Мир вздрогнул в одночасье, пошёл трещинами, всюду сверкая обрывками белых ниток. Чистое, безоблачное небо покрылось рваными ранами и струпьями, сквозь которые полыхал огонь. Молнии из невесть откуда взявшихся туч месили ни в чём неповинную землю. Песок, что ещё мгновение назад лежал под ногами поднялся в раскалённый воздух тучами непроглядной пыли. Карамельный мирок крошился под напором дикой боли и отчаянного визга счастливицы.
Предательство чародея пробудило в ней сначала неверие, затем обиду, и лишь после — дикую злость. Из прекрасной, желанной девы нечисть обратилась в сморщенную, до жуткого худую фигуру. Тряпица платья — ещё того, что было в детстве теперь едва скрывала нагой срам. Обвисшие, будто заполненные желчью груди стремились к набухшему бугру живота. Морщинистое лицо дарило чародею полные недоумения — и озлобленности взгляды. Острые, на выкате глаза завораживали — руну казалось, что где-то в их глубине переливается счастье сотен, если не доброй тысячи человек.
Брошенной у алтаря девой она набросилась на него. Из глотки счастливицы полился жуткий, будоражущий визг вперемешку с первобытным рыком.
Ей хотелось мальчишку. Ещё парой минут назад ей хотелось взять его, будто ранее упущенный трофей. Приручить, присвоить, присмирить.
Теперь же ей хотелось добраться до его мягкой, податливой плоти, и рвать её голыми руками — вплетая в его подсознание жуткие ужасы.
Ей было далеко до изобретательности безумки. Всю жизнь она упражнялась в сочинении сказок для малограмотных крестьян, а здесь на зуб ей попался крепкий орешек чародей.
Змеи повалились на Руна с неба, жадно разевая готовые к укусу клыкастые пасти — парень отшвырнул их в сторону, отскочил прочь. Здравый смысл гнал его назад, к спасительным водам озера, но вопреки ему юный чародей спешил на возвышенность, ближе к лесу. Знал, что воды озера для него теперь опасны не менее, чем для противницы.
Окунись он в прохладу воды — и морок сгинет с него. Он не убьёт счастливицу с теми жалкими остатками сил, что были. Не затащит её в воду — она сильней и больше чем когда бы то ни было. Значит, можно было разрушить её мощь только здесь, на её собственном поле.
Проделывал ли старый Мяхар хоть что-то подобное в своей жизни? Призрак неустанно и ворчливо твердил, что он счастливиц и так, и эдак, и растак — не всяким соплям ему класс показывать! Юный чародей не слушал. Из под песка наружу стремились красные, будто от крови, корни. Небо заполонили тучи парящих бесов — уши закладывало от хлопота их крыльев. Голодные до его плоти, они жаждали рвать, кусать, жевать — хоть кусочек, хоть клочок…
Морок, не уставал твердить сам себе юный чародей. На деле же мы стоим по ту сторону видимого, вцепившись друг в дружку, будто влюблённые. А застывшая на месте Ска просто не знает, что делать дальше. Только бы, молил он её об одном, ей не пришло в механическую голову крамольная мысль запросить помощи в остатках Шпиля. Только бы…
Морок, сказал он самому себе, когда не сумел уклониться от очередной атаки летучих бестий; твердолобый бес врезался ему в грудь, выбил дыхание, едва не сбил с ног. Парень ухватил его за витые рога — каким только чудом он не пронзил его ими насквозь? — и что есть сил швырнул наземь. Едва пришедший в себя чертёнок успел разве что поднять голову, прежде чем юный чародей растоптал его, будто жука.
Морок.
Но боль тут самая что ни на есть настоящая.
С счастливицы сползал один облик за другим. Прежняя красота изредка пробивалась сквозь безобразность истинного обличья, но тщетно. Несчастную будто швыряло от одного вида к другому — словно привередливый Архи мял изначальную глину в надежде получить совершенство.
Парень споткнулся, грузно рухнул наземь. Еловая шишка больно впилась в правый бок, беспощадно и будто злого великана кольями кололи успевшие осыпаться колючки. Парень не сразу осознал, что стало причиной его падения. А когда понял — ужаснулся.
