Беззвучно качаются на ветру плакучие ивы, беззвучно сыплется мелкая изморось. Какая-то гнетущая тишина, и вдруг Мати осознает, что он никогда уже не сможет произнести даже свое имя. Его губы приоткрываются, совсем как у рыбы, вынутой из воды.
В комнате Мадиса загорается свет, на балконе появляется Марет. На плечах у нее серая шаль. Она долго стоит на балконе. Мати кажется, что Марет смотрит прямо ему в глаза.
Плакучие ивы на ветру.
— О гос-споди, да что же это, у нынешних девок под хвостом, что ли, свербит? — обсуждали на ферме. — Ровно потаскухи какие, сами предлагаются. Да ежели бы ко мне кто с этакими разговорами… Да я б поганой метлой. А эти…
— Ты, Малле, туда чтоб ни ногой, и все тут! Не то нашему уговору конец, — стучал кулаком по столу какой-то тракторист, шея от возмущения красная. — Какого черта! Весь свет на твою комплекцию будет пялиться! Ладно, пускай пялится, коли тебе так уж охота, только тогда все! Крышка! — Но тихая скромная девушка негромко, однако довольно решительно заявляет, правда, глаза у нее распухли от слез, что она все равно пойдет. Да, пойдет!
— Ты просто лапоть, если не знаешь разницы между жизнью и искусством. Не нужен мне такой дурак муж. Да, пойду! Сказали, что у меня типаж!
— Где это он у тебя? Может, и мне покажешь? Учти, в шлюхи я тебя не пущу!
Были и другие разговоры, не такие решительные, а, наоборот, скорее, неуверенные.
— Знаешь, Лийне, пожалуй, я своей Кати запрещать не стану. Она молодая, пускай учится, пускай поглядит жизнь и с этой стороны. Что ей тут на ферме-то киснуть. И не совсем уж они похабные карточки снимают.
А в чем же, собственно, дело? История и вправду необычная. Что-то не слыхать было, чтобы на благонравной и добропорядочной эстонской земле когда-либо ощущалась нехватка женщин со свободными взглядами на жизнь, но, как видно, теперь возникло именно такое положение…
Конечно, так это не формулировалось; в объявлении, вывешенном возле сельсовета, все было изложено гораздо пристойнее: «Съемочной группе «Румму Юри» требуются девушки и женщины от пятнадцати до сорока лет для массовок. Сбор у Дома культуры. Плата за один раз 12 рублей».
Эта новость нарушила размеренное течение жизни. Но ходившие наниматься первыми, хихикая, вернулись назад и принесли весть, что снимать будут, ох, стыдно сказать, публичный дом! В него попадает невеста Румму Юри, так что по деревне ищут ей подружек. Правда, совсем оголяться не требуется, из Таллина привезут всякие одежонки-рубашонки… Но какие женщины нравятся этому высокому молодому человеку, Пийдерпуу или как его там? Малль — подумать только! — пяти— или шестипудовую Малль взяли, а двух только что кончивших школу писаных красоток отправили назад! Не разбирается, ну прямо-таки не смыслит, каким манером должна потаскушка выглядеть. Хотя кто его знает! Может, все дело в том, как смотреть? Видать, в этом, потому как сколько мужики потешались над Лийзи, на поллитра спорили, и та, дуреха, отправилась-таки к Пийдерпуу, а он вроде бы сказал, типаж не годится… и вежливо добавил, больно, мол, взгляд добродетельный. Это у Лийзи-то взгляд добродетельный! Шестеро ребят, и у всех отцы разные. И, надо же, на потаскушку не тянет! Ну, Лийзи тогда разошлась, разоралась. Пусть-ка белобрысый сопляк киношник заглянет вечерком, да и сейчас вон мужики под окнами табунами бродят!
У Рейна теперь забот полон рот. Наконец-то Мадис и ему придумал дело. Посмеивался, ну-ка, мол, паренек, давай покажи свои таланты, хватит тебе дурака валять да вынюхивать. Выбирай девиц, такая работенка должна быть по вкусу молодому человеку, пробы тоже делай, ежели надо. Я в твои дела мешаться не буду до самых съемок. Подержи-ка немножко вожжи в своих руках. Ты ведь рвешься поработать, к тому же и Карлу-Ээро рот заткнем. Пусть не болтает, что я молодых зажимаю. Так что прялки-скалки! Я буду одну сцену в парке готовить, а ты давай разворачивайся!
