В электричке они поссорились. Ссора возникла из пустяков, но, как это всегда у них бывало, наворотилось много лишних грубых слов, причина ссоры тотчас же была забыта, а злость осталась. Минут за десять до станции Анатолий сказал:
— Давай, Варька, сделаем, чтоб старики не заметили. А то, честное слово, неловко получается: вечно приезжаем поругавшись…
— Подумаешь, — сказала Варя. — Перед своими давить фасон. Пусть знают. Я не умею лицемерить, как ты.
— При чем тут лицемерие? Может, я просто огорчать их не хочу. Или, может, мне стыдно…
— Стыдно? — она повернула к нему красивое осатанелое лицо. — Тогда надо было жениться на другой. Впрочем, ты еще успеешь.
— Дура, — сказал Анатолий. — Вот дура.
— От такого же и слышу.
И все началось сначала, по второму разу.
День был субботний. Покуда они шли от вокзала к родительскому дому, по дороге попадались знакомые. Шли парни из РТС, кое с кем из них Анатолий и Варя учились когда-то в поселковой школе.
— Алё, Толька! — закричали парни еще издали.
Поравнявшись, они посмотрели годовалую дочку, которую нес Анатолий, стрельнули у него сигарет и пошли своей дорогой.
— Они тебя совершенно не уважают, — сказала Варя.
Он не стал ничего отвечать.
— Вообще, мильтонов мало кто уважает. Хорошо еще, что ты форму не носишь. Стошнить может от вашей формы.
— Зарплату приношу — не тошнит, — сказал Анатолий миролюбиво. — Брось, Варька, ей-богу, надоело…
— Ты не можешь мне запретить высказывать свои мысли.
— Да я не запрещаю. Я прошу.
— А попрекать меня своей зарплатой тоже не имеешь права. Вот после курсов поговорим, кто больше будет домой приносить.
Он видел, что Варя завелась надолго. Они всегда приезжали в поселок поругавшиеся. Матери он не стеснялся, матери он ни в чем не стеснялся, а отца было совестно. И теперь еще, как назло, эти чертовы парикмахерские курсы. Отговорить ее не удалось. На все его доводы она отвечала, что это очень хорошая специальность — делать людей красивыми.
— Ты возишься круглые сутки с жульем, считается благородная профессия. А мои клиенты будут порядочные люди. И заработок подходящий.
— Чаевые, — подсказывал Анатолий.
— Зависит от точки зрения. Для кого — чаевые, а для кого — благодарность за душевное отношение. Вообще, хорошенькая женщина имеет право получать подарки. Ты мне цветы когда-то приносил?
— Но я же потом на тебе женился.
— Ну, знаешь! Если из-за каждого букета выходить замуж…
Спорить с ней было бессмысленно. Он либо терялся, либо выходил из себя и только усилием воли сдерживался, чтобы не ударить по ее нарядному лицу. Иногда ему казалось, что она ждет, чтобы он ее ударил. Ей нужно зачем-то, чтобы он оказался негодяем. Ссоры их заходили так далеко, что и вспоминать было тошно. Варя никого не стеснялась, ей было море по колено, когда она злилась, присутствие свидетелей даже как будто вдохновляло ее.
Из-за этих проклятых парикмахерских курсов придется сегодня просить стариков, чтобы они взяли к себе месяца на три Иришку. Мать скажет: хорошо, пожалуйста, раз нужно, чего там, где трое, там и четверо. А отец ничего не скажет, закурит, подвигает желваками, поглядит вверх, в потолок…
Когда они подошли к дому, мать стирала на крыльце, а младший брат Витька — поскребыш — носился за оградой на трехколесном велосипеде.
— Тю! — закричал Витька. — Варюха опять покрасилась!..
Открывая калитку, Анатолий вспомнил, что и на этот раз не захватил им никакого гостинца. Он всегда вспоминал об этом, открывая калитку. Вот свинство. Хоть бы Варе когда-нибудь вскочило в голову. Постоянно получалось, что именно в дни приезда, раза два в месяц, он ходил без денег. Хозяйство у них в городе велось как попало. Иногда приезжала из поселка мать, привозила на милицейском газике мешок картошки со своего огорода, капусту, огурцы. Елена Ивановна вздыхала, глядя на жизнь сына, ее расстраивал беспорядок в доме, она говорила невестке:
— Я тебя, Варя, совершенно не понимаю. Почему у вас не хватает денег до получки? Как же другие-то люди живут?
