Сейчас, прижавшись к подушке, Инга Сергеевна попыталась вспомнить все детали последующих событий. Анюта после этого тяжелого разговора не сняла с повестки дня вопрос об отъезде, но и никаких шагов, на которые шли все, кто настроился на эмиграцию, не предпринимала, ожидая чегото, что сама смутно представляла. Но вскоре, словно наградой за страдания, случай представил решение проблемы самым наилучшим образом. Спустя несколько месяцев Игорь, встретившись на конференции в Москве с одним из крупных ученых, профессором Флемингом, дал ему понять, что не прочь был бы поехать поработать в Штаты. Американский профессор, зная молодого ученого по его аспирантским публикациям, позитивно отреагировал на предложение Игоря и, получив крупный грант, выслал Игорю трехгодичный контракт для работы в США. Инга Сергеевна расценила этот вариант как подарок судьбы, так как отъезд дочери в связи с работой ее мужа давал свободу выбора и там и здесь, и уж, во всяком случае, не означал эмиграцию и сжигание мостов. Проконсультировавшись у юриста, они узнали, что после принятия закона о выезде, который стоит на повестке дня Верховного Совета, они смогут без всяких разрешений начальства поехать по контракту куда угодно. А пока нужна виза руководства того учреждения, где Игорь работает. Предчувствуя проблемы, которые могут возникнуть, они решили ждать принятия закона. Ни одной трасляции заседения Верховного Совета они не пропускали и внимали каждому слову депутатов, связывая теперь с их деятельностью свою судьбу. Уже наступало лето, Верховный Совет разъезжался на каникулы, а очередь до закона так и не дошла, и стало ясно, что еще не скоро дойдет.
Профессор Флеминг между тем недоумевал по поводу задержки приезда Игоря и в одном из писем дал понять, что полученный им грант для работы, на которую приглашен Игорь, должен быть задействован, и, если молодой ученый изменил свои планы, ему необходимо сообщить об этом немедленно. Это вызвало волнение в семье, и было принято решение не дожидаться неясных сроков принятия закона, а действовать в рамках существующих весьма расплывчатых и ничего не гарантирующих правил. Дождавшись конца лета, когда работники соответствующих служб вернулись из отпусков, Игорь пошел в президиум Академии наук, где ему сказали, что никаких проблем с поездкой у него не будет, нужна только подпись директора института, где он работает.
x x x
Прервав воспоминания, Инга Сергеевна вернулась к событиям вчерашнего дня, и ощущение безысходности болью отозвалось в сердце. Уже было совсем светло, но Игорь и Катюшка посапыванием свидетельствовали, что крепко спят. Инге Сергеевне показалось, что и дочь погружена в сон. -- Мам, а какие у тебя планы на оставшиеся дни в Москве? -- вдруг тихо спросила Анюта, очевидно, уловив, что мать не спит. -- Сегодня я уеду от вас часов в семьвосемь вечера, чтоб не очень поздно быть в гостинице, ибо завтра в семь утра поеду в Шереметьево встречать папу. Папа в девять утра прилетает и через несколько часов улетает в Новосибирск. Я же еще останусь до конца недели в Москве, так как мне нужно подготовить все документы по защите для их отпраки в ВАК.*
* ВАК -- Высшая аттестационная комиссия, утверждавшая решение ученого совета о присуждении ученой степени.
-- А давайте все поедем в Москву, -- сказал Игорь, встав с раскладушки, где он спал в спортивном костюме. -- Я уже готов, как видите. -- В Москву, в Москву, в Магдонилсь, -- захлопала в ладоши проснувшаяся Катюшка. -- А что -- сейчас девять, к двенадцати мы уже будем у тебя в гостинице, переоденемся и пойдем гулять по столице. Погода, судя по всему, ожидается отличная, -поддержала обрадованно Анюта. Все быстро выпили чай с остатками вчерашних тортов и отправились на электричку. Когда они вышли из станции метро, Октябрьская площадь была вся залита солнцем. Два столбика всегда трудно доступной гостиницы Академии наук встречали их играющими от солнечных лучей улыбками окон. На сей раз по случаю защиты коллегам удалось забронировать Инге Сергеевне отдельный одноместный номер, куда они отправилась, чтоб привести себя в порядок после электрички. Спустя час они уже гуляли по Красной площади. Собор Василия Блаженного -- это чудо архитектуры, человеческой фантазии, гимн вечному стремлению человека к творчеству и красоте -- в лучах солнца смотрелся одновременно и как что-то грандиозное, великое и как маленькое игрушечное сооружение, которое можно поставить на ладонь. Не переставая восхищаться собором, Красной площадью, где они бывали всегда по приезде в Москву, они обошли их несколько раз и затем направились к улице Горького. Они гуляли по главной улице столицы среди оживленной толпы, и вдруг Анютка, взяв мать под руку, прошептала: "Зачем нам, поручик, чужая земля..." -- и горько заплакала. Мать прижала к себе руку дочери и бодро произнесла:
-- А знаете что -- пошлика в ресторан. Мы ведь слабо позавтракали, а время уже обеденное. -- В Магдонильс, -- закричала радостно Катюшка. -- Нет, солнышко, сегодня мы в Магдоналс не пойдем, так как там очень большая очередь, а времени у нас немного. Мы пойдем в другой, очень красивый ресторан. Они заглядывали в каждый из попадавшихся на пути ресторанов, но ни в один из них попасть не удалось. В перестройку с ресторанами стало происходить что-то невероятное. Цены на все росли с каждым днем, а попасть становилось все трудней по непостижимым причинам, которые обычно формулировались в словах "мест свободных нет", несмотря на проглядывающие через окна и двери пустующие столы. Катюшка проявляла все признаки усталости Из-за длительной ходьбы, и Инга Сергеевна предложила: -- Я знаю место, где можно хорошо отдохнуть и вкусно пообедать: это Выставочный зал на Крымском Валу. -- Прекрасно, -- подхватила Анюта, -- а потом еще по парку Горького погуляем. Минут через двадцать они уже сидели за столиком уютного кафе и ели много вкусных вещей, в том числе деликатесов. Пообедав, они, довольные и повеселевшие, отправилась в выставочные залы. Катюшка бегала, задыхаясь от восторга со словами: "Как красиво!" по новому, но уже изрядно потертому во многих местах Из-за плохого качества паркету. На первом этаже их внимание привлекла зашторенная дверь, у которой отдельно продавались билеты. Наведя справки, Игорь узнал, что это отдельная выставка под названием "Улица", и они приняли решение посмотреть ее. Перешагнув за шторку, они очутились в большой комнате, полностью имитирующей вид и атмосферу среднестатистической улицы любого советского города. Убогие витрины магазинов с обшарпанными дверями, отбитыми ступеньками и грудой уродливых, грязных ящиков чуть поодаль, предельно точно отражали вид снаружи типичного продовольственного магазина. Усталых женщин с тяжелыми авоськами убогого набора продуктов изображали картонные манекены, выполненные с удивительной достоверностью. Поломанные, старые, грязные, с облезшей краской скамейки и фонари. В единственной побитой керамической урне -- пожелтевшая страница "Правды" со статьей о превращении столицы в образцовый коммунистический город. Все это сопровождалось бравурными песнями пятидесятых годов в исполнении Бунчикова и Нечаева. Выставк а эта, удивительно простая в изобразительных средствах и в то же время социологически точная и злободневная, явила еще одну ступень самопознания обществом самого себя, возникшего в результате перестройки. Однако в гостиницу они вернулись подавленные, с ощущением удручающей безысходности.
Уже вечерело, и детям нужно было собираться домой на электричку. -Знаете что я придумала?! -- обрадованно сказала Инга Сергеевна, -- я попрошу администратора, чтоб нам дали побольше номер на одну ночь или еще один одноместный для вас. Обычно в субботу заезд в гостиницах небольшой, я объясню, что у меня была защита в Москве, что приехали дети поздравить, -не откажут. Как это будет замечательно. Мы утром все поедем встречать папу и проведем еще завтра полдня вместе.
Сказав это, Инга Сергеевна вышла из номера. Минут через двадцать, подавленная, она вернулась, пряча от детей глаза и не зная, что сказать им. -- Я хочу пить, -- вдруг, как нельзя кстати, сказала Катюшка. -- Пошли все в буфет. Попьем чай с миндальными пирожными на дорогу, -- сказал Игорь, обрадовавшись, что есть чем заполнить неловкую паузу. После буфета дети быстро собрались, и Инга Сергеевна пошла проводить их до станции метро. -Доченька, -- сказала Инга Сергеевна, нежно обнимая Анюту, когда она уже устремилась к подошедшему вагону, -- я хочу тебе повторить то, что говорила утром: все будет хорошо. Завтра прилетает папа, мы вам сразу позвоним и вместе все решим. Ты только не терзай себя и не думай, что на вашем директоре свет клином сошелся. Все же сейчас другие времена. Дочь, ничего не ответив, посмотрела ей в глаза глубоко и продолжительно.
Глава 3. Об индульгенции в презумпции
Вернувшись в номер гостиницы, Инга Сергеевна опус тошенно свалилась на кровать. Взгляд дочери, как ей теперь казалось, жестоко укорял ее даже в том, что ей отказали в гостинице на одну ночь, и буквально испепелял душу. Она просидела какое-то время в оцепенении, затем, вспомнив, что завтра в семь утра вставать, быстро взяла полотенце и пошла в ванную. Каждый, кто жил в гостинице Академии наук в Москве, знает, что многие одноместные номера, особенно в первом корпусе, сблокированы с двухместными. И по чьейто "мудрости" в этих объдиненных общей ванной, туалетом и крохотной прихожей комнатах поселяют часто лиц разного пола. Останавливаясь на протяжении двадцати лет в этой гостинице, Инга Сергеевна не могла вспомнить случая, чтобы ее соседями по блоку были женщины. Это создавало всегда массу понятных неудобств и неловкостей при пользовании ванной и туалетом. Вот и сейчас, слыша за стеной мужские голоса, она быстро проскочила в ванную, чтоб никого не встретить. Однако, обнаружив, что забыла взять зубную щетку, она вышла из ванной и тут же столкнулась лицом к лицу с коллегой -- социологом Сергеем Кирилловым, которого не видела несколько лет. -- Инга, ты ли? -- воскликнул в радостном удивлении Сергей. -- Как видишь, -- сказала, устало улыбнувшись, Инга Сергеевна.