Неожиданно полученное задание обрадовало Рейна, по и заставило призадуматься. Прежде всего, конечно, потому, что он понятия не имел о подобном веселом заведении, да еще царского времени. Мадис утешал, что этого наверняка никто уже не помнит, а если какой-нибудь столетний и помнит, так не велика важность.
Рейн решил проконсультироваться и с Карлом-Ээро Райа. У них была дружеская беседа за превосходным филе, и они сблизились еще больше.
— Честно говоря, меня это несколько тревожит, — сказал Карл-Ээро в тот приятный вечер. — Если вы будете снимать сами, то часть возможной ответственности падет на вашу голову. Да еще такая сцена — дом терпимости! Вы уверены, что Мадис потом не использует это против вас?
— Против меня? — такая мысль Рейну не приходила в голову. Нет, на это не похоже, очевидно, Карл-Ээро не очень хорошо знает Мадиса. Ну да, они же враги… Рейн Пийдерпуу категорически отверг такую возможность. — Это вообще ему не свойственно. — И, чтобы угодить Карлу-Ээро, он добавил с улыбкой: — У него на это соображения не хватит…
Затем они принялись вместе ломать голову, как же все-таки Рейну следует снимать. Мы ведь пуритане: покажешь убийство человека — никаких возражений, а его зачатие — нет, это ни под каким видом! Неужели действительно так боятся демографического взрыва!
Потом их разговор перекинулся на французское кино. Вот галлы, те умеют преподнести фривольность, ну а тевтоны, славяне и, конечно, угро-финны с этим не справляются. Вместо пикантности получается форменная похабщина. Рейн Пийдерпуу признался, что у него нет ни малейшей охоты снимать сентиментальную историю о погубленной невинности, так сказать, о растоптанной розе в стиле «Бедной Лизы» Карамзина или наших прозаиков — раннего Вильде и особенно Сяргава. Карл-Ээро с ним согласился и сказал, что рыдающие цыганские скрипки, залитые скатерти, шампанское из туфельки, прикуривание от сторублевок и «Очи черные» тоже заигранная безвкусица. Что же предпринять? Что-то ведь надо найти, ибо добродетельный дом терпимости — это нонсенс.
Они заказали немножко «Remy Martini» и со вздохом предположили, что так вдвоем, пожалуй, еще и пить приучатся. Коньяк — это напиток, который дает идеи. Слегка разрумянившись, они декларировали свое несогласие с товарищем Синирандом и с Мадисом Картулем. От феодализма к капитализму и от него дальше — так идет развитие истории. А упомянутое славное заведение, куда должна попасть наша Маре, относится скорее к зарождающемуся капитализму, следовательно, оно даже прогрессивно. Если бы Спартак имел хоть какое-нибудь представление о ходе истории, он должен был бы провозгласить лозунг: «Да здравствует феодализм! Да здравствует прогресс!»
Они недурно повеселились, и Рейн Пийдерпуу решил снимать дом терпимости в элегантной французской манере. Он отнюдь не собирается демонстрировать голые тела и пьяные хари, гораздо пикантнее дать небольшую белую полоску над черным чулком и подвязкой. Не так ли? Ну конечно так, установили они единодушно. И пуритан в дураках оставим, покажем почти все, не показав ничего. Глубокоуважаемые члены коллегии, какие купюры вы хотите предложить?! Пусть в этом примитивном картофельном пюре, которое, гм, претендует на философскую глубину, будет хоть один стильный, свидетельствующий о хорошем вкусе кусок!