— Может, у них запросы меньше, — усмехалась Варя. — Вы, мама, не можете этого понять.
— Почему же, интересно, я не могу? — обижалась Елена Ивановна; голос ее густел: обиженная, она всегда разговаривала басом.
— Потому что, мама, вы свою жизнь уже отжили. И время было другое. Вам кажется, что самое главное — набить желудок. А мы с Толиком смотрим иначе. Мы лучше будем голодные…
— Я ему третьего дня белье стирала, — перебивала Елена Ивановна, — у него кальсоны все рваные. И носки тоже.
— Ну и что?
— Неудобно все-таки. Женатый человек. Офицер, В институте учится…
— А он в институт в кальсонах не ходит. И вообще, мама, позвольте нам жить, как нам нравится.
— Грубиянка ты, — подымалась Елена Ивановна.
— Спасибо за комплимент, — отвечала Варвара, выкладывая привезенную картошку в авоськи.
От мужа Елена Ивановна старалась скрыть, что помогает сыну, но делала это неумело, и Василий Капитонович догадывался: из дому исчезал то отрез, выданный ему на брюки, то пара белья, а то вдруг оказывалось, что не дотянуть до дня зарплаты. Поблажки эти сердили Василия Капитоновича, он никак не мог взять в толк, почему сын, старший лейтенант милиции, здоровый парень двадцати семи лет от роду, должен доить своих родителей. Но говорить с ним об этом Василий Капитонович не решался, а выпив, привязывался к своей жене, виня ее за баловство.
— Ну чего ты меня-то мучаешь? — басила Елена Ивановна. — Посмотри лучше на мои руки, все пошли пупырьями, нервы уже не выдерживают.
— Пускай больше сюда не ездят, — говорил Василий Капитонович.
— А ты скажи им! Чего ты ко мне-то вяжешься? Твой же сын, как и не мой.
Лукин бывал изредка в городе по делам службы, но к сыну домой не заходил. Сноху свою терпеть не мог, да заодно не любил и всю ее семью. Варькиного брата пришлось сажать в тюрьму за украденный в Доме культуры баян; Варькина мать курит, как мужик, горластая баба, нарожала от трех мужей кучу детей — пять девок, одна красивей другой, да еще двух парней; с парнями этими постоянная морока, и Василию Капитоновичу — местному начальнику милиции — другой раз бывает совестно смотреть людям в глаза; породнился с семейкой, спасибо большое Анатолию. Когда пришли с обыском за баяном, теща Анатолия подняла такой крик, что сбежалась вся улица. Баян лежал в сарае, закиданный дровами, теща сказала, что сами милицейские его туда и подбросили, им за это премия идет.
В городе Василий Капитонович виделся с сыном только в Управлении.
Старший Лукин заглядывал в ту комнату, где работал Анатолий, и громко говорил:
— Привет молодежи!
Здесь еидели трое оперуполномоченных. Они все подымались, когда появлялся в дверях старик Лукин, он молодцевато обходил их, сверкая насмешливыми глазами, и крепко пожимал им руки.
— Стараемся? — подмигивал он. — Давайте, давайте, товарищи дорогие! У вас грамотуха посильнее, чем у нас…
Молодые люди приветливо улыбались подполковнику Лукину, но Анатолий старался как можно скорей тактично оттеснить его в коридор, боясь, что отец как-нибудь глупо, старомодно пошутит.
В коридоре яркие глаза Василия Капитоновича гасли, он смотрел в потолок и спрашивал:
— Как зачеты?
— Сдаю понемногу, батя.
— Иришка здорова?
— Здорова. Ты чего, пап, приехал? Отчет привозил? У вас, говорят, три кражи висят нераскрытые…
— Вот ты приедешь на выходной в гости и раскроешь.
