Дымов почему-то назвал свою пьесу комедией. Но я, игравший Иошку, стремился показать трагичность его судьбы, гибель прекрасного человека, родившегося не в свое время.
В пьесе была и излишняя красивость, и манерность языка, и искусственно создаваемая загадочность. И я чувствовал все это лишним, ненужным - мне казалось, что гораздо сильнее будет, если рассказать о печальной судьбе Иошки просто, безыскусно, реалистично. Мне казалось, что его лирика сильнее всяких эффектных приемов и надрывных ноток.
Спектакль этот принес мне большое удовлетворение. Среди бессодержательного, пустого и даже, что греха таить, пошловатого репертуара, который приходилось играть в годы нэпа артистам театров миниатюр, эта пьеса была как глоток свежего воздуха.
"Понедельники" были моей отдушиной. Я не только играл с увлечением, но и с особой тщательностью отделывал свои роли.
В общем, так получалось, что в Ленинграде я жил, как говорится, на два дома. И на первый взгляд могло показаться, что мне будет трудно из них выбирать - если выбирать придется. В "Свободном театре" - успех. И в оперетте - успех, аплодисменты, приглашения на гастроли, похвальные рецензии, которые говорят, что оперетта - мое прямое дело. Рецензенты начинают и уже что-то обобщать и делать какие-то выводы: "Вероятно... период опереточной юности переживает сейчас и Утесов, ибо каждое его движение, каждая интонация дышат этой "весенней" самовлюбленностью. Но надо отдать ему справедливость - он на девять десятых прав. В "Хорошенькой женщине" он демонстрирует себя актером значительных опереточных возможностей. В то время как последние могикане этого жанра вымирают или разлагаются, Утесов растет не хуже сказочного Гвидона. Этот актер вызвал недавно жестокий разнос по всей линии нашей театральной критики. Каюсь, отчасти и я в том был повинен, но Утесов... в "Славянском базаре" и сейчас - явный шаг к лучшему. Я смотрел его недавно в роли Фишбахера из "Гоп-са-са" и теперь с удовольствием заметил, что он прежде всего актер, может быть, и не нуждающийся в стереотипах".
["Зрелища", М., 1922, N 8, стр. 21.]
Писали даже так: "С каждым своим выступлением этот новый для Петрограда артист... привлекает все большую и большую симпатию публики. Талант Утесова громадного диапазона - он одинаково блестящ и в ролях комиков и в ролях простаков... В Бони Утесов дает прекрасный образ молодого бонвивана, весело и легко танцует, и нам кажется, что роль Бони одна из удачнейших у Утесова. Можно поздравить "Палас" с приобретением такого актера, каким является Утесов".
["Обозрение театров и спорта". П., 1922, N 39, стр. 7.]
И даже так: "Пришел, сыграл и победил, - вот что можно сказать по поводу последнего выступления Утесова".
[Там же, 1922, N 41, стр. 4.]
Посудите сами, как решиться оставить оперетту, если о тебе пишут такое. Но постепенно я начинал ощущать какую-то тяжесть при мысли о ней. Я с неудовольствием - это я-то! - думал о том, что вот завтра или послезавтра опять играть в оперетте. И с радостью и нетерпением дожидался выступлений в "Свободном театре".
Чем это было вызвано, для меня самого выяснилось только со временем. Однажды я понял: в оперетте я играл то, что играли другие актеры до меня, во время меня и после меня. Мне это было и непривычно и скучно. А в "Свободном театре" можно было дать волю фантазии и делать то, чего не делали раньше, не делают даже и теперь. Уникальность - это всегда заманчиво.
Кого я только не переиграл в "Свободном театре". По сути дела, мой "синтетический вечер" длился у меня все время, пока я работал в "Свободном театре". Нет, мне было совсем нетрудно выбирать. И хоть, по жадности, я не переставал выступать в оперетте, своим родным домом считал "Свободный театр" - как бы его (и меня) ни ругали, какими бы словами его ни называли.
Умоляю вас, не думайте, что, когда я приводил похвальные отзывы о своей работе, я хотел похвастаться или показать, какой я уже тогда был хороший. Обо мне писали немало и плохого, обидного, резкого. Прочитав эти горькие для каждого артиста слова, я ночами лежал с открытыми глазами, глядя в потолок, часами мучительно обдумывая - что же дальше? Неужели это тупик? Но меня всегда выручал мой одесский характер девиз которого, как известно: "Не унывать!" Пересиливая приступ пессимизма, я вновь обретал энергию и жажду творчества. Но как я иногда завидовал некоторым, умевшим спокойно и размеренно работать в искусстве. Как им хорошо, думал я, они ложатся и быстро засыпают, а утром, проснувшись, довольные собой и всем на свете, идут в свой творческий коллектив продолжать утверждать свое прочное положение на пьедестале. Их не мотает из стороны в сторону, их не ругают газеты, они не знают этих бессонных ночей сомнений. Но тут ко мне приходила утешающая мысль: может быть, они не знают и той бурной, той всезахватывающей радости, которая вихрем выносит артиста на сцену. Пусть себе их дремлют. Спокойной им ночи!
Я приводил отрывки из рецензий, чтобы доказать, что никакие привходящие обстоятельства, никакие рецензии не могли повлиять на мой выбор. Значит, оперетта мне действительно была чужда, раз я из нее ушел, несмотря на заметный успех и похвалы. И никогда об этом уходе не пожалел.