Он оказался неправ, огульно обвиняя счастливицу в слабости воображения. Мик — мёртвый и неживой, силился встать, схватив его за ногу. Хватка была холодной и мерзкой. Рун нашёл в себе силы рубануть чародейским импульсом — рука разбойника отвалилась сама. То ли в посмертии он потерял свою неуязвимость для чародейства, то ли счастливица просто не знала об этой особенности.
Вой бестии раздался у чародея за спиной. Страх, такой знакомый и будто родом из детства спрашивал — ну что, ты всё ещё не девчонка? Может, найдёшь хоть каплю смелости оглянуться?
Оглянуться Рун не успел: словно извивающийся снаряд, она врезалась в него. Когти успели полоснуть его по спине, ногам и ягодицам, прежде чем они вдвоём со счастливицей кубарем покатились по земле.
Как две сцепившиеся друг с дружкой собаки.
Пусть ярится, пусть пылает озлобой, что огнём, твердил самому себе чародей. Пока она поглощена собственной обидой, она не сможет вновь окутать его мороком — и высосать, точно так же, как она сделала с Миком.
Боль пульсирующе обжигала, но ещё не так сильно. Шок, вздыхала внутри него Гитра, временное состояние. Как только пройдёт — ты взвоешь.
Рун надеялся управиться раньше.
Он оказался на ногах раньше, чем она и убедился в правоте шальных мыслей. По ту сторону подъема ничего не было. Счастливица лишь рисует мир вокруг себя, или своей жертвы, но стоит той покинуть пределы — как он увидит абсолютное чёрное ничего.
Бестия, раскачиваясь с ноги на ногу, медленно поднималась. Ненависть внутри неё начала гаснуть, голову последнего из Двадцати тотчас же атаковали неуместные видения.
Бальзамом на старые раны они ложились на его душу, спеша унять, утешить, принять и понять. Он ошибался, так было нельзя, но вот сейчас, если он откроется ей — будет счастье…
В этот раз на неё набросился Рун. Схватив за худые плечи, чуя, как когти прошлись по щеке, едва не оторвали ухо, он в обнимку со счастливицей нырнул в пучины того самого ничего.
На миг перед ним открылась полнота чужого счастья. Новая игрушка, кожаный мяч, поцелуй матери, объятия влюблённых, жар первого соития. Чувства текли на него нескончаемым потоком, будто волной. Парню почудилось, что ещё мгновение — и он в нём захлебнётся.
Счастье было бесконтрольным, будто неподвластный, не приручаемый зверь. Каждого, кто имел неудачу угодить ему в лапы, он стремился разделать и изменить — на свой лад. Всунуть в красивой обёртке, карамельном фантике чуждую радость, выдать её за твою, заставить принять.
Мечтал ли когда-нибудь Рун жить среди черни, жениться на простушке и проводить с ней на сеновале одну ночь за другой? Или это лишь, то, что мудрецы стремятся выдать за счастье?
Будто скалолаз, чувствуя себя горным козлом, Рун скакал от одного видения к другому. Не люди — лишь дымчатые облики норовили бросить ему в спину брань, замахнуться кулаком, отрицательно качнуть головой. Словно настоящие, словно живые.
Рун казался здесь лишним. Словно злокозненный бес, он ломал игрушки в руках детских призраков, стремился развеять образ любимых на глазах тянущих к ним руки, калечил тех, кто только что избавился от недуга.
Счастье улыбок внутри особого мирка счастливицы спешило смениться горечью слёз и обид. Парень не оглядывался, но готов был поклясться, что бестия скачет по его душу верхом на чёрных псах злобы.
Её тоже швырнуло в единый поток чувств. Но там, где юный чародей был лишь ослабевшей лягушкой, что борется с течением, она сама обращалась в течение. Всесильная и всевластная, она наступала ему на пятки, с каждой его новой выходкой осознавая, какую свершила ошибку, решив открыться.
Наверно, когда-то в ней была любовь. Пощадивший её мальчишка, что так отважно — пусть и под мороком! — бился за неё начал приходить к ней во снах. Словно тень, будто фантом, его образ являлся в её мыслях, мешая и не давая сосредоточиться.
