— Это еще п-почему?
— Так немцы придут, жидов и коммунистов повесят. Охота вам висеть, ножками качать?
Опять хихикнула.
— Немцы не придут в Ленинград!
— Если Бог есть, так придут, — серьезно сказала старуха. — Думаете, нет на коммунистов управы?
Оппоненты растерялись, но ненадолго.
— А Бога-то н-нет!
— Ну-ну, — сказала Патрикеевна.
Киров любил есть в одиночестве. Ему хорошо думалось за едой. С содроганием вспоминал он, как доводилось-приходилось задерживаться на ночных пиршествах Сталина. Тосты с витиеватостью, разговоры с двойным дном, бессмысленные аттракционы. Калинин, взъелдыкивающий лезгинку, зажав в зубах огурец, запомнился до блевоты, как сфотографированный. Мерзкое слово «кушать» в устах Сталина. «Кюшать». Тьфу.
В Смольный Киров заезжать не стал, хотя и знал, что его ждет с нетерпением полтора десятка соратников. Отправил им порученца с приказом Сталина: пусть читают-перечитывают пока.
Прибыл на Каменноостровский, рыкнул на жену, переоделся. Закуски уже ждали в столовой, коньяк мерцал в полумгле. Икра, масло, осетрина, овощи без приправ, соленья, язык, хлеб, хрен. Марат Киров уважал простую пищу, без наворотов.
Без всех этих глупостей!
Приказ был правильный, хороший приказ. Приказывалось, что фронт и Н.К.В.Д. вплоть до особого распоряжения переходят в его, Кирова Марата, прямое подчинение. До сих пор командующий фронтом норовил решать ключевые вещи с Москвой, поверх головы хозяина Ленинграда. Да и Рацкевич, хоть и свой мужик, а вынужден был прислушиваться к Берии по ведомственной линии. Хороший коньяк. Вкус округлый, объемный, с орешком, как говорится. Кукиш теперь их ведомственным линиям. Вроде это победа.
В 36-м на съезде за Кирова при выборах в ЦК больше голосов выкатили, чем за Иосифа, и в Политбюро ему многие нашептывали остаться в столице, и Коновалов башкой был готов рискнуть: предложить на Президиуме Кирова Генеральным поставить.
И поставили бы! Ну, там, правда, шло так на так с Иосифом, по ноздрям, можно было и просвистеться, и не рискнул тогда Киров. И Питер соразмерный ради цыганской Москвы и балаганного Кремля оставлять не хотелось. Решил, что потянет гуж сделать в Питере равный центр силы. Наивная, конечно, идея. Язык не очень, суховат, а форель — в десятку. Надо было взять тогда власть, Иосифа — в асфальт, а потом и столицу спокойно на место перенести.
Супов Марат Киров не уважал, считал девичьей забавой. Поначалу все пошло гладко, в большую кровь 37-го Москва с собою да Россией разбиралась, в Ленинград не лезла, здесь Киров спокойно поляну сконфигурировал под свой интерес. Но в белокаменной-то при этом его сторонников покромсали, и как-то вдруг вышло, что никого у Кирова в Москве нет. Первенство ускользнуло, как зверь с мушки. Лимон отменно кислый, под стать. В 39-м, на втором круге крови, деловитенько взялись кромсать на его территории — и под такими статьями, что не спасти.
Почуял, что и по самому капкан стынет. Комбалтфлота, под которым совсем уж заштормило, придумал спасение. Явились в Кремль с картой финских войск, с килограммами разведданных, какой дамоклов меч болтается над Кронштадтом и всем русским Севером. Настояли на войне.
Ногой топнул, жена приметнулась с новым графином. Комбалтфлоту все равно брюхо вскрыли, но Кирову воевать дозволили. Финна он не то что расколошматил, своих тоже закопали в снега с перебором, но новые территории — товар лицом. И орден, и новый виток славы. Отлегло.
Он в эти дни перестоял Сталина на кремлевских ковровых дорожках, перемолчал, переглядел в гляделки, а дворня, не привыкшая, что так с Хозяином на равных можно, мочой от страха всю Красную площадь перевоняла. Греча разваристая с котлетами: практически на отлично, может лишь с маленьким минусом. Страх этот как бы плюсовался Кирову в пользу, и Сталин сдался:
— Хорошо, Марат, попробуй. Мы знаем — ты многое можешь. Бери бразды. Под полную твою ответственность.
