на каждом шагу, покаместь не достиг волчьей плотины. Перешед ее, увидел он означенные три пригорка; но цветов не нашел. Дикой бурьян, казалось, глушил всё своею густотою. Но вот, при свете блеснувшей молнии, показалась Петро целая гряда цветов, всё чудных, всё невиданных, и между ними обыкновенные листки папоротника. С сомнением рассматривал он это зелье: кажись, что бы тут невиданного! Уже он начинал думать, что Бисаврюк затеял посмеяться над ним; уже начал проклинать свое легковерие — как вдруг заметил небольшую цветочную почку, будто движущуюся; чудесная почка начала мало-помалу развертываться: что-то вспыхнуло подобно звездочке, и яркий, как огонь, цветок развернулся пред изумленными очами его. Только что он протянул руку сорвать его, как увидел, что тысячи мохнатых рук также тянутся к цветку. Собравши всё присутствие духа и зажмуря глаза, разом дернул он за стебель, и цветок остался в руках его. Оглянувшись, увидел он Бисаврюка, неподвижно и немо сидевшего на заросшем пне, словно мертвеца; только одною рукою показал он ему место подле себя. Напрасно спрашивал Петро, что ему должно делать? долго ли ждать еще? Хоть бы одно слово в ответ: сидит, да молчит, устремив страшные глаза свои на что-то. Но вот послышался свист, от которого у Петро захолонуло внутри. Лицо Бисаврюка вдруг оживилось, глаза засверкали… «А!» пробормотал он сквозь зубы: «старая ведьма воротилась на бешеной кочерге своей. Смотри же, Петро! я тебе еще раз говорю: ты должен, во что бы то ни стало, исполнять ее приказания, не то пропал ты навеки».
Разделяя суковатыми палками терновник, добрались они до хаты ветхой и низкой, стоявшей, как говорят в сказках, на курьих ножках. Бисаврюк ударил кулаком, и вся избенка зашаталась; большая черная собака выбежала навстречу и с визгом, оборотившись в кошку, бросилась прямо им в глаза. «Не бесись, не бесись, старая чертовка!» проговорил Бисаврюк, скрепив свое прошение таким словцом, от которого бы добрый человек и уши заткнул. Кошка пропала, как в воду канула, и на место ее явилась сухая, согнутая в дугу старуха, с лицом похожим, вот как две капли воды, на печеное яблоко, с седыми, длинными волосами, еще более увеличившими ее безобразие. Бедный Петро как посмотрел на нее, так по спине пошли мурашки. Ну, ни дать, ни взять, сама правоверная супруга сатаны. Когда ж заговорила она на каком-то чертовском наречии с Бисаврюком; когда ее сизый нос, и без того бывший в дружеском соседстве с подбородком, составил с ним инструмент, похожий на клещи, которыми хватают раскаленное железо; когда изо рта у ней посыпались искры и показалась адская пена — мороз подрал Петро по коже; а нечего делать: нужно было слушать ведьму, приказавшую ему подбросить цветок вверх, отойдя на небольшое расстояние, и цветок, к величайшему его удивлению, не прямо упал на землю, но, долго колебаясь в воздухе, — тихо спустился и так далеко, что едва только видна была звездочка, величиною в маковое зерно. «Здесь!» глухо прохрипела старуха, а Бисаврюк, подавая ему заступ, примолвил: «копай здесь, Петро! тут ты увидишь столько золота, сколько тебе еще и не снилось». Слово: золото придало Петро рвения и сил. Раз, другой, третий копнул заступом, как и зазвучало что-то твердое, и глаза его ясно начинали различать большой железный сундук. Уже он хотел достать его рукою, как сундук глубже и глубже стал погружаться в землю; и позади его послышалось шипение, походившее на хохот, вылетавшее из беззубого, ведьмовского рта. Досада взяла Петруся; вот и вскинется он к ней с заступом; а та, вместо всякого ответа, сунь ему нож в руку, примолвив с адским смехом, что пока не достанет он человеческой крови, до тех пор клад не будет в его руках. И вот, не говоря ни слова, подвела к нему мальчика лет пяти, с накрытою головою, показывая знаком, чтобы он отсек ему голову. Он обезумел от страха и гнева. Шутка ли отрезать голову человеку, да еще и безвинному младенцу! Но кто ж выразит его удивление, когда, сдернув с малютки покрывало, узнал он в нем Ивася: сложив накрест ручонки, он, казалось, умолял его о пощаде. Тут уже он не мог удержать своего бешенства… С тем же самым ножом бросился он к ведьме и уже было занес руку, как вдруг громовой голос Бисаврюка «вспомни свою клятву!» поразил его, словно пулею. Ведьма топнула ногою: синеватое пламя показалось из земли и осветило всю ее внутренность, и всё, что было под землею, стало видимо, вот как на ладоне: червонцы и дорогие камни грудами навалены были под тем самым местом, где они стояли… Глаза у Петруся разгорелись… тут, вдобавку, представилось ему отчаяние Пидорки, принужденной итти за нечестивого католика… Ум его помутился; как сумасшедший бросился он за нож — и кровь невинного младенца брызнула ему в лицо… Адский хохот раздался вокруг него; безобразные чудовища стаями скакали перед ним, а гнусная ведьма, вцепившись руками за обезглавленный труп, с жадностью пила из него кровь… Всё пошло кругом в голове его; как угорелый бросился он бежать; но ему казалось, что деревья, кусты, скирды сена и всё, что попадалось на дороге, гналось за ним в погоню. Обеспамятев и выбившись из сил, вбежал он в свою лачужку и как сноп повалился на землю.
Целый день и целую ночь спал Петрусь наш словно убитый. На другое только утро пробудился он от своего богатырского сна и мутными глазами окидывал пыльные углы своей хаты, как будто несполна протрезвившийся пьяница. Напрасно силился он припомнить случившееся с ним: память его была словно карман старого скряги, из которого шеляга не выманишь. Как вот заметил он в ногах у себя четыре туго набитые мешка. — Глянь в них — чистое золото! Тут только начало проясняться пред ним, как в тумане, его ночное странствие. Тут только вспомнил он, что искал какого-то чудного растения, что отрыл богатый клад; вспомнил, как ему было страшно одному ночью. Но каким образом достал он клад, какою ценою пришло ему это сокровище — сколько ни ломал головы своей, никак не мог понять. — Да и до того ли, когда перед глазами такая несметная куча денег? Вот схвативши мешки в обе руки, подрал он во весь дух к хате богатого козака. Старый Корж изумился, долго щупал себя за нос и за усы, наконец принялся и за сытые мешки, как бы желая увериться не спит ли он, не во сне ли чудится ему такое диво? Чтобы скорее уверить его, что всё это наяву, Петро высыпал пред ним один мешок: яркие, как огонь, червонцы зазвенели… Это чуть не свело старичину с последнего ума. Откуда ни возьмись и приветливые слова и ласки: сякой, такой, Петрусь, не мазаный! да я ли тебя не жаловал? да не был ли ты у меня как сын родной? так, что Петруся до слез разобрало. — Добром или худом было нажито золото, о том предки наши мало заботились: не то было время. Всякой знавал за собой грешок и разве из тысячи только один мог выбраться такой, у которого обе руки были святы. Как бы то ни было, только старый Корж захлопнул дверь щеголеватому поляку под самый нос, с приговоркою едва ли не погрознее той, какую услышал от него Петрусь. Слышно было, что поляк долго еще хвастался, крутя усы и бряча саблею, что старый Корж хотел ему навязать девку, какой бы не согласился взять ни один порядочный человек, да встретившись один раз под темный вечерок с Петрусем, так присмирел после того, что сколько ни спрашивали у него потом, — он молчал, как рыба. Тут Пидорка с плачем рассказала Петрусю, как мимо проходившие цыганы украли Ивася… и что ж вы думаете? хоть бы ненароком переменился он в лице. Проклятая бесовщина так обморочила его, что он едва мог запомнить даже лицо Ивася, чему Пидорка немало дивовалась и сколько ни билась, не могла разгадать, что всё это значит?
Откладывать было незачем. Вот и заварил Корж свадьбу, какой в тогдашние времена слыхать не слыхано. Меду наварено столько, сколько душа желала, в водке хоть выкупайся. Посадили молодых за стол, разрезали коровай, заиграли бандуры, цимбалы, сопилки, кобзы, и пошла потеха…
В старину свадьба водилась не в сравненье с нашей. Тетка моего деда с восторгом рассказывала, как красные девушки в красивом головном уборе из алых, синих и розовых стричек, [Ленты, составляющие наряд малороссийских девушек. (Прим. Н. В. Гоголя.)] сверх коих повязывался золотой галун, в тонких рубашках, вышитых по всем швам красным шолком и изнизанных мелкими серебряными цветочками, в сафьянных сапогах на высоких железных подковах, наперед плавно, словно павы, и после с шумом — что вихорь, скакали в горлице, как молодицы с корабликом на голове, которого верх был весь сделан из сутозолотой парчи и казался словно выкованным из золота, на затылке с вырезом, из которого выглядывал золотой очипок с двумя выдавшимися один наперед, другой назад рожками, самого мелкого черного смушка; в синих из лучшего полутабенеку, с красными клапанами, кунтушах, важно подбоченившись выступали хором и мерно выбивали гопака. — Как парубки в высоких козацких шапках, в тонких суконных свитках, затянутых шитыми серебром поясами, с люльками в зубах, рассыпались перед ними мелким бесом и точили лясы на колесах. — Довольно, когда даже сам старый Корж не утерпел, глядя на молодых, чтоб не тряхнуть стариной. С бандурою в руках, потягивая люльку и вместе припевая с чаркою на голове, пустился при громком крике гуляк в присядку. Чего не выдумает молодежь навеселе? как начнут, бывало, наряжаться в хари: — господи, боже ты мой! Ведь на человека не похожи. — Не стать нынешних переодеваний, что бывают на свадьбах наших! только что корчат цыганок да москалей. Нет, вот, бывало, один оденется жидом, а другой чортом, да пустятся между собою в раздобары, а после в драку — что за умора? надорвешься со смеху! Иные пооденутся в турецкие и татарские платья: всё горит на них как жар… А как начнут дуреть да строить шутки — ну! тогда хоть святых выноси. С почтенною свидетельницею, сообщившею моему деду все сии подробности, случилось одно забавное происшествие: она была тогда одета в татарское широкое платье и с чаркою в руках угощала всё собрание; вот одному вздумалось окатить ее сзади водкою, другой, тоже видно непромах, высек в ту ж минуту огня да и поджег… синее пламя вспыхнуло, бедная тетка испугавшись давай сбрасывать с себя при всех платье… шум, хохот! — ералаш такой поднялся, как на первый день ярмонки. — Одним словом, старики говорили, что еще никогда не запомнили такой веселой свадьбы.
Вот и начали жить да поживать Петрусь с Пидоркою — как царь с царицею. Дом словно полная чаша; платье-то на них как ясные звезды; еда-то у них мед, да сало, да вареники. Правда, что добрые люди кивали головою, глядя на их житье, поговаривали даже, что недолго поживут они так, чужое добро не в корысть, особливо дьявольское. Об том уже и не сомневались, что он получил его чрез бесовские руки. Не ушло из виду и то, что в тот самый день, когда у Петра появились золотые мешки, Бисаврюк канул как в воду. Говорите же, что люди злоречивы: ведь в самом деле не прошло месяца, как Петро наш сделался совсем не тот, а что за причина была этому — никто не мог узнать. Только Пидорка начала примечать, что иногда по целым часам сидит он пред своими мешками и вздрагивает при малейшем шорохе, как будто боится, чтобы кто не пришел отнять или украсть их. А иногда вдруг середи речи остановится и час, другой, стоит словно убитый; всё силится что-то вспомнить, и сердится, и бесится, что не может вспомнить. Так, что наконец и веселость прежняя пропала. Бывало, ходит вокруг своей хаты пасмурный и угрюмый, как воробьиная ночь, с знакомыми хоть бы слово, и чуть где завидит человеческое лицо, так и удирает околицами да проселками. Чего не делала Пидорка, чтобы пособить горю: и cоветовалася с знахарями и услужливыми старушками, ворочавшими языком столь же исправно как веретеном, и сама старалась ласками и просьбами разогнать хандру его — ничто не помогало. Все средства были испытаны, и заговаривали зло, и выливали переполох [Выливают переполох от испугу; для сего топят и льют воск в холодную воду и чье подобие он примет, тот самый предмет испугал больного. По совершении сего действия он немедленно выздоравливает. (Прим. Н. В. Гоголя.)] и заваривали соняшницу [Заваривают соняшницу от дурности и боли в животе; для этого ставят больному на живот миску, наполненную водою, берут глиняную кружку или горшок и, бросив в него зажженный клок пеньки, с приговариванием и зашептыванием оборачивают его вверх дном и ставят в миску. После чего дают пить этой воды больному. (Прим. Н. В. Гоголя.)] — Всё понапрасну! Так прошло и лето: одни отжались и откосились, другие, которые были поразгульнее, начали в поход снаряжаться. Стаи уток еще толпились на наших болотах, но кропивянок уже и в помине не было. В полях закраснело. Скирды хлеба то сям, то там, словно козацкие шапки, пестрели по полю, и мужик на дюжих волах давно уже поплелся за дровами в лес. Земля сделалась тверже и начала прохватываться местами морозом. Копыты молодецкого коня верст за пять стали слышны; а тут и зима не за горами: снег начал перепадать большими охлопьями; деревья закутало пушистою шубою. Вот уже в ясный, морозный день красногрудый снегирь, словно щеголеватый польской шляхтич, прогуливался по снеговым кучам, вытаскивая зерно, и дети огромными киями гоняли по льду деревянные кубари, между тем как почтенные отцы их покойно вылеживались на печи, выходя по временам с зажженною люлькою в зубах, ругнуть добрым порядком православный морозец или проветриться и промолотить в сенях залежалый хлеб. Вот уже и на тепло понесло, и снега начали таять, и щука хвостом лед расколотила [В Малороссии существует поверье, что лед не сам разламывается, но щуки разбивают его хвостами. (Прим. Н. В. Гоголя.)] — а Петро наш всё чем далее, тем суровее. Одичал так, что на него смотреть сделалось страшно и всё по-прежнему сидит над мешками, да думает, да боится. — Бедной Пидорке жизнь не в жизнь стала; изныла, иссохла, словно щепка, на свет божий не глядит. Сначала было страх ее пробирал — да чего не сделает привычка? Свыклась, бедняжка, с невзгодою, как с родною сестрою. Одно только ей горько было, что Петро сначала хоть нищей братии уделял из своих мешков, теперь же ни копейки ни на церковь, ни жене своей, так что впоследствии ей даже ходить не в чем было. Бедность в хате такая, какой у последнего бобыля не бывает. Петро дрожит, вынимая копейку, всю ночь не спит напролет: залает ли бровко, заскрыпит ли что, зашелестит ли какая птица на крыше — уже он схватывается и обшаривает закоулки всей хаты, после чего ни с места от своих мешков. Люди дивовались, дивовались, да и перестали дивиться. Уже советовали Пидорке бросить своего мужа… Но ничто не могло убедить ее; нет, думает себе, он для меня погубил, может быть, свою душу, а я его оставлю, оставлю покинутого всем светом — и целый день простаивала перед иконою, да молилась о спасении души Петра.
Вот в один вечер, именно накануне Ивана Купала, Петро наш вдруг заболел и не мог встать с постели, горячка и бред поминутно усиливались, так, что Пидорка принуждена была отправиться в дальнее село просить помощи. Только на половине дороги попадается ей старушка беззубая, вся в морщинах, словно кошелек без денег. Слово за словом, узнает Пидорка, что она мастерица лечить. Этого-то ей и нужно. Уговоривши старуху со слезами помочь ей в напасти, приводит она ее в хату. — Сначала Петро было не заметил новой гостьи, как же всмотрится пристально в лицо ей, как задрожит, как хватится с постели, как размахнется топором… Топор на два вершка вбежал в дубовую дверь, а старухи и след простыл. Выхватив его с неимоверною силою подступил он к Пидорке: «зачем ты привела ко мне ведьму? Ты хочешь меня сгубить», господи боже мой! уже было и руку занес… да глядь невзначай в сторону и руки опустились и язык отняло; болезненная судорога прохватила его по всем членам, волосы поднялись дыбом, и мертвый холодный пот выступил на лице: посереди хаты стояло дитя с покрытою головою. Покрывало свеялось… Ивась!.. закричала Пидорка и хотела броситься к нему — неизъяснимый страх удержал ее; а привидение покрылось с ног до головы кровавым цветом и стало рость, рость, как из воды итти, пока не тронулось наконец головою в перекладину; тут голова его отделилась, всё туловище сделалось как огонь… Пидорка с испугу выскочила в сени. «Меня жжет! мне душно!..» кричал Петро, как будто охваченный пламенем: но дверь так крепко захлопнулась вслед за нею, что сколько она ни силилась, никак не могла отворить ее. В страхе и попыхах побежала она звать на помощь кого-нибудь. Отчаянный голос Петра: «меня жжет! мне душно!» поминутно чудился и жалобно свистал ей в уши. Людей сбежалась целая орда. Ведь и в тогдашние времена зевак было довольно. Дверь отперли, и что ж вы думаете, хоть бы одна душа была в хате. На середине только лежала куча серого пеплу, который еще дымился местами. Кинулись к мешкам — одни битые черепки лежали в них на место червонцев. Долго стояли все, разинув рты и выпуча глаза, словно вороны, не смея пошевельнуть ни одним усом, — такой страх навело на них это дивное происшествие. — Наконец такой подняли шум, толкуя каждый по-своему, что собаки со всего околодка начали лаять. Явились и добрые старушки, пронюхавшие, что у Пидорки осталось еще отцовское добро, которым, по скупости своего мужа, она никогда почти не пользовалась и принялись дружно, со всем усердием утешать ее. Бедной Пидорке казалось всё это так дико, так чудно, как во сне. — Совещание кончилось тем, что с общего голосу пепел раздули на ветер, а мешки спустили по веревке в яму, потому что никто из честных козаков не захотел осквернить рук дьявольщиною. В награду за такое благоразумное распоряжение потребовали они себе ведра четыре водки и, шатаясь на все стороны, отправились восвояси. Попечения ж усердных старушек не кончились тем: одна из них трещала на ухо Пидорке, что ей нужно построить новую хату, другая предлагала щегольского жениха, третия открыла по секрету, что знает искусных швей для свадебных рушников, четвертая трезвонила, что нужно сделать люльку для будущего ребенка… Признаюсь, что такая куча советов взбесила бы хоть кого; но бедная Пидорка ничего не видела, ничего не слышала.
Оправившись немного, она дала себе обет итти на богомолье и чрез несколько времени точно ее уже не было на селе. Но никто не знал куды девалась она; почтенные старушки отправили ее было уже туда, куды и Петро потащился, как один раз приезжий козак, бывший в Киеве, рассказывал, что видел в монастыре монахиню беспрестанно молящуюся, в которой по всем описаниям узнали земляки Пидорку; что она пришла пешком и внесла богатый оклад к иконе божией матери, какого еще и не видывали, весь из золота, исцвеченный такими яркими и блестящими камнями, что все зажмуривались, глядя на него.
Постойте, — этим еще не всё кончилось; в тот самый день, когда Петра взяла нелегкая, появился снова Бисаврюк, снова начал разгульничать да сыпать деньгами, только люди не дались уже в обман, все бегом от него. История Петруся слишком запамятовалась у всех, узнали, что этот Бисаврюк никто другой, как сам нечистый, принявший человеческой образ, чтобы отрывать клады, а как клад не дается нечистым рукам, так вот он и губит людей. Чтобы не попасться в соблазн лукавому, они бросили свои землянки и хаты и перебирались в село; но и тут не было покою от проклятого Бисаврюка. Тетка моего деда говорила, что нечистый именно более всего злился на нее за то, что оставила она прежний шинок свой по Опошнянской дороге, и потому всеми силами старался выместить всё на ней. Один раз все старейшины села собрались в шинок и чинно беседовали за дубовым столом, на котором, кроме разного рода фляжек, на диво возвышался огромный жареный баран. Беседа шла долго, приправляемая, как водится, шутками и диковинными россказнями. Вот и померещилось — еще бы ничего, если бы одному — а то именно всем, что баран поднял голову, блудящие глаза его ожили и засветились, и вмиг появившиеся черные щетинистые усы значительно заморгали на присутствующих; все тотчас узнали на бараньей голове рожу Бисаврюка, так что тетка деда моего думала уже, что вот-вот попросит водки… Честные председатели пирушки скорей за шапки, да опрометью восвояси.
В другой раз сам церковный староста, любивший по временам раздобарывать про старину глаз на глаз с дедовскою чаркою, не успел еще два раза достать дна и поставить ее перед собою, как видит, что чарка кланяется ему в пояс, он от нее; давай креститься!.. А тут с достойною половиною его тоже диво: только что она начала замешивать тесто в огромной диже, как вдруг дижа выпрыгнула и подбоченившись важно пустилась в присядку по всей хате… Да, смейтесь, смейтесь, сколько себе хотите, только тогда не до смеху было нашим дедам. Долго терпели, наконец потянулись все гурьбою к отцу Афанасию и взмолятся: помоги ты нам божьею властию, выгони нечистого. Отец Афанасий обошел крестным ходом всё село, окропил святою водою все переулки, и с той поры никаких проказ уже не было, хотя тетка моего деда долго еще жаловалась, что слышала часто как будто кто-то стучит в крышу и царапается по стене.
Несколько лет прошло. Село наше стоит теперь на том самом месте, где творилась чертовщина, и, кажись, всё спокойно; — а ведь еще недавно, еще отец и я даже запомним, как возле стоящего в захолустьи развалившегося шинка, который черти долго еще поправляли на свой счет, нельзя было ни пройти, ни проехать. Часто замечали, как густой дым валил клубом из обвалившейся трубы, и вместе с дымом подымалось какое то чудище, длинное, длинное, с красными, как две горячие головни, глазами. Доставши такой высоты, что посмотреть, так шапка валилась, с шумом рассыпалось и мелким, как горох из мешка, смехом обдавало всю окрестность.
Каганец — род ночника.
Велик-денъ — Христов день.
Дрибушки — мелкие косы, обходящие несколько раз около головы.
Синдячки. — ленты.
Полутабенек — в старину употреблявшаяся в Малороссии материя в роде гроденапеля, волнистая, лоснящая, но несравненно плотнее.
Горлица, гопак — танцы в Малороссии.
Враг ёго батька знае! Начнуть що робыть люды хрещены, то мурдуюцця, мурдуюцця, мов хорт за зайцем, а усе[7] щось не до шмыгу. Толькы ж куды чорт усунецця, то верть хвостыком, так де и возмецця все мов з неба.
Звонкая песня лилась рекою по улицам села ***. Было то время, когда утомленные от дневных трудов и забот парубки и девушки шумно собирались в кружок, [Далее начато: выливать свое] в блеске чистого вечера, выливать свое веселье в звуки, всегда неразлучные с уныньем. И вечер, вечно задумавшийся, мечтательно обнимал синее небо, преобращая [и, казалось, превращал] всё в неопределенность и даль. Уже и сумерки; а песни всё не утихали. С бандурою в руках пробирался ускользнувший от песельников молодой козак Левко, сын сельского головы [сын сельского головы Левко Макогон. ] На козаке решетиловская шапка. Козак идет по улице, бренчит рукою по струнам и подтанцывает. Вот он тихо остановился перед дверью одной хаты. Чья же это хата? [Что это за хата?] Чья это дверь? После минутного молчания тихо заиграл он и запел:
«Нет, видно, крепко заснула моя ясноокая красавица», сказал козак и приближился к окну [поближе к окну] «Галю, Галю! ты спишь? Ты не хочешь выйти ко мне? [Далее было: Не бойся, никого нет на [дворе] улице, вечер тепел] ты боишься, верно, чтобы нас не увидал кто, или не хочешь [ты боишься] показать белое личико на холод? Не бойся: никого нет; вечер тепел. А естли бы и показался кто [был кто] прикрою тебя своею свиткою, обмотаю своим поясом, закрою руками тебя, и никто нас не увидит. А бы и холодом повеяло [и ветер поднялся] я прижму тебя поближе к сердцу, отогрею поцелуями, надену шапку свою на твои беленькие ножки. Сердце мое! Рыбка моя! Ожерелье! Выгляни на минут, просунь сквозь окошечко хоть белую ручку свою… нет, ты не спишь, гордая дивчина!» проговорил [сказал] он громче и [и как будто] таким голосом, каким выражается устыдившийся мгновенного унижения [а. выражает речь свою доведенный до унижения б. выражает себя устыдившийся своего мгновенного унижения]: «Тебе любо издеваться надо мною; прощай!» Тут он отворотился [обернулся] насунул на бакрень свою шапку и гордо отошел от окошка, тихо перебирая струны бандуры [Далее было: Дверь заскрыпела] В это время деревянная ручка у двери зашевелилась [а. стала шевелиться б. завер<телась>] Дверь распахнулась со скрыпом, и девушка на поре семнадцатой весны, обвитая [Далее начато: а. су<мерками> б. мечтательны<мя>] сумерками, [Далее начато: оглядыва<ясь>] робко оглядываясь и не выпуская из руки деревянной ручки, переступила через порог. В полуясном мраке [Сквозь полуясный мрак] горели приветно, будто две звездочки, светлые очи, блистало красное кораловое монисто, [Далее было: а. и лице рделось и пылало как мак б. но на лице, верно бы, никто не приметил] и от [для] орлиных очей парубка не могла укрыться даже краска, стыдливо вспыхнувшая на щеках ее.
«Какой же нетерпеливый», говорила [а. шопотом говорила б. шопотом проговорила] она ему в полголоса: «уже и рассердился… Зачем непременно так хочется тебе [„Зачем ~ тебе“ вписано. ] Толпа народу шатается то и дела по улицам [на <улицах?>] … Я вся дрожу»…
«О, не дрожи, моя красная калиночка, прижмись ко мне покрепче», говорил парубок, обнимая ее и садясь вместе с нею на присьбе у дверей хаты, выпустив из рук бандуру, которая висела на ремне у него на шее [«выпустив ~ на шее» вписано. ] «Ты знаешь, что мне и часу не видать тебя горько».
«Знаешь ли, что я думаю?» [Только мне кажется] сказала девушка, задумчиво потопив в него свои очи. «Мне всё [Далее было: чудит<cя>] что-то как будто на ухо твердит, что не видаться нам так часто [Вместо „не видаться ~ часто“: а. нельзя будет так часто видеться б. нельзя будет нам вперед так часто видеться] Не добрые у вас люди: девушки все [все девушки] глядят так завистливо, а парубки… Я примечаю даже, что мать моя с недавней поры [с недавнего врем<ени>] стала суровее строже] приглядывать за мною. Признаюсь, мне веселее у чужих было». Какое-то трогательное движение тоски выразилось на лице ее при последних словах.
«Только два месяца в стороне родной, и уже прискучила! Может, и я тебе надоел уже [уже надоел уже надоел]?..»