Став старше, она уже хотела лишь заполучить его — приручить, держать при себе. Любимая зверушка с капелькой свободы, с правом иногда глотнуть свежего воздуха — чтобы вновь боготворить только её! Чтобы вновь быть готовым принести в жертву всё — людей, друзей, родных, себя самого…
Вместо превознесения он принёс ей только боль. Проклятая вода, треклятая вода жгла, будто огнём. Перед глазами всё ходило ходуном, боль мешала не только прийти в себя, но и удерживать облик.
Полипы паразитов, сидящих на спине, что огромный горб беззвучно шипели. Мирные раньше, сейчас они норовили наказать её за непослушание и своеволие — всё, что ей требовалось, так это подселять их к людям, позволять пить их жизненные соки, а взамен они будут делиться с ней.
Помогут расти.
Помогут жить.
Сейчас они не помогали — мешались. Их разрозненные, малопонятные мысли заставляли её сбивать темп, обращать внимание на неважное, замедляли погоню. Словно став на одну сторону с юрким поганцем!
Осознав, как устроен её внутренний мир, он нырял из одной мечты в другую, оставляя после себя лишь боль и разруху. Он вредил — отчаянно, намеренно и зло. И крал, будто в самом деле что-то надеялся собрать из того, что удалось уволочь.
Сладкий запах добычи, исходящий от него заставлял её спешить. Я заставлю его любить, нет, я заставлю его смеяться, радоваться, я превращу его в ребёнка! Наказание, что она готовила ему за все проделки выстраивалось с каждым шагом. Она внушит ему столь чуждую мечту, что будет наслаждаться каждым мгновением. Его здравый смысл будет ловить реальность на страшном обмане, но от того только лучше.
Из любимого зверька Руну была уготовлена участь извечной игрушки.
Когда счастливица вывалилась туда, куда он её затащил, всё нутро тотчас же закричало о ловушке. Почуявшей неладно змеёй она бросилась назад, но поздно — чародей захлопнул дверь прямо перед её носом.
Внутри счастливицы забурлила кипучая ярость — как он смеет властвовать в её собственном мире?
Старый, ветхий, давно покинутый людьми дом. Когда-то здесь жила еда, счастливица помнила лучше, чем кто-либо. Она выпила их всех за неделю, если не раньше — юная и неопытная, тогда она ещё не умела тянуть удовольствие, не вызывая лишних подозрений. И не знала, что не стоит обращать игрушками тех, к кому время от времени захаживает маг.
Тогда её действиями говорил лишь голод и нужда.
То, что маг придёт за ней стало понятно не сразу — много позже, когда старик наведался в гости к еде, он нашёл лишь их улыбающиеся тела. Крысы хоть и были старательны в своём желании пожрать их, всё же оказались не столь усердны.
За голодом она познала страх. Маг был едой, но опасной, недоступной, чересчур острой едой. Игрушкой, что может ответить, куклой, способной обратить её саму в послушную марионетку. Она чуяла идущий от него дух силы и мощи, что он готов был обрушить на любого, кто осмелится заявить на него свои права.
Она не осмелилась. Страх щекотал её изнутри, загоняя под половицы, заставляя ползти по подполу, зарываться в кучу грязного тряпья — только чтобы он не нашёл.
Дом был горазд на ухищрения, то и дело подсовывая памяти то скрипнувшую не вовремя половицу, то стенающую от старости и на все лады дверь. Ей вспомнилась, как крошилась звенящая тишина под тяжестью шагов бородатого, не в меру спокойного, не тронутого ни тревогой ни скорбью старика. Каждый шаг будто длился вечность, а она дрожала — дрожала, когда он ворошил тряпьё, дрожала, когда он будто бы ушёл прочь — и вернулся через… сколько тогда прошло? Наверно, целая вечность. Счастливице завсегда было чуждо понятие времени.
Теперь она снова здесь. В месте, куда она предпочла бы никогда не возвращаться. Много после ей казалось, что голодая, скитаясь от одного дома к другому, гонимая и запуганная, единственное, что она делала, так это бежала как можно дальше от того места, где в глаза ей заглянула сама погибель.