— Слушай, Рейн, это превосходная мысль (они уже перешли на «ты»), но как ее осуществить? Мадиса-то ведь со счетов не скинешь. А его вкус мы с тобой знаем…
Рейн был счастлив сообщить Карлу-Ээро, что один из обсуждавшихся сейчас вариантов он снимет в порядке пробы. Это вполне осуществимо, потому что Мадис на некоторое время предоставил ему свободу действий. Он даже на пробу не придет, а сразу, как только отснимет одну сцену в парке, уедет с главными исполнителями в Южную Эстонию на панорамные съемки. У Рейна дублей пруд пруди. Успеет сделать и вариант а ля Сяргава, о котором Мадис печется. В день съемок, когда сам шеф будет на месте…
Карл-Ээро согласился, что если так, то все в полном порядке, он обещал и сам приехать на некоторые пробы. Но затем задумался: ну а если с этим «французским вариантом» будут неприятности? Есть ведь люди, которые во всякой ерунде чего-нибудь да найдут. Даже в том, что сделано со вкусом.
И Карл-Ээро Райа предупредил своего молодого друга о сугубой осторожности. Предупредил по-дружески, но настоятельно…
Медведь словно предчувствовал свою скорую смерть — он захворал. Будь на его месте человек, это могло бы считаться удачей, ведь приговоренных к смерти лечат перед исполнением приговора, этот милосердный, но, с другой стороны, циничный обычай и сейчас еще существует во многих странах. Однако в отношении медведей таких правил нет. Тем не менее в график съемок внесли небольшое изменение просто потому, что вид у медведя был неважный. Привезли ветеринара, медведь получил лекарство и пару укрепляющих уколов. Дело в том, что зверь со свалявшейся шерстью и гноящимися глазами был недостаточно достойным противником Румму Юри.
Вообще эту смерть готовили тщательно, чтобы вышел действительно потрясающий номер. Мадис Картуль консультировался со специалистами (каких только специалистов нет на свете!) и узнал от сведущих людей, что для цветного фильма применение обычного револьвера не лучший вариант. Более впечатляющий результат достигается при помощи капсюля, который крепится в шерсти медведя, соединяется проводами с источником тока и в нужный момент взрывается. Такой способ применяют и тогда, когда нужно имитировать расстрел людей. Правда, с небольшой, но существенной разницей: под капсюль подкладывается стальная пластинка, так что осужденный на смерть получает только терпимый удар. Взрыв капсюля в высшей степени эффектно вырывает куски шинели или рубахи, и зрители, заплатившие в кассу деньги, получают за них потрясающее зрелище. Не имеет значения, веселое или грустное это зрелище. Таким образом можно сохранить жизнь и медведю — нужно только раздобыть подходящий кусок медвежьего меха, под который укрепить предохранительную пластинку; однако медведя в зоопарке списали, а в качестве домашнего животного никто из кинодеятелей заводить медведя не собирался. Идея спасения зверя не нашла приверженцев, а заступничество Мати не приняли всерьез, поскольку именно ему были поручены обязанности палача. Ведь когда сам должен убивать, мысли о милосердии возникают скорее. Вообще последнее время над Мати многие посмеивались, потому что Вероника позволяла себе намеки на его отношения с парой Марет — Мадис, затрагивающие мужскую честь Мати. Марет его избегала, а Мадис и раньше не обращал на него внимания. Одним словом, проект помилования поддержки не получил.
Но вспомним же наконец об истинном герое фильма! Как по сценарию должна была свершиться расправа над Румму Юри? Следует признать, что в достаточной степени драматично. Собственно говоря, именно такие сцены и происходили в эпоху раннего средневековья. Говорят, в одном из подвалов замка Курессааре содержался медведь, жертвы сбрасывались туда через потайной люк; маловероятно, что в прошлом веке могло происходить нечто подобное; впрочем, как заявил товарищ Синиранд, фильм не претендует на бытовую и историческую достоверность. На философскую — это дело другое! Да и Румму Юри, дескать, собирательный образ, художественное обобщение судеб и характеров народных мстителей. Мадис не стал с ним спорить просто потому, что решил снять сцену с медведем как сон Румму Юри…
Итак, по сценарию, Румму Юри должен провалиться в медвежий подвал, но, разумеется, он и там не теряется, а убивает зверя наповал из револьвера, подаренного ему влюбленной барышней.
Тут уж Хелле разошлась вовсю — эта сцена вполне удовлетворила ее страсть к мистике и жажду ужасов, — она разделала старый подвал для картошки по всем законам thriller'a, получилось настоящее страшное подземелье. Мадис не препятствовал ей, позволил даже кости на полу разложить (почему бы Юри не увидеть во сне кости?).
