Проклятие пыталось удержать его в собственных рамках. Зацикленное на функции, оно стремилось применить её ко всем и каждому.
В Руна полетела чёрная брань женской ревности. Кем бы ни была та застенная красавица, ей страсть как хотелось сохранить облика Чавьера цельным и понятным.
Рун, разросшись, напоминал какую-то карикатурную, но всё равно боевую многоножку. Лапы стискивали каскады щитов, щупальца щерились клыками мечей, копий и палиц. Из ошмётков брани росли чернильные, влажно масляные фигуры, в самоубийственной атаке устремившиеся на чародея.
Это пока легко, говорил самому себе парень. Это ещё не защита проклятия, это даже не проклятие — так, охранок от излишне любопытных глаз и рук…
Рун врезался в кучу-малу из глиняных фигурок, перехватывая инициативу в свои многочисленные лапы. Он закружился, вихрем кромсая, раскалывая, разрезая. Те почти не сопротивлялись — им попросту нечего было противопоставить могуществу одного из Двадцати. Интересно, подумал Рун, а будь на его месте кто-то куда слабее — смог бы провернуть подобное?
Они с проклятием как будто пробовали друг дружку на вкус, давая на откуп незначительные мелочи.
Юному чародею показалось забавным, что Чавьер — не обращённый камень, а проклятый — это открывало многие тайны. И почему только он сразу не догадался о чём-то подобном? Если можно проклясть мудреца на беспросветную глупость, то почему нельзя в обратную сторону? У заклинательницы из Вирании всё получилось.
Первичный пузырь защиты лопнул, пуская чародея внутрь, но сызнова меняя его изначальный облик. Будь у Руна плечи, он бы сейчас зябко поёжился. Это там, в преддверии он был в безопасности, но войдя в структуру проклятия он был уже не на своей территории. Почуяв добычу, на него ворохом обрушились маначерви. Голодные, истосковавшиеся по свежей мане, они готовы были высушить чародея до последнего.
Здесь отрастить себе рук и ног не получилось — облик оказался неподатливым и разламывающимся на ходу. Маначерви разве что не вопили от радости — беззащитная добыча явно была им по вкусу.
Рун нырнул в сторону, проскользнул меж двумя из них, едва не налетел на третьего. Чётвёртый был проворен и разинул ярко зияющий прогал пасти. Внутри чудовища полыхал огонь — парень знал, что лучше не испытывать его жар на себе.
Юный чародей метался меж ними, словно затравленная крыса — ему казалось, что он буквально слышит зловещий, и в то же время довольный гогот проклятия. Он прогнал подобные мысли — рисовать заклинаниям человеческие черты первый признак безумия.
Не убьют — это Рун знал точно. Истрепят и выкинут прочь, будто скомканную бумагу. На миг ему представилось насмешливое недоумение крестьян — наверняка, заслышав о творящемся, они побросали остальные дела и пришли поглазеть. Упиваясь ужасом, утопая в собственном страхе, но увидеть. Насмешка для могущества яд, когда она над ним.
Парень взъерепенился не на шутку. Он влил в свой облик целый поток маны — было обрадовавшиеся черви теперь вздрогнули. Ещё пару мгновений назад их ужин толстел прямо на глазах, обращаясь в лакомый кусочек, но теперь точно было что-то не так. Возможность творить собственный облик вновь была на стороне чародея. Не став ждать, он поднырнул потоком под ближайшего червя — тот издал нечто, подобное на вскрик. Рун полоснул его снизу зазубренным краем того, в чём с трудом узнавалась ладонь. Рухнувший во мглу ничего противник извивался до тех пор, пока парень не добил его ногой.
Собратья недолго горевали по ушедшему из жизни. Втроём, закружившись в причудливом танце, они вцепились друг дружке в хвосты. Рун сделал шаг назад — все трое обратились в одного, огромного червя. Парень страшно жалел, что возможность менять мироздание по своей прихоти ему здесь неподвластно. Только облик, только фехтование, только память непослушного тела и навыки с опытом.
Парень скользнул, ушёл от удара хвостом, перекатился. Здесь, в чёрном ничего нутра проклятия, он был словно на ладони. Там, где с ним ничего не могли поделать четыре юрких твари, одна большая и неповоротливая оказалась на удивление опасной.
Жар из пасти струей огня выплеснулся наружу, прошёл у юного чародея над головой. Маначервь выискивал жертву глазами, не тратя сил на лишнюю возню. Знал, паршивец, что сколько бы чародей не влил сюда маны в самого себя, а есть предел. Устанет, вымотается, и вот тогда можно будет брать тёпленьким.