«О, ты мне не наскучил», молвила она усмехнувшись. «Я тебя люблю, чернобровый козак! За то люблю [люблю тебя] что у тебя карые очи и как поглядишь [выведешь] ты ими на меня, у меня как будто на душе усмехается, и весело, и чудно ей, что [что так] приветливо моргаешь ты черным усом своим, что ты идешь по улице, поешь, играешь на бандуре, и любо [люблю] слушать тебя».
«О, моя милая девушка!» вскрикнул парубок [козак] с огнем радости в глазах [«с огнем радости в глазах» вписано. ] целуя и прижимая сильнее ее к груди своей.
«Постой, полно [Полно, постой] Левко! Скажи наперед, говорил ли ты c отцом своим?»
«Что?.. Да [Да, говорил, говор<ил>]», сказал он, будто проснувшись. «Да, что я хочу жениться на тебе, а ты выйти за меня замуж [„Да что я ~ замуж“ вписано. ] Говорил, говорил», но как-то унывно зазвучало в устах его это слово: говорил. [а. как <1 нрзб.> б. но какое-то унывное ударение отразилось на этом слове]
«Что же?»
«Что станешь делать с ним! притворился, старый хрен, по своему обыкновению, глухим, ничего не слышит и еще бранит [Вместо „ничего ~ бранит“: да бранит] что таскаюсь бог знает где, повесничаю и шалю с хлопцами по улицам [„повесничаю ~ по улицам“ вписано. ] Но не тужи, моя Галю [Галя ясная]! Вот слово козацкое, что я уломаю его [Что бы ни было, я его уломаю]».
«Я верю [Не верю] тебе, Левко. Тебя всякой послушает [Тебя, верно, всякой послушается, что ты не скажешь] Я по себе это знаю. Иной раз, кажется, не послушала бы тебя, а скажешь слово — невольно делаю то [делается] что тебе угодно. Посмотри, посмотри!» продолжала она, [Далее начато: указывая] положив голову на плечо ему и подняв глаза вверх, где необъятно синело теплое украинское небо, завешенное [немного завешенное] снизу кудрявыми ветвями стоявших перед ним вишен. «Посмотри, вон-вон [вон далеко] далеко мельканула звездочка одна, другая, третия, четвертая, пятая… Не правда ли, ведь это ангелы божии поотворяли окошечки своих светлых домиков на небе [свои окошки на небе] и глядят на нас [и глядят на нас мерцая <?>]? Да, Левко? Ведь это они глядят на нашу землю? Как широко, как раздольно там вверху! Что бы, если [если бы] у людей были крылья, как у птиц, туда бы полететь высоко, высоко. Ух, страшно! Ни один дуб у нас не достанет до неба, а, говорят, однако же, есть где-то в какой-то далекой земле такое дерево, которое уходит вершиною в самое небо, и бог сходит по нем на землю ночью перед самым светлым праздником…»
«Нет, Галю, у бога есть длинная лестница от неба до самой земли, и ставят ее перед воскресением святые архангелы, и как только бог ступит на первую ступеньку [ступень] и все нечистые духи стремглав полетят от земли и кучами попадают в пекло, и от того на воскресение христово [на светлое воскресение христово] ни одного черта не бывает на земле».
«Как [Но как] тихо колышется вода [а. стоит пруд б. дрожит вода] как будто дитя в люльке», продолжала Ганна, указывая [указывая р<укою?>] на пруд, угрюмо обставленный темным кленовым лесом, вербами [оплакиваемый жалобными <вербами>] потопившими в нем <7 нрзб.> жалобные свои ветви. [Далее начато: я заключаемый] Как бессильный старец держал в холодных объятиях своих далекое, темное небо, обсыпая ледяными поцелуями огненные звезды, которые тускло реяли середи теплого океана ночного воздуха, предчувствуя появление блистательного [нового] царя ночи. Возле леса, на пригорке дремал с закрытыми ставнями старый деревянный дом; кудрявые яблони разрослись перед его окнами: лес, обнимая его своею тенью, бросал на него печальную мрачность. [а. лес захватывал его тенью б. лес обхватывал его своею тенью и чрез то усаливал его мрачность] Ореховая роща стлалась у подножия его и скатывалась к пруду. [«Ореховая ~ к пруду» вписано.]
«Я помню, как будто сквозь сон», сказала Ганна, не спуская глаз с пруда: «Давно, давно, когда я еще была маленькой [маленькая] и жила у матери. Что-то страшное рассказывали про дом этот. Левко, ты, верно, знаешь, расскажи…»
«Бог с ним, моя красавица! Мало ли чего не расскажут [навр<ут>] бабы и народ глупый. Ты себя только потревожишь, [Далее было: и не заснешь покойно] станешь бояться, и не заснется тебе покойно».
«Расскажи, расскажи, милый, чернобровый мой парубок» говорила Ганна, прижимаясь лицом своим к щеке его и обнимая его. «Нет, ты, видно, не любишь меня, у тебя есть другая девушка. Расскажи, мой милый! Нет, я не буду бояться, я буду спокойно спать ночь. Теперь то я не засну уже, если не скажешь. Я буду мучиться да думать [Я всё буду думать и дог<адываться?>] Расскажи».
«Видно, правду [справедливо] говорят люди, что у девушек нечистый дух сидит, который подстрекает их знать то, чего не следует».
«Давно [Давно уже] мое серденько, жил [жил сот<ник>] в этом доме сотник. У сотника была дочка, ясная панночка, белая, как снег, как твое личико. Сотникова жена давно уже умерла. Задумал сотник жениться на другой. „Будешь ли ты нежить [любить] меня по старому, батеньку [батенько] как возьмешь другую жену?“ говорила панночка. Буду, моя дочка [доню]! Еще крепче прежнего стану прижимать к сердцу! Буду, моя до<чка>, еще ярче стану дарить серьги и мониста!» Привез сотник жену в новый дом свой. Хороша была молодая жена. Румяна и бела собою была молодая жена [«Румяна ~ жена» вписано. ] Только так страшно взглянула на ее, на свою падчерицу, что та вскрикнула [Вместо «на свою падчерицу, что та вскрикнула»: что вскрикнула бедная падчерица] ее увидевши. И хоть бы слово во весь день сказала суровая мачиха. Настала ночь. Ушел сотник с молодою женою в свою спальню. Заперлась и белая панночка в своей светлице и стала плакать. Смотрит: крадется к ней черная кошка, шерсть на ней горит и стучат по полу железные кохти. В испуге вскочила панночка в минуту на лавку, кошка за нею. Перескочила на лежанку, кошка и туда, кинулась на шею и стала давить ее за горло [Вместо «и туда ~ за горло»: за нею, вспрыгнула и стала давить ее за шею] Собравши все силы, оторвала она ее и бросила [кинула] на пол, и схватила висевшую на стене отцовскую саблю, ударила по ней со всего размаху, сабля развалилась, лапа с железными кохтями отскочила, и кошка с визгом пропала в темном углу. Целый день не выходила [Не выходила целый день] из своей светлицы молодая жена. [Далее было: Сурово [погл<ядывал>] глядел на свою дочку сотник] На третий день вышла с завязанною рукою. Догадалась бедная панночка, взглянувши на нее [Как взглянула, догадалась бедная панночка] что мачиха ее ведьма, и [и она] что она ей отрубила руку. Приказал сотник своей дочке носить воду, мести [выме<тать>] хату [хату, и не показываться в] как простой мужичке, и не показываться в панские покои. Тяжко было бедняжке, да нечего делать: стала выполнять отцовскую волю. На четвертый день выгнал сотник свою дочку босую из дому [дочку совсем из дому] и куска хлеба не дал на дорогу. Тогда [Тут] только зарыдала панночка, закрывши руками белое личико свое. «Погубил ты, батьку, родную дочку свою! Погубила ведьма душу [греш<ную> душу] твою! Прости тебя бог, а мне, несчастной, видно, не велит судьба жить [Вместо „не велит судьба жить“: не жить] на этом; свете [„погубил ~ свете“ зачеркнуто. Далее начато: Заела ты, злая]». «И вот, видишь ли ты», оборотился парубок к Ганне, указывая пальцем на дом [«оборотился ~ на дом» вписано. ]: «гляди сюда: вон подалее от дома самый высокий <1нрзб.> берег. С этого самого берега кинулась панночка в воду, и с той поры не стало ее на свете…»
«А ведьма?» боязливо прервала Ганна, устремив на него с какою-то дикостию очи.
«Ведьма [Что ведьма?]? Старухи выдумали, что с той поры все утопленницы выходили в лунную ночь в панский сад греться на месяце, и сотникова дочь сделалась над ними главною. В одну ночь увидела она мачиху свою возле пруда, с криком напала на ее и утащила в воду. Но ведьма и тут нашлась: оборотилась под водою в одну из утоплениц и через то ускользнула от тройчатки из зеленого тростника, которою [от розг, которыми] хотели сечь ее утопленицы. Верь бабам: рассказывают еще, что панночка собирает каждую ночь утоплениц и заглядывает по одиночке каждой в лицо, стараясь узнать, которая из них ведьма; но до сих пор еще не узнала [а. не может узнать б. этого еще не узнала] И если попадет из людей кого [попадется из людей кто] тотчас заставляет его угадывать, не то грозит утопить в воде. Вот, моя Галю, как рассказывают старые люди… Теперешний пан хочет на том месте строить винокурню и прислал нарочно для того винокура [нарочно уже и винокура] сюда. Но [Но ты дрожишь, Галю?] я слышу говор. Это наши ворочаются с песен. Прощай, Галю! Спи спокойно, да не думай об этих бабских выдумках!» Сказавши [Тут] он обнял ее крепче, поцеловал и ушел.
«Прощай, Левко!» говорила Ганна, задумчиво вперив очи на темный лес. Огромный огненный месяц величественно стал в это время вырезываться из земли. Еще половина была под землею, а уже весь мир исполнился какого-то торжественного света. [Далее начато: и небо] По пруду вертелись [а. мельк<нули> б. блеснули] где-где искры. Тень от деревьев ясно стала отделяться на темной зелени. «Прощай, Ганно!» раздалось позади ее слово, сопровождаемое поцелуем. «Ты воротился!» сказала она, оглянувшись, но увидела перед собою незнакомого парубка, отворотилась от него в сторону [«отворотилась от него в сторону» вписано. ] «Прощай, Ганна!» и снова поцеловал ее кто-то в щеку. «Вот принесла нелегкая и другого!» проговорила [отвечала] она с сердцем. «Прощай, милая Ганна!» [Вместо «милая Ганна»: Ганна] — «Еще и третий!» — «Прощай, прощай, прощай, Ганна!» [Далее начато: «Да т<ут>] и поцелуи засыпали ее со всех сторон. „Да тут их целая ватага!“ кричала Ганна, вырываясь из кучи [от кучи] парубков, которые наперерыв спешили обнимать ее. „Как им не надоест, проклятым, беспрестанно целоваться! Скоро, ей богу, нельзя будет показаться на улице!“ Это были последние слова ее. Дверь со скрипом захлопнулась вслед за нею, и слышно [слышен] только было, как с визгом засунулся извнутри железный засов.
Знаете ли вы украинскую ночь? О, вы не знаете украинской ночи! Вглядитесь в нее [Глядите]: с середины неба смотрит месяц, необъятный небесный свод раздвинулся еще необъятнее [раздался во все стороны] Горит и дышет он. [Далее начато: Серебряный свет] Земля вся в серебряном свете, и чудный воздух [Далее было: и упоительно холоден] и душен, и полон неги, и движет целый океан благоуханий. Божественная ночь! Очаровательная ночь! Недвижно вдохновенно стали [стал <лес?>] леса, полные мрака, и кинули огромную тень от себя. [Далее было: на [ровные] раздольные долины зелени] Как тих, как покоен этот пруд. [Далее начато: Как] Холод и мрак вод его как будто угрюмо заключен в темно-зеленые стены [Вместо „угрюмо ~ стены“: а. теряются в садах, обнимающих их темными объятьями своими б. теряются в садах, обнимающих со всех сторон его стенами своими [.Девственные корни черемух и черешен пугливо протянули свои корни в ключевой холод и изредка лепечут листьями, будто сердятся [как выговаривают] и шумят<?> упреками, когда [как] прекрасный ветренник — ночной ветер — продравшись мгновенно целует. [Далее было: и движет] Весь ландшафт спит. А вверху всё дышет, всё дивно, всё торжественно. А на душе и [всё] необъятно, и [всё] чудно, [Далее начато: а она] и толпы серебряных видений [Далее было: проходят] стройно и величественно проходят в ее глубине. Божественная ночь! Очаровательная ночь! И вдруг всё ожило, и леса, и пруды, и поле, и степи. Сыплется величественный гром украинского соловья. [Далее было: Звуки его раздаются, горят, блещут] И чудится, что и месяц заслушался посереди неба. Как очарованное, дремлет на возвышении село. Еще белее, еще лучше блестят при месяце [на месяце] толпы хат, еще ослепительнее вырезываются из мрака низкие стены. Песни умолкли. [Далее начато: За<молкли?>] Всё тихо… Благочестивые люди уже спят [Вместо „Благочестивые ~ спят“: Люди спят. ] Где-где только блещут в огне узенькие окна. Перед порогом иных только хат [Перед иными только хатами] запоздалые семьи, усевшись около горшка, совершают свои ужины. Заливается лай собак.
„Да гопак не так танцуется. То-то я смотрю… Всё не выхо<дит>. Что ж это говорит кум? А, ну: гоп трала, гоп трала, гоп, гоп, гоп“. Так разговаривал сам с собою [Далее было: мужик] подгулявший мужик средних лет, танцуя по улице [а. идя б. качаясь по улице и приседая в. по<качиваясь?>] „Ей богу, не так танцуется гопак [не так танцует]! Что [Что бы] мне лгать? Ей богу, не так! А, ну: гоп трала! гоп трала! гоп, гоп, гоп!“
„Вот одурел человек! добро бы еще хлопец [малый хлопец] какой, [Далее было: нет, старый кабан] детям на смех, танцует ночью по улице!“ вскричала проходящая пожилая женщина, неся в руке солому. „Ступай в хату свою! Пора спать давно!“
„Я пойду!“ сказал [вскричал] остановившись, мужик. „Я пойду! Я не посмотрю на какого-нибудь голову, что он думает, дидько б утысся его батькови [враг бы убыв<його батька?> Далее было: Что он думает] что он голова, что он [он может <обливать?>] обливает людей холодною водою на морозе, так и нос поднял! Ну, голова, голова. Я сам себе голова. Вот, убей меня бог, бог меня убей, я сам себе голова, вот что! [Далее начато: про<должал?>] а не то что…“ продолжал он, подходя к первой попавшейся хате, и остановился вместо дверей перед окошком, скользя пальцами по окну и стараясь найти деревянную ручку. „Баба! отворяй! баба, живей, говорят тебе, отвори! Козаку спать пора!“
„Как ты, Каленик, [Далее ошибочно повторено: ты] в чужую хату попал?“ закричали, смеясь, позади его девушки, ворочавшиеся с веселых песней [поздно ворочавшиеся с песней] „Показать тебе хату твою?“
„Покажите, любезные молодушки!“
„Молодушки! слышите?“ подхватила одна: „какой учтивый Каленик! за это ему нужно показать хату, но нет, потанцуй наперед“.
„Потанцевать?.. Эх, вы, замысловатые девушки!“ протяжно произнес Каленик, смеясь и грозя пальцем и оступаясь» потому что ноги его не могли держаться на одном месте. «А дадите перецеловать себя? Всех перецелую, всех!» И косвенными шагами пустился бежать за ними. Девушки подняли крик, перемешались, но после, ободрившись, перебежали на другую сторону, увидя, что Каленик был не слишком скор на ноги. «Вот твоя хата!» сказали они ему, уходя и показывая на избу [хату] гораздо поболее прочих, принадлежавшую сельскому голове, и Каленик послушно побрел в эту сторону, принявшись снова ругать голову.
Но кто же этот голова? О! этот голова важное лицо. Никого старше его нет [Никого нет старше головы] на селе. Всё село, завидевши его, берется за шапки, останавливается, и даже молоденькие девушки низким наклонением головы отдают добрыдень. Кто бы из парубков не захотел быть головою? Во все тавлинки открыт свободный вход голове, а простой мужик, почтительно снявши шапку, стоит [стоит перед ним] в продолжение того, когда голова запускает свои грубые и толстые пальцы в его [в свою] табакерку. В мирской сходке или громаде, несмотря [голова, несмотря] на то, что власть его ограничена несколькими голосами, голова всегда берет верх и почти по своей воле высылает кого ему угодно ровнять и гладить дорогу или копать каналы. Голова угрюм, суров с виду и не любит много говорить. [Далее начато: Но он] Давно еще, очень давно, когда блаженной памяти великая царица Екатерина ездила [ехала] в Крым, <он> был выбран в провожатые; два дни находился в этой должности и раз даже удостоился сидеть [Вместо «удостоился сидеть»: сидел] на козлах [Далее начато: и с тех пор] с царицыным кучером. И с той самой поры еще голова наш выучился [И с той поры голова не мог наговориться [о том, как он вез царицу] про этот случ<ай>] раздумно и важно потуплять голову, гладить длинные, закрутившиеся вниз, русые усы [«гладить ~ усы» вписано. ] и кидать соколиный взгляд исподлобья. И с той поры голова, об чем ни заговорили с ним, всегда умеет поворотить речь на то, как он вез царицу и сидел на козлах с царицыным кучером. Голова любит [Голова не любит щеголять] иногда притвориться глухим, особливо если услышит то, чего не хотелось бы ему слышать. Голова не любит щеголять, носит всегда свитку черного сукна [все помнят его всегда <в> черной <свитке?>] перепоясывает шерстяным цветным <поясом>, и никто не запомнил его в другом костюме, выключая только времени проезда царицы в Крым, когда был на нем синий козацкий жупан. Но это [Далее начато: вряд] время вряд ли кто мог припомнить изо всего села, а жупан он держит всегда в сундуке под замком. [Вместо «а жупан ~ замком»: а голова держит жупан под <замком>]
Голова вдов; но у него живет в доме своячница, которая варит обедать и ужинать, моет лавки, белит хату, прядет ему на рубашки и заведывает всем домом. На селе [а. Злые <языки?> б. Стороною] поговаривают, будто она совсем ему не родственница, но вы уже видели [а. достаточно вспомнить? б. вспомните] что у головы много неприятелей, которые рады распускать всякую клевету. Впрочем, может быть, к этому подало повод и то, что своячнице всегда очень не нравилось [не нравится] если голова заходит иногда в поле, усеянное жницами, или в гости <к> козаку, у которого была молодая [бывает хорошенькая] дочка. Голова крив, но зато одинокий глаз его злодей и далеко может увидеть хорошенькую поселянку. Не прежде он наведет его на [на ли<чико>] смазливое личико, покаместь не обсмотрится осторожно по сторонам, не глядит ли откуда-нибудь своячница. — Но мы уже рассказали почти всё [а. Но мы уже и рассказали всё б. Но мы почти всё уже рассказали] что нужно, про голову, а пьяный Каленик не добрался еще и до половины дороги и долго еще угощал голову всеми [всеми сло<вами>] отборными словами, какие могли только вспасть на лениво и несвязно поворачивавшийся язык его.
—
«Нет, хлопцы, нет [нет, нет] не хочу! Что за разгульство такое! Как вам не надоест повесничать? И без того уже [И так уже] прослыли мы, бог знает, какими буянами. Ложитесь лучше спать». Так говорил Левко разгульным товарищам своим, подговаривавшим его на новые проказы. «Прощайте, братцы! покойная вам ночь». И быстрыми шагами шел от них по улице. «Спит ли моя ясноокая Ганна?» думал он, подходя к знакомой нам уже [уже вам] хате, увенчанной вишневыми деревьями. Среди тишины послышался тихий говор. Левко остановился. Между деревьями [вишня<ми>] забелела рубашка. Мелькнула синяя запаска. «Что значит?» подумал он [Левко] и подкрался поближе и спрятался за вишню. При свете месяца блистало лицо стоявшей перед ним девушки [блистало перед ним лицо девушки] Это Ганна. Но кто же этот высокий человек, стоявший к нему спиною? Напрасно обсматривал он [Левко напрасно обсматривал] его сзади: тень покрывала его с головы до ног. Сзади только он был [С одной стороны был он] освещен месяцем. Но немного приближившись к нему, он уже подвергался опасности быть открытым [Малейшее же приближение со стороны его угрожало открытием. ] Тихо прислонившись к дереву, решился он остаться на месте. Девушка ясно выговорила его имя. «Левко? Левко еще молокосос!» говорил вполголоса [полушопотом] и хрипло высокой человек. «Если я встречу [встречусь <с ним?>] его когда-нибудь у тебя, я выдеру за чуб». — «Хотелось бы мне узнать, какая это шельма похваляется выдрать меня за чуб!» подумал Левко и протянул [наг<нул>] шею, стараясь не проронить ни одного слова. [Далее начато: Высокий человек] Но незнакомец стал говорить [Вместо «стал говорить»: говорил] так тихо, что нельзя было расслушать ни одного слова. «Как тебе не стыдно!» сказала Ганна по окончании его речи. «Ты лжешь, ты обманываешь меня, ты меня не любишь. Я никогда не поверю, чтобы ты меня любил». — «Знаю», продолжал незнакомец: «Левко много наговорил тебе пустяков и вскружил твою голову». (Тут показалось парубку, что голос незнакомца [Далее начато: неско<лько знаком?>] не совсем незнакомый, и как будто бы он его когда-то слышал). «Но я дам себя знать Левку», [Далее начато: Он еще видно] продолжал всё так же незнакомец. «Он думает, что я не вижу всех его шашней [пов<есничеств?>] Попробует он, собачий сын [„собачий сын“ вписано. ] каковы у меня кулаки…» При сем слове Левко не мог [Далее начато: удержать сво<его гнева>] уже боле удержать своего гнева. Подошедши [Подкравшись] на три шага к нему, замахнул со всей силы руку, чтобы дать порядочного треуха, от которого незнакомец, [Далее было: может быть] несмотря на свою видимую крепость, может быть, не устоял бы на месте [пошатнулся бы с места] Но в это время свет пал на лицо его, и Левко остолбенел [остолбенел от изумления] увидевши, что перед ним стоял голова. Невольное покачивание головою и легкий свист одни только выразили его удивление. В стороне послышался шорох, Ганна поспешно влетела в хату, захлопнув за собою дверь.
«Прощай, Ганна!» закричал парубок, обнявши голову и с ужасом отскочил [отступил] назад, встретивши жесткие усы. «Прощай, красавица [Ганна]!» вскричал другой, но на сей раз полетел стремглав от тяжелого толчка головы. «Прощай, прощай, Ганна!» закричало несколько парубков, повиснув к нему на шею. «Провалитесь, проклятые [чертовские] сорванцы!» кричал голова, отбиваясь и притопывая к ним ногами. «Что я вам за Ганна? Поприставали, проклятые, как мухи к меду! Убирайтесь к отцам на виселицу, чортовы дети! Дам я вам Ганны!»
«Голова! голова! это голова! [„это голова“ вписано. ]» закричали хлопцы и разбежались во все стороны.
«Ай да батько!» говорил Левко, очнувшись от своего изумления и [«очнувшись от своего изумления и» вписано. ] глядя в след уходившему с ругательствами голове. «Вот какие за тобой водятся проказы! Славно! [Далее начато: То-то] А я дивлюсь да передумываю, что бы это значило, что он всё притворяется глухим, когда станешь ему говорить о деле. Постой же, старый хрен, ты у меня будешь знать, как таскаться под окнами молодых девушек, будешь знать, как отбивать чужих невест. Гей, хлопцы, сюда! сюда!» кричал он, махая руками к парубкам, которые снова собрались в кучу. «Ступайте сюды! Я увещевал [усовещевал] вас идти спать, а теперь раздумал, и сам готов хоть целую ночь гулять с вами».
«Вот дело сказано!» сказал плечистый и дородный парубок, считавшийся первым гулякой и повесой на селе. «Мне всё кажется тошно, как будто недостает чего-то [Вместо „тошно ~ чего-то“: что потерял шапку или люльку] если не удается погулять порядком и настроить штук. Всё как будто не достает чего-то, как будто потерял шапку или люльку, словом [одним словом] не козак да и только».
«Согласны ли вы побесить хорошенько сегодня голову?»
«Голову?»
«Да, голову. Что он в самом деле задумал? Он управляется [управляет] у нас, как будто гетьман какой. Мало того, что помыкает как своими холопьями, еще и подъезжает к девчатам нашим. Ведь, я думаю, во всем [в целом] селе нет смазливой девки, за которою бы не волочился голова».
«Это так, это так!» закричали в один голос все хлопцы.
«Что ж мы, ребята, за холопья у него? Разве [а. И так-таки б. Разве в. Ведь] мы <не> такого же рода как он; мы, слава богу, вольные козаки [Вместо „мы ~ козаки“: мы вольные козаки]! Покажем ему, хлопцы, что мы вольные козаки!»
«Покажем!» закричали парубки.
«А у меня [А мне] как нарочно», продолжал Левко [«продолжал Левко» вписано. ]: «сложилась славная песня про голову. Пойдемте, я вас выучу», продолжал <он>, ударив рукою по струнам бандуры. «Да слушайте: попереодевайтесь, кто во что ни попало».
«Гуляй, козацкая голова!» сказал плечистый парубок, ударив ногою в ногу и хлопнув руками. «Что за роскошь! Что за воля! Как начнешь беситься, будто поминаешь давние годы. Любо, вольно на сердце, а душа как будто в раю. Гей, хлопцы! Гей! Гуляй!» И толпа шумно пронеслась по улицам. И благочестивые старушки, пробужденные криком, подымали окошки и крестились сонною рукою, говоря: «Ну, теперь гуляют парубки!»
—
Блистательный месяц, прогуливаясь в необъятных пустынях своего [чудно<го>] неба, не налюбуясь красавицею землею [и озирая красавицу землю] раздумно остановился над хатою [одною хатою] которой неровные окна одни только светились среди уснувших улиц, как будто спрашивая: «какие это люди осмелились при моем серебряном свете разводить презренный и неприятный для глаз огонь свой?», [«как будто ~ свой» вписано. ] Это жилище головы. Голова давно уже окончил свой ужин и, без сомнения, давно бы заснул уже; но у него [у него тепе<рь>] в хате гость, винокур, присланный помещиком, имевшим небольшой участок земли в селе между вольными козаками, вместе с мельником [«вместе с мельником» вписано. ] строить винокурню. На почетном месте, под самым покутом, сидел гость, низенькой [небольшой] толстенькой человек, с маленькими, вечно смеющимися глазками, в которых, кажется, написано было то удовольствие, с каким курил он свою коротенькую трубку, поминутно сплевывая и придавливая пальцем вылезавший [подымавший<ся>] из трубки превращенный в золу табак. Облака дыма быстро разростались над ним, облекали его в сизый туман, и казалось [и тогда чудилось] будто широкая труба с какой-нибудь винокурни, наскуча сидеть на своей крыше, задумала прогуляться и чинно уселась за столом [за стол] в хате головы. Под носом торчали коротенькие, густые и широкие усы [Вместо «густые ~ усы»: но густые усы] Но они так неясно мелькали сквозь серую табачную атмосферу, что взглянувшему, без сомнения, показались бы они мышью, которую <винокур> поймал и держал во рту своем, подрывая [Вместо «показались бы ~ подрывая»: почудилось бы, что винокур держал в зубах своих мышь и тем подрывал] монополию анбарного кота. Голова сидел, как хозяин, в одной рубашке и шароварах [и полотняных шароварах] Орлиный глаз его, как вечереющее солнце, начинал жмуриться и меркнуть. [начинал уже блистать не так ярко] На конце стола курил люльку один [сидел один] из сельских десятских, составлявших команду головы, сидевший из почтения к хозяину в свитке [Вместо «сидевший ~ в свитке»: один только из почтения к [голове] [свое<му?>] хозяину не снявший свитки]
«Но скоро ли вы думаете», сказал голова, [Далее было: а. обращаясь б. зевая] кладя крест на зевнувший рот свой и оборотившись к винокуру: «поставить вашу винокурню?»
