Прямо у кабинета Рацкевича Максима выцепил Здренко, был странно радушен, предложил отобедать. Намеревался, очевидно, выведать что-то. Но помешал влетевший в столовую Паша Зиновьев, без субординации, невежливо плюхнулся на стул и зашептал Здренке:
— Филипп Филиппович, вы только представьте, рыбак-алкоголик, который, ну Сергеев, бутылку нашел — он у нас сидит до сих пор! Его оказывается и не отпускали!
— Сидит? — нахмурился Здренко. — Давно ж велено расстрелять. Непременно, непременно сейчас же распоряжусь.
— Расстрелять? — глаза Пашины выпучились.
— А что же, помилуйте, делать с ним? — всплеснул Здренко.
— Так он же ее нашел, в милицию принес, бутылку-то, — шептал Паша.
— Он письмо читал, Павел, любезный! Читал письмо! — Здренко постучал себя пальцем по бугру на правой стороне черепа.
— А-а…
— Он же рассказать кому может, голова садовая! Нет, вот молодежь… Всему учи, хе-хе, так сказать… Какая репутация пойдет о психологии ленинградцев? Письма Гитлеру пишем, а! В бутылках, твою наперекосяк!
— Нуда, так а…
— Строжайший существует приказ категорического свойства, — теперь и Здренко шептал. — Всех, знающих о существовании письма и тем более читавших его — всех! Под корешок, так сказать, под гребенку.
— Так… а… — Паша обвел взглядом присутствующих.
— Ты, что ли, о себе беспокоишься, хе-хе? Не боись, свои они и есть свои.
— Нет, я о… У меня же там сотня читальщиков!
— Ты о врагах народа печешься? — нахмурился Здренко.
— Там не у всех расстрельные статьи!
— Зато у всех, хе-хе, расстрельная ситуация. Смотри, если по городу поползут слухи о письме, Рацкевичу, хе-хе, поставят на вид, а мы, хе-хе, таких, извини за выражение, шомполов наперепробуем неприглядных… И кое-кто, думаю, лишится самого-с дорогого, что есть у человека…
Что у него Здренко хотел вышпионить, Максим не понял: заскулила тревога, а Здренко был одним из немногих, кто не пропускал случая посетить бомбоубежище.
Генриетта Давыдовна плелась из туалета, а тут в дверь. Подошла кое-как, отворила. Военный стоит. Вообще это летчик был, но Генриетта Давыдовна в знаках не различала.
— Здравствуйте, матушка.
Матушкой назвал! Литературно было бы ответить «здорово, коли не шутишь», но Генриетта Давыдовна так не могла, вышло бы невежливо.
— Здравствуйте… Вам кого.
«Вам кого» сказала без интонации, без вопросительного знака, просто как положенные по ситуации слова.
— Да я вот… с фронта… К своим, с четвертого этажа… Из тридцатой… Наташенька там была и Авдотья Семеновна… Атам запечатано.
— Так они умерли, — припомнила Генриетта Давыдовна. — С неделю как.
— Умерли?
Военный взялся руками за голову. Стоял так.
— Я думал, раз запечатано, может уехали.
— Умерли, — повторила Генриетта Давыдовна. — Патрикеевна говорила. Точно, умерли.
— Кто говорил?
— Патрикеевна. Она знает.
— А…
— Может, зайдете? Пересидите.
— Что?
— Отдохнете.
— А… И Наташенька?
— Обе две.
— Точно?
— Сама видала, выносили, — припомнила Генриетта Давыдовна. — У нас бригада как раз дом зачищала. Обе две. Наташенька — такая высокая? Недавно тут жили?
— Да-да, такая высокая, худенькая, глаза такие раскосые, волосы темные, носик, недавно тут жили, очень красивая, у нее еще в груди болело, чихала часто, то есть кашляла, астма быть может, такая красная юбка. Когда смеялась, у нее рот немножко перекашивался, и знаете, так смешно получалось, красиво. А когда обижалась, губу так подгибала, знаете. И боялась пауков, как паука увидит, так просто визжит, глупенькая, чего их бояться, я их раз-раз и нету, — тараторил военный, будто подробное и быстрое описание могло Наташеньку оживить.
— Умерли обе.
— Спасибо, — вдруг сказал летчик.
— За что? — удивилась Генриетта Давыдовна.
— Так. Спасибо. Вот возьмите здесь. Тут хлеб там, колбаса, сахар. Конфеты.
— Это мне?
— Я им нес… А теперь что…
— А вам?
— У нас там есть. Возьмите. Я летчик.
— Летаете в небе?