Общность работы не сближала их. Они смотрели на свое дело по-разному. В споре Василий Капитонович легко раздражался, багровел, грубил, говорил сыну «вы», обращаясь к нему во множественном числе:
— К вашему сведению… Вы не в-курсе вопроса… Нахалы вы!..
Елена Ивановна разнимала их:
— Будет вам! Надоели. Сцепились, как два петуха. Сын, улыбаясь, умолкал сразу, а отец еще долго гневно бормотал:
— Вот так… По рогам вам надо дать…
В этот приезд, как только Анатолий с Варей вошли за ограду, Витька подкатил на трехколесном велосипеде и радостно завопил:
— Тю! Варюха опять покрасилась!
— По шее получишь, — сказала ему через плечо Варвара, целуя Елену Ивановну.
— Где батька? — спросил Анатолий.
— В бане, сейчас придет.
Пока мать хлопотала по хозяйству, он вышел в палисадник поклевать на грядках клубнику. В родительском доме он чувствовал себя мальчишкой. Не прошло и десяти минут, как они уже носились с Витькой по двору, наводили друг на друга, прицеливаясь, указательные пальцы, орали: «Ба-бах! Ба-бах!» — и падали замертво.
Варя помогала Елене Ивановне накрывать на стол. Когда вот так собиралась вся семья и невестка вела себя без фокусов, Елена Ивановна бывала счастлива. Ей хотелось, чтобы у всех у них был достаток — харчи, одежда, квартира, а если всего этого будет вдосталь, то не может не быть и счастья. Она росла когда-то в огромной нищей семье — их было одиннадцать душ детей, какого только горя не пришлось ей хлебнуть — и считала с тех пор, что все беды в семьях исключительно от нужды, от нищеты.
Василий Капитонович пришел из бани, когда стол уже был накрыт к ужину.
— Здравствуй, сноха! — сказал он с порога. — Зови мужиков, голодные, наверное, как черти… Леля, — обернулся он к жене, — дай на полбанки, ко мне сын приехал.
В магазин пошли вдвоем с Анатолием.
Им было приятно сейчас идти по поселку, где все знают их. Оба высокие, крепкие, лобастые; у отца седая голова, синие, как порох, глаза. Он уже успел в бане выпить полтораста граммов, и теперь все в нем играло и требовало ответа.
— Ты в магазин не заходи, — сказал сын. — Неудобно все-таки…
— Глупость, — сказал отец.
В очереди за водкой стояли плотники ремстройконторы, работяги из промартели, всего человек десять. Ленька Каляев, застенчивый пьяница, раза два в год сидевший по нескольку суток в камере, увидев Лукина, приветливо заулыбался.
— Я немножко, Василий Капитонович, — сказал он. — С получки.
— У тебя каждый день получка, — сказал Василий Капитонович. — Завтра Ритка прибежит жаловаться.
— Не-е, — заверил Ленька. — Я ей деньги снес. А это — халтура, погреб копал одному человеку.
Когда подошла очередь, Василий Капитонович протянул сыну три рубля, тот отдал их продавщице и взял бутылку «Московской», а на остальные — сигареты.
За ужином все шло гладко, покуда Варя не сказала:
— Мы хотели, мама, попросить вас взять Иришку. Я на курсы поступила.
Елена Ивановна испуганно посмотрела на мужа и спросила загустевшим голосом:
— На какие курсы?
— На парикмахерские. Дамских мастеров в городе совершенно не хватает.
Василий Капитонович смотрел в потолок.
— Три месяца обучения, — сказала Варя. — Очень серьезная программа: укладка, окраска, завивка. Отличников даже посылают на практику в косметический кабинет…
— Значит, теперь будете оба с образованием? — спросил Василий Капитонович.
Он налил себе полную стопку и выпил один.
— А деньги, — сказала Варя, — мы двадцатого будем привозить. Главное, конечно, попасть после курсов в хорошую точку. Куда-нибудь в центр города, например возле ДЛТ или Пассажа.
— Сунуть придется? — равнодушно спросил Василий Капитонович.