Дважды.
Если бы мальчишка, теперь играющий с ней в прятки, тогда оказался чуточку твёрже, капельку отважней… во снах же ей мечталось наоборот. Капельку слабже, чуть трусливей — и уже тогда он стал бы её защитником. Тем, кто не даст в обиду, тем, кто готов видеть в ней полноправную повелительницу его воли.
Взамен она готова была не есть его до последнего. Люди странные существа, люди боятся играть с едой…
Яркий свет ударил ей в глаза, заставил отпрянуть. Мерзкий мальчишка приволок в её собственный кошмар то, чего там никогда не было.
Зеркала.
Словно по мановению чужой руки, с них слетали белесые, покрытые серой пылью покрывала. Любопытный, вездесущий лунный свет пробивался сквозь каждую щёлочку, бесстыдно осматривал её со всех сторон.
То, что зеркала, будто враг, окружили её со всех сторон она поняла лишь тогда, когда спиной врезалась в одно из них. Подскочила, резко развернулась, когтистая рука в момент оставила широкие полосы шрамов на отражающем её уродство стекле.
Зеркала смотрели на неё без презрения, упрёка и осуждения. Безразличные и бездушные, они отражали её неказистость во всей красе. Их равнодушие пробуждало внутри потаённую злобу и зависть: сколько бы она не рисовала счастье тем, кого ест, она никогда не сможет побывать в их собственной счастливой шкуре.
Но самое обидное — ей казалось она слышит, как сквозь взгляд зеркал над ней насмехается тот, кто должен был преклонятся.
Стекло звеня посыпалось наземь осколками — счастливица зло и беспощадно терзала собственные отражения. Словно в слепой надежде вырвать из них всё то, что она ненавидела в самой себе.
Рун смотрел за её мятущейся, бесполезной истерикой, понимая что попал в самую точку. Покрякивал от удовольствия старый Мяхар — не зря, приговаривал он, ох не зря он учил своего ученика не только думать, но и чувствовать, понимать с кем и чем имеешь дело. Видишь страхи врага — видишь его насквозь.
Словно летучая мышь, он спрыгнул со своего укрытия. Не ждавшая его появления сейчас, бестия отшатнулась, нелепо попятилась прочь. Осколки впивались ей в лапы, царапали кожу — кровь непривычно сине-бурого цвета стекалась в лужицу под её ногами.
Он привёл её туда, где не завершил начатое. Он привёл её туда, откуда она столько лет пыталась убежать. Прошлое пышным плащом развевалось за спинами обоих, желая лишь одного — развязки.
Глаза счастливицы блуждали по его телу в страхе отыскать оружие. Шар, в котором бурлила погибель.
Рун расставил руки, словно в непонятном ей желании показать, что он совершенно безоружен.
Внутри головы бестии билась жуткая, мерзкая в своём осознании мысль — мальчишка играет с ней, манит своей податливостью и доступностью, как и в прошлый раз. На за пазухой прячет камень.
Здесь, на границе морока её собственные чувства были бессильны. Она понимала, что напрасно напрягает слух, тянет ноздрями в надежде учуять дух подвоха, но не переставала осторожничать.
Он словно давал ей время опомниться, унять дрожь, прийти в себя: будто желал вновь оказаться во власти её морока.
Обманка.
Обманка, обманка, обманка!
Всё нутро бестии молило её об одном — бежать прочь. Вырвать из себя мальчишку, швырнуть его прочь из своего сознания, не давать ему перестраивать её мир так, как ему хочется. И уже тогда, там, на краю озера, он не успеет даже сделать шага, как она прикончит его.
Да, да, да!
Желание обладать сменилось неистребимым желанием уничтожить его. Как угрозу, как опасность! Наивность, что заставляла верить её, будто этот чародей не такой, как тот, старый сгинула из неё, что злой дух, оставив после себя лишь убеждение.
Видишь чародея — убей!
Не поиграй, не съешь.
Убей.
