— Послушай, Федор, что-то не могу я понять… Шишкин-то что же, ни рубля с тебя не берет за обучение? — глаза у отца впалые, лицо серое, припухшее от постоянных выпивок; Федор стесняется, недолюбливает и по возможности избегает отца. — Он что же, Иван Иванович-то, шибко богат, что может бесплатно, за так с тобой заниматься?
— Да, — резко перебивает Федор, — он очень богат. Это во-первых. А во-вторых, у нас общие интересы… И в-третьих, я бы попросил тебя не беспокоиться относительно денег.
— Да это я так… из любопытства, — бормочет отец и удаляется к себе, жалкий и потерянный.
Федор возвращается в свою комнату, Иван Иванович уже готов, и Женя тоже собралась. Решено — они едут втроем. И Федор вдруг испытывает полнейшее к тому равнодушие: втроем так втроем. И долго еще потом вспоминает короткий разговор с отцом, жалкую, не по годам согбенную фигуру отца, к которому нет у Федора ни любви, ни должного сыновнего чувства. Федор знает о том, что отец его считает «незаконным», что в свое время он и вовсе отрекся от Федора, не записав его даже на свое от-чество…
Горький осадок остался в душе Федора от разговора с отцом, и он подумал сейчас о том, что нельзя быть жестоким, надо постараться понять человека, надо, надо быть выше своих маленьких, эгоистических интересов… И он уже как-то по-новому, совершенно другими глазами смотрел на Ивана Ивановича и Женю, таких веселых, возбужденных, любующихся друг другом… И Федор тоже залюбовался ими, отметив про себя, как хороши они и как, наверное, счастливы тем, что вместе, что целый день у них впереди… да что день — вся жизнь впереди!.. А разве у него нет ничего за душой, разве он, Федор Васильев, не обладает счастьем бесценного дара, возможностью не только самому владеть этим счастьем, но и щедро дарить его другим?
Когда же они оказались в лесу, Федор и вовсе преобразился, ожил и, глядя на Женю, так и светившуюся подле Ивана Ивановича, шутливо и весело воскликнул: «Ну-с, господа прелюбезные, ваше барбизонство становится очевидным!» Женя, смеясь, кинулась на брата, а он такого задал стрекача, только сухие ветки под ногами потрескивали, и через минуту откуда-то из глубины леса донесся его зычный, воинственный голос: «Эге-ге-гей! Барбизонство-о!.. Слышите меня? Я рад, что мы вместе… Слышите, ра-ад!»
Летом Женя частенько бывала с Иваном Ивановичем и братом на этюдах под Сестрорецком в сосновых лесах. Иногда устраивались на берегу залива, подолгу смотрели на изменчивый, неуловимый цвет воды. Иногда забирались в самую глушь, и Женя часами могла стоять рядом с Шишкиным и смотреть, как он работает. Федор устраивался где-нибудь неподалеку или незаметно уходил, оставляя их вдвоем. И они, забыв на время о нем, оживленно разговаривали о каких-то пустяках, полных глубокого значения и скрытого смысла. Шишкин удивлялся своему красноречию и, смеясь, говорил:
— Знаете, Женя, вы положительно развязали мне язык. Мне с вами так легко, так хорошо работается…
— Смотрите, смотрите, — поспешно перебивала Женя, — как славно получилась у вас сосна! Будто живая… Но как же, как это можно? Вот только что был чистый холст, краски отдельно и сосна отдельно… Как же можно так? — И окончательно смутившись, вдруг спохватывалась: — А где же Федор?
Они смотрели вокруг — Федора не было. Принимались его звать, эхо катилось по лесу, возвращалось обратно — Федор не откликался.
— Вот негодный мальчишка, — качал головой Шишкин. — Ушел.