Парень здраво рассудил, что бегство — худший из выборов, в особенности здесь и сейчас. Только хорошо спланированная атака поможет ему избежать клыков червя.
Будто вихрь он пронёсся прямо перед пышущим жаром носом, отвесил чудищу обидный щелчок — не выдержав такого нахальства, червь бросился за ним следом. Неповоротливый, тупой и глупый, он в то же время был повсюду. Кошмар — если бежать, но сплошной праздник если бить: где не режь, всюду попал.
Рун завертелся веретеном. Клыки маначервя сомкнулись, едва не вцепившись в его облик — и тогда он ударил. Руки, будто топоры, нещадно кромсали гигантскую тварь. Два выпада по носу, один снизу под челюсть — жар голубым пламенем вырвался из ран, едва не опалив чародея.
Последний из Двадцати отступил, но лишь на мгновение. Израненная тварь заколотилась в приступе бессильной ярости. Уходить было некуда. Извернувшись, червь вцепился Руну в тулово — огромные клыки сомкнулись в дикой силе укуса. Парню в миг показалось, что его разорвали надвое. Червь, не разжимая пасти, замотал мордой из стороны в сторону, в надежде растрепать и без того неплотный облик чародея. Рун знал, что если у того получится — ему конец.
В мысли вклинился мастер Рубера. Старый учитель фехтования любил свои усы и тишину, а ещё память о былых приключениях. Не ведая устали, он мог рассказывать, как побывал в чреве механической машины, и как его, лишённого сил пытался разорвать на части озлобленный бер. Рун никогда не думал, что ему пригодятся эти россказни, а вон поди ж ты…
Ладонями парень ударил в самые основания клыков — маначервь не понял этого манёвра, но взвыл, когда его собственные зубы хрустнули. Качнувшись, он выплюнул добычу.
Здравый смысл отчаянно и сам не зная для чего пытался донести до юного чародея лишь одну мысль. Он смотрел, как спешно, превозмогая самого себя, Рун пытается встать на ноги, и говорил что здесь, на задворках заклинания не может быть чего-то, что похоже на боль. Маначервю не должно было быть больно, Руну не должно было быть больно — но было.
Чародей заскочил на хвост противника, едва не слетел с него, когда тот попытался сбросить его взмахом. Ладони вгрызались в ставшую податливой плоть, разрывая её в клочья. Червь изогнулся и заманаточил. Рун знал, что сам с такой громадиной не справится — он не знает полную структуру проклятия, а это сдерживает его силы и возможности. Но ему и не требовалось изрубить несчастного на ремни — если эта скотина сама изойдёт маной из ран, это тоже будет победой.
Руна швыряло из стороны в сторону, но он неустанно наносил удар за ударом. Зверюга под ним свернулась кольцом, а затем в отчаянии рухнула наземь. Последний из Двадцати соскочил в самый последний момент, отпрянул прочь — даже истративший силы и умирающий маначервь всё ещё был способен на сюрпризы.
Оценив его взглядом, парень, понял, что ошибся — этот был уже ни на что неспособен. Он распался на три прежних червя, но те напоминали собой месиво, нежели что-то угрожающее.
Бока юного чародея отзывались болью вопреки утверждениям здравого смысла. Тот рассерженной девой требовал хоть каких объяснений. Их у Руна не было — лишь догадки. Старый Мяхар бы сказал, что облик проецировал с собой ожидания. Рун ведь влил в себя больше маны, чем перетащил чашу весов в свою сторону. Когда захрустели ломаемые клыки червя, само сознание верило, что тому должно быть больно.
Объяснение было шито белыми нитками, но Рун схватился за него, будто за спасительную соломинку.
Теперь нужно было только отдохнуть и двигаться дальше. Маначерви — это одно. На них проклятие держалось, черпая ману отовсюду, откуда только было возможно. Прикопай Чавьер свой ножичек где-нибудь поближе к Шпилю, и то было бы едва ли не вечным. Но совсем другое дело — сердцевина. Если её не уничтожить, Чавьер так и останется человеком. В голове бродили пространные мысли о том, что стоило попробовать уговорить мастера отказаться от своей затеи. Разве плохо быть человеком? Дышать, есть, любить… жить?