«Когда бог поможет, сват, то к осени надеемся закурить [а. Если бог поможет, то к осени и закурим, за лето думаем б. Да нужно бы, сват, чтобы к осени, за лето управиться] А на Покрову, я готов поставить бог знает что, если пан голова не будет [не будут] писать ногами немецкие крендели по дороге». [Вместо «ногами ~ по дороге»: по дороге ногами немецкие крендели] По произнесении сих слов глазки [Тут узенькие глазки] винокура пропали; вместо их протянулись лучи до самых ушей, туловище стало колебаться от смеха [а. лицо начало дрожать от смеха б. вся голова] а веселые губы оставили на мгновение [Далее было: люльку] дымившуюся люльку.
«Теперь, сват, еще слава богу», отвечал голова: «винниц развелось немного. А вот в старое время, когда провожал я царицу по переяславской дороге; еще покойный Безбородько…»
«Ну, сват, вспомнил время!» прервал винокур. «Тогда oт Кременчука [от Полтавы] до самых Ромен не было ни одной винницы. А теперь… Слышал ли ты, что проклятые немцы повыдумывали? Говорят, станут курить не так, как все христиане [Говорят, будто не так, как курят все христиане] добрые, дровами, а как-то паром». Говоря это [эти слова] винокур в размышлении глядел [глядел над] на стол и на расставленные на нем руки свои. «Каким паром… ей богу, не знаю».
«Что за дурни, прости господи, эти немцы!» сказал голова. «Я бы батогом их, собачьих детей! Слыханное ли дело, чтобы паром можно было кипятить что? Потому, это бы ложку борщу нельзя бы поднести, не изжаривши [не поджаривши] губ вместо молодого поросенка».
«И ты, сват», прервала [прервала в это время] сидевшая на лежанке, поджавши ноги, свояченица: «будешь всё это время жить у нас без жены?»
«А для чего она мне? Добро бы, что доброе было».
«Будто не хороша собою?» сказал голова, устремив на него глаз свой.
«Куды тебе хороша? Стара мов бис [як бис] Харя вся в морщинах, будто выпорожненный кошелек». [Далее было: а. При <этих словах?> б. Голова винокура зашаталась снова, оживленная раскачиваемою] И голова винокура раскачалась снова от громкого смеха.
В это время что-то стало шарить за дверью [«что-то ~ за дверью» вписано. ] дверь растворилась, и мужик, не снимая шапки, ступил в хату и стал как будто в раздумьи, разинувши рот и озирая потолок [разинувши рот на потолок хаты] Это был знакомец наш Каленик. «Вот я и домой пришел!» проговорил <он>, садясь на лавку у дверей и не обращая внимания на присутствующих. «Вишь, как растянул вражий сын, сатана, дорогу! Идешь, идешь, и конца нет! Ноги подкашиваются» [так и подкашиваются] продолжал, почти повалившись [валясь] на лавку у дверей. «Достань-ка там, баба, тулуп подостлать мне. На печь к тебе не приду, ей богу, не приду: ноги болят. Достань его там, он лежит близ покута. Гляди только не опрокинь [Да гляди, не расшиби там] горшка с тертым [с размолотым] тютюном. Или нет, не тронь, не тронь! Ты, может быть, пьяна сегодня. Пусть уже я сам его достану». Каленик приподнялся [поднялся] немного, но неодолимая сила приковала его [удержала] к скамейке.
«За это [Вот] люблю!» сказал голова: «Пришел в чужую хату и распоряжается как дома. Выпроводить его по добру, по здорову!..»
«Оставь его отдохнуть [„отдохнуть“ вписано. ] сват!» сказал винокур, удерживая голову за руку. «Это самый преполезный человек. Побольше бы такого народу, и винница наша славно пойдет». [Далее начато: а. Но винокур б. Винокур был су<еверен?>] Однако ж не добродушие вынудило эти слова. Винокур верил чересчур всем приметам, и тотчас прогнать [и выгнать] человека, севшего уже на лавку, значило [почитал было] по его мнению, накликать на себя [на голову] несчастье.
«Что-то, как старость придет!» ворчал Каленик, ложась на лавку. [Далее начато: Ей богу, ничто] «Добро бы, сказать еще, пьян, так нет же, не пьян, ей богу, не пьян. Я готов объявить это [сказать] хоть самому голове. Что мне голова?! Чтобы он издохнул, собачий сын! Я плюю на него! [Далее было: Что он обливает людей на морозе] Чтоб его, вражьего сына, возом переехало! Что он обливает людей на морозе».
«Эге! влезла свинья в хату, да и лапы на стол!» сказал, гневно подымаясь с места, голова. Но в это время увесистый [порядочный] камень, разбивший окошко вдребезги, влетел прямо ему под ноги. Голова быстро отворил двери на улицу. Вдохновенная ночь дышала дивною [чудесною] теплотою в блеске полного <?> месяца, и хоть бы что-нибудь показалось в небе или на земле. «Естли бы я знал», сказал он, подняв камень и рассматривая его пылающим своим глазом: «какой это висельник (чтоб его на том свете черти заставили лизать языком горячую сковороду) швырнул камнем [Далее начато: дал] я выучил бы его, как кидаться! Экие проказы!» продолжал <он>, рассматривая его в руке пылающим глазом. «Чтобы он подавился этим камнем!..»
«Стой, стой! боже тебя сохрани, сват!» подхватил [прерв<ал>] побледневший винокур. «Боже сохрани тебя и на том и на этом <свете> поблагословить кого-нибудь такою побранкою», «Вот нашелся заступщик! [Пусть он пропадет] Пусть он [он еще] пропадет…» «И не думай, сват! [Далее начато: Слы<шал?>] Ты не знаешь, верно, что случилось с покойной [„покойной“ вписано. ] тещей моей?» «С тещей?»
«Да, с тещей. Вечером [Под вечерок] немного, может, раньше теперешнего, уселись на земле, протянувши ноги [„на земле, протянувши ноги“ вписано. ] перед дверью хаты вечерять. Покойная теща, покойник тесть, да наймыт, да наймычка, да детей штук с пятеро. Теща насыпала галушек немного из большого казана в миску, чтобы не были горячи слишком [чтобы прохолодить их] После работ все проголодались и все повздевали [Вместо „После ~ повздевали“: Тесть, наймыт, наймычка и дети повздевали] на длинные деревянные спички галушки и стали есть. Как вдруг откуда ни возьмись человек; [Далее было: откуда он] какого роду, бог его знает, просится допустить его к трапезе<?> Как же не накормить голодного [отказать голодному] человека! Дали ему спичку. Только видят все, что гость упрятывает галушки, как корова сено, так что покаместь они съели по одной и опустили спички в юшку поймать другую, дно [Далее начато: уже ее] уже было [было гладко] как помост воза. Теща насыпала еще, думает: теперь гость наелся и будет меньше жрать. Ничего не бывало: еще лучше стал уплетать и [Далее начато: миска] выпорожнил миску еще скорее первой. „А, чтобы ты подавился этими галушками!“ подумала голодная теща. Как вдруг тот [тот упал] закашлялся и упал. Кинулись к нему, и дух вон. Удавился».
«Так ему, обжоре проклятому, и нужно!» сказал голова.
«Так бы, да вышло не так. С того времени покою не было теще. Чуть только ночь, мертвец и тащится. Сядет верхом на трубу, проклятый, и галушку держит в зубах. Днем всё спокойно, и слуху нет про него; а чуть ночь, погляди [глянь] на крышу, уже и оседлал, собачий сын, трубу…»
«И галушка [вареник] в зубах?»
«И галушка [вареник] в зубах».
«Чудно, сват! Я слыхал [помню] что-то похожее на это. Еще [Еще тогда] за покойницу царицу…»
Но голова остановился, услышалось под окном шум и топанье танцующих [Тут послышалось под окном шум, беспрестанно [. Сначала тихо звукнули [сильно звукнули] струны бандуры; к ним присоединился голос, струны загремели сильнее, несколько [и несколько] голосов стали подтягивать, и песня зашумела целым вихрем звуков:
«Неужели это я спал?» сказал [д<умал?>] про себя Левко, вставая с своего пригорка [«вставая с своего пригорка» вписано. ] оглядываясь на все стороны. «Так живо [живо всё] как будто на яву… Чудно! Чудно!» повторил он, оглядываясь. Месяц [Месяц стоял] остановившийся посереди неба, показывал пол<ночь>. Везде тишина. От пруда веял холод. Над ним печально стоял старый ветхий дом с закрытыми ставнями. Мох и дикой бурьян на крыше показывали, что давно удалились из него люди. Тут он разогнул не <много> [он расправил] свою руку, которая судорожно была сжата во время сна его и, к изумлению [удивлению] почувствовал в ней записку. «Эх, естли бы я знал грамоте» [был грамотный] подумал [а. сказ<ал> б. проговорил] он, оборачивая ее перед собою [«перед собою» вписано. ] на все стороны. В это мгновение послышался позади его шум. «Не бойтесь [Чего вы боитесь] прямо хватайте его! Чего перепугались? нас десять [десять человек] Я ставлю бог знает что, что это человек, а не чорт!» так кричал [Вместо «так кричал»: горяч<ился?>] голова своим сопутникам, и Левко почувствовал себя схваченным [обхваченным. ] несколькими руками, из которых иные дрожали [дрожавшие] от страха. «Скидавай-ка, приятель, свою страшную личину. Полно [Полно ду<рачить>] тебе дурачить людей!» проговорил голова, ухватив его за ворот, и оторопел, выпучив на него глаз свой. «Левко! Сын [Сын! Левко!]!» вскричал он, отступая от удивления. «Это ты, собачий сын! Вишь, бесовское рождение! Я думаю, какая это шельма, какой это вывороченный дьявол строит штуки!
А это всё ты, невареный кисель твоему батьке в горло, изволишь заводить по улицам разбой. Эге, ге, ге, Левко! А что это? Вот мы с тобою разделаемся. Вязать его!»
«Постой, наперед, батько, велено тебе отдать эту записку», сказал Левко.
«Не до записок теперь, голубчик! Вязать его!»
«Постой, пан голова!» сказал писарь, развернув записку. «Комисарова рука».
«Комисара?»
«Комисара?» повторили машинально десятские. «Комисара? Чудно! Еще непонятнее!» подумал про себя Левко.
«Читай, читай!» сказал голова: «что там пишет комисар?»
«Послушаем, что пишет комисар?» произнес [сказал] винокур, вырубливая огонь для своей люльки.
Писарь откашлялся и начал [стал] читать: «Приказ голове Евтухý Макогоненку. Дошло до нас, что ты, старый дурак, вместо того, чтобы собрать пропавшие <?> [старые] недоимки и вести на селе порядок, одурел [одурел на старо<сти>] и строишь пакости…»
«Вот, ей богу!..» прервал голова: «ничего и не слышу!»
Писарь вместо [вместо вся<кого>] ответа начал снова: «Приказ голове Евтуху Макогоненку. Дошло до нас, что <ты>, старый ду…»
«Стой, стой! Не нужно!» закричал голова: «я хоть и не слышал, однако ж знаю, что главного дела там еще нет. Читай далее!»
«А в следствие того приказываю [повелеваю] тебе сей же час оженить твоего сына Левка Макогоненка на козачке из вашего же села, Ганне Петриченковой, а также подчинить мосты [все мосты] по столбовой дороге и не давать обывательских лошадей без моего ведома судовым паничам, хоть бы они ехали прямо из казенной палаты. Если же по приезде моем найду оное приказание мое не приведенным к исполнению, то тебя одного потребую к ответу. Комисар порутчик Козьма Деркач-Дришпановский».
«Слышишь, пан писарь?» сказал голова: «Слышите, господа. Я вам говорил, что за всё с меня взыщут, а потому прошу беспрекословно слушаться, не то — прошу не прогневаться… А тебя» [тебя, собачий сын] продолжал он, оборотясь к Левку: «в следствие приказания комисара я оженю, только наперед ты у меня [у меня [поп<робуешь>], собачий сын] попробуешь нагайку, знаешь ту, которая висит у меня на стене около покута. Она давно не была в деле… Где ты взял эту записку?»
Левко, несмотря на [на свое] изумление, происшедшее от такого неожиданного оборота своего дела, имел благоразумие приготовить в уме другой ответ и утаить настоящую истину [«настоящую истину» вписано. ] каким образом досталась записка. «Я отлучался», говорил он: «вчера в вечеру еще в город [сегодня поутру в соседнее <село>] и встретил [и встретил комисара, сидевшего] на дороге комисара, вылезавшего из брычки. Узнавши, что я из нашего села, дал он мне записку [записку к <тебе>] и велел на словах сказать тебе, батько, что заедет обедать к нам на возвратном пути».
«Он это [это всё] говорил?»
«Говорил».
«Слышите ли, слышите ли!» говорил голова с важною осанкою, оборотившись к своим сопутникам: «комисар, сам комиcap, своею особою, приедет к нашему брату на обед. О!» Тут голова поднял вверх палец и голову привел в такое положение, как будто она к чему-нибудь прислушивалась. «Комисар приедет обедать. Как [Как д<умаешь?>] ты думаешь, пан писарь, и ты, сват, это не совсем незначущая [ма<лая>] честь. Не правда ли? А!» «Еще, сколько я могу запомнить», подхватил писарь: «ни один голова не угощал обедом комисара».
«Может быть, иной и голова голове не чета! Только как думаешь, пан писарь, я думаю, для именитого гостя нужно бы дать приказ принести с каждой хаты по цыпленку».
«Нужно бы, нужно, пан голова!»
«А когда же свадьбу, батько?» спросил Левко.
«Ты всё с свадьбой! Дал бы я тебе сватьбы… Ну, для именитого гостя. Завтра вас поп и обвенчает, чорт с вами! Комисар увидит, что значит исправный голова. Но, ребята, теперь спать! Ступайте по домам… Я [Далее начато: Тут] … еще помню…» При этих словах [Тут голова] пустил он обыкновенный свой важный и значительный взгляд исподлобья.
«Ну, теперь пойдет голова рассказывать, как вез царицу», сказал Левко и быстрыми шагами и с радостью на душе [с радостью на сердце] спешил к заветной хате. «Дай тебе бог небесное царство, добрая [моя добрая] и прекрасная панночка!» [Далее начато: Пусть] думал он про себя. «Пусть тебе на том свете вечно усмехается между ангелами святыми. Никому не расскажу про диво, случившееся в эту ночь. Одной тебе только, Галю, передам [поверю] его. Ты одна только поверишь мне и помолишься со мною за упокой души утопленицы». Тут он приближился к хате. Окно было отперто, лучи месяца проходили через него <в> хату, ударяли на спавшую перед окном [а. подле него б. недалеко от <окна>] Ганну. Голова ее оперлась на локоть, щека тихо горела, губы шевелились, неясно произнося его имя [что-то как будто произно<ся?>] «Спи, моя красавица! Приснись тебе всё, что есть лучшего на свете. Но и то не будет лучше нашего пробуждения». Перекрестив ее, он закрыл окошко и тихо удалился. И через несколько минут все уснули на селе. И месяц [Один только месяц] так же величественно, блистательно и чудно плыл в необъятной [в необъятной дивным] пустыне роскошного украинского неба. Так же неизъяснимо <?> торжественно дышало в вышине. Так же прекрасна была земля в дивном серебряном блеске. Но уже никто не упивался красивою ночью. Всё погрузилось в сон. Изредка слышался только лай собак, и долго еще пьяный Каленик шатался по уснувшим улицам, отыскивая свою хату.
Так вы хотите, чтобы я вам еще рассказал про деда? Почему ж не потешить веселой прибауткой. Пожалуй. Вы люди бывалые, вас не испугаешь чудными дивами, [Далее начато: деявшимися] которых как-то в разумную старину не в сто мер было больше. Ведь точно нивесть какая радость падет на сердце, как услышишь про то, что далеко-далеко, и года ему и месяца нет, деялось на свете. А как еще впутается какой-нибудь и родич, дед или прадед, так вот враг меня возьми, если не чудится, что вот, вот, вот сам всё то делаешь… будто залез в прадедовскую душу или прадедовская [прадедовского] шалит в тебе… Нет, мне пуще всего наши [Далее начато: молодицы] девчата и молодицы. Покажись только на глаза им: «Хома Григорович, Хома Григорович, а нуте, нуте… якý небудь] какую-нибудь] страховúнну кáзочку, а нуте, нуте»… тара та та татата и пойдут и пойдут. Не жаль, конечно, рассказать, да загляни<те> [посмотрите] что делается с ними в постеле. Ведь я знаю то, что каждая дрожит под одеялом так, как будто ее трясет лихорадка и, кажется, рада совсем бы влезть в тулуп свой. [Вместо «да загляните ~ свой»: а. да ведь знаешь то, что каждая как придет домой б. да ведь знаешь то, что каждая в постеле дрожит под одеялом и рада совсем бы влезть в тулуп свой] Царапни горшком крыса, сама как-нибудь задень ногою кочергу и, боже упаси! и душа в пятках. А на другой [на следующий] день ничего не бывало, навязывается сызнова: расскажи страшную сказку, да и только… Знаете ли однако ж, что я вам расскажу теперь? [расскажу про деда?..] Я вам расскажу, как ведьмы играли с покойным дедом в дурня [в дурни] Постойте же, чур, только не сбивать. Покойный дед, надобно вам сказать, [«надобно вам сказать» вписано. ] был не из простых в те годы козаков. Знал и твердо он — то и словотитлу [и титло] поставить. В праздник, бывало, отхватает Апостола так, что теперь и иной попович [«В праздник ~ иной попович» вписано. ] А ну, сами знаете, что если бы тогда собрать тогдашних грамотных [«тогдашних грамотных» вписано. ] со всего Батурина [нашего края] то нечего и шапки подставлять — в одну горсть всех завернуть можно было [в одну горсть всё забрать <можно> было. ] Стало быть [То] и не дивитесь и дивиться не нужно, если всякой встречный кланялся ему мало, мало [почти что] не в пояс. Вот задумалось раз самому вельможному гетьману послать за чем-то к царице грамотку. Тогдашний полковой писарь, вот нелегкая его возьми, и прозвище не вспомню [позабыл] — Вискряк не Вискряк, Мотузочка не Мотузочка, Голопоцек не Голопуцек, знаю только, что как-то чудно начинается мудреное прозвище, позвал к себе деда и сказал ему, что так и так наряжает его пан гетьман гонцом [«гонцом» вписано. ] с грамоткою к царице. Дед не любил долго собираться. Грамоту зашил в шапку, вывел коня, чмокнул жену и двух своих, как сам он называл, поросенков, из которых один был родный батько хоть бы и нашего брата, и поднял такую за собою пыль, как будто бы пятнадцать хлопцев задумали посереди улицы играть в каши. На другой день, еще петух не драл в четвертый раз горла, дед был уже в Конотопе. На ту пору была тогда ярмарка. Народу высыпало по улицам столько [такого] что глаза мерещило, только [Далее начато: всё еще растян<улось>] знаете, так как было еще рано, то всё [Далее начато: растянулось] еще дремало, растянувшись по земле. Возле коровы лежал гуляка парубок с покрасневшим как снегирь [свекла] носом, и с распаренною <?> рожей, возле ятки храпела, сидя, [«храпела, сидя» вписано. ] перекупка с кремнями, синькою и бубликами, под телегою цыган, на бочке с дегтем чумак, на самой дороге раскинул ноги бородач москаль с поясами рукавицами… ну много и того всего, как водится по ярмаркам. Наш дед [Далее начато: разглядевши всё хорошенько] приостановился, чтобы всё разглядеть хорошенько. Между тем в ятках <начало> мало-помалу шевелиться, жидовки начали побрянчивать фляшками. [Далее начато: и] Дым покатило [Далее начато: коль<цами>] то сям, то там кольцами] и горячими сластенами понесло по всему табору [и по всему табору понесло горячими сластенами. [Далее начато: а. Дед мой вздумал, что ему нужно запастись б. Дед] Деду вспало на ум, что у него нет ни огнива, ни табаку наготове, вот и пошел таскаться по ярмарке. Только глянь, навстречу гуляка запорожец, и по лицу видно. В красных как жар шароварах, в синем жупане, в ярком цветном поясе, при боку сабля и люлька с медною цепочкою по самые пяты, запорожец да и только! Эх народец: станет, вытянется, поведет рукою молодецкие усы, брякнет подковами и пустится… да ведь как пустится: ноги отвертывают, словно веретено в бабьих руках, как вихорь дернет рука [жилистая рука разом дернет] по всем струнам бандуры и тут же подопрется ею в боки, валяет в присядку, свиснет песню… душа гуляет. Нет, <прошло> времячко [«времячко» вписано. ] не быть запорожцам в наши годы! [Далее было: Слово за слово и завелась меж ними дружба, гульня и попойка [с утра до вечера], <2 нрзб.> так что дед уже и позабыл [а. про то, что нужно ехать б. было] совсем про [свой] путь свой. Только наконец прискучило [деду] бить горшки и кидать в народ деньги, к тому ж и ярмарка не век [продолжается] стоит. Вот и [поехали] отправились уже вместе] Ну встретились, долго ли до знакомства, пошли калякать, калякать так, что дед совсем было уже забыл про путь свой. Попойка завелась [такая завелась] как перед великим постом [<1 нрзб.> до великого поста] на свадьбе. Только прискучило наконец колотить горшки и кидать в народ деньги, да и ярмарка-то не век же стоит. Вот условились, чтобы уже, как говорят [«как говорят» вписано. ] и путь держать [и ехать] вместе. Было давно [уже давно] под вечер, когда выехали они в поле [выехали они за город. Далее начато: По небу краснело после. ] Солнце, как старый погонщик [пасичник] залезло на печь; по небу где-где прохватывались красные и оранжевые ленты. По полю пестрели нивы, как [Далее было: плахта] праздничная плахта чернобровой молодицы. Нашего запорожца раздобар такой взял, что дед и еще другой приплевшийся к ним гуляка подумали [подумали уже] что одна нечистая сила [что разве сама только нечистая сила] могла прикрутить молодецкий язык. Откуда что ни набиралось. Истории, присказки такие диковинные, что дед раз десять хватался за бока и чуть не надсадил живота со смеху [а. чуть не порвал живота со смеху, б. чуть не надорвал живота со смеху. ] Но в поле становилось чем дальше, сумрачнее, а вместе с тем становилась несвязнее и молодецкая молвь, так что наконец рассказчик наш совсем притих и вздрагивал при малом шорохе [наконец запорожец наш уже совсем притих и вздрагивал при каждом шорохе] «Ге, ге, земляк! да ты не на шутку [Далее начато: прикусил] принялся считать сов. Уж [Уж бы] думаешь, как бы домой, да на печь!» — «Да хорошо вам веселиться», отвечал он, поворотившись на коне и уставив<шись> в деда [«и уставившись в деда» вписано. ] «Перед вами таиться нечего. Знаете ли, что душа моя давно продана нечистому». [Далее было: «Как же вы хотите, чтобы я веселился?» — «Есть чего»] — «Экая невидальщина. Кто не знался на веку своем с нечистым. Тут-то и нужно гулять, как говорится, на прах». — «Эх, братцы [„Эх, братцы“ вписано. ] гулял бы и я, да в ночь эту срок молодцу… Эй, братцы [Слушайте, братцы. ] сказал он, хлопнув по рукам. Эй, не выдайте. Эй, не поспите одной ночи, век не запомню вашей дружбы». Почему ж не пособить человеку в таком горе. Дед без дальних околичностей объявил, что он готов свою душу отправить в пекло, если допустит чорта понюхать собачьим его рылом христианской души.
Козаки [Путн<ики>] наши ехали бы, может быть, и далее, если бы не обволокло всего неба ночью, словно черным рядном и в поле не стало так же темно, как под овчинным тулупом. Издали только мерещился огонек и кони, чуя близкое стойло, торопились, [подымали Далее начато: и бодрей] насторожа уши и вковавши очи в мрак. Огонек близился, и перед козаками [а. и на глазах наших мол<одцов> б. и перед нашими козаками] показался шинок, повалившийся на одну сторону [на бок] словно баба на пути с веселых христин домой [словно баба, воротившаяся с веселых христин домой. ] В те поры шинки не то были, что теперь. Доброму человеку не только развернуться [Доброму человеку поворотиться было некуда, не только негде было развернуться] приударить горлицы или тропака, прилечь даже было некуда, когда в голову заберет<ся> хмель и ноги начнут [писать] покой-он — по. Двор был уставлен весь чумацкими возами. Под поветками, в яслях, в сенях, иной свернувшись как ёж, другой развернувшись [а. другой растянувшись б. другой раскинувшись] храпели, как коты [подняли такую музыку носами] Только шинкарь один нарезывал перед каганцем рубцами на палочке [Только шинкарь один нарезывал на палочке] сколько выпито [число выпорожненных] кварт и осьмух. Дед мой, спросивши треть ведра на троих, отправился спать под [Далее начато: и опять <?>] сарай. Все трое легли рядом. Только дед не успел даже повернуться, как видит, что его земляки спят уже [земляки уже спят] мертвецким сном. Разбудивши приставшего к ним третьего козака, дед напомнил ему про данное ими товарищу обещание. Тот привстал, протер глаза и снова заснул. Нечего делать, пришлось одному караулить. Чтобы чем-нибудь занять себя, обсмотрел он возы все, наведался до коней, закурил люльку, пришел назад и сел опять около своих [и сел около своих. Далее начато: Только глаза то и д<ело> начали] Всё было тихо так, что, кажись, ни одна муха не пролетела. Вот и чудится [Вот деду нашему чудится] ему, что из-за соседнего воза что-то серое [черное] выказывает роги. Тут глаза его начали смыкаться [начали так слепляться] так, что принужден он был ежеминутно протирать кулаком и промывать оставшейся водкой. [Далее начато: а. Чуть только б. Едва] Промывши глаза он увидел, что ничего нет. Но наконец снова показывается [Наконец опять показывается] мало погодя из-под воза чудище. Дед вытаращил сколько мог глаза, [Далее начато: но руки его окостенели] но дьявольская дремота обвивала перед ним всё туманом [но дьявольская дремота всё тумани<ла>]; голова скатилась и крепкий сон схватил его так, что он повалился словно убитый. Долго спал дед, и как припекло порядочно уже солнце его [ему] обритую макушу, тогда только схватился на ноги. Потянувшись раза два и почесав спину, заметил он, что уже возов стояло не так много как с вечера. Чумаки, видно, потянулись еще до света. К своим [До своих] — козак спит, а запорожца нет. Выспрашивать — никто слыхом не слыхал [«слыхом не слыхал» вписано. ] и знать не знал. Одна только верхняя свитка лежала <на месте?> [«Одна только ~ лежала <на месте?>» вписано. ] Пошел посмотреть на коней запорожцевого или своего — духу не слышно. [Далее начато: Долго думал и дед, думали все] Об том нечего было уже и думать, что бы это значило. Положим, что нечистый взял запорожца, но за что ж коней? Дед заключил, что чорт пешком, и так как до пекла не слишком близко, то утянул его коня. [Далее начато: Ну, нечего делать] Коня не жаль, больно ему было крепко, что не сдержал козацкого слова. [Далее было: Ну, нечего делать, и ехать было давно уже пора] Да ехать-то как без коня. Ну, думает себе: пойду пешком, [Далее было: На дороге куплю где-нибудь] по дороге встречу где-нибудь цыган, едущих из ярмарки. Только хватился за шапку — нет и шапки. Аж всплеснул руками покойный дед, как вспомнил, что вчера еще обменялись они на время с запорожцем шапками. Кому больше утащить, как не нечистому [«Кому больше ~ нечистому» вписано. ] Вот тебе и гетьманский гонец! Вот тебе и привез грамоту к царице! Тут дед принялся угощать чорта такими прозвищами и подранками, что, я думаю, ему не один раз чихалось тогда в пекле. Но бранью не пособишь, а затылка сколько ни чесал дед, никак не мог придумать ничего. Что станешь делать? Кинулся достать чужого ума, собрал всех бывших тогда в шинке добрых людей, чумаков и просто заезжих, и рассказал, что так и так такое приключилось горе. Чумаки долго думали, крутили головами, [Далее начато: но не] брались за чуб, гладили усы, наконец [только] сказали, что не слышали такого дива на крещеном свете, чтобы гетьманскую грамоту [а. цари<цыну грамоту> б. грамоту к царице в. царскую <грамоту>] утащил чорт. Другие же прибавили, что когда чорт [что уж когда чорт] да москаль украдут что-нибудь — то [тогда] поминай уже, как и звали.
