— Я — виранец? — Рун спрашивал у пустоты. Пустота теребила собственный подбородок, погрузившись в пучины задумчивости, после лишь пожала плечами. Словно спрашивая — неужели он, в самом деле, надеялся получить ответ из собственных видений?
Мертвец молчал, а Рун продолжал.
— Я помню, как меня привезли к Шпилю. У отца была густая, некрасивая борода. Он был безобразно толст и пах капустой. Братья, сёстры — кажется, они тоже были. А ещё несколько мешков муки, картошки — что вы дали им ещё?
— Брюкву, — нехотя отозвался сидящий перед ним мертвец. Руну казалось, что учителю будет стыдно смотреть в глаза тому, кого они, словно раба, купили за пару-другую мешков еды.
В памяти витали обрывки чужих оправданий — его успокаивали, говорили, что всё будет хорошо, что он больше не будет знать голода, что другие теперь — тоже избегут его холодных липких объятий. Чьи-то слёзы — матери? Отца? Он не помнил даже их лица.
Лишь теплую, успокаивающую руку матриарха — Рун вспомнил, как смотрел на неё снизу вверх и тогда она казалась ему до бесконечного немыслимо большой…
Он ждал, что Мик по своему обычаю разразится хохотом над собственной глупой шуткой, но на морде разбойника не было и тени улыбки. Он говорил серьёзно, а проверять его слова на ложь было бы глупо. Разве можно проверить на неё лишь догадку?
— Я виранец? — повторил парень собственный вопрос. Призрак учителя вновь стал нем, как рыба. Может быть и так, малец, говорили его мёртвые глаза, а может быть, даже и близко нет.
Он приставал с этим вопросом к Читль. Когда, раздевшись, она предложила ему себя на эту ночь — словно извиняясь за собственную ложь, он неистово желал знать ответа.
У неё не было для него ничего вразумительного. Разве что сиськи, отозвался в голове тогда ещё не явившийся воочию Мяхар.
Отведя в сторону Ска — лишь на мгновение, он спросил её об этом. В глазах механической куклы проявилось что-то похожее на удивление — ей отрадно было слышать, что хозяин жаждет анализа, вот только почему столь настойчиво?
Хорошо быть сделанной из стали. Хорошо не иметь сердца, не чувствовать, не знать, не мыслить — лишь анализировать. Тогда правда будет только правдой — а не клинком, вонзённым в спину. С другой стороны — окажись он в самом деле виранцем, разве это толком изменило бы его жизнь? Перевернуло с ног на голову? А самое главное — давало ли ответ хоть на один вопрос?
— Я не знаю, парень. Разве это так важно? — Мяхар добавил масла в огонь сомнений.
— Может быть, теперь ты знаешь правду — хоть какую-то её часть. Что ты собираешься делать с ней дальше?
Настал черёд Руна отвечать молчанием. Мертвец не унимался — будто внутри него клокотал котёл невысказанных при жизни слов.
— Что из услышанного сегодня приблизило тебя к Ата-ману? Ничего.
Старик был прав как никогда.
— Мик рассказывал тебе многое — о том, чего жаждал сам и почему влез в эту авантюру едва выбрался с рудников. Уводил разговор в сторону — разве теперь ты знаешь, куда идти дальше? Что делать дальше? Разве этому я тебя учил?
Рун не знал. Словно малое дитё он поддавался воле случая — кто-нибудь что-нибудь знает. Цеплялся за каждое слово, будто за спасительную соломинку, вытаскивал себя с дна, чтобы вновь ухнуть в ещё одну, более глубокую канаву. Интересно, вдруг спросил он у себя самого, не скрывая сарказма, когда же он окажется в такой яме, из которой нет выхода? И каким человеком к тому моменту окажется? Сможет смело называть себя хотя бы одним из Двадцати?
Мяхар вдруг встал, отряхнул запачкавшиеся широкие штаны. С уст старика лилась тихая, едва слышимая брань — ныли старые кости, не давая прежней подвижности. Казалось, что при каждом шаге с старого чародея сыпется мана.
Рун глядел ему вслед, а внутри его не покидало ощущение, что прямо сейчас от него уходит не просто призрак, видение, а сама мудрость Мяхара. Словно мертвец разочаровался в нём и теперь жаждал забрать её с собой.
— Дай, — вдруг проговорил парень. Старый разбойник нехотя обернулся на его просьбу. — Дай совет. На прощание.
Мяхар нахмурил брови, но вдруг ответил мягкостью улыбки. Будто ему всё это время только и не хватало, что этой просьбы родом из детства.
— Совет, говоришь, малец? — он ухмыльнулся, будто взвешивая в руках справедливость его просьбы, кивнул. — Ну тогда слушай, дважды не повторю: правда разбойника не правда чародея, свобода к смерти ближе, чем счастье, а. И ещё вот…
Он сунул руку в напоясной карман, звонко в ночи клацнула застёжка. На морщинистой ладони лежал ярко блестящий комок сухой маны.
— В кармане завалялся. Лови. Поймаешь?