Но он почему-то знал, что бывший булыжник вот уже который год лелеет мечты о своём прежнем существовании. Он говорлив, высказал предположение в голове чародея Мяхар, лишь по той причине, что боится собственных мыслей. Они ему мешают и претят. Руну вспомнилось, как однажды они с Виской слушали, как звучат цвета.
Непривычно. Рун знал, что не смог бы выдержать так всю жизнь.
Внутренний голос, принадлежавший уже только Руну рявкнул, заставляя того идти дальше.
Сердцевина, сказал он, ждёт…
***
Вместо сердцевины впереди его ждал лабиринт. Рун понял, что ошибался, едва увидел его. Заклинательница не напортачила, а, скорее, попросту перестаралась. Парень, навешивая на нерадивых селян какое-нибудь наказание, никогда не озадачивал себя защитой от других чародеев. Зачем? Кто осмелится явиться сюда и посмеет оспаривать волю Двадцати? До сих пор наглецов не находилось.
За стеной была совершенно иная жизнь. К востоку от Шпиля простиралась огромная и ненасытная Виранская Империя. Разделённые с ними скалами, лежали Шаурад и Ясилляй — вечно враждующие земли. Будучи мальцом, Руну казалось, что по ту сторону купола если и есть жизнь, то очень унылая. И с магией там очень-очень плохо.
Матриарх же всегда избегала разговора об этом, говоря лишь то, что с магией там на самом деле иначе. Под иначе пряталась добрая тысяча смыслов, разгадать которые он был не в силах.
Сейчас подлая виранка смеялась над учениями Двадцати. Рун чуял себя ущербным: будучи Двадцатым и самым молодым из Шпиля, он обладал немалым магическим потенциалом. И никаким опытом — мастер Рубера говорил ему об этом при жизни, теперь шептал на ухо и после смерти. Можно подумать, учитель фехтования разорвал бы это проклятие сразу в сердцевину, минуя стражей и маначервей.
Здравый смысл отвечал на бесполезную обиду тем, что да — и Матриарх, и мастер Рубера, даже старый Мяхар врезались бы в самую составляющую проклятия и сняли бы его взмахом руки.
Руну же надо было попотеть.
Парню было до бескрайнего интересно, чем там занят Чавьер? Терпеливо ждёт, пока юный чародей блуждает по коридорам? Или его схватили крестьяне — для них разломать кинжал окончательно будет решением вопроса — как избавиться от угрозы. Поможет им в самом деле вряд ли: если они поломают всю только что проделанную им работу — он каждому из них уготовит участь похуже смерти.
Лабиринт блуждал, раз за разом приводя его к очередному тупику. В каждом из них ему мерещилась ухмыляющаяся рожа виранской колдуньи.
Ему страшно не хотелось этого признавать, но волшебница вряд ли уступала по силе и возможностям Матриарху. Парню всю жизнь твердили, что по ту сторону стены бродят разве что бесталанные бестолочи, едва способные зажечь огонь взглядом. Гитра на своих уроках не без гордости сравнивала их, говоря что каждый из Двадцати — это пламя огромного кострища, но каждый чародей из тех, кто остались за стеной — всего лишь тусклая, угасающая день ото дня свеча.
Стены лабиринта сжимались, вытягивались, менялись — пытаясь вернуться назад, Рун всякий раз оказывался в ином месте. Старый Мяхар, будто разом утративший свою манеру насмешничать в толк и бестолку, сейчас смотрел на всё это глазами юного чародея и восхищался. Структура, защитные механизмы, общая архитектура — Рун бы никогда не подумал, что старый пройдоха такой ценитель.
Будто вспомнив о том, как ему следует вести себя на самом деле, он крякнул и тут же сказал, что его ученик слишком правильный. Играет по тем правилам, что ему кладут на стол. И немного идиот — потому что когда правила меняют прямо на ходу, вздыхает, но продолжает следовать.
Будь у Руна здесь губы, он укусил бы самого себя до крови. Старик славился исключительно разбойничьей натурой — он бы не стал шататься от одного тупика к другому. С залихватским свистом, он бы проломился сквозь стены, оставляя за собой лишь развалины.
Рун с размаху ударился о ближайшую стену, поддавшись первичному порыву — и отскочил, словно мяч. Лабиринт, ему показалось, ухмыльнулся тщетности его попытки. Не теряя самообладания, парень попробовал ещё и ещё — с тем же закономерным результатом. Одним упорством здесь было не пробиться, Мяхар же, дав последний совет, сейчас предлагал думать самому. Ему-то там, в своём посмертии прекрасно, зло подумал юный чародей. Сиди в голове ученика, бубни на ухо что только в голову придёт, посмеивайся…
Образность, вдруг понял Рун. Он же сам зажимает себя в рамки чужого, навязываемого ему образа. Подчиняется.