-- А ты что ли здесь, за стенкой живешь? -- Да, именно здесь живу. -- А когда ты приехала? -- Да уж несколько дней тому назад. -- А я только сегодня утром. У нас конференция в понедельник в МГУ. А ты не на нее ли прилетела? -- Нет по другим делам... -- А ты что, кудато собралась? -- Нет, наоборот, только пришла. -- Прекрасно. У нас тут сегодня небольшой междусобойчик. Я всех наших социологов знакомых обзвонил. Коекто придет. Как здорово! Зайдем, они вотвот приедут. Я живу вместе с коллегой, он побежал в буфет за закусками. Остальное... как у Жванецкого: "У нас с собой было...". В другой раз Инга Сергеевна была бы безмерно счастлива этой неожиданной встречей с друзьямиколлегами, ибо обожала социологические посиделки. Но сейчас этот праздник показался столь неуместным, что она слушала радостную болтовню Сергея с мечтой поскорее скрыться в своей комнате. -- Знаешь, Сереженька, у меня был тяжелый день, я устала, а утром рано вставать. Так что извини, пожалуйста, хочется, конечно, всех видеть, но... -- Никаких "но", -- весело опроверг Сергей, не желая вникнуть в то, что она говорит. -- В кои-то веки судьба свела. Да и когда это было, чтоб мы думали об усталости, о сне. Ты что, Инга, я тебя не узнаю. Тут послышались шаги за дверью, и шумная толпа веселых мужчин -- человек семь -- ввалилась в крохотное пространство между двумя комнатами. Среди вошедших Инга Сергеевна сразу же заметила возвышавшегося над всеми Вадима Купцова. Видно было сразу, что переезд в Москву пошел ему на пользу. Его красивое, по природе мужественное, но простоватое лицо теперь приобрело какое-то новое выражение раскрепощенности, достоинства и уверенности. Седина придавала значительность и шарм. Он тут же через головы протянул ей руку со словами: -- Инга! Куда ты пропала, я тебе и открытки поздравительные и приглашения на конференции, а от тебя ни ответа ни привета. Не дожидаясь ответа, Вадим, влекомый толпой, проник в небольшую двухместную обитель Кириллова, таща за собой, крепко сжав ее руку, Ингу Сергеевну. Мужчины весело выкладывали на стол принесенные напитки, фрукты, закуски и непрерывно хохотали по любому поводу. Со всеми, кроме двоих из них, Инга Сергеевна была хорошо знакома с давних времен начала активного развития социологических исследований, в которых они все принимали участие. С тех пор как они в разное время и по разным причинам разъехались по городам страны, их творческие дорожки, периодически пересекаясь на разных конференциях и семинарах, дарили им встречи, которые всегда были радостным праздником. Сейчас она сидела одна женщина среди этих мужчин и восторгалась тем, что, несмотря на то что все они уже достигли статуса профессоров, зав. секторами, зав. кафедрами в вузах, ничто не выдавало этого. Здесь, собравшись в этой тесной гостиничной комнате в джинсах, спортивных куртках, свитерах, они были такими же веселыми и озорными, как на заре своей социологической юности. После первого тоста, выпитого за встречу, Валера Кузнецов сказал: -- Ребята, с нами единственная женщина. Я предлагаю всем стоя выпить. Все дружно подняли стаканы с водкой и, выпив, принялись энергично закусывать. -- Я слышал, что ты собираешься защищаться, буквально на днях... -- сказал Вадим, обратившись к Инге Сергеевне. -- Да, уже... -ответила она, смущенно улыбнувшись.
-- Как?.. Когда?.. -- спросил Виктор Малинин громко. -- Вчера...
-- Вчерааа?! И ты молчишь?! Ну даешь! Ребята! Сегодня пьем только за Ингу -- самую умную, самую очаровательную, самую прекрасную из женщин, -сказал он, встав Из-за стола и подлив всем водку. Легкое воздействие алкоголя и тепло, которое излучали по отношению к ней эти старые друзья, наполнили всю ее какой-то волшебной легкостью. -- Ребята, -- сказала она тихо и сентиментально, -- ребята, не нужно пить за меня и говорить обо мне. Мне и так очень хорошо просто сидеть с вами. Давайте лучше говорить о нашей социологии, которая нас всех сформировала, научила коечто понимать в жизни, ценить человека и которая нас подружила. Ведь это Вадим мне открыл социологию. Я этого никогда не забываю, Вадим! Я предлагаю выпить за Вадима, моего крестного социологического отца!
После дружного тоста все затихли. -- А помните, какие мероприятия мы устраивали? -- нарушил молчание Сергей. -- Первая конференция молодых социологов. Помните, как мы бились над определением понятия "молодой"? Бились, бились и записали в информационном письме о конференции: "Молодой ученый это тот, кому до тридцати трех, а также всякий, кто таковым себя считает". -- А пародийная защита в Доме ученых диссертации на соискание ученой степени кандидата юморологических наук... -- сказал Юра Алексеев. -Кто помнит? -- А расскажите об этой пародийной защите, -- оживленно сказал незнакомый Инге мужчина, представившийся ей как Андрей и, по ее догадкам, московский коллега Вадима. -- Да, да. Я помню эту защиту, -- сказал весело Виктор. -- Ну хохма была. Ее записал кто-то на магнитофонную пленку, которая ходила по рукам, как теперь концерты Жванецкого. А ведь это было действительно что-то потрясающее по уровню остроумия и интеллектуальных находок. Соискательницей была Инна Рывкина. Ее научным руководителем -профессор математики Воронов; первым оппонентом -- ученик Лаврентьева легендарный лауреат Ленинской премии Дерибас, а вторым оппонентом была женщина, кажется, доктор биологических наук, забыл ее имя, какое-то необычное. Был придуман сценарий. "Диссертация" на соискание ученой степени кандидата юморологических наук называлась кажется так: "Женищина как объект и субьект социальных отношений". Соискательнице была придумана такая биография, из которой следовало, что она мать пятерых детей, прошла сложный путь, началом которого была работа массажистки в футбольной команде; в ее прошлом было все кроме... науки. Зато ее диссертация квалифицировалась как последнее достижение науки. Импровизированным ученым секретарем импровизированного ученого совета был профессор Борисов. Он читал всю эту биографию и называл организации, откуда пришли отзывы: от прачечных и булочных -- до самых квазинаучных учреждений. Когда Рывкина читала свой доклад, сопровождая его показом цифр в развешанных на стене таблицах, все буквально умирали от хохота. -- Да, Инна Рывкина -- это явление в нашей социологии, -- вставил Юра, перебив Виктора. -- Она умела построить одно предложение из любого количества слов. Один из продуктов ее такого творчества даже был опубликован в трудах той самой первой конференции молодых социологов. Эта ее работа состояла из одного предложения величиной в страницу. И представьте, не наши гениальные статьи, а этот опус принес сборнику огромную популярность. Кажется, там были такие перлы: "в связи с отсутствием присутствия, а также присутствием отсутствия, отсутствие отсутствия и присутствие присутствия...
-- Так вот, вернемся к знаменитой "защите", перебив Юру, продолжал Виктор. -- Смысл выступления первого оппонента состоял в том, что, употребив все принятые в отзывах оппонентов штампы, не оставив мокрого места от самой диссертации, он так же штампованно заключил: "учитывая тот факт, что соискательница -- великолепная женщина, она бесспорно заслуживает присуждения ей ученой степени". Второй оппонент -- биолог, излагала свой отзыв так, что у нее "по ошибке" слова "социологические" и "социалистические" заменялись словом "биологические". Это звучало, примерно так: "С первых дней возникновения нашего биологического государства" или "в условиях биологических производственных отношений", биологические анкеты", "биологические опросы" и другие перлы. После каждой такой "ошибки" она подобострастно извинялась и потом продолжала в том же духе.
-- Друзья, а кто помнит, что дальше было? -- перебил Сергей. -- А дальше было следующее. В общем, этот сценарий, конечно, был заранее подготовлен, хотя и импровизации было немало, но все же она была как бы в рамках сценария. Но тут вдруг произошло нечто неожиданное для всех. Когда "защита" уже подходила к концу, длясь часа четыре, один мужчина из зала поднял руку и попросил слово. Никто не был к этому готов, но аура остроумия и веселости настолько охватила зал, что ему без колебаний предоставили слово. Этот простоватого вида, коренастый, лет тридцати пяти мужичок, с каким-то беретом на макушке, развалистой походкой вышел к трибуне и представился одним из членов той футбольной команды, где соискательница "работала", согласно ее "биографии", массажисткой. Он такое нес про ее достоинства, что зал умирал... -- Да, ребята, -- вставил Володя мечтательно, -- тогда в Городке во всем царил молодой задор и приподнятость.