Последние слова с разбивкой, с ударением на каждом. Или пан, стало быть, или в кустах. Последний получается шанс, крайний момент. Тут же ответный удар: армий больше не дали («А нету! Мы тебе и так оставляем — 55-ю, 999-ю»), и сокращений военных поставок Москве не разрешили («Страна за нами, великая, Маратик, страна!»). В отказ уже поздно. А получится ли пан, оно еще надвое. Ладно, побарахтаемся. Игра на большой интерес. Пирог с визигой не обязательно, хва жрать, да эта кухарка визигу вечно и засушивает.
Вот с Ангелиной еще непонятки. Слушок, что она теперь под Лаврентием. И как уточнить? — нет способа. Ее он знал, что не увидит: в Англии на гастролях, союзников ублажает. Наврать не могли же. И в «Правде»: Большой театр и его солистка Ангелина Вродева в британской столице… Не могли же ему поддельный номер газеты подложить, для одного него специально напечатанный… Сырники на десерт — недурно. Есть смысл осилить. Привык к Ангелине-то, а как заподозрил, что уводят — тем паче взыграло. Еще полстакана. Хватит. Тарелку гурьевскую взял — Кутузов изображен, глаз, кобыла — двумя руками, крякнул, пополам переломил: кобыла отдельно, полководец отдельно, о глазе и речи нет.
Вареньке приснился кот. Сначала показалось, что незнакомый, потом вспомнила, что такой жил у Рыжковых давным-давно, в самом детстве. Имя не вспомнила, но вспомнила, как Арька дул коту в физиономию из пустого пульверизатора от одеколона. Кот фыркал, но не убегал.
Варенька проснулась от нехорошей мысли. Ровно дышала в тишине мама, из кухни доносились ровные удары метронома. Немножко ныл пустой желудок, но утренний хлеб Варенька ночью не съедала. Кота — не приснившегося, а какого-то уличного — съел дворник из соседнего дома, горький пропойца. Он и в мирное время ел голубей. Но если наступит голод, вдруг стала рассуждать Варя, то что же?
Сможет сама она… съесть кота? Варю передернуло. Представилась кастрюля, в которой плавает усатая голова. Нет-нет-нет! Так не будет! Но какой-то задней и взрослой мыслью пришло, что — может быть. Варя аж вскочила на ноги, но тут же опять нырнула в постель: холодно. Хорошо, что у них два ватных толстых одеяла. Именно в этот момент Варенька вдруг с безжалостной полнотой осознала, что надо по-другому теперь относиться к жизни, как-то иначе совсем, а как — неясно.
Надо пересмотреть свои нравственные основания, сказала себе Варенька, выработать ко всему более ответственное отношение. И заплакала.
Кавалькада серо-салатовых паккардов-близнецов просочилась под маскировочную сеть, закрывавшую обрызганный коричневой краской Смольный и окрестные территории. Киров ездил на пяти машинах: ни водители, ни порученцы не знали до последней секунды, в какую он сядет сегодня.
А могли и напечатать специально газету! — подумал Киров на пороге Смольного, и аж застыл на секунду с поднятой ногой. Печатали же для Ильича в Горках, пока в нем шары крутились, персональные номера «Известий»!
Потом сообразил: нет, невозможно. «Правда» всюду «Правда», и в Смольный номера приходят, и в библиотеку.
В самой, однако, заметке могли наврать! Приказал порученцу связаться с Лондоном, что там слышно о Большом. К середине дня стало известно, что английская пресса от Ангелины в восторге.
— Чижик! — воскликнула Варенька. — Как хорошо!
Вообще фамилия Светы была Птицына, но ее дразнили Чижиком. Она была похожа на чижика: серенькая, невзрачная, не высовывалась. Ее, лопоухую, с лицом чуть сморщенным, сутуленькую, зубы в разные стороны, считали в школе некрасивой. Варенька считала иначе, всегда пыталась заставить Чижика сменить стиль: отрастить волосы, держаться прямо, подвыщипать слишком густые брови, улыбаться чаще, чтобы не морщиться. Но главное, что и Чижик казалась себе некрасивой, одевалась нелепо, даже если могла позволить не так, на выпускной вечер надела серые носочки, когда все девочки были в белых, и нарочно стриглась коротко, так что уши всегда торчали.
Вот и теперь: уши на всех ветрах под неподходящим, в полоску, мальчишеским беретом. Сама Чижик на приставной лестнице закрашивает из маленького ведерка название улицы Рылеева. Номер дома уже закрасила. Номера и названия закрашивали по всему Ленинграду, чтобы сбить с ориентации гитлеровских лазутчиков.