Решение лежало на поверхности. Чародей в один момент сменил собственную оболочку — из единого целого рассыпался на заклинательные, заполненные маной ленты. Кривыми, размашистыми надписями лёг на стены. Проклятие не сразу поняло, что случилось, отреагировало слишком поздно. Рун принялся менять его структуру под себя. Манатические потоки складывались перед Руном теперь в единое целое — ещё недавно крепкие, будто скала, стены обратились пряничным крошевом. Проклятие спешно ставило перед ним заслоны, пытаясь закрыть ход для его заклинательных плетений.
Бестолку: Рун уже знал, куда и как ему двигаться дальше. Кто бы мог подумать, что лабиринт, в котором он оказался попросту закольцован и не имел выхода к самой сердцевине? Наоборот — та была окружена стенами со всех сторон, как величайшее сокровище.
Парень пронзил прежде неприступную преграду, пронёсся вихрем, ощущая вдруг нахлынувший на него дух свободы и могущества. Да, кивал ему старый Мяхар, теперь ты понимаешь, как и зачем ломать не свои — чужие правила.
Стена перед ним обрушилась и пала сама, ещё до того, как Рун её коснулся. Проклятье поняло, что её заслон теперь не крепче соломы, а потому перестало тратить силы на его поддержание.
Рун остановился лишь на миг — тесные своды лабиринта вдруг сменились бескрайними просторами огромной пропасти. Здесь можно было чувствовать вкус красного и слышать, что говорит зелёный. Восприятие в образности переворачивалось с ног на голову.
Сердцевина стояла перед ним в образе обнажённой мраморной девы. Если она хоть сколько то похожа на ту заклинательницу, что прокляла несчастный булыжник на жизнь — то у неё явно всё прекрасно с самооценкой. Девчонка была страшно худа, вытянута и не обладала хоть чем-то, что можно было назвать женской красотой.
Но на её лице застыла извечность издевательской ухмылки — то ли она знала, что оказывает Чавьеру медвежью услугу, то ли заведомо издевалась над тем несчастным, кто будет его расколдовывать.
Кто вообще захочет его расколдовывать просто так?
Рун знал, что ответа на этот вопрос не получит никогда.
Цепи стальными плетьми свисали со всех сторон — несчастная была прикована к земле, будто и в самом деле была способна к побегу. Парень перестал удивляться странностям абсолютно чуждой ему логики.
Подвох разве что не витал в воздухе — лабиринт ведь точно не был последним бастионом защиты. Парень на секунду остановился, пытаясь вспомнить, зачем же он это делает? Здравый смысл, поправив очки на носу и прочистив горло развернул список. Ска была ему необходима. Йохана он поймает — вряд ли это шибко умный из нападавших. В этом и была основная проблема — что не шибко умный, не сильно важный. Какой смысл ловить мелкую шантропу, которая не знает ровным счётом ничего?
А у Ска наверняка в памяти остались не только их лица. Автоматон, к тому же, обладала способностью находить людей по биотическому следу — грех было не воспользоваться таким даром.
Парень неспешно приблизился к изваянию — то было бесконечно холодным и неживым. Отростки рук окрепли, налились тяжестью и силой, обратившись в молот. Рун замахнулся и ударил от всей злости, что сидела в его груди, будто мстя самой виранской ведьме за потраченные им силы и время.
Сердцевина рассыпалась на части, как самая обычная статуя. Из неё выпорхнул тот самый подвох, которого он столь отчаянно ждал.
Обломки вдруг восстали, соединяясь в некое подобие человеческих фигур. Цепи, до того момента лежащие мёртвым грузом, со звоном лопнули, даруя пленникам свободу. Фигуры двигались неспешно и как будто бы нехотя, но Рун понял, что они окружают его со всех сторон. Обрывками цепей они связались друг с дружкой, лишая юного чародея путей к отступлению.