-- А любимые анекдоты тех лет, кто помнит? -- спросил Сергей, смеясь и подливая всем водку. -- Я помню вот этот, о конкурсе между пионерами и академиками. Значит, так: был конкурс, в котором победу одержали пионеры. Академики, конечно, возмутились и обратились в жюри. "Ладно, -- сказал председатель жюри. -- Сейчас разберемся. Так, вопрос первый: какое слово из трех букв пишут на заборах? Пионеры написали: "мир", а вы, академики, что написали?.. Вопрос второй: какой женский орган самый популярный? Пионеры написали: Международный женский комитет по защите мира. А вы, академики, что написали? Вопрос третий: в каком месте у женщины самые кудрявые волосы? Пионеры ответили: в Африке, а вы, академики, что написали?" Ну что вспомнили? -- спросил Сергей, сделав глоток из стакана. -- А кто помнит любимый анекдот Деда, то бишь Михаила Алексеевича Лаврентьева? -- спросил, смеясь, Валера и, не дожидаясь ответа, сам продолжил: -- Между прочим, анекдот нас, гуманитариев, непосредственно касается. Значит, так. Рынок, продаются мозги ученых. Подходит покупатель к ряду, где продаются мозги физиков. "Сколько стоит килограмм?" -- спрашивает. Торговец отвечает: "Десять рублей". Идет покупатель дальше, где продают мозги гуманитариев. "Сколько стоит килограмм?" Торговец отвечает: "Тысяча рублей". -- "Ого! -говорит покупатель, -- почему такая разница?! Физиков мозги только десять рублей, а гуманитариев -- тысяча?" -- "Так знаете, -- говорит торговец, -сколько гуманитариев нужно забить, чтоб получить килограмм мозгов". Вот так, ребята... -- Да, дед Лаврентьев гуманитариев не жаловал, -- сказал громко Виктор. -- Потому в Новосибирском университете нет ни философского, ни юридического факультетов.
-- Ну так зачем, спрашивается, нужно было чтить гуманитариев? -вставил Вадим. -- Помните знаменитую дискуссию в "Комсомолке" о физиках и лириках? "Нужна ли нам ветка сирени в космосе?". А Борис Слуцкий прямо заявил:
что-то физика в почете, что-то лирика в загоне. Дело не в сухом расчете, Дело в мировом законе. -- Да, Вадим, молодец, что вспомнил, -сказал Сергей.
-- Вот и имеем сегодня то, что нашу перестройку кто-то уже красиво обозвал "дебилдингом", потому что как раз мозгов гуманитарных у нас нет. -Так, я протестую, -- сказал Вадим, встав и постукивая вилкой по бутылке. -Сегодня мы собрались, у нас праздник, с нами прелестная дама и потому говорим только о веселом. -- Он подлил всем немного в стаканы и сказал: -Пьем за любовь и дружбу.
Все, чокнувшись, выпили, и Юра, стоя со стаканом в руке, сказал: -Ребята, а кто помнит "Бал неучей" в Доме ученых?.. -- Да, да я помню -- это было, кажется, в ночь встречи шестьдесят восьмого года, -- перебил Юру Валера. -- Это было потрясающе. Только теперь начинаешь понимать, чем был Городок тогда для нас, когда души наших родителей еще были скованы цепями тоталитаризма и всеми связанными с этим правилами отношений. Мы -- немногие счастливцы -- попали в город Мечты, в город демократии, интернационализма и беспрецедентных условий для творчества. Инга Сергеевна видела, что собравшиеся однокашники получали истинное наслаждение от этих воспоминаний своей молодости. Присутствие новых, не связанных с их прошлой жизнью в Городке коллег, стимулировало эти рассказы, сюжеты которых они не просто пересказывали, но как бы анализировали этим самым свою юность, давали ей оценку и переоценку. -- А помните кафе "Под интегралом", -- оживившись, заговорил снова Юра. -- Первый этаж -- числитель, второй -- знаменатель. Кумир -- Толя Бурштейн -- президент клуба. Кто только туда не приезжал. Одна из запомнившихся встреч, о которой долго говорили, была с Аджубеем, тогдашим редактором "Известий". А выборы "Мисс интеграл"?! Но кульминацией деятельности "Интеграла", конечно, был фестиваль бардов. -- Да, -- сказала Инга Сегеевна, -- мне посчастливилось присутствовать там и слышать Галича...
-- С фестивалем было тоже связано много смешных историй, -- вставил снова Юра. -- Например, в его организации активное участие принимала Люда Борисова. Ее муж и однофамилец, тот самый, который был ученым секретарем на юмористической защите, Юрий Федорович Борисов, обладал удивительным способом выражения юмора. Его юмор был каким-то затаенным, и всегда трудно было распознать, где он шутит, а где говорит серьезно, потому, как он все говорил и делал с одной и той же неизменной улыбкой на лице. Однажды он сопоставил данные статистики, опубликованные в одной из централь ных газет, о производстве говядины и поголовье крупного рогатого скота. И получилось, что одна корова весит пять килограммов... Так вот, фестиваль его вначале абсолютно не интересовал. Но когда начался ажиотаж и все только о фестивале говорили, профессору тоже захотелось туда попасть, а билеты уже достать было невозможно. Тогда он подошел ко входу Дома ученых в надежде на лишний билет. И в этот момент как раз проходили в зал барды. Юрий Федорович тихо стоял в стороне и смотрел, как они запросто представляются: я Кукин, я Дольский и т. д. Борисов, не долго думая, направился вслед за ними и сказал контролерше своим тихим отрешенным голосом: "Я Новелла Матвеева"... К удивлению самого профессора, его пропустили. -- Да, Городод, Городок. Вся трагедия в том, что он упустил тот момент, когда мог выбрать ту единственную дорогу, которая бы обеспечила ему достойное развитие, -- сказала Инга с грустью.
-- А народ -- он мудр, сразу же стал улавливать динамику изменения Городка, которую выразил в анекдотах и поговорках, -- вставил Сергей. -Например: "Городок был сначала научным центром, потом стал вычислительным центром, а сейчас стал торговым центром". Когда первой задачей в Академгородке стало что-то достать поесть, народ также быстро отреагировал анекдотом: "Встречаются двое ученых на улице, один из них с большим толстым портфелем. Другой его спрашивает: "Это что, докторская?" (имелась в виду диссертация). -- "Семипалатинская", -- отвечает другой". В то время у нас только эти два вида колбасы и были в продаже, да и то лишь периодически.
-- Городок представляет собой очень интересный объект для социальных психологов и социологов, -- сказала Инга Сергеевна. -- Он являет такие чудеса деформации социальнопсихологического климата, что диву даешься. Вам, ребята, уехавшим более десяти лет назад, уже и представить себе это трудно. Вот хотя бы эта антиалкогольная кампания. Ребята, вы не представляете, что было. В Академгородке буквально свирепствовал ДОТ -- Добровольное общество трезвости. А иностранцы, посещавшие в те дни Академгородок, спрашивали: "Здесь, что больше, чем везде пьют, раз эта борьба так необходима именно здесь?" Короче говоря, когда правительство приняло небезызвестные указы по борьбе с алкоголизмом, дотовцам не за что стало бороться и они остались не у дел. Кто-то тогда пошутил: "Теперь надо ждать, пока они сопьются"... -- И что? Спились? -- спросили одновременно Юра, Вадим и Володя? -- Этого можно было ожидать, -- продолжала Инга Сергеевна, -- так как большинство из них в прошлом неплохо выпивали. Но они нашли себе дело поинтереснее, более надежное. Они создали общество "Память". Знаете, ребята, -- продолжала Инга с грустью, -- я была на самом первом заседании и на последующих "мероприятиях" этого, так сказать, общества просто с познательной точки зрения, и мне было жутко и страшно. Я смотрела на них -- идеологов этого общества -- и думала: "До какой же деградации они дошли". Я пытаюсь понять, что здесь причина, а что следствие: Городок их сделал такими, либо они сделали Городок тем, чем он стал. -- Инга, расскажи о Грекове, как с ним такая деформация произошла? Он ведь был такой весь нашенский. Мы с ним не одну бутылку выпили, -- сказал Вадим. -- Ведь он такой проповедник идей интернационализма, весь из себя рубахапарень, живой, добродушный. На его сорокапя тилетие мы сочинили частушку: Философии марксизма обучил весь Городок, И при этом сохранился, как двадцатилетний йог. -- А сейчас он во всех ищет классовых врагов и несет ерунду про угрозу сионистов, про жидомасонский заговор, -- сказала Инга Сергеевна. -- А что он изрекал про Чернобыль... Я его встретила в Доме ученых спустя какое-то время после чернобыльской катастрофы, и он мне доказывая, что это -- результат заговора жидомасонов, всерьез говорил: "Если ты возьмешь газету "Говорит и показывает Москва" за двадцать шестое апреля, то увидишь, что в день аварии она вышла с красным числом. А если ты такую-то страницу посмотришь вверх ногами на свет, ты увидишь очертания взорванного реактора -- это масоны подали знак для диверсии". Но более всего в деятельности "памятников" меня поразило приглашение в Дом ученых небезызвестного Владимира Бегуна. До того я даже никогда не слышала этого имени. Страшно было слышать в Доме ученых Академгородка, еще недавно символе демократии и интернационализма, речи "о засилье евреев в ССССР и их тайных и явных всеобщих связях друг с другом и враждебными СССР центрами" и многое другое, заимствованное из гитлеровской "Майн кампф". Но еще страшнее было видеть в этом Доме ученых... реакцию зала, бурные аплодисменты, которыми сопровождалось выступление Бегуна. Потом Городок полнился слухами, что кассеты с этой речью ходили по рукам среди студентов университета... -- Инга Сергеевна остановилась с печальным выражением лица. -- А Петя Никольский... -- сказала она. -- Я с ним и в компании его истинных поклонников заседала на "ночных дирекциях" известной тогда на всю страну фирмы "Факел". Если бы вы видели эти лица: сколько огня, сколько смелых, дерзких мыслей, дел и решений. Петя был душой этой фирмы, истинным интернационалистом, борцом за самостоятельность молодежи и ее права. А сейчас он устраивает такие националистические, антисемитские "мероприятия", что кажется и не было вовсе ТОГО Никольского, не было знаменитой фирмы "Факел" -- символа демократизма, интернационализма Академгородка тех шестидесятых годов. -- Да, кстати, -- сказал, перебив Ингу, Юра, -- с помощью этой фирмы нам удалось тогда послать социологов, среди которых была половина молодых ученых -- небывалый случай для СССР -- в Польшу для изучения опыта польских