Они не виделись с окопов. Их призвали на оборонные работы еще до блокады, в августе. Погода была такая прекрасная, лето горело. Пока в городе — купаться ежедневно ходили, а на работах — ни разу за неделю, некогда. Собрали у Казанского собора, выдали лопаты, трамваями добрались до Варшавского, там поехали в темных вагонах. Посреди ночи встали: локомотив разбомбило! Вот так, сразу же. А в городе тогда еще не бомбили. Перетру-хали до не могу. А что делать?
Копали противотанковые рвы, жили в палатках. Арька только-только ушел в армию, и Варенька, улучая, писала ему большое письмо. Чижика подбивала не стесняться и вступить в переписку с каким-нибудь бойцом. Им там одиноко на фронте, многие девушки переписываются, а Галка из параллельного «Б» даже влюбилась по почте.
— Может и ты влюбишься! Это так хорошо! Карточку ему свою вышлешь. Только не стригись пока, и щеки надо нарумянить.
Чижик фыркнула возмущенно и отвернулась, отказала в совете, что написать Арьке, а чего нет. Привет передавать категорически отказалась.
Однажды во время работы немецкие самолеты прилетели близко-близко и стали поливать комсомольцев из пулеметов. Все разбежались кто в рощу, кто как, Варенька и Чижик притаились в уже вырытом рве, Варенька надвинула на затылок лопату, а Чижик вдруг как закричит самолету: «Будет уже! Прочь!». И самолет улетел.
Чижик уже заканчивала окраску вывески «Рылеева», и хотя Варенька спешила, они пошли немного пройтись. Вышли к Фонтанке с видом на Аничковый, вспомнили, как вернулись с окопов в город, а коней Клодтовых — нет! Как раз в их отсутствие сняли лошадей с пьедесталов!
По Фонтанке плыли листья, немного яростно-красных, но в основном желтые: облетели в этом сезоне, не покраснев.
— Арвиль пишет? — небрежно спросила Чижик.
— Была одна открытка, давно, что по правилам дислокации месяц писать не будет, а потом часто. Месяц прошел, ждем-не дождемся!
Сговорились вместе сходить в райком комсомола, чтобы поручили серьезное дело. А то вот Чижика поставили на закраску табличек, с чем любая среднешкольница справится! А когда Варя была в райкоме последний раз, пообещали вызвать, а пока велели оставаться при группе самозащиты, дежурить на крышах от фугасок, во дворе. Это важно, да, но нужно ведь больше.
Самый большой, впрочем, портрет принадлежал все же, как в откуп, Сталину: ровно в фасад Казанского собора, он с ветряным прищуром озирал Невский. В квадратных метрах столько Сталина за раз Максим и в Москве не видал. Все иконы Казанского, наверное, уложить на это полотнище — не закрыли бы, пестрели бы оспинами на усатом лице.
Три немецких ястребка вынырнули из облаков, как с куста, безо всякой тревоги, и застрочили по аэростататам заграждения. Один аэростат вспыхнул, другой быстро спустился. Публика с Невского наблюдала за происшествием, задрав, спокойно, как за кино.
«Мой фюрер! Из агитационных материалов, распространяемых германским командованием на территории т. н. Ленинграда, следует вывод, что Вами принято решение сохранить этот населенный пункт на карте планеты. Осмелюсь усомниться в дальновидности такого решения. Построенный русским царем как „окно в Европу“, город оказался в действительности пародией на Европу, оскорблением всего, что так дорого нам в тысячелетней цивилизации. Великие творения гениальных зодчих обращаются в туманные тени подлинной архитектуры в раме здешнего болезненного пейзажа. В роскошных дворцах царит самая отвратительная азиатчина. Высокий дух оборачивается исконным российским смрадом. Тоскливая мистика „столицы на болоте“ даже в образованном человеке вызывает суеверный страх, что кривое зеркало способно губительно повлиять на оригинал.
Действительно, если это и „окно“, то именно сквозь него в Европу просачивается атмосфера тысячелетнего рабства, красная бунтарская зараза, изуверское язычество, переименованное здесь в атеизм, варварство, едва припорошенное пудрой заимствованной и грубо исковерканной культурности.
Мой фюрер, Ленинград следует стереть с лица земли. Город-обезьяна должен быть уничтожен!
Рекомендации. Следует прекратить выматывающие армию и уносящие тысячи жизней верных сынов вермахта попытки штурмовать пункт, а все силы сосредоточить на ужесточении артиллеристских обстрелов и бомбардировок. Разумно создание диверсионных групп особого назначения, которые, проникнув в город, могли бы обеспечить уничтожение важнейших объектов на местности. Идея пустить по Восточному морю в Неву сокрушительную волну, способную вызвать губительное наводнение, может показаться безумием; не исключено, однако, что выдающиеся ученые Рейха смогут решить эту дерзновенную задачу».