Дьячок откашлялся так, как будто в горло ему попала крошка, и стал внимательно осматривать потолок.
- Фекла! - нерешительно закричал регент. Ответа не было.
Несколько минут продолжалось томительное молчание. Тенор и бас осторожно усаживались по стенке, в спальне сердито трещала кровать; мальчишки шептались в передней. регент смотрел на дверь, но, видя, что кухарка нейдет, сказал про себя: "Что ж это она?" - и пошел в спальню. Там опять начался разговор вполголоса.
- Да ты пойми! - говорил регент своей жене, стараясь растолковать ей необходимость послать за водкой.
- Нечего понимать. Я знаю, ты рад со всяким пьянствовать. Что ты из меня дурочку-то строишь?
- Тише! Да где же я строю? Ты пойми, что моя репутация от этого может пострадать.
- От водки-то? Как не пострадать. Ступай, ступай!
- Ну, Машенька; ну будь же рассудительна!..
В то же время в зале дьячок покровительственным тоном и отчасти в нос говорил певчим, ни к кому в особенности не обращаясь:
- А что, погляжу я, нынче куды как стали петь мудрено. Иной раз этто слушаешь, слушаешь: что ж это, мол, господи! Неужели ж это церковное пение? оказия!
Певчие внимательно молчали.
- Ну, как же тепериче у вас этот партец 4... - начал дьячок.
- Что это вы, Василь Иваныч, изволите объяснять? - перебил его вошедший регент.
- А вот с господами певчими про партесное пение разговорились. Мудрен что-то, говорю я им. Никак не пойму, что за дела за такие.
- Да, да; я знаю, вы не жалуете новой музыки.
- Нет, ведь что же... И в наше время, бывало, какие концерт певали в семинарии: Дивен бог во дворе святем его или этот опять: возведох. Знатные концерт! Бывало, это тенор: голосом-то заведет, заведет... Ах, пропади ты совсем! У нас преосвященный любил пение, знаток был этого дела. Бывало, певчие хоть на голове ходи, а уж в церкви у него держись. Публика, бывало, барынь что вся губерния съезжалась слушать. Народ все чистый; мужичья этого нет. Октава была такая, я вам скажу, дубина совершенная, грамоте даже плохо знал, а голосище имел здоровый; бывало, как хватит: "взбранной воеводе" боже ты мой! Барыня одна, полковница, так и присядет, бывало. Эдакий голос был! За голос, собственно, и в дьякон вышел. Или опять многолетие возглашать. Которые барыни слабость за собой знали, всегда в это время на двор выходили, потому никак невозможно стерпеть. Так тебя и огреет, словно вот поленом по голове; другие дишкант, особливо с непривычки, - глохли. Это пение, и действительно. А то что это такое? послушаешь: тили-тили, а все толку нет. Нищего через каменный мост тянут, прости господи.
- Оно вот видите ли, Василь Иваныч, - возразил ему регент. - Пение-то, ведь оно, как бы вам сказать? Теперь хоть бы взять киевский напев, или там симоновский, что ли. Как его понять? Нет, вы не говорите! Тут надо большой ум иметь. Например, сартиевская штучка 5. Что это такое?
- Это я все довольно хорошо понимаю, - сказал дьячок.
- Нет, позвольте! Я говорю, возьмем, ну, хоть "тебе бога хвалим". На что лучше? Победная песнь, мелодия, слезы умиления исторгает. А между тем я сейчас этот божественный гимн под мазурку сведу. Вот слушайте! "Тебе бога хва-га-лим, тебе господа испо-вге-ду-гу-ем..." Видите? А теперь я так спою: "Теб-беб богга хваль-лим, теб-беб ггосподда исповедуем..." Разница? Вот таким-то манером, я и говорю... Фекла! Что ж это она запропала?
- Несу.
В дверях показалась кухарка с подносом, на котором стоял графин и тарелка с огурцами.
- А-а! Ну-ка, давай-ка его сюда! Василь Иваныч, с наступающим!
- Сами-то вы что же?
- Кушайте! Кушайте! Вы гости.
- По закону, хозяину прежде пить, - ломался дьячок.
- Нет, уж вы кушайте! Я еще успею.
- Н-ну, делать нечего.
Дьячок выпил, сделал фа и, понюхав кусочек хлеба, закусил огурцом.
- Да; ну, так вот насчет пения-то... - начал опять регент, наливая себе водки. - Тут, я вам скажу, Василь Иваныч, ничего понять нельзя. Что ж по другой-то?
- Нда, оно точно... Да не много ли будет?
- Помилуйте, Василь Иваныч!
- Да кушайте сами!
И опять пошли те же церемонии.
- Ваше здоровье!
- Будьте здоровы!
Дьячок выпил еще рюмку и задумался, глядя на огурец. Певчие между тем стали, видимо, тосковать. Шершавый бас угрюмо смотрел на графин и время от времени сплевывал в угол, да и других тоже одолевала слюна. Тенора, чтобы уйти от соблазна, занялись было разговором, но беседа тоже как-то плохо клеилась.
- Куликов! - начинал один из них.
- Ну, что?
- Обедня-то завтра в котором часу?
- А почем знаю. А тебе на что?
- Да так.
Другой тенор говорил своему соседу:
- Вы, Матвей Иваныч, когда будете ноты писать, не забудьте диезы покрупнее ставить, а то я их все путаю.
- Хорошо.
- Домой приду - сейчас спать завалюсь, - утешая себя, рассуждал один бас и зевал в кулак.
В передней мальчишки устроили впотьмах какую-то игру.
Регент после третьей рюмки раскис и лез к дьячку целоваться.
Однако водка стала подходить к концу; осталось только две рюмки. Регент, держась одной рукой за стол и привязываясь к дьячку, старался другой рукой снять со свечи, но не мог. У дьячка же разыгралось самолюбие, и он ничего не хотел слушать.
- Василь Иваныч! Василь Иваныч! - восклицал регент наморщивая брови.