Было тихо, тепло, солнечные блики желтели на траве, на стволах деревьев, стучал дятел в глубине леса, куковала кукушка…
— Пойдемте, — чего-то вдруг испугавшись, сказала Женя. — Пойдемте же, Иван Иванович, искать Федю!..
Лицо ее было растерянным, влажно блестели глаза.
Шишкин взял ее маленькие ладошки и подержал в своих ладонищах, слегка сжимая и чувствуя, как бьются, пульсируют крохотные жилки на ее руках. Женя рук не отняла, притихла, все в ней напряглось в ожидании чего-то такого, что пугало ее и манило одновременно, к чему она все это время всем своим существом стремилась и что казалось ей кощунственным, почти невозможным…
— Не беспокойтесь, прошу вас, Женя, не беспокойтесь, — с какой-то отчаянной решимостью сказал Шишкин. — Федор не таков, чтобы потеряться. Уверяю вас, он вполне самостоятельный. Не надо его искать. И прошу вас, давайте останемся… будем вместе. А то я вас потеряю. А я не хочу вас терять. Слышите, Женя? Не хочу терять…
Осенью Шишкин и Женя Васильева поженились. Сняли квартиру на Пятой линии Васильевского острова. Скитания по меблированным комнатам надоели, надоело и одиночество — тридцатисемилетний Шишкин это лишь сейчас понял и впервые за все годы почувствовал себя дома, рядом с близким и дорогим человеком. Евгения Александровна была предупредительной и ласковой, старалась сделать все, чтобы семейная жизнь не стала для Ивана Ивановича помехой в работе. И он тоже со своей стороны делал все, чтобы его славная, милая Женя не испытывала нужды — в доме появилась новая мебель, удобная и вполне современная, Иван Иванович сам руководил расстановкой, уверяя Женю: «Положись на меня, в этом деле я дока». И она во всем на него полагалась, верила в него. И новая картина, которую Шишкин закончил в том году, была полна глубокой любви к родной земле и веры в торжество человеческой доброты… Несколько дней после того как был положен последний мазок и картина еще оставалась на мольберте, Иван Иванович ходил задумчивый, углубленный в себя, то ли был чем-то недоволен, то ли обдумывал новый замысел. Наконец картина снята с мольберта, сделана рама для нее, и Шишкин, облегченно вздохнув, сказал: «Ну вот и до полудня дошли…»
Так и назвал картину: «Полдень». А чуть позже добавил: «Окрестности Подмосковья». И, потирая ладони, шутливо говорил:
— Москве я многим обязан, а долг, как говорится, платежом красен…
Женя была в восторге от новой картины, впрочем, ей все нравилось, что выходило из-под пера или кисти мужа. И она признавалась:
— Господи, Ваня, да ведь я люблю тебя! И все, что ты делаешь, тоже люблю. Как же иначе-то?..
И он готов был носить ее на руках и сказал ей об этом однажды. Она засмеялась и, приблизившись к нему, шепнула:
— Милый, тебе с каждым днем труднее будет носить меня на руках… Тяжелой я становлюсь.
Он понял не сразу, а когда до него дошло, подхватил ее своими ручищами и легко закружил, приговаривая:
— Да я тебя куда хочешь унесу. Слышишь? У нас будет сын? Непременно сын! Когда он подрастет, я ему подарю краски и кисти.
— И он измажет нам все стены.
— Пусть! Я тоже в детстве углем разрисовывал стены и заборы, дома и у соседей. Меня так и звали: мазилка.
Иван Иванович бережно усадил Женю в кресло и сам устроился подле нее, рядышком. И вдруг увидел — Женя плачет, по щекам ее текут слезы.
— Да ты что… что с тобой? — изумился он, обнимая жену.
— Боюсь, — прошептала она.
Шишкин засмеялся, начал успокаивать:
— Да чего ж бояться, глупая? Это же все естественно. Будь умницей и ничего не бойся. У нас с тобой все будет хорошо. Вот увидишь.