коллег. Заславская и Аганбегян очень поддерживали эту идею, а денег на поездку такой группы не было. Тогда Люда Борисова пошла к Аганбегяну и сказала: "Остап Бендер знал четыреста способов честного приобретения денег. Я знаю один. Есть такая фирма "Факел", которая организована для того, чтоб дать возможность молодым ученым выполнять работы, которые не вписываются в основные проекты, по которым они работают в институтах. Мы сможем там работать по хоздоговорной тематике, выполнять социологические исследования по заказам промышленных предприятий. А на заработанные деньги поедем в Польшу. Аганбегян горячо одобрил эту идею. Более того, обещал еще помочь из институтского бюджета, что и выполнил. И группа из тридцати четырех человек в шестьдесят седьмом году отправилась в Польшу. -- А помните "драматическую" шутку тех лет? -- оживленно сказал Валера. -- В те годы по телевизору очень долго демонстрировался многосерийный польский бевик "Ставка больше, чем жизнь". И вот когда "Факел", который давал не только возможность реализовать творческие интересы, но и подзаработать к нищенской зарплате молодых ученых, ликвидировали, как и все демократические начинания Академгородка, появилась шутка "Полставки больше, чем жизнь". -- Друзья мои, -- сказал, встав Вадим, -- давайте о чемнибудь более веселом. Помните популярный тост, с которым так любили выступать академики на банкетах тогда? "Поспорили солнце с ветром: кто из них скорее разденет женщину. Сначала начал ветер. Он дул все сильней, пытаясь стянуть с нее одежду, а женщина, спасаясь, удерживала ее руками, что вынудило ветер сдаться и затихнуть... Тогда вступило в спор солнце. Оно грело все сильней, заставляя женщину раздеваться все больше и больше, пока она не осталась вообще без одежды... Так выпьем за самое теплое отношение к женщине. За тебя, Инга, -- закончил Вадим и, протянув к Инге Сергеевне стакан с водкой, чтобы чокнуться, стоя выпил его до дна. Все встали и чокнулись с Ингой, а Юра, так и не сев, мечтательно сказал: -- Помните лекции Александрова, Александра Данилыча, со студентами в Мальцевской аудитории НГУ по истории математики, по теме "Наука и нравственность"? Однажды на одной из лекций какой-то студент задал академику вопрос о том, верит ли он в коммунизм. Он посмотрел в упор своими раскосыми живыми глазами, почесал медленно пушистую белую бороду и произнес громко и ошеломляюще: "Ни в какой коммунизм я не верю!"... Зал буквально замер в оцепенении. И Данилыч, добившись ожидаемого эффекта и выдержав паузу, спокойно, как ни в чем не бывало продолжал: "Я ученый и должен не верить, а знать. И Я знаю, что коммунизм неизбежен", -- с ударением на букве "а" заключил он, глядя в сжавшийся от напряжения зал. Рассказывая это, Юра артистично подражал жестам и голосу академика. -- А еще мне помнится, -продолжал он весело, -- как его выдвигали на Ленинскую премию. После одной из организованных им встреч со студентами по поводу появившихся тогда проявлений антисемитизма в НГУ среди студентов он впал в немилость у власть имущих. В это время он ожидал двух событий: присуждения Ленинской премии и поездки на математический конгресс в Ниццу. И в обоих случаях в компании со своим любимым учеником Борисовым, тем самым, который назвал себя Новеллой Матвеевой на фестивале бардов.
В эти дни на одной из вечеринок с их участием Юрий Федорович Борисов, как всегда сидел молча, а Александров, как всегда, громко вещал: "Как вы думаете, Юра, -- обратился он к Борисову, -- дадут нам Ленинскую?" -- "Не знаю", -- меланхолично ответил Борисов. "А я знаю... Посмотрите, какая вокруг нас тишина. Все молчат: и друзья и враги... А что б вы делали, если б все же дали?" -- не унимался академик. "Не знаю. Денежки бы получил", -- в том же тоне ответил Борисов. "Вы -- пошляк, Борисов, -- заключил Александров насмешливо. -- Я бы сам хоть сколько заплатил за этот значок". -- А кто помнит эпизод с тостом Федорова, который произошел на моем банкете по поводу защиты кандидатской, -- спросила оживленно Инга Сергеевна и, не услышав ответа, стала вспоминать: -- Моя защита проходила на Объединенном ученом совете по гуманитарным наукам НГУ. Потому на банкете был один из членов ученого совета, филолог Александр Ильич Федоров. Вы его знаете. Это рафинированный интеллигент, энциклопедическая личность, очень общительный, остроумный, мастер рассказывать анекдоты, шутки, притчи, многие из которых были продуктом его творчества. Так вот, на моем банкете он был тамадой. Вадим, ты помнишь? Ведь ты был на моем банкете, -- обратилась Инга Сергеевна к Вадиму. -- что-то помню, там вроде бы Шляпентох свалился со стула? Я помню, что что-то было, а что конкретно забыл. Ведь я смотрел только на тебя, -- ответил полушутливо, но многозначительно Вадим, и все засмеялись. -- Так вот, -- продолжала Инга Сергеевна, не отреагировав на шутку Вадима, -- где-то в середине вечера, когда уже многие были навеселе, и сам Александр Ильич в том числе, он встал и громко с выражением произнес: "Товарищи, обратите внимание: все науки -- физика, химия, медицина, история, социология, педагогика, философия и т. д. и т. п. женского рода! И только одна из них, которая их всех оплодотворяет, мужского... Так выпьем за марксизм ленинизм!.." Все преисполненные важностью сказанного, встали, чокаясь друг с другом. Но тут произошло невероятное. Кто-то негромко, но так, что слышали окружающие произнес: "Но эти дамы не упускают случая, чтобы этому единственному мужчине изменить"... Все умолкли, не зная, как реагировать на крайне опасную реплику. И тут Владимир Эммануилович Шляпентох, едва сдерживая душивший его хохот, решил сесть на свой стул, который был немного отодвинут, и они оба (и он и стул) с грохотом упали. Это было очень смешно и спасительно, так как все бросились поднимать Шляпентоха, отвлекая свое и окружающих внимание от крамольной шутки. -- Да, тогда такая шутка была чревата... -- сказал Сергей. -- Кстати о Шляпентохе: я помню его лекции по предмету социологии на социологическом лектории в Доме ученых. "Предмет социологии -- это та тема, где каждому есть место для самоутверждения", -- начинал он всегда. Прищуренные, словно от постоянной мыслительной деятельности глаза, полное пренебрежение к тому, что и как на нем одето, он преображался, когда начинал говорить. Его изысканный, богатый и очень образный язык придавал его насыщенным, интересным, глубоким лекциям и выступлениям какой-то артистизм, что привлекало на его выступления огромные толпы людей, даже не интересующихся непосредственно социологией. А помните, как его прокатили в "Правде" в статье "Электронная сваха", когда он первый забил тревогу по проблемам одиночества в стране и заговорил о необходимости организации службы знакомств на основе мирового опыта. Да, он тогда переживал не лучшие времена. -- А что он сейчас, что делает? Я знаю, что он давно эмигрировал, -- спросил Вадим. -- Да он в Штатах, в университете, вроде бы процветает, -- ответил Юра. -- Но этого и следовало ожидать, ведь он энциклопедист в подлинном смысле слова. Он бы не уехал, если б не дети, так, во всяком случае, я слышал. А очень жаль. Люди типа Шляпентоха создают своего рода планку интеллектуального и нравственного уровня в обществе.
-- Ребята, а помните Шубкина в те годы и его любимое: "Наша многострадальная планета в три слоя покрыта анкетами социологов", и "что мы сделали для людей?" -- процитировал Виктор, встав Из-за стола и облокотившись о спинку стула. -- Я помню его выступление в Доме ученых, которое он начал со слов: "Никому не придет в голову "делать" физику на общественных началах, и только социологию хотят развивать без денег. Вообще, он был балагуром и любил устраивать всякие социологические штучки, опросы... -- А если говорить серьезно, то советская социология ему очень многим обязана. А его знаменитая "Пирамида" по существу явилась главным толчком революционных изменений в отношении проблем молодежи в нашей стране. Сколько постановлений и решений было принято на основании его исследований. Ведь до него у нас даже в обиходе не было слов "профессиональная ориентация" и "жизненные планы молодежи". Его книжка "Социологические опыты" по сушества была бестселлером. Он один из первых наших социологов был включен в мировое сообщество. Он еще тогда в шестидесятых объездил весь мир. И один из его приездов из Франции совпал с каким-то праздником. Ребята из его сектора сочинили от его имени юмористический приказ, который начинался со слов: "Сижу я в Сорбонне и, размышляя на вершине "пирамиды", приказываю"... В его секторе был сотрудник по фамилии Лисс. Так вот, одним из пунктом приказа было "Лиса назначить львом" и прочие штучки в таком духе. -- А мне из тех времен запомнилась Татьяна Ивановна Заславская, -- сказал Вадим. -- Я считаю, что наша социология многим ей обязана. Ее работы, посвященные системным исследованиям деревни, выполнены на высочайшем методологический уровне анализа социологических проблем в подлинном смысле этого слова. Все началось с того, что она занималась традиционными исследованиями проблем миграции из деревни в город. Уже первые обобщения показали, что проблемы миграции не могут быть поняты сами по себе и требуют анализа всего комплекса проблем деревни в целом. Отсюда выросла проблема нового уровня, которая у них в отделе называлась "системное исследование деревни". Но Заславская на этом не остановилась, поняв, что проблемы деревни не могут быть поняты вне их анализа в контексте всех проблем общества, и она вышла на новый уровень анализа, то есть исследования всего хозяйственного механизма страны. Гдето, помоему, в начале восьмидесятых годов она организовала закрытый семинар, где приглашенным строго по списку был выдан текст ее доклада с грифом "Для служебного пользования". Оставшиеся экземпляры текста были заперты в сейфе, и их сохранность лично контролировалась секретарем Заславской. Однако неизвестно как один экземпляр пропал и на другой же день был прочитан по радио "вражескими голосами". Тогда ей и Аганбегяну досталось по партийной линии, а Татьяне Ивановне было запрещено заниматься хозяйственным механизмом.