Один только шинкарь сидел молча в углу. [Далее было: и хоть бы слово на все россказни] Дед [Далее было: тотчас и подумал] и подступил к нему. Уж когда молчит человек, то, верно, зашиб много [много зашиб] умом. Только шинкарь не так-то был щедр <на> слова; и если бы дед не полез в карман [и пока дед не полез рукою в карман] за пятью злотыми, то, может [Вписано: стоял бы] и до вечера простоял бы перед ним. «Я научу тебя как найти грамоту», сказал он [Вписано: шинкарь] отводя деда [его] в сторону… У деда и на сердце отлегло. «Я вижу уже по глазам, что ты козак — не баба. Смотри ж! [Далее начато: а. до вечера б. не далеко от шинка] близко от шинка будет поворот направо, в лес. Только станет [нач<нет>] в поле примеркать, чтобы ты был уже наготове. В лесу живут цыгане и выходят они из нор своих и куют железо в такую только ночь, в какую одни ведьмы ездят на своих кочергах. [в самую глубокую ночь только, выходят они из нор своих и куют железо] Чем они промышляют на самом деле, знать тебе нечего. Много будет стуку по лесу, только ты не иди в те стороны, откуда заслышишь стук [стук будет слышен] а будет перед тобою малая дорожка мимо обожженного дерева, дорожкою этой иди, иди, иди. Станет терновник тебя царапать [Терновник будет царапать тебя] густой орешник [Вместо „густой орешник“: орешник] станет мешать тебе, ты всё иди. И как придешь к небольшой речке, тогда только можешь остановиться. Там и увидишь [увидишь ты] кого тебе нужно. [Далее начато: а. Толь<ко> б. Не позабудь только набрать] Но гляди, не позабудь накласть себе [взять с собою] в карманы того, что позвонче бреньчит». Сказавши это, шинкарь ушел в свою кануру, словно его в шею погнало, и не хотел больше [и больше не хотел] говорить ни слова. [Далее начато: Дед] Покойный дед был человек, нельзя сказать, чтобы из трусливого десятка. [Один], бывало, иной раз выходил на медведя, а подчас и пяти человек умять ему было так же, как нашему брату отпеть воскресный кондак, но всё однако ж почувствовал непонятную дрожь по всем членам, как вступил в такую глухую ночь в лес. Хоть бы звездочка на небе. Темно и глухо, как в винном подвале. Только слышно было, что далеко, далеко вверху над головою холодный ветер гулял по верхушкам деревьев и они [деревья] что подгулявшие [что опьяневшие] козацкие головы, покачивались, шопоча [нашептывая] листьями пьяную молвь. [Далее начато: Вот завеяло т<аким>] Как вот завеяло [завеяло по лесу] таким холодом, что вспомнил про овчинный тулуп свой, и вдруг словно сто молотов застучало там по всему лесу [застучало по лесу, по всем углам] таким стуком, что у деда по жилам пронесся мороз и зазвенело в голове [у деда зазвенело в ушах]; так, как бы вам сказать, зарницею осветило на минуту весь лес. Дед увидел тотчас дорожку, словно змейку пробиравшую<ся> промеж мелким кустарником. Вот и обожженное дерево и кусты терновника. Так, всё так, как было ему говорено. Нет, не обманул шинкарь. Не слишком весело было однако ж ему продираться через колючие кусты. Еще отроду [Еще таких отродясь] не видывал он [дед] чтобы проклятые шипы и сучья так больно царапались. Почти на каждом шагу забирало его вскрикнуть [а. На каждом шагу заставляло его вскрикивать б. Почти на каждом шагу готов он был вскрикнуть] И думаю, сам нечистый, поднявши хвост побежал бы как собака [сам нечистый дал бы тягу] если бы увидел тогда дедову рожу [когда увидал только тогда дедову рожу] Мало-помалу выбрался он на просторное [на широкое] место, и сколько мог он заметить деревья редели и становились чем далее такие широкие, каких дед не видывал и по ту сторону Польши. Чудно ему показалось, когда вместо листьев стали на деревьях [на них] жидовские яломки и словно вороны чернели посереди ночи. Глядь промеж [Вот промеж] деревьями мелькнула и речка, черная, словно вороненая сталь. Долго стоял дед у берега [Призадумался дед, стоя у берега] поглядывая на все стороны, как вот заметил на другом берегу огонь, который, казалось, каждую минуту готовился [а. думал б. хотел] погаснуть и вспыхивал снова, показывая личину свою в речке, дрожавшей, как польская [польский] шляхта в московских лапах [а. в татарских лапах б. в москалевых лапах] Прошедши далее по берегу, увидел он и мосток [мостик] но такой узкой и дырявый, что одна чортовская таратайка могла по нем проехать.
Дед ступил смело и скорее, чем [чем бы наш] иной успел бы достать рожок и понюхать табаку, был уже на другом берегу [на другой <стороне>] Тут только разглядел дед, что возле огня сидели люди и такие красивые рожи, что в другое время и бог знает чего не дал бы, лишь бы улепетнуть от такого знакомства [что дед в другое время и бог знает что [бы] дал бы, чтобы только улепетнуть от такого знакомства] Но [Ну] теперь нечего делать, нужно было завязаться. Вот дед и отвесил поклон, мало не в пояс. «Помогай бог вам, добрые люди!» Хоть бы один кивнул головой; сидят да молчат, да сыплют что-то в огонь. Видя одно место незанятым [Видя, что одно место не занято около огня] дед без всяких околичностей уселся [сел] и сам. Смазливые рожи ничего [Они ничего]; ничего и дед. Долго сидели молча, так что деду уже и наскучило. Давай шарить в кармане [Полез в карман] вынял люльку, наклал табаку, посмотрел вокруг — ни один не глядит на него. «Уже, добродейство, будьте ласковы, как бы так, чтобы, примерно сказать, того (дед живал в свете не мало, знал уже как подпускать турусу и при случае, пожалуй [то] и перед царем не ударил бы лицом в грязь!) чтобы, как говорят, и себя не забыть, да и вас не обидеть. Люлька-то у меня, примерно, есть, да того, чем бы зажечь ее [запалить ее] чорт ма [[Нет, не имеется] (Прим. Н. В. Гоголя.)]». И на эту речь [И на это хоть] ни один не отозвался, только одна рожа сунула [сунула рожа] горячую головню деду чуть-чуть не в лоб [прямехонько в лоб] так что если бы не пришла блажь ему посторониться [если бы не вздумал дед немного посторониться] то статься может, что и распрощался бы с одним глазом навеки [распрощался бы навеки с глазом. Далее начато: Дед] Видя наконец, что время даром проходит, решился, [Далее начато: ну] будет слушать или нет нечистое племя — рассказать дело. Рожи и уши наставили и лапы вытянули. Дед догадался, забрал в горсть все бывшие с ним деньги и кинул им [их<?>] словно собакам, в середину. Как только кинул он деньги, всё перед ним перемешалось [«все ~ перемешалось» вписано. ] земля под ним задрожала, и как уже он и сам рассказать не умел, только попал [только попал он] чуть ли не в самое пекло. Батюшки мои, ахнул дед, разглядевши [а. уви<дав> б. разглядев] хорошенько. Что за чудища! Рожи на роже, как говорится, не видно. Ведьм такая гибель, как случается на Рождество [Ведем такая гибель, как [гибель] бывает иногда на Рождество] иногда выпадать снегу: разряжены, размазаны, словно панночки [а. все разряжены, как у нас попо<вны> б. все разряжены, размазаны, как панночки] на ярмарке. Деда, несмотря на страх весь, смех напал, когда [как] увидел, как черти с собачьими мордами на немецких ножках увивались около них, словно парни возле [около] красных девок… [Далее было: Пыль подняли, боже упаси, какую!] И все, сколько не было [Далее было: дружно плясали] их там, словно хмельные, отплясывали какого-то чертовского тропака. Пыль подняли, боже упаси, какую! Дрожь проняла бы крещеного человека при виде [всякого, когда бы увидал, ] как высоко скакало бесовское племя, а музык<анты> колотили себя в щеки кулаками, словно в бубны, и свистали носами, как вол<торны> [«а музыканты ~ как вол<торны>» вписано. ] Только завидели деда и турнули к нему ордою. Свининые, собачьи, козлиные, дрофиные, лошадиные рыла все повытягивались [рыла вытян<улись>] и вот так и лезут целоваться… Плюнул дед, такая мерзость напала! Наконец схватили и посадили деда за стол длиною, может, с дорогу от Конотопа до самого шинка. Ну, это еще не совсем [не так] худо, подумал дед, завидевши на столе свинину [колба<сы>] колбасы, крошенную с капустой цыбулю и много всяких сластей. Видно, дьявольская сволочь не любит сухарей грызть черствых из ларя. Дед таки, нужно вам знать, не упускал при случае хорошенько подъесть [а. Дед ~ любил поесть б. Дед ~ при случае не упускал хорошенько поесть]
Не распускаясь на слова и россказни, придвинул он к себе миску с нарезанным салом и окорок ветчины, взял [ухватил] вилку, на которой, может быть, черти жарили грешников, захватил ею самый увесистый кусок, подставил кусок хлеба, и — глядь, и отправил его в чужой рот [хлеба и, кажись, прямо отправил его туда, куда нужно, только] Вот-вот возле самых ушей и слышно даже, что чья-то морда жует и <хлопает?> зубами на всё пекло [ «<хлопает?> ~ пекло» вписано. ] Дед ничего. Схватил другой кусок и вот, кажись, и по зубам помазал, только опять не в свой рот [в чужой рот. Далее начато: Досадно, а] В третий раз снова [опять] мимо, а от колбас, как нарочно, такой запах пошел [а. a от колбас несет такой запах б. а от колбас, как нарочно, такой запах идет] по всему столу, какого дед, как сам после того божился, не нюхал никогда на белом свете. Досада схватила, взбеленился дед так, что позабыл и страх весь и в чьих лапах находится. Прискочил к ведьмам: «Что вы, Иродово племя, задумали смеяться, что ли, надо мною. Если вы не отдадите сейчас же козацкой шапки моей, то будь я собачий сын, если не посвертываю всем вам шеи и не поворочу [и попо<рчу?>] проклятых <?> рож ваших на затылок!» Не успел он кончить, как все чудища [хари] выскалили зубы и подняли такой адской смех, что <у> деда захолонуло на душе, вот так, точно [если] подольешь воды в молодые дрожжи, или разожжешь как огонь железо и после кинешь его в воду… такое адское шипение поднялось по всему пеклу. «Ладно», провизжала одна ведьма, которую [ведьма, глядя на которую можно] дед почел за главную, потому что харя была уже чуть ли не мерзостнее <?> всех. «Шапку отдадим тебе, только не прежде, покаместь не сыграешь с нами три раза в дурня!» Что прикажешь делать? [Срам] сесть козаку с бабами в дурня! Дед отпираться, отпираться. А наконец сел. Принесли карты, только такие замасленные, какими только у нас поповны гадают про женихов своих [какими даже не гадают поповны про женихов. Далее начато: Только] «Слушай же», залаяла ведьма в другой раз. Если хотя раз выиграешь — твоя шапка, когда ж все три раза останешься дурнем, тогда не погневайся, не только не видать тебе ее, да может статься и свету больше. «Сдавай, сдавай, старая ведьма, после уж увидим». Вот карты и [и карты] розданы. Взял дед в свои руки, — смотреть не хочется, — такая дрянь, хоть бы на смех один козырь; из масти самая старш<ая> десятка, пар даже нет; а ведьма всё подваливает пятериками. Что прикажешь делать: остался дурнем [дурнем остался. ] Только что дед успел остаться дурнем и [Далее начато: пошло] со всех сторон заржали, залаяли, захрюкали морды: «дурень! дурень!» «Чтоб вы перелопались [Дьявол вас возьми!] дьявольское племя!» закричал дед, затыкая пальцами себе уши. Ну, думает, ведьма подтасовала, теперь я сам буду сдавать. Сдал, засветил козыря, поглядел в карты: масть хоть куда, козыри есть; и дело шло, кажись, как нельзя лучше [а. козыри есть; и сначала дело шло, как нужно б. козыри есть; и дело шло сначала, кажись, как нужно Далее начато: только ведьма] Карт в колоде оставалось уже немного. Только ведьма пятерик с королями [с тузами] у деда на руках одни козыри. Не думая, не гадая долго, хвать королей по усам всех козырями. «Ге, ге, да это не по-козацки, а чем ты кроешь, земляче?» — «Как чем? козырями». — «Может по-вашему [Может у вас, у Батурине] это и козыри, только по-нашему нет!» Глядь — в самом деле простая масть. Тфу дьявольщина! пришлось в другой раз быть дурнем. И пошло чертанье драть горло: «дурень! дурень!» таким криком, что стол дрожал и карты прыгали по столу. Дед начал горячиться, сдал в последний [вот сдал в последний Далее было: Полная рука козырей] Опять идет ладно. Ведьма опять пятерик. Дед покрыл и набрал [Далее начато: всю руку] из колоды полную [всю] руку козырей. «Козырь!» вскрикнул, ударив в горячности <?> картою [ударив кулаком] по столу так, что ее [карту] свернуло коробом. Ведьма, не говоря ни слова, покрыла восьмеркою масти. «А чем, хрычевка [ты, старая ведьма] черти б позабирали всю твою родню, бьешь!» Ведьма подняла карту: под нею простая шестерка масти. «Что за дьявол?», повторил дед, несколько раз плюнувши. К счастью еще, что и у ведьмы на ту пору была [Далее начато: дрянь и] плохая масть. У деда случились пары, стал набирать [он стал] все карты из колоды [на<брал?>] только мочи нет — дрянь такая лезет, что дед и руки опустил. В колоде ни одной карты. Пошел простою шестеркою. Ведьма приняла! [Далее было: Вот тебе на!] Что бы это значило? Э! э! смекнул дед. Карты потихоньку под стол и перекрестил их. Глядь на руках у него туз, король и валет козырей, и он спустил вместо шестерки кралю. Ну хорошо ж: [Ну еще хорошо] «Король козырей! Туз козырей! валет!..» Гром пошел такой по пеклу… ведьму напали корчи и, откуда ни возьмись, бух шапка деду прямёхонько в лицо… [а. и бух откуда ни возьмись шапка б. и откуда ни возьмись бух [деду] шапка деду в рожу] «Нет, это еще не всё! [Нет этого мало]» закричал, прихрабрившись и надев ее на себя [«и надев ее на себя» вписано. ] дед. «Если не станет передо мною сейчас [здесь же] молодецкой конь мой, то вот, убей меня гром на этом месте, если я не перекрещу святым крестом всех!..» [Далее начато: Только что он…] — «Вот тебе конь твой!» и загремели перед ним конские кости. Заплакал бедняга, глядя на них [а. Заплакал дед при виде их б. Заплакал он при виде и] что дитя неразумное, жаль стало товарища. «Дайте ж мне [а. Отдайте ж б. Дадите ж мне] хоть другого коня скорее выбраться из вашего чертовского гнезда!» Чорт хлопнул арапником, конь как огонь взвился перед ним, <и> дед [дед и [что птица вынесся наверх.
Страх однако ж напал на его посереди дороги, когда конь, не слушаясь его ни крику ни поводьев, скакал через провалы и болота. В каких уже местах он был, так дрожь брала при одних рассказах. Кручи, рытвины, косогоры, пропасти, буераки, волки, ястрепа, цапли, — кажись, всё [всё кажись] перед ним мелькало, путалось [Далее начато: мелькал] и дразнило его языками. Деревья протягивали ветви и хватали со всех сторон [«со всех сторон» вписано. ] его за шапку, так что дед принужден был снять ее и держать в руках, ухватясь другою за гриву, а проклятые ветви, видно <1 нрзб.>, между тем [«видно <1 нрзб.>, между тем» вписано. ] щолкали его по носу и драли [хватали] за чуб, но досаднее [больше] всего показалось деду, что смотреть дрянь какой кустик и тот, смотри, вытягивался ухватить [чтобы ухватить] его за чуб. Небо всё еще чернело, что козацкие брови [брови козацкие] Где-где мерещились звезды. Повеял ветерок [И вот полнившийся ветерок показывал] Ну, слава богу, недалеко до рассвету. Только дед примечает [замечает]: конь его еще прихрамывает и глядь вместо ушей торчат роги — смекнул дед: никто другой, как сам хромой чорт под ним. Ну, думает, теперь не быть добру. Только не успел [Только что он сказал это] он и шагнуть — перед ним провал такой, что голова закружилась. Сатанинское животное прямо через него. Дед держать, не тут-то было: и через пни, кочки полетел в провал и так хватился о землю, что, кажись, и дух вышибло. По крайней мере, что деялось с ним в то время ничего не помнил, и как очнулся немного и осмотрелся, то уже почти совсем рассвело. Перед ним мелькали знакомые места, и он лежал на крыше своей же хаты. Перекрестился дед, когда слез долой. Экая чертовщина! Слава богу, есть по крайней мере шапка. Что за пропасть, какие с человеком чудеса деются? [«Что за пропасть ~ деются» вписано. Далее начато: Хвати<лся>] Глядь на руки — все в крови. Посмотрел в стоявшую сторчмя бочку, наполненную водою, — и лицо также. Обмывшись хорошенько, чтобы не напугать детей, входит он потихоньку в хату. Смотрит: дети пятятся задом к нему и в испуге указывают ему пальцами, говоря: «Дывысь, дывысь, маты, як дурна, скаче! [маты сдурила, мов дурна]». И в самом деле, баба сидит, заснувши перед гребнем, держит в руках веретено и сонная подпрыгивает на лавке. Дед, взявши за руку [Далее начато: сбудил] полегоньку разбудил ее. «Здравствуй, жена! [Далее было: Что это забрало] Здорова ли ты?» Та долго смотрела, выпучивши глаза, и наконец уже узнала деда и рассказала, как ей снилось, как печь ездила по всей хате, [Далее начато: кочерга села за кучера и разгоняла] выгоняя лопатою вон горшки, лоханки, ушаты… чорт знает что такое. «Ну», говорит дед: «тебе во сне, мне наяву, нужно только, думаю, будет освятить нам хату. Мне же теперь мешкать нечего». Сказавши это и отдохнувши немного, дед достал коня и уже не останавливался ни днем, ни ночью покаместь не доехал до места и не отдал грамоту самой царице… Там навиделся дед таких див, что стало надолго после того рассказывать. Как повели [он вошел] в палаты [такие] высокие, что если бы хат десять поставить одну на другую, и то вряд ли будет [и то разве мало чем будет] Как вошел [Вошел как] он в одну комнату — нет, в другую — нет, в третью — нет, в четвертую даже заглянул — нет [в четвертую уже — нет] а в пятой уже глядь сидит сама в золотой короне, в серой новехонькой свитке, в красных сапогах и золотые галушки ест. Как повелела царица дать ему целую шапку синиц [Синих ассигнаций. (Прим. Н. В. Гоголя.)] [ему дать целую шапку ассигнаций. Далее начато: в пошел он] Всего и вспомнить нельзя. [Далее начато: Два месяца после того спустя] Об возне своей <с> чертями дед и думать позабыл. Только раз как-то случилось был он навеселе. Гостей было вдоволь, варенухи и съестного <?> и того больше. Слово за словом дед и заикнулся про грамоту, как было она пропала и начал уже было рассказывать… Только глядь невзначай вверх на полку — горшки все понадували щеки, выпучили глаза и такие стали ему строить хари, что деда мороз подрал по коже и уже не допросились его кончить [окончить. ] На другой же день дед всё рассказал попу на исповеди и освятил все уголки и закоулки хаты. [Вместо «На другой ~ хаты»: а. Да на другой день, как рассказал б. На другой же день всё попу на исповеди в. И не прежде начал уже говорить об этом дед, покаместь не рассказал всего попу на исповеди и не освятил хату] После чего уже не боялся говорить [рассказывать] об этом встречному и поперечному. Хотя [а. Только б. Однако ж] видно, уже в наказание за то, что он не сделал этого прежде [а. что не тотчас после этого бесовского случая, лет б. что как только начнешь из библии] бабе ровно через год [через каждый год] именно в то самое время, прилучилось такое диво, что танцуется ногам, да и только. [Далее начато: ноги сами собою и во<т>] За что ни примется, ноги затевают свое и вот так и дергает пуститься в присядку.
Последний день перед Рождеством прошел. [Затем начато: Ночь] Зимняя ясная ночь наступила. Глянули звезды. [«Глянули звезды» вписано. ] Месяц величаво поднимался на небо посветить добрым людям и всему хрещеному миру, чтобы всем было весело колядовать и славить Христа. Морозило сильнее, чем с утра, но зато так было тихо, что скрып мороза под сапогом слышился может быть за версту. Еще ни одна толпа парубков не показывалась под окнами хат. Месяц один заглядывал в низенькие окна хат, как бы вызывая принаряживавшихся девушек скорее выбежать [Вместо «как бы вызывая ~ выбежать»: как бы вызывая девушек скорее выбежать [тол<пою>]] на скрыпучий снег. Тут чрез трубу [Тут из] одной хаты клубами повалился дым и пустил тучу по ясному небу, вылетели искры и тихо вместе с дымом поднялась из трубы ведьма верхом на метле. [Далее было: а. и через минуту уже была так высоко, что едва приметить можно было черневшую длинну<ю> б. и через минуту уже была так высоко, что одно только пятнышко чернело вверху]
Если бы в это время проезжал сорочинский заседатель на тройке обывательских лошадей, в шапке с барашковым околышком, сделанной по манеру уланскому, в синем тулупе, подбитом черными смушками, с дьявольски сплетенною плетью, которою он имеет [имел] обычай подгонять [а. забав<ляться> б. крестить спину] своего ямщика, то он бы, верно, заметил, потому что от сорочинского заседателя ни одна на свете ведьма не ускользнет. Он знает наперечет, сколько у каждой бабы свинья мечет поросенков и сколько лежит в сундуке полотна, [Далее начато: и сколько] и что именно из своего платья и хозяйства заложит добрый человек в воскресный день в шинке. Но заседатель сорочинский не проезжал, да и какое бы было ему дело до чужих мирян, у него своя волость. А ведьма между тем уже поднялась высоко на небо и только черное пятнышко мелькало вверху. Но где ни мелькало пятно, там звезды как не бывало, все потихоньку поснимала ведьма и набрала их полный рукав. Три или четыре звездочки блестели на небе, как вдруг с другой стороны показалось другое пятнышко. Близорукий, хоть бы надел на нос свой вместо очков колеса с комисаровой брички, и тогда бы не распознал, что это было такое. Спереди совсем как будто немец: [Далее было: а. длинная б. узинькая мордочка] узинькая, беспрестанно вертевшаяся и нюхавшая всё, что ни попадалось, мордочка оканчивалась, как и у наших свиней, кругленьким пятачком; ноги так тонки, что если бы такие имел наш диканьской голова [Вместо «ноги ~ голова»: а. ноги тоненькие как у журавля б. ноги так тонки, что если бы дать их дюжему диканьскому голове] то он бы переломал их в первом козачке. Но [Впрочем] сзади он был совершенный поветовый стряпчий в мундире, потому что у него висел хвост, такой острый и длинный [короткий] как теперишние мундирные фалды; только по тому разве, что под мордой висела козлиная борода, на голове торчали небольшие роги и весь он был не белее трубочиста, можно было догадаться, что это не немец, не губернский [поветовый] стряпчий, а просто чорт, которому последняя ночь осталась шататься [таскаться] по белому свету и выучивать грехам добрых людей. Завтра же с первыми колоколами к заутрене, побежит он без оглядки, поджавши хвост, в свою берлогу. Чорт между тем [Далее было: завидевши] крался потихоньку к месяцу и уже протянул руку, чтобы ухватить его, но скоро отдернул ее назад, как бы обжегшись, пососал пальцы, заболтал ногою и забежал с другой стороны, и снова подскочил и отдернул руку. Однако ж [Но] несмотря на все неудачи, хитрый чорт не оставил своих проказ, подбежал вдруг, схватил обеими руками месяц, [Далее было: и, кривляясь от боли, одной рукою] кривляясь и дуя на <не>го губами, перекидывал он его из одной руки в другую, как мужик, доставший голыми руками огонь для своей люльки. Наконец поспешно спрятал его в карман и, как будто ни в чем не бывал, побежал далее. В Диканьке [На земле] никто не видел, как чорт украл месяц. Правда, волостной писарь, выходя на четверенках из шинка, видел, что [как] месяц, ни с сего, ни с того, танцовал на небе, и уверял с божбою в том всё село, но миряне качали головами и даже подымали его на смех. Но какая же была причина решиться чорту на такое неблагопристойное дело? А вот какая. Он знал, что богатый козак Чуб [«Чуб» вписано позднее в нарочно оставленный для имени пробел. ] приглашен дьяком на кутю, [Далее начато: и должен] где будет голова, волостной писарь и еще кое-кто; где, кроме кути, будет варенуха, перегонная на шафран водка и еще кое-что. А между тем его дочка, красавица на всем селе, останется дома, а к дочке наверное придет кузнец [влюбленный кузнец] силач и детина хоть куда, который чорту был противнее проповедей отца Осипа. В досужее от дела время кузнец занимался малеванием и слыл лучшим живописцем во всем околодке. Сам еще тогда здравствовавший сотник вызывал его нарочно тогда в Полтаву выкрасить досчатый забор около его дома. Все миски, из которых дыканские козаки хлебали борщ, были размалеваны кузнецом. Кузнец был богобоязливый человек и писал часто образа святых, и теперь еще можно найти в дыканской церкви его евангелиста Луку. Но торжеством его искусства была одна картина, намалеванная им на церковной стене [на стене церковной (в рукописи первое «стене» осталось ошибочно незачеркнутым, отчего получилось: «стене церковной стене»). ] в правом притворе, в которой изобразил он св. Петра в день страшного суда, с ключами в руках, [Далее начато: освобождавший] изгонявшего из ада злого духа: [Далее начато: заключенные же в аде греш<ники>] испуганный чорт метался во все стороны, предчувствуя свою гибель, а заключенные прежде били и гоняли его кнутами, пеленами и всем, чем ни попало. В то время, когда живописец трудился над этою картиною и писал ее на большой деревянной доске, чорт всеми силами старался мешать ему: толкал невидимо под руку, подымал из горнила в кузнице золу и обсыпал ею картину; но, несмотря на все его усилия, работа была кончена, доска внесена в церковь и вделана в стену притвора. И с этой поры чорт поклялся мстить кузнецу. В последнюю ночь и тут даже хотел он чем-нибудь [как-ни<будь>] выместить на кузнеце, и для этого решился украсть месяц, [Далее начато: Он] в той надеже, что старый [и] ленив и не легок на подъем, к дьяку же от избы не так близко: дорога шла по за селом мимо мельниц, мимо кладбища, обгинала овраг. Еще при месячной ночи варенуха и водка, настоянная на шафран, могла заманить нашего [Далее оставлен пробел для имени. ]; но в такую темноту ни за какие деньги не вызвал бы его никто из хаты. А кузнец, который был издавна не в ладах с ним, при нем ни за что не отважится, несмотря на свою силу, итти к дочери. Таким-то образом, как только чорт спрятал [приспрятал] в карман свой месяц, вдруг по всему миру сделалось [темно сделалось] так темно, что не всякой бы нашел дорогу к шинку, не только к дьяку. «Ух!» вскрикнула ведьма, увидевши себя вдруг в темноте, [Далее начато: а. тут б. а почувствовала, что] и тут чорт, подъехавши мелким бесом, подхватил ее под руку и пустился нашептывать на ухо то [то же] самое, что обыкновенно шепчут всему женскому роду. [Вместо «шепчут ~ роду»: а. девушкам б. всем девушкам] Боже, чудно право устроено на нашем свете! Всё, что ни есть в нем, всё силится перенимать и подражать одно другому. Прежде, бывало, в Миргороде один судья да городничий хаживали зимою в крытых сукном тулупах, а всё мелкое чиновничество ходило просто в нагольных. Теперь же и заседатель и поветовый стряпчий отсмалили себе новые шубы из решетиловских смушек с китайчатою покрышкою [покрытых китайкою] Канцелярист и дьяк третьего года взяли синей китайки [синего сукна] на 6 [8] рублей аршин. Пономарь сделал себе [Далее начато и ошибочно не зачеркнуто: нанковые [на лето нанковые шаровары и камзол из полосатого гаруса. Словом, всё лезет в люди. [Далее начато: Но пусть бы уже человек] Но про это уже нечего и говорить. Людям свойственно это делать. Но [Но это] удивительнее всего, что и чорт пускается туда же. [Далее начато: Еще] Пусть бы еще имел смазливую рожу, а то ведь посмотреть совестно: рожа [3] мерзость мерзостью, и он пускается строить любовные куры. Но на небе и под небом так сделалось темно, что ничего уже нельзя была видеть, что происходило между ними.