Её бездействие спровоцировало его — парень смело, словно навстречу судьбе, сделал шаг. Другой, третий, пятый — он надвигался на неё как гора. Необузданный ужас ещё только потягивался и просыпался внутри счастливицы, когда молодость мальчишки вдруг и за мгновение сменилась сединами. Подбородок украсился неухоженной, большой бородой. Из под тяжёлых век на неё уставились полные равнодушия старческие глаза.
Старый чародей хотел убить её не из злобы или мести. Он просто хотел её убить.
Словно не помня саму себя, она сначала бросилась на него. Отчаянно, как в беспамятстве, она заработала руками. Рассечь ненавистную, страшную рожу, срубить голову, изорвать в клочья!
Он перехватил её легко и непринуждённо, как и тогда. Сухие, но полные мужской силы руки сжали её, будто тиски. Широкая ладонь отвесила ей затрещину. Как из адской хватки, она рванула прочь — и вырвалась. Вихрем бросилась наутёк: наверх, из подпола, под лучи лунного света.
Грузно, тяжело, скрипя как половицы, старик шёл за ней следом. В руках он держал клубящуюся, ждущую своего часа смерть — только для неё. В пышущем коме ей виделись руки Бледных — костлявыми, узловатыми пальцами они жаждали дотянуться до своей добычи. Словно это хоть чем-то могло помочь, бестия взвыла.
Её когти вспороли сладкий сон, пробиваясь из собственного кошмара в чужую мечту. В ноздри тот же час ударил запах мокрой от пота шерсти, животного тепла. Взгляд жёлтых, внимательных, волчьих глаз, маленький волчонок игрался с черепом — вчерашней добычей. Сон, что она внушила тому оборотню — где есть только семья, охота, запахи и звуки. И бесконечная, безмятежная ночь.
Старик, словно возмездие мелькал отовсюду. Краешек длинного плаща за деревом, следящий взгляд из-за ближайшего куста, руки, готовые поймать и казнить беглянку за каждым углом. Невидимым и неведомым преследователем, он тащился за ней как на привязи. Когти вновь прошлись по ни в чём не повинному воздуху — чужая мечта забулькала, словно умирая. Плевать, думала счастливица, оборотня больше нет…
Комом грязи она обрушилась посреди большого, обеденного стола — запрыгали заботливо расставленные тарелки, покатились по полу кружки.
Никто и не обратил внимания: взгляды многочисленной родни были прикованы лишь к раскачивающемуся в кресле самодовольному старика. Дети — один другого младше копошились у ног, стремились влезть на колени, теребили за рукав в своих извечно бестолковых, малоинтересных просьбах.
Счастливица выкатилась в прихожую — и вовремя. Дверь заднего двора едва не слетела с петель от мощного удара. Старый чародей не спешил, но будто вопреки тому всякий раз оказывался у счастливицв за спиной. Он горазд был обратиться из встречного забулдыги, выползти из грязной лужи, отпихнув настойчивого кабаниса, соскочить с размалёванного мальцами забора. Рисунок оживал, вышагивал, приближался.
Как неотвратимость.
Как смерть.
Бестия нырнула в другую мечту, затем ещё в одну. Не ведая усталости от сидящего на её плечах отчаяния, она проникала в одно счастье за другим. Сказки — такие простые и незатейливые, для каждого своя, что старательно она вырисовывала своей еде, в одночасье оборачивались кошмаром. Старик стремился не только нагнать беглянку, но оставлял за собой чёрную полосу разочарований. Образы крошились, будто хрустальные графины при встрече с молотком, а счастливица чуяла, как тают её собственные силы. Чуяла — и ничего не могла поделать.
Старик тащил кляксу цинизма будто за хвост, и наивность, которой она стремилась заполнить всё вокруг, бежала в ужасе.
Под конец случилось страшное.
Очередная мечта лопнула, сошла на нет, а она вывалилась к порогу старого, полуразваленного и заброшенного дома. Лунный свет, дождь, обломки битых зеркал в подвальном прогале.
Она вернулась туда, откуда и бежала.
Оборачиваться не было смысла — она знала, что он стоит за спиной, но всё же не удержалась…