-- Да, кажется, президент США Рейган назвал ее самой смелой женщиной СССР, -- сказал Сергей, перебив Валеру. -- И это правда. А сколько сил она потратила на организацию хоть какого-то социологического образования в стране... -- Ребята, из серии шуток: кто помнит текст телеграммы, которую якобы получил откуда-то с Кавказа Аганбегян -- он был тогда директором Института экономики, -- когда Заславскую избрали членкорром? -- спросил Юра. -- Помню, помню, -- засмеялся Вадим. -- Текст, по слухам, -- я его, естественно, не читал -- был таков: "Поздравляем новым членом корреспондента"...
Все расхохотались, а Сергей сказал: -- Предлагаю попить кофеек. Раз уж мы так разговорились, значит, скоро не разойдемся. Сейчас одиннадцать вечера. Кто знает, когда еще встретимся. Вся ночь еще впереди. Так что я думаю, нам нужно зарядиться энергией. Митек, будь добр, организуйка кофе. Ты знаешь, где кипятильник и все прочее, -- обратился он к незнакомому Инге Сергеевне молодому коллеге. -- Будет сделано, -- с готовностью и весело ответил Митя, высокий худой парень. -- А помните, какие семинары были вокруг Аганбегяна? -- снова оживившись заговорила Инга Сергеевна. -- Сколько спорили вокруг каждого понятия. Что есть "предмет" социологии, что есть "свободное время", что есть "текучесть кадров", что есть "личность", что есть "культура", что есть "методология"... А как красив был Аганбегян. Казалось, что он сошел с иллюстраций к восточным сказкам. Он был почти ровесником многих из нас, и многие говорили ему "ты". Но его титул: членкорреспондент в тридцать один год! Его эрудиция, смелость мысли и божественная красота определяли масштаб дистанции между ним и нами, и мы все признавали его подлинное лидерство. Весь женский пол буквально млел, хотя Аганбегян не давал повода для кокетства. -- Вместе с тем один из сотрудников института, -- вставил Юра, -- в неформальной обстановке любил шутить, спрашивая каждую женщину: "А ты бы влюбилась в Аганбегяна?". Обычно этот вопрос заставал всех врасплох, и однажды был получен такой ответ: "Влюбиться в Аганбегяна -- это слишком тривиально, потому что не влюбиться в него нельзя". Вообще-то его судьба, с моей точки зрения, полна драматизма. Природа его одарила щедро -- и талантом, и могучей энергией. Когда-то за ним пошли все энтузиасты хрущевской волны, жаждущие экономических реформ, подлинного анализа экономической ситутации в стране. Многие побросали насиженные места в Москве, Ленинграде, Киеве, на Кавказе... -- Так, кофе подано, -- прервал Митя. На маленьком холодильнике, использованном в качестве столика, стояли чашки, стекляные и пластмассовые стаканы, наполненные горячим ароматным кофе. Разобрав кофе, все снова сели за стол.
-- Спасибо, Димочка, -- сказал Сергей, -- садись, -- он подвинулся на диване, указывая место рядом с собой. -- Да, да садись и слушай. Это, между прочим, очень поучительно для тебя, -- сказал Виктор, обращаясь к молодому ученому. -- Ведь тебе сейчас примерно столько, сколько нам было тогда. И эта перестройка сейчас в ваших руках. Упустите, как мы когда-то в хрущевские времена, и вы и ваши дети окажутся потом в еще худшем дерьме, чем мы. Так что слушай и извлекай уроки. Да, да, извлекай уроки. А об уроках стоит подумать всем нам. Вы только вдумайтесь в то, что происходит?.. Началась перестройка, гласность и вдруг, когда, казалось, за семьдесят лет была на корню задавлена свобода не только слова, но и мысли, с первых дней нас потрясла публицистика и литература своей абсолютной готовностью к анализу нашего общества в прошлом, настоящем и будущем. Какие шедевры анализа нам представили журналы и газеты. Я помню, статья Шмелева "Авансы и долги" в "Новом мире" для меня была откровением. А феномен "Огонька", "Московских новостей", "Аргументов и фактов", телевизионных программ "Взгляд" и других... Я все думал: когда это они успели сформироваться? Когда? Как? Без подготовки, с первых дней буквально, когда ни руководство страны, ни мы, простые смертные, не успевали даже подготовиться к перевариванию этой новой, будоражащей информации. Мы даже боялись ее. Казалось, что она нас на что-то провоцирует. -- Да, да, помните тогда появился анекдот? -- перебил Юра смеясь. -- Звонит старый приятель и говорит: "А ты читал, что сегодня в "Правде" напечатано?" -- "Да, знаешь, я потрясен. Надо же так открыто", -говорит второй. "Ну ладно, прощай, -- прерывает первый, -- это не телефонный разговор...". -- Так почему же, -- продолжил Виктор, перебив Юру, -журналисты, публицисты встретили гласность во всеоружии? Да потому, что они работали, думали ранее. Они работали "в стол", "в ящик", иногда не надеясь при жизни увидеть свои труды напечатанными. Но у них было чувство долга перед будущим, ответственность. С их помощью еще туманная, неясная идея перестройки стала материализоваться и приобрела зримый характер. А что вынула из столов и ящиков гуманитарная наука? Где наши идеи, анализ, предложения по поводу того, какое общество мы построили и куда мы идем? А потому, уважаемые, -- продолжал Виктор, встав Из-за стола, чтоб подлить горячего кофе, -- что никто из нас, гуманитариев, не может изложить ни академически, ни научнопопуляр но стратегию развития общества, чтоб каждый понял, что иного пути, кроме как к кардинальной реформе, нет. А не может изложить, потому что ничего нет за душой, а если и есть, то скороспелые, сготовленные сегодня и на сегодня, часто в угоду популизму. Мы, которые более чем кто-либо должны были настаивать на научной проработке концепции реформ, их научно обоснованного социальноэкономического экспертного анализа и прогноза, чтоб хоть как-то спрогнозировать экономическое поведение разных социальных групп в обществе в процессе реформ, дать хоть какието наметки регулирования поляризации уровня жизни, которое неизбежно сопровождает движение к рынку, что мы предложили? А сейчас все делаем удивленное лицо, что, мол, сейчас, только сейчас, впервые в истории, мы, бедные, с этим столкнулись, и сейчас непременно чтонибудь придумаем для защиты стариковпенсионеров. Так что драма есть, и это -- драма нашего общества. Эта драма всей нашей системы, сформировавшей заколдованный круг: она формирует нас, мы укрепляем ее, она на новом витке, на новом уровне преданности ей формирует нас, мы ее на новом уровне укрепляем. Она, собственно, сама, как ничто другое опровергает марксистское решение основного вопроса философии: что первично -- что вторично. Что первично: общественное бытие или общественное сознание? Что, ребятки, али забыли основной вопрос философии? -- спросил Виктор саркастически. -- Надеюсь не забыли? Так вот, наша жизнь сегодняшняя полностью опровергает то, что вы вызубрили на всю жизнь. И забудьте, друзьяфилософы, об этом. Потому, как в нашем обществе все общественное бытие наше привычное рушится и меняется и то ли еще будет... А вот общественное сознание в основном такое же без малейших изменений, и оно-то является главным камнем преткновения на пути движения к цивилизованной жизни и еще долгодолго будет определять наше бытие. Потому как мы, гуманитарии, не способны были отстоять начатый с хрущевской перестройкой процесс прояснения нашего сознания. Вспомним тот знаменитый семинар по стратификации, кажется, где-то в шестьдесят шестом или шестьдесят седьмом году. Кто из вас там был? Помоему, ты, Вадим. Я тогда только прикоснулся к социологии, еще толком не зная, что это такое. Тогда с докладом о теории стратификации выступила Инна Рывкина. Я помню, что она сделала прекрасный обзор западной, американской литературы по социальной стратификации, рассказала о критериях выделения социальных слоев в западной социологии, сделав вывод, что теория социальной стратификации может быть использована как хороший инструмент для изучения глубинных механизмов социальной структуры. Я помню, каким нападкам она подверглась со стороны многих из нас же, социологов, за то, что посмела посягнуть на святая святых -- на ленинскую теорию классов и классовой борьбы. Многие выступающие обвиняли Рывкину в том, что она в своем докладе не дала должной критики этого буржуазного подхода к социальной структуре общества. Тогда мне стало ясно, что свободе исследований в социологии наступил конец. -- Да ее -свободы-то исследований -- в гуманитарных науках никогда и не было, просто Хрущев приоткрыл ей форточку. Друзья, а ведь действительно, давайте вспомним, как создавался первый у нас в стране Институт социологии, -сказал Вадим, снова встав Из-за стола и облокотившись о спинку стула. Он создавался уже в брежневские времена. Все, конечно, понимали, что создание этого первого в Великой державе института социологии, каких во всем мире пруд пруди, имеет, скорее, политическое, чем научное значение. Вопервых, мы -- члены Международной социологической ассоциации, и во всех ее конференциях, конгрессах наши ученые от партии должны были участвовать. Несмотря на весьма преклонный возраст, вечные Федосеев с Константиновым и иже с ними чопорно представительствовали там, где в основном доминировала лохматая джинсовая молодежь. И хотя это было предметом постоянных насмешек и фельетонов для западных журналистов, они не придававали этому значения, но для пущей важности им нужно было представлять данные Института социологии, "как у всех". Они внушали всем нам, что социологические конгрессы -- это арена острой идеологической борьбы, которая непосильна молодым, зеленым. -Надо тут отдать должное Заславской и Аганбегяну, -- сказал, перебив Вадима, Сергей. -- Они всегда, как могли, противостояли этому и делали все, чтоб туда ездила молодежь. -- Да, да я совершенно согласен с тобой -- поддержал Вадим. -- Так вот, хотя все понимали, что создание института -- это прежде всего политика, все же наши трудягисоциологи в лице Шубкина, Шляпентоха, Ядова, Левады, Шкаратана и других, подобно Остапу Бендеру, который считал, что для того чтоб реализовать свой план, ему нужна хоть какая-то контора, были рады самому этому факту создания института, волейневолей дающего права гражданства их любимой социологии. Поэтому, засучив рукава, они стали там работать. Но директором партначальство назначило ортодоксального марксиста, который был призван бдеть за направлением социологических мыслей и исследований в "нужном" направлении...