—
«Так ты, кум, еще не был у дьяка в новой хате?» говорил козак Чуб, выходя из дверей своей избы [Вместо «из ~ избы»: из своей хаты своему] сухощавому, высокому, в коротеньком тулупе мужику с обросшею бородою, доказывавшею, что уже более двух недель [Вместо «более двух недель»: около месяца] не касался ее обломок косы, которым обыкновенно мужики бреют свою бороду за неимением [вместо] бритвы. «Там теперь будет добрая попойка», продолжал Чуб, осклабив при этом свое лицо. «Ну пойдем же скорее, чтобы как-нибудь не опоздать» [опоздать нам] При сем [этом] Чуб поправил свой пояс, перехватывавший плотно его тулуп, наглобучил сильнее свою шапку, стиснул в руке кнут — страх и грозу докучливых собак; но, взглянув вверх, остановился… «Что за дьявол? Смотри, смотри, Панас!..»
«Что?» говорил кум и поднял свою голову также к верху.
«Как что? месяца нет».
«Что за пропасть, в самом деле, нет месяца».
«То-то, что нет», выговорил Чуб с некоторою досадою на неизменное хладнокровие кума. «Тебе, небось, и нужды нет?»
«А что мне делать?»
«Нужно же», продолжал Чуб [«продолжал Чуб» вписано. ] «какому-то дьяволу, чтоб ему не довелось рюмки водки выпить, вмешаться… Право, как будто на смех…] Вместо „Право ~ на смех“: Как будто на смех] Нарочно, сидевши в хате, глядел в окно: ночь — чудо! Светло, снег блещет при месяце. Всё было видно, как днем. Не успел вытти за дверь, и вот, хоть глаз выколи, чтоб ему переломались об черствый гречаник все зубы…» Чуб долго еще ворчал и бранился [Далее было: чтобы прикрыть свою нерешительно<сть>] и между тем, в то же время [а. во всё это время б. в это же время] раздумывал, на что бы решиться. Ему до смерти хотелось покалякать о всяком вздоре у дьяка, где, без всякого сомнения, сидел уже и голова, и церковный староста, и дегтярь Мыкита, ездивший через каждые две недели в Полтаву на торги [Далее начато: и считавший<ся>] и выкидывавший такие штуки, что все миряне брались за животы от смеху. Уже Чуб видел [видел Чуб] мысленно стоявшую на столе варенуху. Всё это было заманчиво, правда, но темнота ночи напомнила ему о той лени, которая так мила козакам нашим. Как бы хорошо теперь лежать, поджавши под себя ноги, на лежанке [печке] курить спокойно люльку и слушать сквозь упоительную дремоту колядки [веселые колядки] и песни [Далее начато: под окошком] веселых парубков и девушек, толпящихся кучами под окнами. Он бы, без всякого сомнения, решился на последнее, если бы был один. Но теперь обоим не так скучно и страшно итти темною ночью. Окончивши свои побранки, обратился он снова к куму.
«Так нет, кум, месяца?»
«Нет».
«Чудно, право! А дай понюхать табаку. У тебя, кум, славный табак, где ты берешь его?»
«Кой чорт, славный [хороший]!» отвечал кум, закрывая березовую тавлинку, исколотую узорами: «плохой!»
«Я помню», продолжал всё так же [«всё так же» вписано. ] Чуб: «мне покойный шинкарь Зузуля раз привез табаку из Нежина. Эх, табак был! Добрый был табак! Так что же, кум? как нам быть? Ведь темно на дворе».
«Так, пожалуй, останемся дома», произнес кум, взявшись за ручку двери.
Если бы кум не сказал этого, то Чуб непременно решился бы остаться; но теперь его как будто что-то дергало итти наперекор. «Нет, кум, пойдем!» [«Нет, кум, пойдем!» вписано. ] Ему самому было неприятно теперь тащиться, но утешало то, что он сам нарочно захотел этого и сделал таки не так, как ему советовали.
Кум, не выразив на лице своем ни малейшего движения досады, как человек, которому решительно всё равно, сидеть ли дома или тащиться из дому, оправился, почесал себе палочкой от батога плечи, и два кума отправились в дорогу.
—
Теперь посмотрим, что делает, оставшись дома, красавица дочка. Оксане [Далее начато: было] не минуло еще семнадцати лет, как во всем почти свете и за Диканькою и под Диканькою, только и речей было, что про нее. Парубки гуртом провозгласили, что лучшей девки и не было еще никогда, и не будет никогда на селе. Оксана знала и слышала всё, что про нее говорили, и была капризна и своенравна, как красавица. Если бы она ходила не в плахте и запаске, а в [Далее начато: длинном] атласном с длинным хвостом платье, то до сих пор переколотила бы и выгнала десятка три [два] горнишных. Парубки гонялись за нею толпами, но, потеряв терпение, оставляли мало-помалу своенравную красавицу и обращались к другим, более благосклонным. Один кузнец был упрям и тверд, [Далее было: как опущенное в воду железо] несмотря на то, что и с ним [и к нему] было поступаемо ничуть не лучше как с другими. По выходе отца своего, она долго еще принаряживалась и жеманилась перед небольшим, в оловянных рамках, зеркалом и не могла налюбоваться собою. «Что людям вздумалось расславлять [говорить] будто я хороша собою», говорила она, как бы полурассеянно, для <того> только, чтобы об чем-нибудь поболтать с собою. «Лгут люди, я совсем нехороша». Но мелькнувшее в зеркале свежее, живое в детской юности лицо с блестящими черными <очами> и невыразимо приятной усмешкой, проходившей [Далее начато: а. разом всю <душу> б. молнией] быстрее молнии в душу, вдруг доказало противное. «Разве черные брови и очи мои», продолжала красавица, не отходя от зеркала: «так хороши, что уже равных им нет и на свете… Что тут хорошего в этом вздернутом [поднявшемся] к верху носе?.. и в щеках?.. и в губах? будто хороши мои черные косы! [змеи косы] Их можно перепугаться вечером: они, как длинные змеи, перевились и обвились кругом моей головы. [Вместо „обвились ~ головы“: обвивают кругом мою голову] Да, я вижу теперь, что я совсем не хороша!» и, отдвигая несколько подалее от себя зеркало, [Вместо «отдвигая ~ зеркало»: отойдя несколько подалее от зеркала] вскрикнула: «Нет, хороша я! Ах, как я хороша! Какую я радость принесу тому, кого буду женою. Как будет любоваться мною мой муж. Он не вспомнит себя от радости. Он зацелует меня на смерть». «Чудная девка!» сказал сам себе [«сам себе» вписано. ] вошедший тихо кузнец. «И хвастовства у нее мало. С час стоит, глядясь в зеркало, и любуется собою, и еще хвалит себя вслух!»
«Да, парубки, вам ли чета я. Вы поглядите на меня», продолжала хорошенькая кокетка: «как я плавно выступаю. У меня сорочка шита красным шелком. А какие ленты на голове. Вам век не увидать богаче золотого галуна, какой… [Фраза не дописана. ] Всё это отец мне накупил для того, чтобы меня полюбил самый лучший на свете молодец». И, усмехнувшись, [Далее начато: хотела поворотиться] поворотилась она в другую сторону. Тут кузнец вышел из себя и в душевном волнении обхватил [Вместо «и ~ обхватил»: и не утерпел, чтоб не обхватить] рукою ее полный стан. Чувствовала дрожавшая рука, как подымались под нею полные девические перси. Дрожь и чудный холод пробежал по жилам парубка.
Оксана вскрикнула и сурово остановилась перед ним.
Кузнец и руки опустил.
Трудно рассказать, что говорило смугловатое лицо чудной девушки: и суровость в нем была видна, и сквозь суровость какая-то издевка над смутившимся кузнецом, и [Далее начато: кр<аска>] едва заметная краска досады разливалась тонко по лицу; и всё так это смешалось и так было неизобразимо-хорошо, что расцеловать ее миллион раз — вот всё, что можно было сделать наилучшего.
«Зачем ты пришел сюда?» так начала говорить красавица. «Разве хочется [тебе хочется] чтобы я выгнала тебя за двери лопатою? Вы все мастера подъезжать к нам [Далее начато: ду<рам>] вмиг пронюхаете, когда батьков нет дома. О! я знаю вас. Небось сундук мой верно не готов?»
«Будет готов, мое сердце, непременно после праздников будет готов. Если б ты знала, сколько трудился я около него. Две ночи не выходил из кузницы. Зато уже ни у одной поповны не будет такого сундука. Железо на оковку положил такое, какого не клал на сотникову [заседателеву] кибитку, когда [Далее было: работал] ходил на работу в Полтаву. А как будет расписан — хоть весь околодок выходи своими белинькими ножками, не найдешь такого. По всему полю будут раскиданы красные и синие цветы. [Далее начато: Гореть будет] Весь будет гореть! Не сердись же [только] на меня. Позволь хоть поговорить, хоть поглядеть на тебя!»
«Кто ж тебе запрещает? Говори и гляди». Тут села она на лавку и снова взглянула в зеркало и стала поправлять на голове свои косы. Взглянула на шею, на новую сорочку, вышитую шелком, [Далее начато: и усмехнулась] и тонкое чувство самодовольствия выразилось на устах, на свежих ланитах и отсветилось в очах.
«Позволь и мне сесть возле тебя», [Вместо «Позволь ~ тебя»: Позволь хоть поцеловать себя] сказал [В рукописи оставлен пробел для имени.]
«Садись», проговорила Оксана, сохраняя в устах [в лице] и в довольных очах то же самое чувство.
«Чудная, ненаглядная Оксана, позволь поцеловать тебя», произнес ободренный к<узнец> и прижал ее к себе, в намерении схватить поцелуй, но Оксана отклонила свои уже находившиеся на неприметном расстоянии от губ кузнеца щеки и оттолкнула его. [Далее начато: «Посади только свинью за стол, она и лапы взмостит»] «Чего тебе еще хочется. Ему, когда мед, так и ложка нужна. Поди прочь, у тебя руки жестче железа. Да и весь ты пахнешь кузницею. Я думаю, меня всю обмарал своею сажей». Тут она поднесла зеркало и снова начала перед ним охорашиваться.
«Не любит она меня!» думал про себя, повеся голову, кузнец. «Ей всё игрушки, а я стою перед нею, как дурак, и очей не свожу с нее. И всё бы стоял перед нею, и век бы не сводил с нее очей. Чудная девка. Чего бы я не дал, чтобы узнать, что у нее на сердце, кого она любит. Ей и нужды нет ни до кого. Она любуется сама собою, мучит меня, бедного, а я за грустью не вижу света. А я ее так люблю, как ни один человек на свете не любил и не будет никогда любить».
«Правда ли, что твоя мать ведьма?» произнесла Оксана и засмеялась, и кузнец чувствовал, что внутри его всё засмеялось. Смех этот как будто разом отозвался в сердце и в тихо [радостно] встрепенувших жилах и за всем тем досада запала в его душу, что [Далее начато: нельзя было] он не во власти расцеловать так приятно засмеявшееся лицо.
«Что мне до матери? [Вместо „Что ~ матери“: а. Что мне мать или отец б. Что до] Ты у меня мать, и отец, и всё, что ни есть лучшего на свете. Если б меня призвал царь и сказал: „Кузнец, проси у меня всего, всё что ни есть лучшего в моем царстве, всё отдам тебе. [Далее начато: 'Не хочу я', сказал бы я царю] Прикажу тебе сделать золотую кузницу и станешь ты ковать серебряными молотами“. — „Не хочу“, сказал бы я царю: „ни каменьев дорогих, ни золотой кузницы, ни всего твоего царства. Дай мне лучше мою Оксану“».
«Видишь, какой ты! Ты не простой кузнец. А естли мой отец вздумает жениться на твоей матери?», проговорила, лукаво усмехнувшись, Оксана. «Однако ж девчата не приходят… Что б это значило? Давно уже пора колядовать. Мне становится скучно».
«Бог с ними, моя красавица».
«Как бы не так. С ними вместе, верно, придут парубки. Тут-то пойдут балы. Воображаю, каких наговорят смешных историй!»
«Так тебе весело с ними?»
«По крайней мере веселее, чем с тобою. [Вместо „По крайней мере ~ с тобою“: а. Как же не ве<село> б. Веселее чем с тобою, если бы остаться день вместе] А, кто-то стукнул. Верно, девчата с парубками».
«Чего мне больше ждать?» говорил сам с собой кузнец. «Она издевается надо мною. Ей я столько же дорог, как перержавевшая подкова. Но естли ж так, не достанется по крайней мере другому [другому парубку] посмеяться надо мною. Пусть только я наверное замечу, кто ей нравится более моего, я отучу…»
Стук в дверь и резко зазвучавший на морозе голос: «отвори!» прервал его размышления.
«Постой, я сам отворю», сказал кузнец <и вышел> [«и вышел» пропущено. ] в сени, в намерении отломать с досады бока первому попавшемуся человеку.
—
Мороз увеличился, и вверху так сделалось холодно, что чорт перепрыгивал с одной ноги на другую и дул себе в кулак, желая сколько-нибудь отогреть мерзнувшие руки. Нежного роду собачье подобье! как говорил покойный Макар Назарович, Лохвицкий подкоморий. [Далее было: Как не смерзнуть] Не мудрено, однако ж, и не смерзнуть тому, кто толкался от утра до утра в аду, где, как известно, не так холодно, как у нас зимою, и где, надевши колпак и ставши перед очагом, будто в самом деле кухмистр, поджаривал он грешников с таким же спокойствием, с каким честные миряне жарят [под<жаривают?>] поросенка.
Ведьма сама почувствовала, что холодно, несмотря на то, что была тепло одета, и потому, поднявши руки кверху [в вверх] отставила ногу и, приведши себя в такое положение, как человек, летящий на коньках, не двинувшись ни одним членом, спустилась по воздуху, будто по ледяной покатой горе, и прямо в трубу. Чорт [Далее было: вслед за нею] таким же порядком спустился вслед за нею, но так как это животное проворнее всякого франта в чулках, то не мудрено, что он наехал при самом входе в трубу на шею своей любовницы, и оба очутились в просторной печке между горшками.
Путешественница отодвинула потихонько заслонку поглядеть, не назвал ли ее сын Вакула [кузнец] в хату гостей, но, увидевши, что никого не было, вылезла из печки, скинула теплый кожух, оправилась, и никто бы не мог узнать, что она за минуту назад ездила на метле.
Мать кузнеца Вакулы имела от роду не больше сорока лет. Она была ни хороша, ни дурна собою. [Далее было: в своей молодости может быть она была] Трудно и быть хорошею в такие годы. Однако ж она так умела причаровывать к себе самых степенных козаков в селе (которым, не мешает между прочим заметить, мало было нужды до красоты), что к ней хаживал и голова, и церковный староста, и дехтярь, ездивший через каждые две недели в Полтаву на торги, и козак Корней Кобен<як> [а. Корнилий б. Корней Чуб] и козак Остап Свербыгуз, [Далее начато: И она так искусно умела обходиться с ними, что каждый из них считал] когда собственная половина его заблагорассуждала куда-нибудь отлучаться. И, к чести ее сказать, она умела искусно обходиться со всяким. Ни одному из них не приходило и на ум, что у него есть соперник. Шел ли набожный мужик, одетый в кобеняк с видлогою, в воскресенье в церковь, или, если дурная погода, в шинок, — как не зайти к Солохе, [Вместо «как ~ к Солохе»: он непременно заходил к Солохе, хотя и делал большой крюк] не поесть жирных с творогом вареников и не поболтать в теплой избе с разговорчивой и угодливой хозяйкой. И дворянин нарошно для этого давал большой крюк, прежде нежели [прежде чем] достигал шинка [церкви или шинка] и называл это заходить по дороге.
Охотник мешаться в чужие дела тотчас бы заметил, что Солоха была приветливее всего с козаком Чубом. Чуб был вдов. Восемь скирд хлеба всегда стояли перед его хатою. Пара дюжих волов высовывали [Заменено на «высовывая», но исправление не доведено до конца. ] свои головы из плетеной стены сарая на улицу, желая доброго дня прохожим и мычали, пережевывая в ленивых мордах своих свежую солому, когда зав<идывали> [встречали] шедшую куму корову или дядю толстого быка. Бородатый козел взбирался на самую крышу и дребезжал оттуда резким голосом, как городничий, дразня выступавших по двору индеек [а. индеек б. метав<шихся> индеек в. высту<павших> индеек] и оборачиваясь задом, если завидывал своих неприятелей, мальчишек, издевавших<ся> над его бородою. [Вместо «мальчишек ~ бородою»: или издевавших над его бородою мальчишек] В сундуках у Чуба водилось много полотна, жупанов и старинных кунтушей с золотыми галунами: покойная жена его была щеголиха. В огороде, кроме маку, капусты, подсолнечник, засевалось еще каждый год две нивы табаку. Всё то имело необыкновенную приятность в ее глазах. Она воображала, какой всё это примет <порядок>, [«порядок» в рукописи пропущено. ] когда поступит в ее хозяйство, и удвоивала благосклонность к старому Чубу. А чтобы, каким-нибудь образом, сын ее Вакула не подъехал к его дочери и не успел прибрать к себе всю движимость и недвижимость, в которую наверное не позволил бы мешаться своей матери, она [то она] прибегнула к обыкновенному средству всех сорокалетних кумушек — ссорить как можно чаще Чуба с кузнецом [с своим сыном] Такие тонкости ее и сметливый ум были виною, что кое-где начали поговаривать старухи, особливо когда выпивали [а. выпили б. хватили] где-нибудь на веселой сходке лишнее, что Солоха точно ведьма, что парубок Товченко видел у ней точно сзади хвост, что она еще в позапрошлый четверг черною собакою перебежала дорогу, что к попадье прибежала свинья, закричала петухом, надела на голову шапку [Далее было: а. села, и севши на скамейку начала уже набивать трубку, желая осквернить хату каким скверным зельем, но попадья [прогн<ала>] перекрестилась, и ее уже не было б. Именитые козаки маха<ли>] и убежала назад. Случилось, что тогда, когда старушки толковали об этом, пришел как-то [Далее было: к ним] коровий пастух Тымош Коростявый. Он не преминул рассказать, как [что] летом перед самою Петровкою, когда он лег спать в клеву, [Далее начато: видел] подмостил и солому под голову я трубку закурил, [Вместо «лег ~ закурил»: спал в хлеву] видел собственными глазами, как <ведьма>] «ведьма» в рукописи пропущено. ] с распущенною косою, в одной рубашке, начала доить коров, а он не мог пошевельнуться — так был околдован; подоивши коров, она пришла к нему и помазала его губы чем-то таким гадким, что он [Далее начато: целый] плевал после того целый день. Но всё это что-то сомнительно, потому что один только сорочинский заседатель может увидеть ведьму. Именитые козаки махали руками, когда слышали такие рассказы. «Брешут, сучи бабы!» бывал обыкновенный ответ их. [Вместо «Именитые козаки ~ их»: И потому все эти толки были пренебрегаемы именитыми козаками. Вся фраза в обоих вариантах вписана позже.]
Вылезши из печки и оправившись, Солоха, как добрая хозяйка, начала убирать [прибирать] и ставить всё к своему месту [Далее было: в хате] но мешков не тронула: это Вакула принес, пусть же сам и вынесет [«но мешков ~ вынесет» вписано позже. ] Чорт, между тем, когда еще влетал в трубу и взъехал Солохе на шею, как-то нечаянно оборотившись, увидел Чуба, об руку с кумом, [Далее было: отшедших] уж далеко от избы. Вмиг вылетел он из печки, перебежал им дорогу и начал разрывать со всех сторон кучи замерзшего снегу. Поднялась мятель. В воздухе забелело. Снег метался взад и вперед сеткою и угрожал залепить глаза, рот и уши пешеходам. А чорт улетел снова в трубу [Далее было: к Солохе] в твердой уверенности, что Чуб [козаки] возвратится вместе с кумом назад, застанет кузнеца и наверное отпотчивает его так, что он не будет в силах взять в руки кисть и малевать обидные карикатуры. [Вместо «застанет ~ карикатуры»: а. и отпотчивает поряд<ком> б. застанет кузнеца и наверное отпотчивает его так, что он долго будет не в состоянии взять в руки кисть, чтобы малевать карикатуры]
—
В самом деле, едва только поднялась мятель, и ветер стал резать глаза, как Чуб [Вместо «как Чуб»: Чуб] уже изъявил раскаяние побранками и угощал ими щедро себя, чорта и кума, наглобучивая глубже на голову капелюхи [Вместо «изъявил ~ капелюхи»; а. изъявил раскаяние побранками, которыми он б. изъявил раскаяние побранками и надглобучивая] Впрочем, эта досада была притворная. Чуб очень рад был поднявшейся мятели. До дьяка еще оставалось в восемь раз больше того расстояния, которое они прошли. Путешественники поворотились назад. Ветер дул в затылок, но сквозь метущий снег ничего не было видно.
«Стой, кум, мы, кажется, не туда идем», сказал, немного отошедши Чуб: «я не вижу ни одной хаты. Эх, какая мятель! Свороти-ка ты, кум, немного в сторону, — не найдешь ли дороги, а я тем временем поищу здесь [Вместо „Эх, какая мятель ~ поищу здесь“: а отойди-ка ты немного в сторону, не найдешь ли дороги, а я тем временем по<ищу>] Дернет же нечистая сила потаскаться по такой вьюге. Не забудь [Не забудь же] закричать, когда найдешь дорогу. [Далее начато: Эк сатана] Эк, какую кучу снега напустил в очи сатана».
Дороги, однако ж, не было видно. Кум, отошедши в сторону, бродил в длинных сапогах взад и вперед и наконец, набрел прямо на шинок. Эта находка так его обрадовала, что <он> позабыл всё и, стряхнувши с себя снег, вошел в сени, нимало не беспокоясь об оставшемся на улице куме. Чубу показалось между тем, что он нашел дорогу; остановившись, принялся он кричать во всё горло, но, видя, что кум не является, решился итти сам. Немного пройдя, увидел он свою хату. Сугробы снегу лежали около нее и на крыше. Хлопая [Хлопая руками] намерзнувшими на холоде руками, принялся он стучать в дверь и кричать повелительно своей дочери отпереть дверь. «Чего тебе тут нужно?» закричал сурово вышедший кузнец. Чуб отступил, узнавши голос кузнеца [«узнавши голос кузнеца» вписано. ] несколько назад. «Э, нет, это не моя хата», говорил он про себя: «в мою хату не забредет кузнец [„в мою ~ кузнец“ вписано. ] Опять же, если присмотреться хорошо, то и не Кузнецова. Чья б это была хата? Вот на! не распознал! Это хата хромого Левченка, который недавно женился на молодой жене. У него одного только хата похожа на мою. То-то мне показалось и сначала немного чудно, что так скоро пришел к своей хате. Однако ж Левченко сидит теперь у дьяка, это я знаю. Зачем же кузнец… Эге гe гe! он ходит к его молодой жене. Вот как! хорошо!.. теперь я всё понял».
«Кто ты такой и зачем таскаешься под дверями?» произнес кузнец суровее прежнего и подойдя ближе.
«Нет, не скажу ему, кто я [своего имени]», подумал Чуб: «чего доброго, еще приколотит, проклятый выродок». И, переменив голос, отвечал: «Это я, человек добрый! пришел поколядовать вам на забаву немного под окнами».
«Убирайся к чорту с своими колядками!» сердито закричал Вакула. «Что ж ты стоишь [не ид<ешь>]? слышь! убирайся сейчас [сей же час] вон!»