Перед Мати стоит довольно сложная задача, но после неудавшегося протеста он, как видно, подчинился. Провел проводку, замаскировал ее, рассчитал нужный заряд. Он пи с кем не вступал в разговоры и, по-видимому, смирился с обстоятельствами. Пожалуй, даже более того, потому что в последнее время на его лице часто появлялась странная улыбка.
Больше всех забот было, как всегда, у Мадиса Картуля. Набегавшись за день, вечерами он, лежа в своем номере, часами пялился на потолок — белый прямоугольник с пропорциями киноэкрана, tabula rasa. Сцена убийства медведя не являлась особой проблемой, ломать голову приходилось над тем, что предшествовало этой сцене. Никак не удавалось вдохнуть жизнь в последнюю сцену с баронской золовкой и Юри. А это была очень важная сцена. Девушка предоставляет Юри возможность спастись, но он отвергает эту возможность, хотя понимает, что едва ли выберется из замка живым. Конечно, он не опасается этой медвежьей ерунды (это же просто сновидения), однако ему известно, что вот-вот в замок должен прибыть настоящий родственник барона, хорошо известный в петербургском обществе, любимец батюшки-царя. За Юри уже идут по пятам, наверняка догадаются поискать его и у этой доброй девушки. Надо немедленно спасаться, бежать вместе с девушкой, но Румму Юри не пристало бежать вместе с дворянкой, это никак не сообразуется с его мужской гордостью, гордостью разбойника с большой дороги. И в самом деле уйти невозможно, это понятно даже Мадису Картулю, ведь, в конце концов, он же не пародию на народного героя делает, все изменения он хочет внести только во имя реализма, только для правдоподобия. Мадис Картуль отнюдь не пародист.
Так вот Мадис и пялится в потолок, и, когда Марет звонит ему и сообщает, что чай готов, он без лишних слов бросает трубку.
В левом углу на потолке показывается Альдонас Красаускас, вот он приближается почти к самой люстре, к этому засиженному мухами сооружению, прямо перед носом у него развеваются красные бархатные портьеры. За ними дверь, он сейчас ее откроет, чтобы войти в комнату Элеоноры. Эта тихая кроткая девушка влюбилась в Румму Юри, она знает, кто он такой, и тем не менее хочет его спасти.
Сквозь дверь доносятся звуки фортепьяно. Не слишком искусно играет симпатичная темноглазая девушка «Лесного царя» Шуберта, нервно и проникновенно звучат глухие соль-минорные трезвучия, сейчас должна прозвучать роковая короткая фраза, предвещающая недоброе.
Юри распахивает дверь, застывает на пороге. Аккорд обрывается, наступает тишина. Рояль покрыт зеленым, как мох, бархатным покрывалом, длинная бахрома украшена деревянными бусинками. Эти деревянные бусинки покачиваются на сквозняке, дрожат, постукивают… Некоторое время они будут продолжать покачиваться, потому что Мадис Картуль чувствует, что Румму Юри не может сейчас произносить текст, который значится в сценарии. Зачем и как должен он кричать в лицо прелестной девушке, играющей Шуберта, эти оскорбительные патетические слова? В чем эта девушка виновата? Дернуло меня выбрать такую симпатичную, мысленно клянет себя Мадис. Но что делать, что же делать? Самым лучшим, но, к сожалению, самым недостоверным было бы для Юри бросить свое кредо (назовем это так) в лицо барону. Он должен дойти до крайности, Румму Юри, разумеется, но до крайности не из-за критического положения, а из-за чего-то другого, ведь критическое положение — это самая сущность Робин Гуда, именно то, что для него характерно. Что-то должно Румму Юри глубоко задеть, потрясти до глубины души. А если бы он каким-то образом узнал об отношениях барона и Маре?.. Да, тут рядовой человек вполне может потерять голову, но Румму Юри не из этой породы. Да и не стоит из головореза делать несчастного влюбленного, ведь до сих пор Мадис показывал их отношения под другим углом: Маре была для героя прибежищем отдохновения и успокоения, а не объектом страсти.