-- Дорогой, Вадик, ты во всем прав, -- сказал Юра, -- только в своем высказывании употребил лишнее слово. Ты сказал, что директор должен был "бдеть за направлением мыслей". Так за этим ему следить как раз не нужно было, поскольку мысли в этом институте с самого начала были совершенно исключены. Вспомните, как организаторы бились над названием института. И придумали: ИКСИ -- Институт конкретных социальных исследований. С чьейто легкой руки это слово "ИКСИ" произносилось с особым выделением буквы "к", на которой ставилось особое ударение, и после паузы прозносилось "си". Получался, с одной стороны, эффект заикания, с другой -- как бы подчеркивалась ненужность этой буквы "к", спотыкание о нее. И это было не случайно, потому что все понимали, что в этой букве "к" заложена концепция института, ведь буква "к" -- начальная в слове "конкретные", должна была висеть над каждым, словно молоток, вбивающий головки всех гвоздиков на одном уровне, дабы не допускать малейшего движения мысли выше уровня анализа анкетных опросов. Любая попытка обобщения социальных процессов и явлений, выходившая за рамки слова "конкретные", обзывалась "словоблудием", голым теоретизированием", "общими рассуждениями". В единственном в стране социологическом журнале под названием "Социологические исследования" теоретические статьи вообще не принимались. "Конкретика", за которой стояло описание ответов на вопросы прошедших строгий контроль в обллитах анкет, было ключевым словом в деятельности социологических коллективов, программ и всей социологии.
-- И вот результат, -- сказал Сергей, -- теперь, когда грянуло время перемен, мы, гуманитарии, оказались банкротами. Что?.. Что можем мы положить на стол тому же Горбачеву, чтоб подсказать хоть какой-то ответ на извечный русский вопрос: "Что делать?". Зато как быстро все восприняли как индульгенцию слова Андропова о том, что мы не знаем общество, в котором живем. Помните, что творилось, когда Андропов на пленуме ЦК в восемьдесят третьем году произнес эти слова. На всех семинарах и конференциях и мы, и все наши начальнички как великое открытие двадцатого века цитировали слова генсека, которые ему нужны были только для того, чтоб оправдать провалы в экономике. Мы бедные, завезенные в СССР инопланетянами, сегодняде вдруг оказались в этом обществе и не знаем его. Если вы помните, Андропов в том своем докладе прошелся по науке, которая не подсказала, что такое наше общество есть сегодня и чем мы будем завтра. Конечно, понятно, что они, партийные идеологи, гуманитарную науку душили, а сейчас это бумерангом бьет по ним же. Они и вправду горюют, что не знают, что же это за общество мы построили... А раз не знают, действуют вслепую, и все время -- провал за провалом. Но где же эти наши гуманитарные подпольные Дубинины и другие, которые во времена клеймления генетики сидели в подвалах, изучая свою дрозофилу, а когда времена изменились, вернулись к своей науке не с пустыми руками. Где, где подпольные, самиздатские результаты исследований нашего общества, его социальной структуры, реального положения различных групп, их отношения к власти и тому подобное. Где? Я этот вопрос задаю и себе. Ведь вспомним историю: у декабристов, например, были свои проекты государст венного устройства общества, о котором они грезили. И это были не просто фантазии, эти проекты сопровождались анализом реальной ситуации в обществе. У них были проекты конституций, где все продумывалось. А что есть у нас? Вот и разводим руками, почему вместо дружбы народов навеки, обнажилась межнациональная рознь и началось кровопролитие, вместо радости первым росткам свободы -- полное неумение ею пользоваться, вместо однородной классовой структуры -- раздираемые противоречиями, противоборствующие страты, вместо процветающих укрупненных деревень, ведущих к "слиянию различий между умственным и физическим трудом", -- полный развал сельского хозяйства, неумение и нежелание трудиться на земле тех, чьи предки сытно кормили державу в прошлом и имели излишки для продажи за рубеж. -- Да, Юра, ты затронул очень важный аспект, -- сказал Вадим, отойдя от окна, которое он открыл, потому что в комнате стало очень душно, -- ведь мы привыкли, что наша наука -- это нечто вроде десерта на общем столе нашей жизни, и не задумывались, что ее ошибочное развитие, не только не нейтрально по отношению к обществу, но крайне вредно влияет на повседневную жизнь. Кто знает, если б тогда, с того семинара по социальной стратификации, некоторые из нас не обиделись бы за посягательство на ленинский подход к социальной структуре, а способствовали бы началу изучения подлинного соотношения социальных сил в обществе, забили бы в набат, как теперь это делают публицисты, о наличии у нас особого класса эксплуататоров -- номенклатуры, все было бы иначе. Может, если б тогда в анализе общественной структуры мы бы поленински не загнали интеллигенцию в "прослойку" между рабочими и крестьянами, а определили ее подлинное место в условиях научнотехнической революции и трубили о необходимости создания для нее системы моральных и материальных стимулов, мы бы не оказались в таком позорном отставании от прогресса и не было бы проблемы "утечки" мозгов, которая спать не дает бюрократам от науки. А спать им не дает философия собаки на сене, суть которой: "сам не ам, и другому не дам". -- Владимир Шубкин, -- сказал Виктор, -- назвал их поколение шестидесятников "спровоцированным поколением". Мы, хоть и были помоложе их, но начало шестидесятых годов -это начало нашей самостоятельной жизни, поэтому я себя тоже отношу к шестидесятникам. Да, нас спровоцировали на мысль, на поступки. Вспомните знаменитую историю с "Письмом сорока шести". -- А что за письмо? -- спросил Митя. -- А было дело, -- ответил Юра, -- когда сорок шесть сотрудников из разных институтов Академгородка написали коллективное письмо Брежневу и в другие инстанции по поводу дела Гинзбурга. -- Вы знаете, ребята -- сказал вдруг Андрей, -- получилось, как в той шутке: "случайно в кустах оказался рояль". Представьте себе, сегодня я получил письмо от друзей из Академгородка, и они мне прислали газету, где это письмо опубликовано.
-- Да, да, -- подтвердила Инга Сергеевна, -- я помню, что где-то летом в газете "Наука в Сибири" это письмо с постановлением райкома партии о реабилитации его авторов было напечатано.
-- Точно, -- продолжил Андрей, доставая конверт из спортивной сумки, в которой он принес напитки. -- Я его вынул из почтового ящика, когда выходил из дому по дороге сюда и успел в подъезде только пробежать глазами. Вот она -- газета от двадцать восьмого июня сего года. А письмо, между прочим, очень короткое, и, если хотите, могу прочитать вслух с выражением. -- А что, почему бы не обратиться к первоисточнику, -- сказал Вадим. -- Мы ведь только слышали об этом "монстре"письме, взбудоражившем всю советскую власть. А что в нем на самом деле, кроме "подписанцев", никто толком и не знал. Так, только по слухам. Так что, давай, Андрей.
-- Итак, -- начал Андрей, заглядывая в газету, сначала, справедливости ради, я зачитаю текст, который предваряет это письмо. Вот, -- Андрей, как иллюзионист в цирке, раскрыл листок газеты, тряхнул им и пальцем указал на маленький текст, обведенный квадратной рамкой, которая вверху была "разрезана" огромными буквами: ПОСТАНОВЛЕНИЕ
Бюро советского райкома КПСС от 12 июня 1990 Андрей начал читать текст, обведенный рамкой: "Вернувшись к постановлению бюро от 16 апреля 1968 года, бюро Советского ЦК КПСС находит его ошибочным по существу, отражающим принятые в то время представления о методах идеологической работы, исходящим из искаженного понимания соотношения общечеловеческих и классовых ценностей, что привело к развитию застойных явлений в общественной жизни Академгородка, и постановляет:
1. Постановление бюро Советского ЦК КПСС "О некоторых вопросах идеологической работы в институтах СО АН СССР и НГУ" от 16 апреля 1968 года отменить. 2. Вопрос о политической реабилитации подписавших "Письмо 46ти" решить в установленном порядке. 3. Проинформировать о решении бюро ЦК КПСС партийные организации СО АН и НГУ, ознакомив их с запиской идеологического отдела. Опубликовать данное постановление в местной печати"... -- Андрей остановился.