Чуб сам уже имел это благоразумное намерение, но ему немножко досадно показалось, что принужден слушаться приказаний кузнеца. Казалось, какой-то злой дух толкал его под руку и вынуждал сказать что-нибудь наперекор. [Далее начато: Я пожалуй]
«Что ж ты в самом деле так раскричался [разграбрился]!» произнес Чуб тем же голосом: «Я хочу колядовать, да и полно!»
«Эге! да ты как вижу от слов не уймешься». При сих словах [При этом] Чуб получил такой толчок от тяжелой руки кузнеца, что [Далее начато: принужден был] поневоле попятился назад.
«Да вот это ты, как я вижу, начинаешь уже драться [биться]» произнес отступая немного Чуб.
«Пошел, пошел!» кричал кузнец и наградил Чуба другим толчком.
«Что ж ты!» произнес Чуб таким голосом, в котором изображалась и боль, и досада, и робость [Вместо «таким ~ робость»: полуобиженным и полураздосадованным и полуструсквшим тоном] «Ты, вот это я вижу, не в шутку дерешься, и еще больно дерешься».
«Пошел, пошел!» закричал кузнец и захлопнул дверь. [Далее начато: Что ж]
«Смотри, как разграбрился!» говорил Чуб, оставшись один на улице. «Попробуй, подойди! Вишь какой! Вот большая цяца! Ты думаешь, я на тебя суда не найду? Нет, голубчик, я пойду, и пойду прямо до комисара. Ты у меня будешь знать [Далее начато: Что] Я не посмотрю, что ты кузнец и маляр. Однако ж, посмотреть на спину и плечи, я думаю, синие пятна есть. Должно быть, больно поколотил вражий сын. Жаль, что холодно и не хочется скидать кожуха. Постой ты, бесовский кузнец, чтоб чорт поколотил и тебя, и твою кузницу, ты у меня напляшешься. Вишь проклятый шибеник! Однако ж шельмовского кузнеца теперь нет дома. Солоха [Далее начато: те<перь>] думаю, сидит одна. Гм. Оно вить недалеко отсюда. Пойти бы. Время теперь такое, что нас никто не застукает. Может, и того будет можно. Больно поколотил, проклятый кузнец!»
Тут Чуб [Вместо «Тут Чуб»: И Чуб отправился в другую сторону] почесав свою спину, отправился в другую сторону. Приятность [Приятность свида<ния>], ожидавшая его впереди, при свидании с Солохою, умаливала немного боль и делала нечувствительным и самый мороз, который трескался по всем улицам, не заглушаемый вьюжным свистом. По временам на лице его, которого бороду и усы мятель намылила снегом проворнее всякого цирульника, тирански держащего свою жертву за нос [Вместо «свою ~ нос»: за нос свою жертву] показывалась полусладкая мина. Однако ж, если бы снег не крестил взад и вперед воздух, то верно бы можно было увидеть, как Чуб останавливался, почесывал спину, произносил: «больно поколотил проклятый кузнец!» и снова отправлялся в путь.
—
В то время [Во время путешествий] когда проворный франт с хвостом и козлиною бородою летал из трубы и потом снова в трубу, висевшая у него на перевязи, при боку, ладунка, в которую он спрятал украденный месяц, как-то нечаянно зацепившись в печке, растворилась, и месяц, пользуясь этим случаем, вылетел чрез трубу Солохиной хаты, плавно поднялся по небу. Всё осветилось. Мятели как не бывало. Снег серебряным полем загорелся при месяце и весь обсыпался хрустальными звездами. Мороз как бы потеплел. Толпы парубков и девчат показались с мешками. Песни зазвенели и под редкою хатою не толпились колядующие.
Чудно блещет месяц. Трудно рассказать, как хорошо [весе<ло>] потолкаться в такую ночь между кучею хохочущих и поющих девушек [Вместо «между ~ девушек»: а. между кучею девушек б. между кучею смеющихся] и между парубками, готовыми на все шутки и выдумки, какие может только внушить весело смеющаяся ночь. Под теплым кожухом тепло; от мороза еще живее горят щеки, а на шалости сам лукавый подталкивает сзади.
Кучи девушек с мешками [с хохотом] вломились в хату Чуба, окружили Оксану, и крик, хохот, рассказы оглушили кузнеца. Все наперерыв спешили рассказать красавице что-нибудь новое, выгружали [показывали] мешки и хвастались паляницами, колбасами, варениками, которых успели уже набрать за свои колядки [Далее начато: а. Куз<нец> б. С какою-то завистью глядел кузнец] Красавица, казалось, была в совершенном удовольствии и радости, болтала то с той, то другой и хохотала без умолку. С какой-то досадой и завистью глядел кузнец на такую веселость и на этот раз проклинал колядки, хотя сам бывал от них без ума. «Э, Одарка!» сказала веселая красавица, оборотившись к одной из девушек: «у тебя новые черевики. Ах, какие хорошие! и с золотом!» Тут она невесело наклонила на бок свою голову. «Хорошо тебе, Одарка, у тебя есть такой человек, который всё тебе покупает, а мне некому достать такие славные черевики» [Вместо «Тут ~ черевики»: а. Как ты счастлива, что у тебя такие хорошие черевики б. Хорошо тебе, Одарка, у тебя есть такой человек, который тебе покупает такие славные черевики]
«Не тужи, моя ненаглядная Оксана!» подхватил кузнец: «я тебе достану [куплю] такие черевики, каких редкая панночка носит».
«Ты?» сказала скоро [Далее начато: Окс<ана>] и надменно поглядев на него Оксана: «Посмотрю я, где ты достанешь такие черевики, которые я бы могла надеть на свою ногу [Вместо „Посмотрю ~ ногу“: Поглядела бы я, где бы ты достал такие черевики, которые [бы] я надела бы на свою ногу] Разве достанешь те самые, которые царица носит».
«Видишь, каких захотела!» закричала со смехом девичья толпа.
«Да», продолжала смеясь красавица: «будьте все вы свидетельницы. Если кузнец Вакула принесет мне те самые черевики, которые носит царица, то вот мое слово, что выйду тот же час за него замуж». [Далее начато: Сказав это]
Девушки увели с собою капризную красавицу.
«Смейся, смейся!» говорил кузнец, выходя вслед за ними. «Я сам смеюсь над собою! Думаю, и не могу надумать, куда девался ум мой. Она меня не любит, — ну, бог с нею. Будто только на всем свете одна Оксана. Славу богу, есть девушек много хороших и в нашем селе. [Далее было: Нет! полно] Да чтó Оксана? С нее никогда не будет доброй хозяйки, она только мастерица рядиться. Нет! Полно! Пора перестать ребячиться».
Но [Но тут] в самое то время, когда кузнец готовился быть решительным, какой-то злой дух проносил перед ним смеющийся образ Оксаны, говорившей насмешливо: «Достань, кузнец, черевики царицыны, выйду за тебя замуж». Кровь его волновалась и думы увивались около одной только Оксаны.
Толпы колядующих, парубки особо, девчата особо [«парубки особо, девчата особо» вписано. ] спешили из одной улицы в другую. Парубки вдруг, зашедши со всех сторон, окружили толпу девушек. Шум, крик. Один бросал комья снегу [Вместо «Один ~ снегу»: а. Один падал на землю, другой крал б. Один столкнувшись] <другой> вырывал мешок с колбасами и всякою всячиной. Иногда девушки ловили парубка, подставляли ему ногу, и он летел вместе с мешком стремглав на землю [Далее начато: Или] Но кузнец шел и ничего не видел и не участвовал в тех веселостях, которые когда-то он более всех любил.
—
Чорт между тем не на шутку разнежился у Солохи [Симонихи]: целовал ее [целовал у Симонихи] руку с такими ужимками, как заседатель у поповны [у старшей поповны] брался за сердце, охал и сказал напрямик, что если она не согласится отвечать его страсти и, как водится, наградить, то он готов на всё: кинется в воду, а душу отправит прямо в пекло. Солоха была не так жестока, да притом же чорт, как уже и видно всем, действовал с нею заодно. [Далее было: Вообще можно сказать, что Солоха была всегда благосклонна] Она таки любила видеть волочившуюся за собою толпу и редко бывала без компании. Оденется ли в праздник в яркую плахту с китайчатою запаскою, в синюю юбку, на которой нашиты были сзади золотые усы, и станет прямо близ правого крылоса, то дьяк уже, верно, закашливался и прищуривал невольно в ту сторону свои глаза [Вместо «уже ~ глаза»: а. уже верно наводил яз читаемой им книги б. уже верно закашливался и наводил свои] Голова гладил усы, заматывал [обвивал] за ухо оселедец и говорил стоявшему возле себя соседу: «эх, добрая баба! Чорт баба!» и к вечеру уже, верно, собирались у какой-нибудь куме. [Далее начато: а. Но у себя Солоха б. Сегоднишний день] Этот вечер Солоха думала провесть одна, потому что все именитые обитатели села званы [должны] были на кутю к дьяку. Но всё пошло иначе: чорт только что представил свое требование, как вдруг послышался стук и голос дюжего головы. Солоха побежала отворить дверь, а проворный чорт влез в лежавший мешок. Голова, стряхнув с своих капелюх снег и выпивши из рук Солохи чарку водки, рассказал, что он не пошел к дьяку, потому что поднялась мятель, а увидевши свет в ее хате, завернул к ней, в намерении провесть время с нею. Не успел голова это сказать, как в дверь послышался стук и голос дьяка. «Спрячь меня куда-нибудь», шептал [говорил] голова: «мне не хочется теперь встретиться с дьяком». Солоха долго думала, куда спрятать такого плотного гостя, наконец выбрала самый большой мешок с углем, уголь высыпала в кадку, и дюжий голова влез с усами, с головою и с капелюхами в мешок.
Дьяк вошел, [Далее начато: потирая и] покряхтывая и потирая руки, и рассказал, что у него не был никто [Вместо «у него ~ никто»: к нему не пришел никто] и что он сердечно рад этому случаю погулять немного у нее, и не побоялся мятели. Тут он подошел к ней ближе, кашлянул, усмехнулся и дотронулся своими длинными пальцами [перстами] ее обнаженной, полной руки и произнес с таким видом, в котором [Далее начато: заме<тно?>] выказывалось и лукавство, и самодовольствие: «А что это у вас, великолепная Солоха?» и, сказавши это, отскочил он несколько назад [Вместо «отскочил он ~ назад»: отскочил ~ далее]
«Как что? Рука, Осип Никифорович», отвечала Солоха.
«Гм! рука! хе, хе!» произнес сердечно довольный своим началом дьяк и прошелся по комнате.
«А что это у вас, дражайшая Солоха?» произнес он с таким же видом, [Вместо «произнес ~ видом»: произнес с таким же видом дьяк] приступив к ней и схватив ее слегка рукою [Вместо «приступив ~ рукою»: приступив к ней и положив свою руку] за шею и таким же порядком отскочив назад.
«Будто не видите, Осип Никифорович!», отвечала Солоха: «шея, а на шее монисто».
«Гм, на шее монисто! Хе, хе!» и дьяк снова прошелся покашливая по комнате.
«А что это у вас, несравненная Солоха…» Неизвестно, к чему теперь притронулся <бы> своими длинными пальцами сладострастный дьяк, как вдруг послышался в дверь стук и голос козака Чуба.
«Ах, боже мой, стороннее лицо!» закричал в испуге дьяк. «Что теперь, если застанут особу моего звания… Дойдет до отца Кондрата…» Но опасения дьяка были другого рода: он опасался более, чтоб не дошло это до сведения его половины. «Ради бога, добродетельная Солоха», говорил он, дрожа всем телом: «ваша доброта, как говорит писание Луки, глава три [„ваша ~ три“ вписано. ] … Спрячьте меня куда-нибудь!»
Солоха [Далее начато: другой] высыпала уголь в кадку из другого мешка, и не слишком объемистый телом дьяк влез [Далее начато: в] на самое дно мешка, так что сверх его можно было насыпать еще с полмешка угля.
«Здравствуй, Солоха!» сказал, входя в хату, Чуб. «Ты, может, не ожидала меня, а? Правда, не ожидала? [Далее начато: помеш<ал>] Может быть, я помешал?» продолжал Чуб, [Далее начато: принимая на себя] показав на лице своем веселую и значительную мину, которая заранее давала знать, что неповоротливая голова его трудилась и готовилась отпустить какую-нибудь затейливую шутку. «Может быть, вы тут забавлялись с кем-нибудь… Может быть, ты кого-нибудь спрятала уже, а!» и, восхищенный таким своим замечанием, Чуб засмеялся [Вместо «спрятала ~ засмеялся»: спрятала уже тут! «а?» и Чуб засмеялся [, внутренне торжествуя, что он один только пользуется благосклонностью Солохи. «Ну, дай [а. Ну, Солоха, дай теперь б. Ну дай же] выпить водки. Я думаю, у меня горло замерзло от проклятого [тако<го>] морозу. Послал же бог такую ночь перед Рождеством. Как схватилась, слышишь, Солоха, как схватилась… Эк окостенели руки: не расстегну кожуха, как схватилась вьюга…»
«Отвори!» раздался под дверьми голос, сопровождаемый толчком в дверь.
«Стучит кто-то», сказал остановившийся Чуб.
«Отвори!» закричали сильнее прежнего.
«Это кузнец!» закричал остолбенев Чуб. «Слышишь, Солоха, [Далее начато: де<вай>] куда хочешь девай меня; я ни за что на свете [ни за какие деньги] не захочу показаться этому выродку проклятому, чтоб ему набежало, дьявольскому сыну, под обеими глазами по пузырю в копну величиною» [величиною в копну]. Солоха, испугавшись сама, металась, как угорелая, и, позабывшись, дала знак Чубу [Вместо «металась ~ Чубу» начато: а. и будучи б. встревожившись в. металась, как угорелая, я позабывшись указала рукою Чубу] лезть в тот самый мешок, в котором сидел уже дьяк. Бедный дьяк не смел даже изъявить кашлем и кряхтеньем боли, когда сел ему почти на голову тяжелый мужик и поместил свои намерзнувшие на морозе сапоги по обеим сторонам его висков.
Кузнец вошел, не говоря ни слова, не снимая шапки, и почти повалился на лавку. Заметно было, что он весьма не в духе. В то самое время, когда Солоха затворяла за ним дверь, кто-то постучался снова. Это был козак Свирбыгуз. Этого уже нельзя было спрятать в мешок, потому что и мешка такого нельзя было найти нигде [для него нигде] Он был погрузнев телом [ростом] самого головы и повыше ростом Чубова кума. И потому Солоха повела его в огород, чтобы выслушать от него всё то, что он хотел ей объявить. [Далее начато: Песни колядующих раздава<лись>] Кузнец рассеянно обглядывал углы своей хаты, вслушиваясь в далеко разносившиеся по селу песни колядующих, наконец остановил глаза на мешках. «Зачем тут лежат эти мешки. Их давно бы пора убрать отсюда, через эту глупую любовь я одурел навеки. Завтра праздник, а в хате до сих пор еще лежит всякая дрянь. Отнести их в кузницу». Тут кузнец присел к огромным мешкам, перевязал их крепче и готовился взвалить себе на плечи. Но заметно было, что его мысли гуляли бог знает где; иначе [потому что иначе] он бы услышал, как зашипел Чуб, когда волоса [его волоса] на голове его прикрутила завязавшая мешок веревка, и дюжий голова начал было икать довольно явственно.
«Неужели не выбьется из ума [Вместо „Неужели ~ из ума“: Неужели не вылезет из головы] моего эта негодна Оксана?» говорил кузнец. «Не хочу думать о ней, а всё думается и, как нарошно, о ней одной [Вместо „думается ~ одной“: думается о ней и о ней одной] только. Отчего это так, что дума против воли лезет в голову. Кой чорт! Мешки стали как будто тяжелее прежнего. Тут, верно, положено еще что-нибудь, кроме угля! Дурень я! Я и позабыл, что теперь мне всё кажется тяжелее. Прежде, бывало, я мог согнуть и разогнуть в одной руке медный пятак и лошадиную подкову, а теперь [Далее начато: я скоро буду от ветру валиться] мешков с углем не подыму. Скоро буду валиться от ветру. Нет!» вскрикнул он, помолчав и ободрившись: «что я за баба. Не дам никому смеяться над собою. Хоть десять таких мешков — все подыму». И бодро взвалил себе на плечи мешки, которых не поднесли бы два дюжих человека. «Взять и этот», продолжал он [Вместо «продолжал он»: сказал кузнец] подымая с полу небольшой мешок, на дне которого лежал, свернувшись, чорт. «Тут, кажется, я положил инструмент свой». [Далее начато: и напевая песню] Сказав это, вышел он, насвистывая песню, из хаты.
—
Шумнее и шумнее раздавались по улицам песни [колядки] хохот и крики. [Далее начато: Толпы девушек пришли из соседних деревень] Толпы толкавшегося на улице народа были увеличены еще пришедшими из соседних деревень. Парубки шалели и бесились вволю. Иногда, между колядками, слышилась какая-нибудь веселая песня, которую тут же успел сложить кто-нибудь из молодых козаков. Иногда вдруг кто-нибудь из толпы вместо колядки отпускал [ревел] щедровку и ревел во всё горло:
Хохот награждал затейника. Маленькие окна подымались, и сухощавая рука старухи (которые одни только вместе с степенными отцами [«вместе ~ отцами» вписано. ] оставались в избах) высовывалась [высунувшись] из окошка с колбасою в руках или с куском пирога. [Далее было: и кидали их в подставляемый мешок] Парубки и девчата наперерыв подставляли свои мешки и ловили добычу. Казалось, всю ночь напролет готовы были провеселиться. И ночь, как нарочно, так роскошно теплилась, и еще белее казался свет месяца от блеску снега. Кузнец остановился с своими мешками. Ему почудился в толпе девушек голос [хохот] и тоненький смех Оксаны. Все жилки в нем вздрогнули. Бросивши на землю мешки, так что находившийся на дне дьяк заохал от ушибу и голова икнул во всё горло, побрел он [он побрел] с маленьким мешком на плечах вместе с толпою парубков, шедших следом за толпою девушек, между которою ему послышался голос Оксаны.
Так! Это она! стоит как <царица> [«царица» в рукописи пропущено. ] говорит и блестит черными очами! Ей рассказывает что-то видный парубок, верно, забавное, потому что она смеется. Но она всегда смеется. Как будто невольно и сам не понимая как, протерся кузнец сквозь толпу и стал около нее.
«А, Вакула, ты тут. Здравствуй!» сказала красавица с той же самой <усмешкой> [«усмешкой» в рукописи пропущено. ] которая чуть не сводила с ума Вакулу. «Ну, много наколядовал», продолжала она: «Э, да какой малинькой мешок! А черевики, которые носит царица достал? Достань черевики, выду за тебя замуж…» и, засмеявшись, ушла вместе с толпою девушек.
Как вкопанный, стоял кузнец на одном месте. «Нет, не могу; нет сил больше…» сказал он наконец. «Но, боже ты мой, что за смех! Отчего она так прекрасна. Ее взгляд и речи так и жгут… Нет, не в мочь уже [Вместо „не в мочь уже“; не в силах] пересилить себя. Пора положить конец всему. Пропадай душа. Пойду утоплюсь и поминай как звали». Тут решительным шагом пошел он вперед, догнал толпу девчат, поровнялся с Оксаною я сказал твердым голосом: «Прощай, Оксана. Ищи себе какого хочешь жениха, дурачь кого хочешь, а меня не увидишь уже больше на этом свете». Красавица казалась удивленною, хотела что-то сказать, но кузнец махнул рукой и убежал.
«Куда, Вакула?» кричали парубки, видя бегущего кузнеца. «Прощайте, братцы!» кричал в ответ кузнец. «Даст бог, увидимся на том свете, а на этом уже не [Далее начато: усл<ышите>] гулять нам вместе, прощайте! не поминайте лихом! Скажите отцу Кондрату, чтобы сотворил панихиду по моей грешной душе. Свечей к чудотворцу и божией матери, грешен, не обмалевал за мирскими делами. Всё добро, какое найдется [Вместо „Всё ~ найдется“: Всё, что ни найдется] в моей скрыне, на церковь. Прощайте!» Проговоривши это, кузнец принялся снова бежать с мешком на плечах. «Он повредился!» говорили парубки. «Пропадшая душа!» [Далее начато: говорили] пробормотала проходящая старуха: «Пойти рассказать, как кузнец утонул».
—
Вакула [Кузнец] между тем, пробежавши несколько улиц, остановился перевесть дух. «Куда я в самом деле бегу?» подумал он: «как будто уже всë пропало. Попробую еще средство: пойду к запорожцу Пузатому Пацюку. Он, говорят, знает всех чертей и всё сделает, что захочет. Пойду, ведь душе всё же придется пропасть». При этом чорт, который долго лежал без всякого движения, запрыгал в мешке от радости. Но кузнец подумал, что он, зацепив как-нибудь мешок рукою, произвел сам это движение, ударил по мешку дюжим кулаком, и, стряхнувши на плечах, отправился к Пузатому Пацюку.
Этот Пузатый Пацюк был, точно, когда-то запорожцем, но выгнали его, или он сам убежал из Запорожья, этого никто не знал. Давно уже, лет пятнадцать, а может быть и [лет десять или] двадцать, как он жил в Диканьке. Сначала он жил, как настоящий запорожец: ничего не работал; спал три четверти дня; ел за шестерых косарей и выпивал за одним разом по ведру; впрочем, было где и поместиться, потому что Пацюк, несмотря на то, что был небольшого росту, в ширину был довольно увесист [Вместо «впрочем ~ увесист»: а. впрочем, это [не уди<вительно>] нимало не удивительно, потому что Пацюк был мало чем толще сорокаведерной бочки б. впрочем ~ был только немного толще сорокаведерной бочки] Притом же шаровары, которые носил он, были так широки, что какой бы большой ни сделал он шаг, ног было совершенно незаметно [неприметно] и, казалось, винокуренная кадь двигалась по улице. Может быть, это самое подало повод назвать его [Вместо «подало ~ его»: было причиною, что его прозвали] Пузатым [См. относящуюся сюда вставку в «Приписке № 1».] В последнее время его редко видали где-нибудь [на улице] Причиною этому была, может быть, лень, а может быть и то, что пролезать сквозь двери делалось для него с каждым годом труднее. Тогда миряне должны были отправляться к нему сами, если имели нужду.
Кузнец не без робости отворил дверь и увидел Пацюка, сидящего [сидевшего] на полу, по-турецки, перед небольшою кадушкою, на которой стояла миска с галушками [с варениками] Эта миска стояла, как нарочно [как раз] наравне с его ртом. Не подвигаясь [Не двинувши] ни одним пальцем, он наклонил слегка голову к миске и хлебал жижу [юшку] схватывая [Далее начато: зубами] по временам зубами галушки. «Ну, этот», подумал про себя Вакула: «еще ленивее Чуба: тот, по крайней мере, ест ложкою, а этот и руки не хочет поднять». Пацюк, видно, крепко был занят галушками, потому что, казалось, совсем не заметил прихода кузнеца, который, ступивши [едва ступивши] на порог, отвесил ему пренизкий поклон.
«Я к [у] твоей милости пришел, Пацюк!» сказал Вакула, отвешивая снова поклон.
Толстый Пацюк поднял немного голову, взглянул и снова начал хлебать галушки.
«Ты, говорят, не во гнев будь сказано…» сказал, собираясь с духом, кузнец: «я веду об этом речь не для <того>, чтобы тебе нанесть какую обиду, — приходишься с родни [немного с родни] чорту».
Проговоря эти слова, Вакула испугался, подумал, что выразился всё еще напрямик и мало смягчил крепкие слова, и ожидая, что Пацюк, схвативши кадушку вместе с мискою, пошлет ему прямо в голову, отсторонился немного и закрылся рукавом, чтобы горячая жижа с галушек не обрызгала ему лица.
Но Пацюк взглянул и снова начал хлебать галушки.
Ободренный кузнец решился продолжать: «К тебе пришел, Пацюк. Дай боже тебе всего, добра всякого в довольстве, хлеба в [Далее было: порядочной] пропорции» [Вместо «всего ~ в пропорций»: всякого довольствия] (Кузнец иногда умел ввернуть модное слово: в том он понаторел в бытность еще в Полтаве [Вместо «в ~ Полтаве»: когда был в Полтаве] когда размалевывал сотнику досчатый забор.) «Пропадать приходится мне, грешному! Ничто [Никто] не поможет мне на свете. Что будет, то будет. Пришел просить помощи у самого чорта. Что ж, Пацюк?» произнес кузнец, видя всё то же молчание [молчание Пацюка]: «Как мне быть?»
«Когда нужно [нужда] чорта, то и ступай к чорту!» отвечал Пацюк, не подымая на него глаз и продолжая хлебать галушки.
«Для того-то я и пришел к тебе», отвечал кузнец, отвешивая поклон: «кроме тебя, думаю, никто на свете не знает к нему дороги».
Пацюк ни слова и выхлебывал остальные галушки.
«Сделай милость, человек добрый, не откажи!» наступал кузнец. «Свинины ли, колбас, муки гречневой, [Далее начато: полотен<ца>] ну, полотенца, пшена или иного прочего, в случае потребности… Как обыкновенно меж добрыми людьми водится… Не поскупимся. Расскажи, хоть [Далее начато: прим<ерно>] как, примерно сказать, попасть на дорогу к нему?»
«Тому не нужно далеко ходить, у кого чорт за плечами», произнес равнодушно Пацюк, не изменяя своего положения.
Вакула уставил в него глаза, как будто бы на лбу его написано было изъяснение этих слов. «Что он говорит?» безмолвно спрашивала его мина, а полуотверстый рот готовился проглотить, как галушку, первое слово. Но Пацюк молчал. Тут заметил Вакула, что ни галушек, ни кадушки не стояло перед ним; [Далее начато: в деревянной миске вареники] но вместо того на полу стояли две деревянные миски: [Далее начато: в] одна была наполнена варениками, другая сметаною. Мысли его и глаза невольно устремились на эти кушанья. «Посмотрим», говорил он сам себе: «как будет есть Пацюк вареники. Наклоняться он, верно, не захочет, чтобы хлебать, как галушки, да и нельзя: нужно вареник сперва обмокнуть в сметану». Только что это успел подумать он, Пацюк разинул рот, поглядел на вареники и еще сильнее разинул рот. В это время вареник выплеснул из миски, шлепнулся [шлепнул] в сметану, перевернулся на другую сторону, подскочил вверх и как раз попал ему в рот. Пацюк съел и снова разинул рот, и вареник таким же порядком отправился снова. На себя только принимал Пацюк труд жевать и проглатывать. «Вишь, какое диво!» подумал кузнец, разинув от удивления рот, и тот же час заметил, что вареник лезет и к нему в рот и вымазал губы сметаною. Оттолкнувши вареник и вытерши губы, кузнец стал размышлять о том, какие чудеса бывают на свете и до каких мудростей доводит человека нечистая сила, замечая [присовокуп<ив>] при том, что один только Пацюк может помочь ему.