Этот период моей жизни был особенно богат событиями и встречами, частыми гастрольными поездками. Немало в это время изъездил я городов нашей страны, гастролируя с опереттой и театрами миниатюр. Об одной такой поездке напомнило мне полученное недавно письмо от моего друга, журналиста, живущего в Горьком... Это было в 1923 году. Нэп "набирал силы". Дельцы-антрепренеры были отменно изобретательны и делали все, чтобы привлечь публику. А так как всякий предприниматель заботился прежде всего о своих барышах, то, естественно, реклама появлялась самая невероятная. Однако невероятного в то время было столько, что оно уже переставало поражать и рекламному трюку надо было быть сверхзавлекательным, чтобы он кого-нибудь пронял. Сегодня же, когда реклама превратилась просто в объявление, прочитав в газете:
"ВЕСЕЛЫЕ МАСКИ"
(2-ой город, театр, Грузинский пер.).
ТЕЛЕГРАММА! ТЕЛЕГРАММА!
На Ньюпоре
летит из Петрограда в Нижний-Новгород! КОРОЛЬ СМЕХА! Премьер Московского театра "Эрмитаж" и Петроградского театра "Палас"
ЛЕОНИД УТЕСОВ
СПУСК! 27 февраля 1923 г., в 8 ч. вечера
в театре "ВЕСЕЛЫЕ МАСКИ" Читайте афишу, управляющий театром А. Н. Анисов,
вы, наверно, так бы и застыли в изумлении.
Фотокопию этой рекламы и рецензию из газеты "Нижний-Новгород" и прислал мне мой друг, нашедший недавно эту старую газету.
Конечно, ни на каком "Ньюпоре" я не летал, а приехал на концерт самым обычным поездом. Но обыватель падок на экзотику, да и только ли обыватель!
Во всяком случае, я очень благодарен другу: эта курьезная реклама заставила меня улыбнуться, а рецензия напомнила о том, о чем я и сам забыл, - оказывается, в то время я выступал и как трансформатор.
* * *
"Войдя сюда, сними шляпу, может быть, здесь сидит Маяковский", - если вы помните, это было написано над входом в киевский подвальчик "ХЛАМ". Я не знал тогда Маяковского, знал только, что он есть. Все же "шляпу" снял, правда, это была кожаная фуражка.
Но вот однажды я с ним познакомился. Каким был Маяковский, все знают большой, с мощным голосом, дерзко остроумный и, если хотите, даже внушающий страх. И в то же время легко уязвимый человек. Так что вся эта внешняя дерзость была, несомненно, броней, выработанной необходимостью постоянной защиты от нападок, оскорбительных выпадов, неприятных выкриков из зала во время выступлений, да и просто в жизни.
Никогда не забуду, как в Ленинграде Маяковский позвал меня на свое выступление в зале Академической капеллы. Читал он в тот вечер мастерски, его хорошо принимали и не было никакого основания тревожиться. И все же, когда я вошел к нему в антракте, он схватил меня своими большими руками за плечи и, пытливо глядя в глаза, неожиданно робко спросил:
- Утесик, что они меня там, ругают?
- Что вы, Владимир Владимирович, все очень довольны.
Он посмотрел немного успокоенным взглядом и вдруг снова сказал:
- Только правду, Утесик, только правду...
Я, желая его рассмешить, широко и лихо перекрестился:
- Вот вам одесский истинный крест.
Он в самом деле расхохотался.
Однажды Маяковский пригласил нас с женой на вечеринку. Он жил тогда в Лубянском проезде. У него собралась небольшая компания. Время было скудное, и всех радовала обильная еда и все то, что "принимается" до еды. Когда наступил момент коронного блюда, Маяковский объявил:
- А сейчас я угощу вас таким кушаньем, какого вы никогда еще не ели.
Маяковский ушел на кухню, а гости с нетерпеливой и недоверчивой улыбкой глядели друг на друга.
Владимир Владимирович торжественно внес блюдо, на котором лежал аппетитно зажаренный поросенок с кисточкой петрушки в пятачке, окруженный чудесным сооружением из гарнира.
Все радостно оживились - поросенок в это время был редкостью. Но что же в нем необыкновенного?
- Это поросенок-самоубийца, - объявил Маяковский.
- Как это так? Почему? - послышалось со всех сторон.
- Потому что он покончил жизнь самоубийством, - сказал смеясь Маяковский. И мы тоже все расхохотались. Уж слишком необычное сочетание понятий.
- Что вы рычите! Я вам расскажу, как это произошло. Мы купили живого поросенка и собирались его откармливать на кухне. Если хотите знать, мы его даже полюбили. Как он очутился на подоконнике и умышленно или невольно бросился из окна, я не знаю. Мы только услышали визг. Пошли и забрали его. Но он уже был не поросенок, а свинина.
Встречался я с Маяковским и дальше. То тут, то там. Однажды даже в Париже, на вечере сотрудников нашего посольства и торгпредства, где выступали А. В. Луначарский, В. В. Маяковский и, так уж мне повезло, я. Были и потом разные встречи, ничем особенным не запечатлевшиеся. Можно много раз встречаться с человеком, но один какой-нибудь эпизод навсегда останется в памяти. Как, например, вечер на открытии сезона Клуба мастеров искусств в Старо-Пименовском. На нашем капустнике были интересные люди, известные политические деятели, знаменитые артисты Художественного и Малого театров. Была веселая, разнообразная, талантливая программа. Все были в хорошем, радостном настроении. И только Маяковский мрачно сидел где-то в углу У сцены.