-- Да, я помню атмосферу тех дней, -- сказал грустно Юра, -- я был новичком в Академгородке тогда, ни с кем из участников этих событий не знакомый. И именно поэтому эта аура тревожности, взволнованности, нематериализованная в моем сознании в чемто конкретном, меня касающемся, все же внушала осознание того, что Городок стоит на пороге своей кончины... -Ну что ж, будем продолжать, -- сказал Андрей, выслушав реплику Юры. -- Итак, начнем с адресата, который буду читать в сокращении, а фамилии без отчеств. -- Андрей сложил листок газеты, взял его в правую руку, артистично выставил ее немного вперед, а левую засунул в карман джинсов. После этих приготовлений он принялся четко, с выражением читать: "Верховный суд РСФСР; Ген. прокурору; Пред. През. Верх. Сов. Подгорному; Генсе ку Брежневу; Предсовмина Косыгину. Письмо 46ти". Читаю текст, -- сказал Андрей и сделал глубокий вздох: -- "Отсутствие в наших газетах скольконибудь связной и полной информации о существе и ходе процесса А. Гинзбурга, Ю. Галанскова, А. Добровольского и В. Лашковой, осужденных по ст. 70й УК РСФСР, насторожило нас и заставило искать информацию в других источниках, в иностранных коммунистических газетах. То, что нам удалось узнать, вызвало у нас сомнение в том, что этот политический процесс проводился с соблюдением всех предусмотренных законом норм, например, такого, как принцип гласности. Это вызывает тревогу. Чувство гражданской ответственности заставляет нас самым решительным образом заявить, что проведение фактически закрытых политических процессов мы считаем недопустимым. Нас тревожит то, что за практически закрытыми дверями судебного дела могут совершаться незаконные дела, выноситься необоснованные приговоры по незаконным обвинениям". -- Андрей на миг остановился, чтоб перевести дыхание и продолжил чтение: -- "Мы не можем допустить, чтобы судебный механизм нашего государства снова вышел изпод контроля широкой общественности и снова вверг нашу страну в атмосферу судебного произвола и беззакония. Поэтому мы настаиваем на отмене приговора Московского городского суда по делу Гинзбурга, Галанскова, Добровольского и Лашковой и требуем пересмотра этого дела в условиях полной гласности и скрупулезного соблюдения всех правовых норм, с обязательной публикацией материалов в печати. Мы требуем также привлечения к ответст венности лиц виновных в нарушении гласности и гарантированных законом норм судопроизводства".
-- Вот так, -- завершив чтение, сказал Андрей и помахал истрепанным листком газеты. -- И далее сорок шесть подписей. Читать не стану. Кому интересно, можете посмотреть. -- Это письмо было написано, кажется, в конце февраля? -- уточнил Валера. -- Оно датировано девятнадцатым февраля шестьдесят восьмого года, -- ответил Андрей, глядя в газету. -- А двадцать третьего марта содержание этого письма было изложено в американских газетах, а через несколько дней передано по "Голосу Америки", -- сказад Юра. -- Вот тутто все и началось. Троих авторовкоммунистов выгнали из партии, троим -партвзыскания. А всех в целом обвинили в попытке "дискредитировать советские юридические органы", а также "в безответственности и политической незрелости". В комнате воцарилось минутное молчание. Затем, прервав тишину, Сергей сказал: -- Я с тобой согласен, Виктор, в том, что мы тоже можем отнести себя к спровоцированным. Нас завели, как часы, на новое время и на полном ходу остановили. Но кто остановил? Мы сами остановились, потому что механизм, элементами которого мы были, больше готов был стоять, либо двигаться по инерции, чем работать в новом режиме. Винт нашего "завода" нужно было все время подкручивать, чтоб "ход" не замедлялся и, тем более, не останавливался. Но в том-то и беда наша, что мы не сумели обеспечить процесс "подкручивания винта", и потому стали закручиваться гайки... -- Да, -сказал Андрей, -- а ведь если серьезно: что мы, гуманитарии, сделали, чтобы противостоять застою, стагнации?.. Разве, опрашивая людей по утвержденным ЛИТО анкетам, мы не знали реальной жизни? Разве мы не могли ее изучать за пределами этих "конкретных" исследований, чтоб не тогда, а сейчас положить на стол и показать, что реально существует в обществе. Нам нужно было взахлеб повторять за Андроповым, что мы не знаем нашего общества? Мы, социологи, вроде бы все должны были понимать, ведь общество -- это же предмет наших исследований, а разве не мы подхватили эту туманную концепцию "развитого социалима". Разве мы не понимали, что это -- блеф. Если не понимали, то вообще грош нам цена. А если понимали, то дискредитировали социологию вообще с ног до головы. Вы посмотрите на каждого из нас, ведь мы же все без пальцев. Нету у нас пальцев, мы их высосали на доказательства, что он, этот развитой социализм, существует. Мы даже выделяли и находили его специфические черты, назвав эту концепцию самым большим достижением философской мысли. Мы уже почти доказали, что чуть ли не завтра это развитой социализм станет коммунизмом. А тут вдруг опять Юрий Владимирович Андропов, царство ему небесное, взял да и свинью нам, гуманитарам, подложил. В своей нашумевшей статье "Учение Карла Маркса и некоторые вопросы социалистического строителства" -- так, кажется, она называлась? -- вдруг взял да и сделал великое открытие (!), на которое нас не подвигли наши "конкретные" социологические исследования. А Юрий Владимирович своим поэтическим умом дошел до того, что развитой-то наш социализм еще только в начальном своем этапе находится. И только по мере решения партией и народом комплекса задач по "совершенствованию развитого социализма" будет происходить "постепенный переход к коммунизму". Я столько раз это цитировал, что помню наизусть. Как же! Формулу этого великого открытия Андропова нужно было знать назубок, ведь она меняла, многое из того, что говорили другие и я сам. Ведь куда мне было додуматься до того, что коммунизм не завтра, когда мои "конкретные" исследования указывали почти "конкретный" кратчайший срок. Мы получили хоть какой, хоть ущербный инструмет, но инструмент, чтобы изучать общество. Но ни для кого анкета дрозофилой не стала. И потому мы получили то, за чем гонялись, -- туман, который окутал наше прошлое, настоящее, а теперь еще и будущее. -- А помните анекдот в брежневские времена? -- спросил оживленно Володя. -- Приходит больной к врачу: "Знаете дактор, я болен". -- "А что с вами?" -- спрашивает доктор. -- "Да вот, полное во мне нарушение: вижу одно, слышу другое, думаю третье, а говорю четвертое"... -- "Простите, -- отвечает доктор, -- от развитого социализма не лечим". Вот так мы все и болели этой болезнью. Но самое драматичное то, что мы не хотели лечиться. Нам было удобно болеть. Правда, болезнь придавала каждому из нас ощущение некоторй ущербности. Но с этой ущербностью нам легко было жить с протянутой рукой. В профсоюз, в администрацию, в райком, в обком, в ЦК -- всюду мы могли обратиться со словом: "дай". И нам давали бесплатно либо за копейки убогое жилье, убогое здравоохранение, убогую путевку и т. д. Конечно, мыто, гуманитарии, и без "конкретных" исследований знали, что бесплатность эта вовсе и не бесплатность, а результат того самого "урезанного дохода" Из-за которго Маркс так спорил с Лассалем в своей знаменитой "Критике Готской программы". Но Карлу Марксу и не снилось, что "доход" наш будет так урезан, что позволит партократии не ограничивать свои "все возрастающиеся" потребности.
-- А наши гуманитарные труды... -- вставил, подавляя зевоту, уже сникший Юра. -- Если убрать обложку, то есть титульный лист, в жизни не распознаешь автора текста, настолько все они безлики, ущербны. Сколько этих книг, написанных только для того, чтоб иметь право на защиту диссертации, а не для того, чтоб вызвать интерес взбудоражить мысль! А как мы пишем наши книги и статьи? Наш главный метод написания -- это метод "РЭКЛЕ", по остроумному определению Люды Борисовой, что означает "рэзать, клеить". Вот мы и режим и перетасовываем, переклеиваем перлы из своих и нередко чужих статей в новые, из старых книг -- в новые, затем хвастаемся своими многотомными собраниями сочинений. А наши сборники чего стоят?.. Не мы ли сами их прозвали "Братскими могилами"?.. "Живи, как в трамвае: не высовывайся и не занимай первых мест"; "ученым можешь ты не быть, а кандидатом быть обязан"; "мысль соискателя ученой степени в гуманитарных науках -- кратчайшее расстояние между цитатами классиков и генсека" -- вот наши девизы и шутки. Все это было бы смешно, когда бы не было так грустно.
-- Эх, ребята, что-то и вправду грустно, -- медленно потянувшись за бутылкой коньяка, сказал Андрей. -- Ведь присутствие прелестной дамы должно бы нас настроить на более лирический лад. Инга, я сожалею, что не знал вас ранее, хотя много слышал о вас от Вадима. Вы, наверное, будете самым молодым профессором в социологии. Вот за это и выпьем. -- Спасибо, -- сказала, снова раскрасневшись, Инга Сергеевна. -- Женщины обычно о возрасте не говорят, но вы, Андрей заблуждаетесь насчет "самого молодого". Однако не будем об этом. Давайте просто выпьем за нашу молодость, за те неповторимые времена, которые дали нам столько душевного богатства, которое ни с какими иными благами не сравнить. -- А если говорить по большому счету, -- сказал, медленно выходя Из-за стола Сергей, -- я счастлив, что мы дожили до этой перестройки. Главное -- нужно объединиться, чтоб помочь Горбачеву. Если демократические силы общества будут едины, -- нам ничего не страшно. -- Вопервых, я думаю, что помогать Горбачеву уже поздно. Его дни на политической сцене уже сочтены. А вовторых, в чем ему помогать, если он сам разваливает то, что выстраивает, вернее перестраивает ! -- воскликнул Юра задиристо. -- Сам начал и сам разваливает, и нас за дураков принимает. Что это он такое говорит: "Главное --побольше социализма". Ну скажите, люди добрые, коллегисоциологи, занимающиеся всю жизнь проблемами социалис тического общества, что такое "побольше социализма"? Лично я профан, ну а вы, кто здесь самый умный? Кто скажет, разъяснит? Ну я провинциал, может, ты, Андрей,-- столичный человек, разъяснишь? То-то и оно, что молчите. Вот и все не знают. Потому идем туда, не зная куда, и хотим иметь то, не знаем что. А "туда" может оказаться пропастью. И снова встанет вопрос, наш вечный вопрос: "кто виноват?". И кто же будет виноват, а никто из тех, кто виновен, потому что юристы придумали презумпцию невиновности . Здорово, да? Не доказано -не виновен. Это юристы придумали способ выдачи индульгенции. Хаха... Инга Сергеевна почувствовала себя задетой за живое. -- Ну, Юра, о презумпции невиновности и индульгенции стоит подумать в другой раз. А сейчас я бы хотела вернуться к Горбачеву. У нас возникают такие вопросы насчет "побольше социализма", потому что мы не стремимся понять его. Но если мы, гуманитарии, не будем понимать Горбачева, то с кем ему быть? Вы ведь знаете, что в последние годы в мире возрос интерес к идеям и методам герменевтики -искусству и теории интерпретации понимания и объяснения различных текстов. -- Ну, Инга Сергеевна, -- перебил Андрей с улыбкой, -- вы прямо, как за кафедрой. -- Инга, а ведь еще чутьчуть и ты получишь титул профессора, -вдруг вставил, круто сменив тему разговора, Сергей. -- Сейчас ВАК стал работать более оперативно, и, я думаю, что тебя утвердят очень скоро. Представляешь -- профессор. Мне кажется, что это слишком много для одной "слабой" женщины: и красавица, и умница, и положение, и... и... и... -- стал он загибать пальцы смеясь. -- Друзья, что вы думаете по этому поводу?