Она вытерла слезы, улыбнулась и покивала:
— Все будет хорошо… И ты станешь самым-самым лучшим художником в Петербурге. Нет, во всей России! — сказала она. — Не веришь?
— Достаточно того, что ты веришь в меня. Спасибо, родная. И пожалуйста, будь покойной, очень тебя об этом прошу.
Она, улыбаясь сквозь слезы, опять покивала. Задумалась, помолчав, и через минуту спросила:
— Скажи, Ваня, а Федор наш правда талантлив?
Шишкин встал и походил по комнате. Вернулся и снова сел, провел пальцами по мягким ее волосам. Женя, слегка запрокинув голову, смотрела ему в глаза, ждала, что он ответит.
— Федор не просто талантлив, — сказал Шишкин. — Федор необыкновенно талантлив. И необыкновенно безжалостен к своему таланту. Он слишком разбрасывается. Сейчас ему взбрело в голову, что художник, не умеющий играть в бильярд, многое теряет…
— Ты ему скажи, Ваня, он тебя послушается.
— Он и меня не слушает, — насупился Шишкин. — Я ему говорил: зачем ты так безалаберно живешь? А он смеется: ну, а если я не могу иначе? Если душевные силы требуют выхода?.. И потом, говорит, мне доставляет удовольствие заниматься математикой… Какой, говорю, математикой, при чем тут математика? Так ведь игра в бильярд, отвечает, построена исключительно на математическом расчете. Хотите покажу, как я рассчитал силу удара?.. Вот, пожалуйста… И потом там столько знатных особ — графы, князья собираются… Ну и что, говорю, зачем они тебе сдались, эти князья? Ты — художник. А он смеется: да мне очень большое удовольствие доставляет их обыгрывать. Ну-с, каково?
Женя вздохнула:
— Вот, вот… А теперь он еще коньки купил и собирается ходить на каток к Тучкову мосту…
— А что, там тоже знатная публика собирается! Пусть ходит, пусть катается… — неожиданно переменил тон Иван Иванович, повеселел. — Глядишь, князя или графа какого обгонит. Уж Федор-то ни за что не уступит, непременно обгонит…
Весной, в самую распутицу, умер от скоротечной чахотки старший Васильев, отец Федора и Жени, завещавший похоронить его непременно в Гатчине. Последнее желание отца было выполнено. Сорок верст по раскисшему снегу везли в санях гроб с телом, низкие серые облака неслись над такой же серой и неуютной землей, сырой промозглый воздух отдавал горечью, от коней шел пар… Федор сидел в санях, втянув голову в поднятый воротник шубы, и неотрывно смотрел на глубокую колею дороги, убегающую назад.
Встречные останавливались, снимали шапки.
За всю дорогу Федор не проронил ни слова, внутри все закаменело. И только когда гроб опустили в холодно и жутко зияющую яму и первые комья глухо ударили о тесины, Федор вздрогнул, схватил Шишкина за руку и с отчаянием произнес:
— Что же это, почему? — И уже на обратном пути, сидя в той же окаменело-неудобной позе, тихо и печально спрашивал не то Шишкина, не то себя самого: — Отчего мы в людях видим сначала плохое, а хорошее замечаем не всегда?
Федор Васильев как бы враз переменился, повзрослел, стал серьезнее, много читал. Он и до этого читал немало, но теперь он обнаружил в себе склонность к глубокой философичности, к раздумьям над природой человеческих отношений… Возможно, именно эти раздумья натолкнули его на мысль, которую он вложил в новую, а точнее сказать, в первую свою большую (не по размерам, а именно по мысли) картину, написанную страстно, как бы единым махом, не переводя дыхания — печальный лик земли со всем ее величием и потрясающей убогостью, беззащитностью, а вместе с тем столько глубокой щемящей грусти, столько любви и нежности к простому, маленькому человеку, столько надежды на лучшую долю, на светлые теплые дни, которые грядут…