«Поклонюсь ему еще, пусть растолкует хорошенько… Однако что за чорт! Ведь сегодня голодная кутя, а он ест вареники, вареники скоромные. Что я, в самом деле, за дурак: стою тут и греха набираюсь! Назад!..» и набожный кузнец опрометью выбежал из хаты. [Далее начато: Тут]
Однако ж чорт, сидевший в мешке и заране уже радовавшийся, [Далее начато: что куз<нец>] не мог вытерпеть, чтобы [Далее начато: из] ушла из рук его такая добыча. Как только кузнец опустил мешок, он выскочил из него и сел по обыкновению своему верхом ему на шею.
Кузнец испугался и уже хотел перекреститься, но [как] чорт, нагнувши свою собачью морду [Вместо «нагнувши ~ свою собачью морду»: а. нагнувшись на ухо начал б. склонивши в. нагнувши свою собачью морду шептал] «не бойся, это я, твой друг», шептал ему на правое ухо: «всё сделаю [Далее начато: на правое] для товарища и друга. Денег дам, сколько хочешь», пискнул ему в левое ухо. «Оксана будет сегодня же [завт<ра>] наша», шепнул он, заворотивши морду снова на правое ухо. Кузнец минуту стоял неподвижно как бы размышляя. «Изволь», сказал он наконец: «за такую цену готов быть навеки твоим. Только если будешь мешкать, то не прогневайся…» Чорт всплеснул руками и начал от радости галопировать на шее кузнеца. «Теперь-то попался [Далее начато: ты ко мне] кузнец!» думал он про себя: «теперь-то вымещу я на тебе, голубчик, все твои малеванья <и> небылицы, возводимые на чертей. Что теперь скажут мои товарищи, когда узнают, что самый набожнейший из всего села человек в моих руках». Тут чорт засмеялся от радости, вспомнивши, как будет дразнить в аде всё хвостатое племя, как будет беситься хромой чорт, считавшийся между ними первым хитрецом и остряком [«хитрецом л остряком» не вычеркнуто, возможно, случайно. ] на выдумки.
«Ну, Вакула!» продолжал он, всё так же не слезая с шеи, как бы опасаясь, что<б> он не убежал [Далее начато: когда] «Ты знаешь, что без контракту ничего не делают».
«Я готов», сказал кузнец. «У вас, я слышал, расписываются кровью, постой же, я достану в кармане гвоздь». Тут он заложил назад руку и хвать чорта за хвост.
«Вишь, какой шутник [затейник]», закричал, смеясь, чорт: «ну, полно, довольно уже шалеть».
«Постой, голубчик!» закричал кузнец. «А вот это невкусно тебе покажется?» При сем слове [Далее начато: кузн<ец>] сотворил он правою рукою над собою крест и чорт притих и сделался так смирен, как ягненок. «Постой же», продолжал [говорил] он, стаскивая его [Далее начато: с шеи своей] за хвост на землю: «будешь ты у меня знать подучать на грехи добрых людей и честных христиан». Тут кузнец, не выпуская хвоста, вскочил на него верхом и поднял руку для крестного знаменья.
«Помилуй, Вакула!» жалобно простонал чорт: «скажи, всё, что тебе нужно, всё сделаю, отпусти только душу на покаянье: не клади на меня страшного креста…»
«А! вот каким голосом запел, собачье отродье! Теперь я знаю, что мне делать. Вези меня сей же час на себе, слышишь, да несись, как птица…»
«Куда?» произнес горестный чорт.
«В Петембург, прямо к царице». И кузнец обомлел от страха, почувствовав [увидя] себя поднимающимся на воздух.
—
Долго стояла Оксана, раздумывая о странных речах кузнеца. Уже внутри ее что-то говорило, что она слишком жестоко поступила с ним. «Что, если он в самом деле решится на что-нибудь страшное. Чего доброго, может быть, он с горя вздумает влюбиться в другую и с досады станет называть ее первою красавицею на селе. Но нет, он меня любит. Я так хороша! Он меня ни за что не променяет. Он шалит, прикидывается. Не пройдет минут десять, как он, верно, придет поглядеть на меня. Я, в самом деле, сурова, нужно ему дать, как будто нехотя, поцеловать себя. То-то он обрадуется!» И ветренная красавица уже шутила с своими подругами.
«Постойте», закричала одна из них: «кузнец позабыл [оставил здесь] мешки свои: смотрите, какие страшные мешки. Он не по-нашему наколядовал. Я думаю, сюда по целой четверти барана кидали, а колбасам и хлебам, верно, счету нет. Роскошь! целые праздники можно объедаться».
«Это Кузнецовы мешки?» подхватила Оксана: «утащим же скорее их хоть ко мне в хату и разглядим хорошенько, что он тут наклал! [Вместо „он ~ наклал“: тут наклал кузнец]» Все со смехом одобрили такое предложение.
«Но мы не поднимем их», закричала вся толпа вдруг, силясь сдвинуть мешки.
«Постойте», сказала Оксана: «побежим скорее за санками и отвезем на санках».
И вся толпа побежала за санками [Вместо «И вся толпа ~ санками»: И все девушки быстро разбежались] а через несколько минут возвратилась. Но уже одного мешка не было. «Нечего делать, возьмем один», говорила Оксана: «довольно с нас будет и сего [и этого. Далее начато: Чуб слышал]». Оставшийся мешок был тот самый, в котором сидел Чуб [Вместо «сидел Чуб»: Чуб сидел] верхом на дьяке. Обеим пленникам сильно прискучило сидеть в мешке, несмотря на то, что дьяк проткнул для себя пальцем в мешке порядочную дыру. Если бы еще не было народу, то, может быть, он нашел бы средство и вылезть; но вылезть из мешка при всех, показать себя на смех… это удерживало его, и он решился ждать, слегка только покряхтывая [Далее начато: когда] под невежливыми сапогами Чуба. Чуб сам не менее желал свободы, чувствуя, что под ним лежит что-то такое, на котором [«что ~ на котором» зачеркнуто, но не заменено. ] сидеть было страх неловко. Но как скоро услышал [Вместо «Но ~ услышал»: Но услышав] решение своей дочери, успокоился и не хотел уже вылезть, рассуждая, что к хате [к дому] своей нужно пройти, по крайней мере, шагов с сотню, а может быть и другую [Далее начато: пусть же лучше довезут девчата]; вылезши же, нужно оправиться, застегнуть кожух, да и капелюхи остались у Солохи. Пусть же лучше девчата довезут на санках.
Но случилось совсем не так, как ожидал Чуб. В то время, когда девчата убежали за санками, худощавый кум выходил из шинка расстроенный и не в духе. Шинкарка никаким образом не решалась более верить ему в долг. Он решился было дожидаться в шинке, авось либо не прийдет какой-нибудь набожный дворянин и не попотчивает его. Но, как нарочно, все дворяне оставались дома [Вместо «оставались дома»: вмели столько благочестия, что решились остаться дома] и, как честные христиане, ели кутю посреди своих домашних. Размышляя о развращении нравов, о железном [жест<оком>] сердце жидовки, продающей вино, кум набрел на мешки и остановился перед ними в изумлении. [Далее начато: Посмотревши вокруг и видя, что никого нет] «Вишь, какие мешки кто-то бросил посереди дороги!» сказал он, осматриваясь по сторонам. «Должно быть, тут и свинина есть. Полезло же кому-то счастье наколядовать столько всякой всячины. Экие страшные мешки! Положим, что они [они были] набиты [Вместо „что ~ набиты“ начато: хоть бы тут] гречаниками, коржами, и то добре. Хотя бы были тут одни паляницы, и то в шмак. Жидовка дает за каждую паляницу осьмуху водки. Утащить скорее, чтобы кто не увидел».
Тут взвалил он себе на плечи мешок с Чубом и дьяком, но почувствовал, что слишком тяжел [Вместо «почувствовал ~ тяжел»: а. увидел, что б. почувствовал, что тяжел] «Нет, одному будет тяжело несть» [Вместо «Нет ~ несть»: Э, да я не поднесу] проговорил он [Далее было: и увидел пряно шедшего к нему ткача] «А вот, как нарочно, идет ткач Шапуваленко. Здравствуй, Остап!»
«Здравствуй», сказал, остановившись, ткач.
«Куда идешь?»
«А так, иду, куда ноги идут».
«Помоги, человек добрый, мешки снесть. Кто-то колядовал, да и кинул посереди дороги. Добром разделимся пополам».
«Мешки! а с чем мешки, с книшами или паляницами?»
«Всего есть».
Тут выдернули они наскоро из плетня палки, положили мешок на двух палках и понесли на плечах.
«Куда ж мы понесем его? в шинок?» спросил дорогою ткач.
«Да оно бы и я так думал, чтобы в шинок [Далее начато: сказал] да ведь проклятая жидовка не поверит, подумает еще, что где-нибудь украли. Я только что был в шинке сам. Мы понесем его в мою хату. Нам никто не помешает: жинки нет дома». [Далее начато: Гляди чтобы]
«Да точно ли ее нет дома?» спросил осторожный ткач.
«Слава богу! Мы [я] не совсем таки без ума», отвечал кум. «Чорт разве один только принес бы домой мешок, когда жена дома. Она протаскается с бабами до света».
«Кто там?» закричала кумова жена [Далее начато: отворяя дверь хаты] услыша шум в сенях, произведенный приходом двух [наших] приятелей с мешком, и отворяя дверь хаты.
Кум остолбенел.
«Вот тебе на!» произнес ткач, спустя руки.
Кумова жена была такого роду сокровище, каких, верно, немного на свете. Так же, как и муж, она никогда почти не сидела дома и весь почти день пресмыкалась у кумушек, у зажиточных старух, хвалила и ела с большим аппетитом и дралась только по утрам с своим мужем, потому что в это только время и видела его иногда. Хата их [ее] была в десять раз старее шаровар волостного писаря. Крыша в некоторых местах была без соломы. Плетня видны были только одни остатки, потому что всякой, выходивший из дому, никогда не брал палки для собак, в надежде, что будет проходить мимо кумова огорода и выдернет любую из его плетня. Печь не топилась дня по три. Всё, что ни напрашивала нежная супруга у добрых людей, прятала как можно подалее от своего мужа [Далее начато: а иногда даже делала нападение на кума] и часто самоуправно отнимала у него добычу, если только не успевал ее пропить в шинке. Кум, с своей стороны, тоже не поддавался и оттого почти всегда уходил из дому с фонарем под глазом, а дорогая половина, охая, плелась рассказывать старухам о негодности и бесчинстве своего мужа.
Теперь можно себе представить, как были озадачены ткач и кум таким неожиданным явлением. Опустивши мешок, они заступили его собою и закрыли полами, но уже было поздно. Кумова жена, хотя и дурно видела старыми глазами, однако ж мешок заметила. «Вот это хорошо!» сказала она с таким видом, на котором пробивалась радость ястреба: «Это хорошо, что наколядовали столько. Вот так всегда делают добрые люди, только нет, я думаю, где-нибудь подцепили. Покажите мне сей час, слышите, покажите сей же час мешок [мне мешок] ваш!»
«Лысый чорт тебе покажет, а не мы», сказал, приосанясь, кум.
«Тебе какое дело?» сказал ткач. «Мы наколядовали, а не ты».
«Нет, ты мне покажешь, негодный пьяница!» вскричала жена, ударив высокого кума кулаком под подбородок и продираясь к мешкам. Но ткач и кум [Вместо «Но ~ кум»: Ткач и кум однако ж] мужественно отстояли мешок и заставили ее попятиться назад. Но не успели они оправиться, как супруга [она] выбежала в сени уже с кочергой и лопатою в руках. Проворно хватила мужа лопатою, ткача кочергою и уже стояла возле мешка.
«Что мы допустили ее?» сказал ткач, очнувшись.
«Э, что допустили! а отчего ты допустил!» сказал хладнокровно кум.
«У вас кочерга, видно, железная!» сказал ткач, почесывая спину. «Моя жинка купила прошлый год [недавно] на ярмарке кочергу, дала пивкопы: та ничего… не больно…» [Далее начато: В продолжении]
Между тем торжествующая супруга [жинка] поставив на пол каганец, развязала мешок и заглянула в него. Но, верно, старые глаза ее, которые так хорошо увидели мешок, на этот раз ее обманули, [Далее начато: потому что] на лице ее блеснула радость. «Э, да тут лежит целый кабан», вскрикнула она.
«Кабан! слышишь, целый кабан!» толкал ткач кума, разинувши рот. «А всё ты виноват!»
«Что ж делать!» произнес, пожимая плечами, кум. [Далее начато: Отнимем] «Как что? Чего мы стоим? Отнимем мешок! Ну, приступай!»
«Пошла прочь! Пошла! Это наш кабан!» кричал, выступая, ткач [В рукописи ошибочно: дьяк [.
«Ступай, ступай, чортова баба, это не твое добро!» говорил, приближаясь, кум.
Супруга принялась снова за кочергу и лопату, но Чуб в это время вылез из мешка и стал посереди сеней, потягиваясь, как человек, только что пробудившийся от долгого сна.
Кумова жена вскрикнула и всплеснула руками. Все разинули рты.
«Что ж она, дура, говорит: кабан! Это не кабан!» сказал кум, выпучив глаза.
«Вишь, какого человека что-то вкинуло в мешок!» сказал ткач, пятясь от испугу. «Да ведь он не пролезет в окошко». «Да это кум!» вскрикнул, вглядевшись, кум.
«А ты думал кто?» сказал Чуб, усмехаясь [Вместо «Чуб, усмехаясь»: усмехаясь, Чуб] «Что, славную я выкинул над вами штуку? А вы, небось, меня хотели съесть вместо кабана? Постойте же, я вас порадую: в мешке лежит еще что-то, если не кабан, то наверно поросенок. Я чувствовал, как подо мною что-то ворочалось».
Ткач и кум кинулись к мешку, хозяйка дома уцепилась [уцепилась и себе] с противной стороны, и драка возобновилась бы снова, если бы сам дьяк, увидевши теперь, что ему некуда скрыться, не выкарабкался из мешка.
Кумова жена, остолбенев, выпустила из рук ногу, за которую начала было тянуть из мешка дьяка.
Кум свистнул [посвистел] от изумления носом.
«Вот и другой еще!» вскрикнул [произнес] со страхом ткач: «Чорт знает, как стало на свете… голова идет кругом… [Далее начато: вместо кнышей] людей кидают в мешки вместо колбас и паляниц!»
«Это дьяк!» произнес [вскрикнул] изумившийся более всех Чуб. «Вот тебе на! ай да Солоха! Посадить в мешок… То-то я гляжу, у нее полная хата мешков… Теперь я всё знаю: у нее в каждом мешке сидело по два человека. А я думал, что она мне только одному… Вот тебе и Солоха!»
«Чудная история», произнес кум, насвистывая носом.
—
Девушки немного удивились, не найдя одного мешка.
«Нечего делать, будет с нас и этого [одного]», лепетала [говорила] Оксана. Все принялись за мешок и взвалили его на санки, Голова решился молчать, рассуждая: если он закричит, чтобы его выпустили и развязали мешок, — глупые девчата резбегутся [Вместо «рассуждая ~ разбегутся»: а. и имел на то причину, думает: закричу, глупые девч<ата> б. рассуждая, если он закричит, развяжите] додумают, что в мешке сидит дьявол, и он останется на улице [сидеть в мешке] может быть до завтрего.
Девушки, между тем, дружно взявшись за руки, полетели, как вихорь, с санками по пушистому снегу. Множество, шаля, садилось [а. село б. взбиралось] на санки; другие взбирались даже на самого голову. Голова решился сносить всё. Наконец приехали, отворили настежь двери в сенях и хате и с хохотом втащили мешок. «Посмотрим, что-то лежит тут», закричали все, бросившись развязывать. Тут икотка, которая не переставала мучить голову во всё время сидения в мешке, так усилилась, что он [голова] начал икать и кашлять во всё горло.
«Ах! Тут сидит кто-то!» закричали все и в испуге [у<жасе>] бросились опрометью в двери.
«Что за чорт, куда вы мечетесь, как угорелые?» сказал, входя в дверь, Чуб.
«Ах, батько!» произнесла Оксана: «в мешке сидит кто-то».
«В мешке? где вы взяли этот мешок?»
«Кузнец бросил [оставил] его посереди дороги», отвечали все вдруг [Вместо «отвечали все вдруг»: отвечала одна. Далее начато: Чего ж]
«Ну, так не говорил ли я», подумал про себя Чуб.
«Чего ж вы перепугались, посмотрим [ну, посмотрим] А ну-ка, чоловиче! прошу не погневиться, что не называем по имени и отчеству, вылезай из мешка!»
Голова вылез.
«Ах!» вскрикнули девушки.
«И голова влез туда ж», говорил про себя Чуб, отступая в изумлении и меряя его с головы до ног. «Вишь как!.. Э!..» Более он ничего не мог сказать.
Голова сам был не меньше смущен и не знал, что начать. «Должно быть, на дворе холодно?», сказал он, обращаясь к Чубу.
«Морозец есть», отвечал Чуб. «А позволь спросить себя: [Далее начато: „как ты залез в этот мешок?“, хотел сказать [Чуб] он, но сам не зная] чем ты смазываешь свои сапоги, смальцем или дегтем?» Он хотел не то сказать, он хотел спросить: как ты [Вместо «Он ~ как ты»: а. именно: отчего б. он хотел спросить, каким] голова, залез в этот мешок. Но сам не понимал, как выговорил совершенно другое.
«Дегтем лучше!» сказал голова. «Ну, прощай, Чуб!» И, наглобучив капелюхи, вышел из хаты.
«Чего я спросил его сдуру, чем он мажет сапоги!» произнес Чуб, поглядывая на двери, в которые вышел голова. «Ай да Солоха! Эдакого человека засадить в мешок… Вишь, чортова баба… А я дурак [Далее начато: а подайте] … да где же мешок?»
«Я кинула его в угол, там больше ничего нет», сказала Оксана.
«Знаю я [Я знаю] эти штуки. Подайте его сюда: там еще один сидит! Стряхните его хорошенько! Что? нет! Вишь, проклятая баба!.. А поглядеть на нее, как будто святая, как будто и скоромного никогда не брала в рот…»
Но оставим Чуба изливать на досуге свою досаду и обратимся к кузнецу, потому что уже не рано.
—
Сначала страшно показалось Вакуле, особливо когда поднялся он от земли на такую вышину, что ничего уже не мог видеть внизу, и пролетел, как муха, под самым месяцем, так что, если бы не наклонился немного, то может быть зацепил бы его шапкою. Немного спустя, он ободрился и уже начинал подшучивать над чортом. Его забавляло до крайности, как чорт чихал и кашлял, когда он снимал с шеи кипарисный крестик и подносил к нему. Нарочно поднимал он руку почесать голову, а чорт, думая, что его собираются крестить, летел еще быстрее. Всё было светло в вышине. Воздух, в легком серебряном тумане, был прозрачен [Вместо «Воздух ~ прозрачен»: Легкий серебряный туман был прозрачен. ] даже можно было заметить, как в стороне скакала [Вместо «в стороне скакала»: далеко в стороне ехала [ведьма верхом на упыре. [Дальнейшую переработку этою места см. в «Приписке № 2»]
Наконец заблестел и Петербург. Чорт вихрем перелетел через шлахбаум и очутился в улице. [Далее было: а. Тут рассудил он по городу неприлично б. Тут рассудил он будут бегать за ним мальчишки по всем улицам] Тут чорт решился, чтобы на всякой случай не бегали за ним мальчишки по улицам, превратиться в коня. Бедный кузнец испугался, когда въехал в середину города [Вместо «в середину города» одну из многолюдных улиц] Да и кому бы не чудно показалось [Вместо «Да ~ показалось»: Да и кому не чудно покажется] впервой очнуться в улице, заставленной четырехэтажными стенами, когда малейший стук копыт коня отзывается громом и отдается несколько раз. Когда домы растут и будто подымаются из земли на каждом шагу. Когда чудный город весь гремит и блещет, мосты дрожат, кареты летают взад и вперед, [Далее было: фонари и плошки — всё горит, всё в огне] форейторы и извозчики кричат. Пешеходы теснятся под домами, унизанными плошками и огромные тени их мелькают [ходят] по стенам, досягая головою труб [крыш]
С изумлением оглядывался кузнец на все стороны. Ему казалось, что все домы устремили на него свои бесчисленные огненные очи и глядят. Господ, в крытых сукном шубах, он увидел так много [Вместо «Господ ~ так много»: Столько панов он друг увидел в крытых сукном шубах] что не знал, кому шапку снимать. «Боже ты мой, сколько панства [чиновничества] тут», подумал кузнец. «Я думаю, каждый, кто ни пройдет по улице в шубе, то и заседатель, то и заседатель, а те, что катаются в таких чудных бричках с стеклами [Вместо „с стеклами“: а. похожих больше на домы б. похожих больше на избы, то] те, когда не городничие, то, верно, комисары, а может еще и больше». Его слова прерваны были вопросом чорта: «Прямо ли к царице ехать?» — «Нет, страшно», подумал кузнец. Тут, где-то, я не знаю, пристали запорожцы, которые проезжали осенью чрез Ярески. Они ехали из Сечи с бумагами к царице; всё бы таки посоветоваться с ними. «Эй, сатана, полезай ко мне в карман да веди к запорожцам!» И чорт в одну минуту похудел [похудел так] и сделался таким маленьким, что без труда влез к нему в карман, а Вакула не успел оглянуться [очнуться] как очутился перед большим домом, взошел сам не зная как на лестницу, отворил дверь и подался немного назад от блеску [Вместо «Эй, сатана ~ блеску»: «Эй, сатана, вези меня к запорожцам!» Конь поскакал из улицы в улицу и остановился перед одним домом. «Что, разве тут они живут, вишь какие хоромы! Куда ж итти» — [«Так прямо в двери и ступай» отвечал чорт]. «Ступай в окно, я и сам не пойму, в которые двери». — «Постой, куда!» сказал кузнец, видя, что конь его не постоит на месте и ухватил его за хвост. «Ступай в карман, нечистое животное». Чорт вдруг стал не больше анбарной крысы и влез в карман. «Теперь куда?» — «По лестнице прямо», пропищал чорт. Кузнец взошел, отворил дверь и увидел запорожцев, сидевших на шелковых диванах, поджавши под себя [ноги] [сапоги] намазанные дегтем сапоги и куривших [люльки] самый крепкий табак, называемый обыкновенно корешками.]
«Здравствуйте, панове! помогай бог вам! Вот где увиделись!» сказал кузнец, подошедши близко и отвесивши поклон до земли.
«Что там за человек?» спросил сидевший перед самым кузнецом другого, сидевшего [бывшего] гораздо подалее.
«А вы не познали?» вскричал кузнец. «Это я, Вакула, кузнец. Когда проезжали осенью через Диканьку, то прогостили, дай боже вам всякого здоровья и долголетия, у меня без малого два дни. И новую шину тогда поставил на переднее колесо у вашей кибитки».
«А!» сказал тот же запорожец: «это тот самый кузнец, который малюет важно. Здорово, земляк, садись!»
«Спасибо вам, добрые люди, я и постою: нашему ли брату садиться [Вместо „нашему ли ~ садиться“: куда ж нашему брату сесть] на такое украшение».
«Садись», сказал повелительно запорожец: [Далее начато: а. Што ж, земляк! б. Зачем] «да и расскажи, зачем тебя бог принес сюда».
«А так, захотелось поглядеть, все толкуют Петембург, Петембург — дай погляжу что-то за Петембург».
«Што ж, земляк», сказал, приосанясь, запорожец, и желая показать, что он умеет говорить и по-русски. «Тебе [Тебе, думаю] вразумительно сказать, чудно показалось. Што, балшой город?»
Кузнец и себе [сам] не хотел осрамиться, к тому же он, думаю [как все, думаю] уже заметили [Вместо «к тому же ~ заметили»: он, как уже вид<ели>] ниже, знал и сам грамотный язык. «Габерния знатная» отвечал он: «нечего сказать, домы балшущие, [Далее было: Едешь по улице страх забирает, [чтобы] штобы не обломились на тебя] картины висят сквозь знатные. Многие домы исписаны буквами из сусального золота до чрезвычайности. Нечего сказать, чудная пропорция!» [Далее начато: Такое за<мечание>]
Запорожцы, услышавши кузнеца, так свободно изъясняющегося, вывели о нем заключение, очень для него выгодное.
«Продолжительное ли время», подхватил другой запорожец с довольным видом: «ты пробудешь, земляк, в городе? Тут, брат, не так, как у нас на хуторах, правда, не так? Когда хочешь, мы тебя поведем на новый год. Будет машкерад балшой, а теперь нам не время толковать с тобою. Едем сейчас до царицы. Может уже там в сенях и квартальный стоит за нами».
«До царицы! А будьте ласковы, земляки, возьмите и меня с собою!»
«Тебя?» произнес [подх<ватил>] запорожец с таким видом, с каким говорит отец трехлетнему своему сыну, просящему [а. про<сящему> б. напраши<вающемуся>] чтобы его посадили на настоящую, на большую лошадь. «Что ты будешь там делать? Нет, не можно». При этом на лице его выразилась значительная усмешка. «Мы, брат [братец] будем с царицею толковать о деле».
«Возьмите!» настаивал кузнец. «Проси!» шепнул он тихо черту, ударив кулаком по карману. Не успел он этого сказать, как другой запорожец проговорил: «Возьмем его, в самом деле, братцы».
«Пожалуй возьмем!» произнесли другие.
«Надевай же платье такое, как и мы».
Кузнец схватился [только что успел] натянуть на себя зеленый жупан, как вдруг [Далее начато: воше<дший>] дверь отворилась и вошедший с позументами человек сказал, что пора ехать [Вместо «Кузнец ~ пора ехать»: Будешь хоть на час запорожцем. А славно быть запорожцем? Правда, славно? Кузнец не заставил дожидать себя, надел наверх своих широкие запорожские шаровары, наверх тулупа надел красный жупан и был готов, как вдруг отворились двери, и вошедшие чиновники доложили, что пора ехать.]
Чудно снова показалось кузнецу, когда понесся он в огромной карете, качаясь на ресорах, когда с обеих сторон [Далее было: улицы] мимо его бежали назад четырехэтажные дома, и мостовая, гремя, казалось, сама катилась [Вместо «гремя ~ катилась»: казалось, гремя катилась сама] под ноги лошадям.
«Боже ты мой, какой свет!» думал про себя кузнец: «у нас днем не бывает так светло».
Кареты остановились перед дворцом. Запорожцы вышли, вступили в великолепные сени мимо часовых и начали подыматься на блистательно освещенную лестницу.