Мадис хочет привычным движением подтянуть штаны, но на нем только трусы… Что же, в самом деле, может взбудоражить этого разбойника? А что-то обязательно должно его взбудоражить, иначе он не закричит. Может быть, музыка? Шуберта ведь исполняют в том мире, куда ему, непутевому бродяге, никогда не попасть, — в мире слабоосвещенных салонов и изысканных комплиментов, где мужчины во фраках пьют шампанское, а прекрасные дамы, полузакрыв глаза, наслаждаются музыкой. Музыка, конечно, не оставляет Юри равнодушным, но она, скорее, навевает грусть, может быть, приводит в умиление, как пастушонка у Таммсааре, который благоговейно слушает церковный колокол. Прекрасное, чистое чувство, но Румму Юри не впечатлительное дитя, а вор и грабитель с большой дороги. И в конце фильма сентиментальность вроде бы не к месту.
И все же! Пусть Юри входит не сразу, пусть сперва послушает немного за дверью, походит по коридору, поразмышляет… Пускай заглянет, приоткрыв глаза, в каминный зал, вид которого должен разозлить его. По капризу баронессы он обставлен в крестьянском вкусе: там кросна и деревянные кружки для пива, на стене висит волынка, одним словом, полно всяких прялок и скалок. (На лице Мадиса вдруг появляется еще одна морщинка — Рейн подлизывается к Карлу-Ээро! Тут уж добра не жди!) А за дверью зала с прялками-скалками стоят две большие, в человеческий рост, куклы в национальной эстонской одежде: бабка и дед. Конечно, Румму Юри слова «национальная одежда» ничего не говорят, для него это просто двое крестьян в воскресном наряде, к примеру, собственные мать и отец. Он мог бы как следует рассмотреть этих кукол — они стоят так смиренно, совсем как два привратничка, понурив головы, глядя в пустоту. И если бы они заговорили, то сказали бы что-нибудь вроде: «Так точно… Как господа прикажут…» Но и сюда мог бы доноситься «Лесной царь», и роковая фраза могла бы уже прозвучать. Какое все это вместе взятое окажет влияние? Да, вроде бы недурно, эта сцена «работала» бы в фильме славно, как говорит окончивший киноинститут Рейн. И все же чего-то не хватает, чувствует Мадис Картуль. На душе у Румму Юри кошки скребут, а требуется совсем другое, тут нужен перец, нечто такое, что бросится в голову, от чего он станет безрассудным.
Мадис ищет спички, не обнаруживает их на тумбочке, выходит на балкон. Последнее время опять стал много курить, хоть ему и нельзя; на балконе есть пепельница, спички и сигареты.
Мадис закуривает и садится на влажный от ночной сырости табурет. Город погасил огни. Только возле гостиницы оживление. На бархатисто-черном асфальте маленький, самой первой модели «Запорожец» пытается втиснуться между черной «Волгой» и шикарным «мерседесом». Места мало, поцарапать нельзя. Как бестолковый жучок, лавирует он взад-вперед, взад-вперед. Мадис полагает, что между ним и горемычным вертуном, дотошным напористым карапузом, есть что-то общее. Ты, Мадис, тоже хочешь найти себе местечко, думает он. Но кино обойдется и без тебя, да и пространства маловато. Пристраивайся сбоку, где-нибудь в темном переулке, дружок, там, где какая-нибудь бродячая собачонка может справить малую нужду на твою телегу… Но настырный карапуз не сдается, он продолжает свои попытки…
Пойду-ка я лучше к Марет, решает Мадис.
К счастью, Марет не спит. У нее под колпаком еще довольно теплый чай. Она вяжет. Воплощенная верная ожидальщица.
— А ты почему не спишь?
— Что-то сон не идет… — вздыхает Марет.
— И ко мне тоже, может, вместе веселей будет.
Они пьют чай. Марет смотрит на Мадиса, тихо вздыхает.
— Очень ты подходящая для Румму Юри: хорошо умеешь ждать, — пытается пошутить Мадис, но Марет не смеется.
Вскоре они гасят свет.
— Я тревожусь о Мати, — только в темноте решается произнести Марет.