Ближе стоящий голем получил молотом в голову — заменяющий её булыжник смешно отскочил в сторону, застыл у ног каменного же собрата. Рун добил несчастного, вложив во второй удар как можно больше сил — молот расколол и без того нецелое тело на половинки. Парень пригнулся: с ним говорило шестое чувство, а у него со зрением всегда было хорошо. С виду медлительная тварь, оказалась несвойственно големам проворной. Каменные руки замолотили по воздуху — пусть и неумело, но шустро. Юный чародей чудом избежал удара от третьего соперника, но четвёртому ударил по ногам. Тот завалился в пропасть, утянув с собой и пятого. Последний из Двадцати отчаянно желал, чтобы и все остальные последовали их примеру. Не вышло — оставшиеся братья по мрамору не шелохнулись и с места, лишь зазвенели туго натянувшиеся цепи.
Через мгновение интуиция зашлась кабанисьим визгом: чародей растерялся лишь на мгновение, как его швырнуло, будто котёнка. Руна протащило по земле, пальцами он вцепился в скользкую поверхность, взглядом выискивая обидчика. Тот голем, которого он упокоил первым, сызнова был на ногах. В центре его царил ураган, стягивающий каждую утраченную частицу и возвращая её на место. Булыжник головы не менее смешно чем раньше подскочил и водрузился на каменную шею. Рухнувшие в пропасть тоже никуда не делись — их вытащили, как ни в чём не бывало. Страшно и неприятно звенели цепи.
Парень откатился в сторону, сбежав от прыгнувшего прямо на него голема: каменные ноги вонзились в землю, поднимая тучи пыли. Рун не успевая встать рубанул молотом-рукой наотмашь — противник, готовый вновь отвесить чародею доброго тумака зашатался.
Чародея швыряло из стороны в сторону. Долгие, изнуряющие тренировки мастера Рубера показались ему детской забавой. Каменные великаны окружали со всех сторон, осыпая градом ударов — Рун в который раз повторял самому себе что здесь боли не существует, она всего лишь миф, досужая фантазия, нелепое ожидание тела. Но каждый пропущенный выпад взрывался в нём едва ли не адской агонией. Вставая на ноги, последний из Двадцати бился из последних сил — големы крошились, падали в пропасть, не выдерживали и разваливались на части — но сколько бы он не старался, каждый раз они собирались вновь.
Насмешка виранской колдуньи.
Издёвка.
Думай, пожимает плечами старый Мяхар, не желая идти на поводу у ученика и хоть в чём-то ему помочь. Мастер Рубера, в кои-то веки, проявил завидное с ним единодушие.
Камень. Руна обдало горячим крошевом, когда он в очередной раз развалил противника. Усталость дикой лисицей подбиралась откуда-то из-за спины, обещая в скором времени лечь тяжким грузом на плечи. Голем навис над Руном громадой своего могущества, беспощадно обрушив на чародея свой кулак. Парень блокировал, в тот же миг вильнул в сторону — каменные собратья не желали ждать, когда один из них наиграется с ним. Они хотели Руна все и сразу.
В область живота как будто вонзили клинок — Рун потерял равновесие и концентрацию, попятился. Следом левое плечо взорвалось болью. Подобие ног, что у него сейчас было, согнулись от той мощи, что пришлась на спину.
Камень. Форма…
Он как будто играл с самим собой в угадайку. Боль, что плотно вцепилась в разум чародея, отступала спешно, но нехотя. Очередной удар выбил из Двадцатого дух сопротивления. Отчаянно и теряя всякую надежду, парень свесился через край — его противникам следовало отвесить ему лёгкого пинка, чтобы окончательно закрепить свою победу.
Что они и сделали. Рун из последних сил вцепился отростками мнимых пальцев в край. Глянул вниз — бездна, бесконечно мрачная и голодная готова была с радостью принять его в свои объятия. Каменные воины возвышались неотвратимостью, тускло блеснула связывающая их цепь.
Рун страшным усилием подтянулся, бросил своё тело, обратил ладонь руки в нечто похожее на крюк — тот вонзился аккурат в стык звеньев. Дёрнувшиеся от неожиданности големы непроизвольно вытащили его назад. Цепь натянулась, когда Рун, будто выброшенная на берег рыба что есть сил потянул её на себя в надежде высвободить руку. Не выдержав, та звонко лопнула, прыснув осколками звеньев в разные стороны. Чародей инстинктивно закрылся рукой.
Камень. Форма. Цепь…
Головоломка сложилась, явив в сознании последнего из Двадцати счастливую улыбку. Голем, оторванный от собратьев как будто выглядел обескураженным, когда Рун пинком ноги развалил его без особых усилий. Резко он развернулся к оставшимся, уже понимая, что их судьба предрешена.
Наверно, будь у проклятия и в самом деле хоть что-то человеческое, оно бы взвыло от отчаяния…