«Что за лестница!» шептал про себя кузнец: «жаль ногами топтать. Экие украшения. Вот, говорят, лгут сказки! Кой чорт лгут! Боже ты мой, что за перила! Какая работа! Тут одного железа рублей на пятьдесят пошло!» [Далее начато: Запоро<жцы>]
Уже взобравшись на лестницу, запорожцы прошли первую залу. Робко следовал за ними кузнец, опасаясь на каждом шагу подскользнуться на паркете. Прошли три залы, кузнец всё еще [еще всё] не переставал удивляться. Вступивши в четвертую, он невольно подошел к висевшей на стене картине. Это была пречистая дева с младенцем на руках. «Что за картина! Что за чудная живопись!» рассуждал он. [Далее было: Чем больше гляжу, то в больший обман прихожу] «Вот, кажется, говорит! Кажется, живая! А дитя святое! и ручки прижало, и усмехается, бедное! А краски! Боже ты мой! Какие краски! Тут вохры, я думаю, и на копейку <не пошло> [„не пошло“ в рукописи пропущено. ] всё ярь да бакан. А голубая так и горит! Важная [Чудная] работа! Должно быть, грунт наведен был самым дорогим блейвасом. Сколь однако ж ни удивительно сие [это] малевание, но эта медная ручка», продолжал он, подходя к двери и щупая замок: «еще большего достойна удивления. Эх, какая чистая выделка! Это всё, я думаю, немецкие кузнецы за самые дорогие цены делали…» Может быть, долго еще бы [Вместо «Может быть долго еще бы»: Неизвестно долго ли бы] рассуждал кузнец, если бы лакей с галунами не толкнул его под, руку и не напомнил, чтобы он не отставал от других. Запорожцы прошли еще две залы и остановились. Тут велено им было дожидаться. Минуту спустя вошел генерал величественного росту, [Далее было: твердым шагом] в лице его не заметно было [не было заметно] того раболепства и робости, которые выражались на лицах прочих придворных. Но взглянув на его открытый, мужественный и сияющий [Далее начато: важ<ностью>] благородною важностью вид, всяк чувствовал поневоле какое-то смущение. Особливо, когда он устремлял свои большие [Далее начато: глаза] исполненные приятности глаза. Привычка повелевать видна была у него во всем. Запорожцы все отвесили поклон до самой земли. «Все ли вы здесь?» спросил генерал. [Позднейшую переработку отрывка «Минуту спустя ~ генерал» см. в «Приписке № 3»]
«Та вси батьку!» отвечали запорожцы, кланяясь снова.
«Не позабудете говорить так, как вас учил?»
«Нет [Ни] батько, не позабудем».
«Это царь?» спросил кузнец одного из запорожцев.
«Куда тебе царь, это еще только Потемкин», отвечал тот.
В другой комнате послышались голоса, и кузнец не знал, куда свои глаза деть [уставить] от множества вошедших дам и придворных в шитых золотом кафтанах. Он только видел один блеск и больше ничего. Запорожцы вдруг все попадали на землю и закричали в один голос: «Помилуй, мамо [Мамо, мамо]! Помилуй, мамо!» Кузнец, не видя ничего, растянулся и сам со всем усердием на земле.
«Встаньте!» прозвучал над ними повелительный и вместе приятный [необыкновенно приятный] голос. Некоторые из придворных засуетились и толкали запорожцев.
«Не встанем, мамо! не встанем! [не встанем, мамо!] умрем на месте, а не встанем!» кричали запорожцы.
Потемкин кусал себе губы [губы, краснел]; наконец подошел сам и повелительно шепнул на ухо одному из запорожцев. Запорожцы поднялись.
Тут осмелился поднять голову и кузнец и увидел стоявшую перед ним государыню с тем благосклонным величественным [Далее начато: видом] и вместе улыбающимся видом, которым она умела так обворожить всех своих подданных. [См. позднейшую переработку этого и следующего абзаца в «Приписке № 4»]
«Хорошо ли вас содержат» [Далее было: не имеете ли нужды в чем?] сказала она с участием [Вместо «она с участием»: государыня с обыкновенною своею кротостью]
«Та добре, мамо. Головы не велишь снимать с плеч, почему же не жить как-нибудь».
Потемкин снова поморщился, видя, что запорожцы <говорят> [«говорят» в рукописи пропущено. ] совершенно не то, чему учил их.
«Если в чем нуждаетесь или недовольны чем», произнесла [говорила] Екатерина: «вы смело говорите мне…» [См. позднейшую переработку этого места в «Приписке № 5» [
«Теперь пора», подумал кузнец и, с робостью вперивши <очи> [«очи» в рукописи пропущено. ] на государыню, вдруг повалился на землю [Вместо «вдруг ~ на землю»: а. и разом повалился на землю б. и в робости [устремивши] вперивши глаза на стоявшую перед ним в ожидании Екатерину]
«Ваше царское величество, не прикажите казнить, прикажите миловать. Из чего, не во гнев будь сказано вашей царской милости, сделаны черевички [Вместо „сделаны черевички“: черевички] что на ногах ваших? Я думаю, ни один швец, ни в одном государстве на свете, не сумеет так сделать. Боже ты мой, что, если бы моя жинка надела такие черевички».
Государыня усмехнулась и остановила с любопытством на нем свой взор. Придворные засмеялись. Потемкин и хмурился и улыбался вместе. Запорожцы [Сами запорожцы] начали толкать под руку кузнеца, думая, не с ума ли он сошел.
«Встань!» сказала ласково государыня. «Если тебе [твоей жене] хочется иметь такие башмаки, то это не трудно сделать. Принесите ему сей же час башмаки, самые дорогие, с золотом. Но я однако ж до сих пор думала», продолжала государыня, обращаясь к старейшим запорожцам: «что у вас на Сече не женятся никогда». [«Но я ~ никогда» см. позднейшую переработку этого места в «Приписке № 6»]
«Як же, мамо! ведь человеку, сама знаешь, без жинки нельзя жить», отвечал тот самый запорожец, который разговаривал с кузнецом, и кузнец удивился немного [изумился не мало] слыша, что запорожец, зная так хорошо грамотный язык, говорит с царицею, как будто нарочно, самым грубым, обыкновенно называемым мужицким наречием.
«Хитрый народ!» подумал он сам в себе: «верно, недаром [с каким-нибудь умыслом] он это делает».
«Мы не чернецы», продолжал запорожец: «люди грешные. Падки так, как и все честные люди, до скоромного в скоромные дни. [Далее начато: Много у нас] Есть у нас немало таких, которые имеют жен, только не живут с ними на Сече, а держут на стороне. Есть такие, что имеют жен в Польше. Есть такие, что имеют жен в Украине. Есть такие, что имеют жен и в Турещине. Вот как, мамо, у нас водится».
Тут поднесли кузнецу башмаки.
«Боже ты мой, что за украшение!» вскрикнул кузнец с радостью, ухватив башмаки. «Ваше царское величество, не велите снимать мечом головы. Что ж, когда [если] башмаки такие на ногах, и в них, чаятельно, ходите и на лед ковзаться, какие [что] ж должны быть самые ножки, думаю, по малой мере, из чистого сахару».
Государыня не могла не улыбнуться, слыша такой чистосердечный комплимент из уст молодого запо<рожца> [Вместо «молодого запорожца»: кузнеца] который в новом [запо<рожском>] своем красном жупане [Далее начато: а. с б. отличался от других] чистым белым воротником своей рубашки разительно отделялся от других запорожцев и мог почесться между ними красавцем. [См. переработку этого абзаца в «Приписке № 7»]
Ободренный таким благосклонным вниманием, кузнец уже хотел было расспросить царицу обо всем: правда ли, что цари едят только один мед да сало, и тому подобное; но, почувствовав, что запорожцы толкают его под бока, решился замолчать, и, когда государыня, обратившись к старикам [к старым запорожцам] начала расспрашивать их, каким образом живут [живут они] у них на Сече, чем занимаются, кузнец, отошедши назад [в середину] нагнулся к карману, сказал тихо: «Выноси меня отсюда скорей!» и вдруг очутился за шлахбаумом.
—
«Утонул, ей богу, утонул! вот, чтобы я не сошла с этого места, если не утонул!» лепетала толстая ткачиха [Вместо «толстая ткачиха»: одна старуха] стоя в куче диканьских баб, посереди улицы.
«Что ж, разве я лгунья какая! Разве я у кого-нибудь корову украла! Разве я сглазила кого, что ко мне не имеют веры?» кричала баба в козацкой свитке, с фиолетовым носом, размахивая руками: «Чтоб [Вот чтоб] мне воды не захотелось пить, если старая Перипердиха не видела собственными глазами, как повесился кузнец».
«Скажи лучше, чтоб тебе водки не захотелось пить, старая пьяница!» отвечала ткачиха. «Нужно быть такой как ты сумашедшей, чтобы повеситься. Он утонул [повесился] Это я так знаю, как то, что ты была сейчас у шинкарки».
«Кузнец утонул, вот тебе на!» сказал голова, шедши [выхо<дивший>] от Чуба, остановился [и остановился, стараясь] протеснился в толпу и разинул рот, чтобы не проронить ни одного слова [«Кузнец ~ слова» приписка на полях.]
«Срамница! вишь, чем стала попрекать!» гневно возразила баба с фиолетовым носом. «Молчала бы, негодница. Разве я не знаю, что к тебе дьяк ходит каждый вечер?»
Ткачиха вспыхнула.
«Что дьяк? к кому дьяк? что ты врешь?» [Далее начато: «Вот тебе и кузнец!» проговорил]
«Дьяк!», пропела [вскрикнула] теснясь к спорившим, дьячиха, в тулупе, крытом синею китайкою, из заячьего меха: «я дам знать дьяка! Кто это говорит — дьяк!»
«А, вот к кому ходит дьяк», сказала баба с фиолетовым носом, указывая на ткачиху.
«Так это ты, сука», сказала дьячиха, подступая к ткачихе: «сманиваешь его к себе. Так это <ты> [„ты“ в рукописи пропущено. ] ведьма, напускаешь ему туман и поишь нечистым зельем, чтобы ходил к тебе!»
«Отвяжись от меня, сатана!» говорила пятясь [крестясь и отс<тупая?>] ткачиха.
«Вишь, проклятая ведьма, чтоб ты не дождала детей своих видеть! Негодная! Тьфу…» Тут дьячиха плюнула прямо в глаза ткачихе.
Ткачиха хотела и себе плюнуть в лицо дьячихи, но, вместо того, прямо плюнула в рот голове, который, чтобы лучше слышать, протеснился к самим спорившим.
«А! Скверная баба!» закричал голова, вытирая губы [Далее начато: и принявшись] и поднявши кнут. Это движение заставило всех [баб] с ругательством разойтиться во все стороны. «Экая мерзость!» повторял, продолжая вытирать губы, голова. «Так кузнец утонул. Боже ты мой, а какой важный живописец был! Какие ножи крепкие, серпы, плуги умел выковывать. Что за сила была! Да», продолжал он, задумавшись: «таких людей мало у нас на селе. То-то я, еще сидя в проклятом мешке, замечал, что он, бедняга, был крепко не в духе. Вот тебе и кузнец! был, а теперь и нет! А я собирался [думал] было подковать свою рябую кобылу…» И, будучи наполнен такими христианскими мыслями, голова тихо побрел к своей хате.
Оксана смутилась, когда до нее дошли такие вести. Она мало верила глазам Перипердчихи и толкам баб: она знала, что кузнец довольно набожен и не решится погубить свою душу [«она знала ~ душу» вписано. ] Но что, если кузнец, в самом деле, ушел с намереньем никогда не возвращаться в село. А вряд ли и в другом месте найдется где такой молодец, как кузнец! Он же так любил ее, он долее всех выносил ее капризы… Красавица всю ночь поворачивалась [Далее начато: с одного] под своим одеялом с правого бока на левый, с левого на правый и не могла заснуть] а. заснуть всю б. заснуть через всю ночь] То, разметавшись [разметавши свои покровы, лежала] в обворожительной наготе, которую ночной мрак скрывал даже от нее самой, она почти вслух досадовала и шопотом бранила себя, то, приутихнув, решалась ни об чем не думать [Вместо: «решалась ~ думать» начато: а. думала заснуть б. хотела] и всё думала, и вся горела, и к утру влюбилась по уши в кузнеца.
Чуб не изъявил ни радости, ни печали об участи жениха. [Далее было: он всё еще не мог опомниться] Его мысли заняты были одним: он никак не мог позабыть такого вероломства Солохи [Вместо «он ~ Солохи»: вероломство Солохи не выходило из его головы] и, сонный, не переставал бранить ее.
Настало утро. Вся церковь еще до света была полна народа. Пожилые женщины, в белых намитках, в белых суконных свитках, набожно крестились [молились] у самого входа церковного. Дворянки, в зеленых и желтых кофтах, а иные даже в синих с золотыми назади усами кунтушах, стояли впереди их. Дивчата, у которых на головах намотана была целая лавка лент, а на шее монист, крестов и дукатов, старались пробраться еще ближе к иконостасу. Но впереди всех стояли дворяне н простые мужики [Далее начато: в коб<еняках>] с усами, с чубами, с толстыми шеями, с только что выбритыми подбородками [«мужики ~ подбородками» позднейшая приписка на полях. ] большею частью все в кобеняках, из-за которых выказывалась белая, серая, а иногда даже и синяя свитка. На всех лицах, куда ни взгляни, виден был праздник [Далее начато: однако ж многие старые люди] Голова заранее облизывался [Далее начато: как] воображая, как он разговеется колбасою; девчата помышляли об том, как они будут ковзаться с хлопцами на льду; старухи усерднее, нежели когда-либо, шептали молитвы. По всей церкви слышно было, как козак Свербигуз клал поклоны. Одна только Оксана стояла как будто не своя: молилась и не молилась. На сердце у нее [На лице ее] столпилось столько разных чувств, одно другого досаднее, одно другого печальнее, что [Далее начато: а. всё б. в лице ее видно было] лицо ее выражало сильное [а. одно только б. жаркое] смущение, слезы дрожали в глазах. Девчата не могли понять этого [этому причины. Далее начато: а тем более] и ни одна из них не подозревала, чтобы виною был [этому был] кузнец. Однако ж не одна Оксана занята была кузнецом. Все миряне заметили, что праздник как будто не праздник, что как будто всё чего-то [что-то] недостает. Как на беду, дьяк, после путешествий в мешке, охрип [а. охрип и [если бы] совершенно б. простудился и охрип] и дребезжал едва слышным голосом; правда, приезжий певчий славно брал басом, но куда бы лучше было, если бы и кузнец был [еще присоединился] который [он] бывало, всегда, как только пели «Господи помилуй» или «Иже херувимы», всходил на крылос и выводил [гремел] оттуда [Далее было: сильным голосом] тем же самым напевом, каким поют и в Полтаве. К тому же ой один исправлял должность церковного титаря. Уже отошла заутреня; после заутрени отошла обедня… Куда ж это, в самом деле, запропастился кузнец?
—
Еще быстрее несся чорт с кузнецом назад [Далее начато: нежели] Вакула мигом, сам не зная как, очутился около своей хаты. В это время пропел [закричал] петух.
«Куда?» закричал он, ухватя за хвост хотевшего убежать чорта: «Постой, приятель, еще не всё. Я еще не поблагодарил [позабыл поблагодарить] тебя».
Тут, схвативши хворостину, отвесил он ему четыре удара, и бедный чорт припустил бежать [Вместо «припустил бежать»: а. завизжавши улетел быстрее ружейной пули б. так ударился бежать] как мужик, которого только что выпарил заседатель. [Далее начато: «Вот так, теперь не покажешься в другой раз», сказав это, Вакула] После сего Вакула вошел в сени зарылся в сено и проспал до обеда. «Вот тебе на [Ах, боже]!» сказал Вакула [«сказал Вакула» зачеркнуто, но не заменено. ] проснувшись и вышел [вышедши] посмотреть, высоко ли солнце. «Я проспал заутреню и обедню!»
Тут благочестивый кузнец погрузился в уныние, рассуждая, что это, верно, бог нарочно, в наказание за грешное его намерение погубить свою душу, наслал ему сон, который не дал даже побывать в такой торжественный праздник в церкви [Вместо «наслал ~ в церкви»: а. наслал ему такой сон, что он проспал б. наслал ему сон, который не дал даже побывать ему на празд<ник>] Но, однако ж, успокоив себя немного тем, что в следующую неделю непременно исповедается во всем попу и с сегодняшнего же дня начнет бить по пятидесяти поклонов весь год, пошел в хату. Никого не было [а. Никого не было б. Солохи не было и] Солоха [Далее начато: вер<но>] не возвратилась [не возвратилась еще] Бережно вынял он из пазухи башмаки [Далее начато: а. и всплеснул руками от удивления, так они были хороши б. и снова] и изумился снова дорогой работе и чудному происшествию минувшей ночи. Умылся, оделся как можно получше, надел то самое платье, которое достал от запорожцев, вынял из сундука новую шапку решетиловских смушек с синим верхом, которой не надевал еще ни разу с [от] того времени, как купил ее еще в бытность в Полтаве, вынял также новый всех цветов пояс, положил всё это в платок и отправился прямо к Чубу.
Чуб выпучил глаза, когда вошел к нему кузнец [«когда ~ кузнец» вписано. ] и не знал, чему дивиться: тому ли, что кузнец воскрес, тому ли, что кузнец смел к нему притти, или тому, что он нарядился таким щеголем и запорожцем. Но изумление у него отняло язык, когда Вакула [куз<нец>] развязал платок и положил перед ним новехенькую шапку и пояс, какого не видано было на селе, а сам повалился ему в ноги и проговорил умоляющим голосом: «Помилуй, батько, не гневись! вот тебе и нагайка: бей, сколько душа пожелает. Отдаюсь сам. Во всем каюсь. Бей, да не гневись только. Ты ж когда-то братался с покойным батькой, вместе хлеб соль ели и могорыч пили».
Чуб не без тайного удовольствия видел, как кузнец [сильный кузнец] который никому на селе в ус не дул, сгибал в руке медные пятаки и подковы, как гречневые блины [«как гречневые блины» вписано. ] лежал теперь у ног его и отдался сам в его власть. Чтоб еще больше не уронить себя, Чуб [он] взял нагайку и ударил его три раза по спине. «Ну, теперь будет с тебя, вставай! Старых людей всегда слушай. Забудем всё [же] что было меж нами. Ну, говори, чего тебе хочется [Вместо „Ну ~ хочется“: Ну, теперь говори, чего тебе нужно]»
«Отдай, батьку [батько] за меня Оксану. Пусть уже буду в самом деле твоим сыном».
Чуб немного подумал, поглядел на шапку и пояс: шапка была чудная, пояс также не уступал ей; вспомнил о вероломной Солохе и сказал решительно: «Добре! Присылай сватов!»
«Ох!» вскрикнула Оксана, переступя через порог и увидев кузнеца, и вперила на него очи, полные изумления и радости. [Далее начато: «Я при<нес>» ]
«Погляди, какие я тебе принес черевики!» сказал Вакула: «те самые, какие одна царица носит».
«Нет, нет! Мне не нужно черевиков!» говорила она, махая руками, не сводя с него очей: «Я и без черевиков…» Далее она не договорила и покраснела.
Кузнец [Вакула] подошел ближе, взял ее за руку. Красавица и очи опустила. [Далее начато: и лицо ее]
Легкий стыд и изумление и какое-то странное чувство при виде того, что кузнец взял ее так смело за руку и вместе, сама она не понимала, какое-то сладкое [чудное] удовольствие, совсем не то, что радость, а еще лучше ее, — спорили [спорили уже] на лице ее. Нет, нет, еще никогда такого выражения не видал кузнец на лице ее. Нет, нет, никогда она не была так чудно хороша. С жаром поцеловал он ее; лицо [и лицо] ее пуще загорелось, и она стала еще лучше [Далее начато: и кузнец] Восхищенный кузнец обсыпал ее поцелуями. «Пусти, пусти, вот еще что вздумал», слабо шептала Оксана. Но кузнец был похож на пьяницу, почавшего бутылку…
Свадьба была, как всегда бывают свадьбы, пьяна, разгульна, весела. Когда-нибудь в досужее время я вам расскажу, как у нас на хуторах [«Когда-нибудь ~ на хуторах» не закончено и написано внизу страницы, как сноска. ] … И того же году Вакула с молодою женою перебрался в новую хату и расписал ее так хорошо, что сам архиерей, когда проезжал через Диканьку, [Вместо «что сам архиерей ~ через Диканьку»: что всякий, кто ни проходил] любовался. Около дверей, около окон красные каймы [выведены каймы] на дверях козаки на лошадях, с трубками в зубах. Башмаки тотчас же отдал он на церковь. Если бы церковь св.*** не сгорела [Далее начато: то и] назад тому пятьдесят лет, то и теперь бы они там лежали. А чтобы не иметь на душе поганого греха [Вместо: «не иметь ~ греха»: очи<ститься>] то выдержал церковное покаяние и выкрасил даром левый крылос зеленою краскою с красными листьями, а на стене сбоку [Вместо «на стене сбоку»: на стене, как] как только войдешь в церковь, намалевал чорта, такого гадкого, что все плевали, когда проходили мимо; а бабы [а. Бабы б. Женщины] как только расплакивалось у них на руках дитя, подносили его к картине и говорили: «он, бач, яка кака намалевана!» и дитя, удерживая слезенки, косилось на картину и жалось к груди своей матери.
Не прошло несколько дней после прибытия его в село, как все уже узнали, что он знахор [величайший знахор] Бывал ли кто болен чем, тотчас отправлялся к Пацюку, а Пацюку стоило только пошептать несколько слов, и недуг как будто рукою снимался. Случалось ли, что проголодавшийся дворянин [Вместо «проголодавшийся дворянин»: дворянин] подавился рыбьей костью, Пацюк так искусно умел [Вместо «так ~ умел»: умел так искусно] ударить кулаком в спину, что кость отправлялась, куда ей следует, не причинив никакого вреда дворянскому горлу.
как вихрем пронесся мимо их сидевший в горшке колдун [Далее начато: когда]; как звезды, собравшись в кучу, играли в жмурки; как клубился в стороне облаком целый рой духов; как плясавший при месяце чорт остановился и снял шапку, увидевши кузнеца [Далее было: на своем брате]; как пронеслась мимо метла [метла и веретено] возвращавшаяся назад сама, на которой, видно, только что съездила куда нужно ведьма. Словом, всей дряни, которую видел кузнец, перечесть нельзя было [Вместо «которую ~ было»: перечесть нельзя было, которую видел кузнец] Всё, видя кузнеца, на минуту останавливалось поглядеть на него и снова неслось и продолжало свою <дорогу> [«дорогу» в рукописи пропущено. Далее было: Вихрем летел] Кузнец всё летел, и вдруг заблестел перед ним Петербург весь в огне (тогда была по какому-то случаю иллюминация). Чорт перелетел через шлахбаум, оборотился в коня, и кузнец увидел себя на коне в улице. Стук, блеск [Вместо: «Стук, блеск»: Шум, гром] по обеим сторонам громоздятся четырехэтажные стены [домы] Звук колеса, копыт коня отдается с четырех сторон. Домы растут и будто подымаются из земли при каждом шаге. Мосты дрожат, кареты летают, извозчики, форейторы [и форейторы] кричат. Снег свистит под тысячью летящих со всех сторон саней. Пешеходы жмутся и теснятся под…
В зале толпилось несколько генералов в шитых золотом мундирах. Запорожцы поклонились на все стороны и стали в кучу. Минуту спустя вошел, в сопровождении целой свиты, величественного росту довольно плотный человек в гетьманском мундире, в желтых сапожках. Волоса на нем были растрепаны, один глаз немного крив, на лице изображалась какая-то надменная величавость, во всех его движениях видна была привычка повелевать. Все генералы, которые [Далее начато: были] расхаживали довольно спесиво в шитых золотом мундирах по залу, засуетились и с низкими поклонами, казалось, ловили его слово и даже малейшее движение, чтобы сей же час лететь выполнять его. Но гетьман не обратил даже и внимания, едва кивнул головою и подошел к запорожцам.
Запорожцы все отвесили поклон в ноги.
«Все ли вы здесь?» спросил [произнес] он [Далее было: громким голосом] протяжно и произнося слова немного в нос.
Тут осмелился и кузнец поднять голову немного вверх и увидел стоявшую [стоявшую впереди] перед собою небольшого [невысокого] росту женщину, несколько [немного] даже толстую, напудренную, с голубыми глазами и вместе с тем величественно улыбающимся [Вместо «величественно улыбающимся»: величественным] видом, который так умел покорять себе всё и мог только принадлежать одной царствующей женщине [особе]
«Светлейший обещал меня познакомить сегодня с моим народом, которого я до сих пор еще не видала», говорила дама с голубыми глазами, рассматривая с любопытством запорожцев. «Хорошо ли вас содержут?» продолжала она, подходя ближе? [Непосредственно следующие один за другим в окончательном тексте абзацы «Тут осмелился…» и «Светлейший обещал…» представляют собою в рукописи две разновременные записи.]
«Помилуй, мамо! зачем губишь верный народ? чем прогневили? Разве держали мы [мы держали] руку поганого татарина? Разве соглашались в чем-либо с турчином. Разве изменили тебе делом или помышлением. За что ж немилость? Прежде слышали мы, что приказываешь строить везде крепости, после слышали, что хочешь повертатъ в карабинеры. Теперь слышим новые грозы… Чем виновато запорожское войско? Может быть тем, что помогло твоим генералам взять Хотин? [Вместо „Может быть ~ Хотин“: Взяли ли бы твои генералы Хотин когда бы мы не показали им дороги] Перешла ли бы твоя армия через Перекоп, когда бы не мы перевели ее».
Потемкин ни слова, и начал чистить [вытирать] платком свои брилианты, которыми были унизаны его руки.
«Чего же вы хотите?» спросила Екатерина с участием.
Запорожцы значительно взглянули [поглядели] друг на друга.
«Теперь пора. Царица спрашивает, чего хотите», сказал сам себе кузнец. [Запись «Помилуй, мамо ~ кузнец», поставленная в окончательном тексте после абзаца «Светлейший обещал…», в рукописи предшествует ему.]
Право, мне очень нравится это простодушие! [Вместо «Право ~ простодушие»: а. Признаюсь, мне очень нравится б. «Какое простодушие!» произнесла она, оборотившись к дамам] «Вот вам», произнесла она, устремив глаза на стоявшего подалее от других средних лет человека с полным, но несколько бледным лицом и пучком назади [Вместо «с полным ~ назади»: с небольшим пучком] которого скромный кафтан с большими перламутровыми пуговицами разительно отличался от залитых золотом мундиров [Далее начато: а. вот вам б. прекрасный [: «предмет, достойный остроумного пера вашего».
«Вы, ваше императорское величество, слишком милостивы. Сюда нужно, по крайней мере, Лафонтена!» отвечал, поклонясь, господин с перламутровыми пуговицами.
«Скажу вам: [Далее было: по совести] я до сих пор без памяти от вашего „Бригадира“. Вы удивительно как хорошо читаете! Однако ж», продолжала государыня, обращаясь снова к запорожцам. «Я слышала [Вместо „Я слышала“: Мне говорили] что на Сече у вас никогда не женятся».
Государыня, которая, точно, имела самые стройные и прелестные ножки [Далее начато: слыша] не могла не улыбнуться, слыша такое замечание из уст простодушного кузнеца, который в своем запорожском платье мог почесться красавцем.
то и тогди б, може, не закупив усего
мало
мов
угодити им
Вместо «Ох мени лыхо ~ комедии»: А ты, милый, черно-брывый, Прысунься блызенько. Песня.
Вместо «От таке ~ комедии»: Цур тоби, пек тоби
все
Набей, бондарь, набей, бондарь, обручи ты крепки
Далее начато: Тебе ль
Конец гл. IV и гл. V в рукописи отсутствуют.
Далее начато: Маленькие