-- Даа, -- протяжно произнес слегка охмелевший Вадим, глядя на Ингу Сергеевну восхищенно, -- твоей короне недоставало только этого бриллианта. -- Ребята, пожалуйста, что это вы в самом деле, -- взмолилась Инга Сергеевна, улыбаясь. В мгновенье память вернула ее к событиям прошедших двух дней. И что-то внутри в этом неожиданном празднике тяжким упреком начало терзать ее, вызвав желание немедленно уйти. "Сколько же сейчас времени?" -подумала она. Но свои наручные часы она сняла, когда собралась в ванную (вместо которой попала на эт встречу), а спрашивать было неудобно: друзьяколлеги еще заподозрят, что ей стало скучно с ними. -- Инга, -- словно угадав ее мысли, сказал Вадим, -- а где твой автореферат? Принесика сюда, пожалуйста, мы хоть посмотрим на него, а ты нам всем подаришь с автографом. Наверняка у тебя есть лишние экземпляры с собой. -- Конечно, -- ответила она, довольная тем, что нашелся сам собой повод уйти и немедленно вышла Из-за стола. Она зашла в свою комнату, не закрыв дверь, чтоб взять оставшиеся экземпляры автореферата и раздать друзьям, уже не садясь более за стол, так как чувствовала невыносимую усталость и неудовлетворенность собой. Наклонившись над письменным столом, она ворошила кипу бумаг, как вдруг ее обдала волна алкогольного перегара. Прежде чем она что-то сообразила, две сильные мужские руки обхватили ее сзади. Она отпрянула, повернулась и снова оказалась в объятьях Вадима. -- Инга, милая. Я люблю тебя. Я опять повторяю тебе это, как много лет назад и как все эти годы. Инга, помнишь, я тебя назвал когда-то "колдуньей". Ты меня действительно приворожила. Ты знаешь, что все эти годы я мечтаю о тебе. Я люблю тебя, как никого никогда не любил. -- Вадим осыпал ее лицо, волосы, шею горячими поцелуями, не давая ей опомниться. -- Вадим, дорогой, -- произнесла она покровительственно, пытаясь высвободиться из его объятий, -- я только что рассталась с внучкой. Понимаешь, с внучкой... Да и у тебя уже внуки. Ты выпил и не ведаешь, что говоришь. Завтра ты отрезвеешь и тебе будет неловко. Ее голова едва доставала до плеча Вадима, а тело было сжато его объятьем, и она чувствовала себя совершенно скованной. -- Инга, умоляю тебя: не гони, -- твердил Вадим, не слушая ее. -- А хочешь, поедем в другую самую шикарную гостиницу... Я осыплю тебя цветами, мы распустим твои волосы. А потом до рассвета будем кататься по Москве, ведь я знаю, как ты любишь Москву... Она была измучена этой новой неожиданно свалившейся на нее психологической нагрузкой и чувствовала, что и тело и душа отвергают ее полностью. -- Вадим, я тебя умоляю. Если ты действительно относишься ко мне так, как говоришь, прошу тебя об одном: оставь меня, -- произнесла она, не вняв ни одному его столь взволнованному и значимому для него слову. -- Мне сейчас плохо, очень плохо и в этом "плохо" ничему тому, о чем ты говоришь, нет места. -- Тебе плохо? -- продолжал он осыпать ее поцелуями еще более страстно. -- Разве может, разве имеет право быть тебе плохо. Что, что у тебя плохо? Инга, я умоляю. Позволь мне сделать чтонибудь для тебя. -- Вадик, -- сказала она тихо, совершенно ослабев, -- единственное, что мне сейчас нужно, -- побыть одной. Я говорю тебе серьезно, как другу. Если ты не поймешь меня и не уйдешь, ты станешь мне неприятен не только как мужчина, но и как человек. Вадим мгновенно выпрямился, выпустил ее из своих объятий и растерянно смотрел ей в глаза. Затем, не сказав ни слова, стремительно вышел. Инга Сергеевна быстро заперла дверь. Не раздевшись, не смыв тушь с ресниц, не расчесав волосы и не выполнив всех косметических процедур, неукоснительно ею соблюдаемых каждый вечер, она свалилась в постель. Часы показывали половину четвертого. Она завела дорожный будильник на семь часов и тут же погрузилась в тяжелый глубокий сон.
x x x
Раним утром, когда Москва только пробуждалась, Инга Сергеевна села в заранее заказанное такси и отправилась в Шереметьево встречать мужа. Как только машина двинулась с места, красота и покой утреннего города, окутанного не сдающейся осени пышной листвой, охватила ее волнением, воспоминания вчерашнего вечера нахлынули на нее. Чтоб отвлечься, она завязала ничего не значащую болтовню с таксистом о Москве и ее проблемах. Словоохотливый таксист говорил о противоречиях и трудностях столичной жизни, о неясности линии Гавриила Попова, о тупости мер, связанных с введением визиток, которые стали предметом спекуляции, ничего не решая в обеспечении столицы товарами и продуктами. С подчеркнутой тревогой сказал о росте преступности, об увеличивающемся количестве оружия в частных руках в связи с доступностю приобретения его на рынке и кражами с военных складов. Он позволял себе категорично и нелицеприятно отзываться о "Мишке с Раиской" (так называя Горбачева и его жену), о популизме не вызывающего у него доверия Ельцина. Излагая свое неверие в успех перестройки и настаивая на ее ненужности, он категорически отрицал необходимость рынка, доказывая, что "базаров у нас и так полно в каждом городе и деревне, а полки пусты, а то, чем заполнены, не купить Из-за дороговизны". Брежневские времена представлялись ему как эталон благоденствия и ясности, когда каждый знал, на что может расcчитывать.
За разговорами время пролетело быстро, и вскоре они остановились у стеклянной двери Шереметьево2.
Самолет прибыл с опозданием и, поскольку до вылета в Новосибирск у Александра Дмитриевича оставалось немного времени, они решили не заезжать в гостиницу, а после завтрака прямо в аэропорту сразу же поехать на такси в аэропорт Домодедово, откуда был рейс в Новосибирск.
Вкратце ответив на вопросы мужа о ее защите диссертации, Инга Сергеевна подробно рассказала о ситуации, складывающейся у дочери. -- Я предполагал, -- сказал он задумчиво, -- и в то же время не предполагал такой поворот дел. Предпола гал, потому что это и есть естественное и обычное поведение командноадминистративной системы. Не предполагал, потому что ситуация все же существенно меняется. В конце концов, директор института -- не есть еще государственная власть. Он только ее неумный, ограниченный, отсталый представитель. Мы ничего незаконного не делаем, значит, победим. x x x
Инга Сергеевна сидела одна в номере гостиницы и, не желая ни с кем общаться, включила телевизор. Экран явил лицо ведущего одной из ее любимых передач -- "Кинопанорамы" -- Виктора Мережко, который в ее представлении навсегда слился с образом одного из героев фильма "Прости" по его же сценарию и которого он сыграл в партнерстве с Алисой Фрейндлих и Натальей Андрейченко. И, видя в нем (каковым был герой) утонченного, деликатного, интеллигентного человека, рыцаря в современном понимании, она слушала выступления Мережко на телевидении всегда с удовольствием, даже в случаях несогласия с тем, что он говорит. В последнее время, когда отъезды представителей творческой интеллигенции стали волнующей всех и весьма ощутимой реальностью, Мережко, приглашая того или иного гостя в "Кинопанораму", часто задавал вопрос примерно в такой форме: "Вот сейчас такое время, многие уезжают. Я лично не разделяю, а вы (или ты), как к этому относитесь?"
На сей раз он вел беседу с популярным тележурналистом Владимиром Познером. Увидя их на экране, Инга Сергеевна даже воспряла духом, ибо встреча с этими людьми всегда сулила что-то интересное, нестандартное. Да и красавцы оба, элегантны, с особым шармом в манере обращения к зрителю. А первые телемосты Познера с популярным американским телеведущим Филлом Донахью навсегда остались в памяти как символы перемен, гласности, свободы в стране. Сейчас в "Кинопанораме" Познер, являя жестами, оттенками приятного голоса свое "суперстаровское" положение, размышлял на тему эмиграции. По мере включения сознания в суть говорившегося на экране, Инга Сергеевна стала ощущать все большее раздражение и протест в связи с ироничными ремарками Познера в адрес уехавшей и уезжающей интеллигенции. Она смотрела с волнением на экран, и постепенно в ней нарастало разочарование полюбившимися ведущими. Что знают они, эти столичные звезды, о судьбах интеллигенции, живущей за пределами Москвы? Что знают они об образе жизни интеллигенции в провинции? Знают ли они, что такое жизнь в провинции, где тотальное запаздывание всех новшеств общественной жизни, оголтелый консерватизм и бюрократизм местных чиновников, следствием которого является нищета всех сфер жизни -материальной и духовной. Отдаленность от центра при дороговизне транспорта (относительно зарплаты), абсолютная невозможность поселиться в гостинице в крупном городе, тем более в столице, без брони создает атмосферу замкнутости, непричастности ко всему происходящему в столице и так дразняще демонстрируемому телевидением.