— Ну, почему непременно «сунуть»? — сказала Варя. — Можно позвать человека в гости, красиво принять… Вот только надо расплатиться за шифоньер. Когда у нас последний взнос, Толик?
— Не помню, — сказал Анатолий; раздраженно, сбоку, он взглянул на отца.
— Ты никогда ничего не помнишь, — сказала Варя. — В конце концов, я тоже человек. Ничего, кроме пеленок, не вижу…
Она заплакала, вскочила из-за стола и побежала в другую комнату.
Анатолий поднялся вслед за ней.
— Иришку мы возьмем, — торопливо сказала Елена Ивановна. — А ты чего молчишь? — спросила она Василия Капитоновича.
— Надо взять, — сказал он, наливая себе еще стопку. — Парикмахерское дело серьезное. Теперь стричься будем по блату.
— Можешь не иронизировать, — сказал Анатолий и вышел из комнаты.
Елена Ивановна принялась убирать со стола.
— И на самом-то деле трудно им, — сказала она. — В городе, Вася, жизнь дорогая. Мы с тобой никуда не ходим, а они люди молодые. В кино сходить и то рубль на двоих, а еще захочется в буфете лимонада выпить. Одеться надо, обуться. Смотри, как Толик оборвался…
— А ты б взяла мой костюм, отдала. По поселку можно в трусах бегать.
— Все злишься, — сказала Елена Ивановна. — Пил бы меньше.
— А это мое дело. Я на свои пью.
— Виновата я, что ли, раз у них такое положение — ребенка не с кем оставить.
— А чего ж, — сказал Василий Капитонович, — пошла бы к Варьке в домработницы.
Он встал, притворно потянулся и зевнул.
— Вася, — жалобно сказала Елена Ивановна, — гуляет она, по-моему. Кольцо видел у нее новое на руке?
— Не приметил, — соврал Василий Капитонович.
— Когда вы ходили в магазин, я спросила, откуда кольцо, она говорит — подруга подарила. Где ж это бывают такие подруги? И сумочка у нее новая… Поговорил бы ты с Толиком.
— Пусть сами разбираются.
— Отец все-таки.
— А он меня не спрашивал, когда женился.
Надев плащ, Василий Капитонович пошел к дверям.
— Вася, — еще раз жалобно обратилась к нему жена. Он остановился вполоборота к ней и вскинул глаза к потолку. — Думаешь, я не понимаю, с чего ты стал вино пить? Через Варьку и пьешь…
— Ладно, — сказал Василий Капитонович. — Будет. Поговорили.
— Ну и кому ты этим доказываешь? — спросила Елена Ивановна. — Выведут на пенсию прежде времени. А нам еще Витю подымать надо… Вася, не ходи в чайную. — Она дотронулась до его локтя. — Слышишь, Вася…
Он ничего не ответил и вышел.
На улице было темно. Светились окна Дома культуры, оттуда доносилась музыка — там заканчивались танцы.
В этом поселке Василий Капитонович работал десять лет. Он уже давно понял, что здесь ему дослуживать свою службу до конца. Вся жизнь его прошла вокруг города, то в одном сельсовете, то в другом, он никогда не жаловался на свою судьбу. В городе ему бывало неуютно, он чувствовал себя там ничтожным человеком, от которого ничего не зависит. Да и не понимал он городских людей, их интересы были далеки ему.
Последние годы ему приходилось сильно напрягаться, чтобы поспеть за тем, что происходит вокруг. Многого он не мог постичь, и это его изумляло, а порой раздражало. Вся его прошлая жизнь представлялась ему сейчас стройной и последовательной; люди, с которыми доводилось когда-то встречаться и работать, казалось, были чище и лучше, и даже пороки их выглядели интересней.
У него было слишком мало слов, чтобы выразить свои сложные чувства и мысли, поэтому нетерпеливым собеседникам чудилось, что он ограниченный, грубый и темный человек. Начальство уже давно поставило на нем крест и даже немного стеснялось его — он это видел и не испытывал зависти к молодым работникам.
Прожив в поселках всю свою службу, Василий Капитонович часто ездил по окрестным деревням — райком посылал его уполномоченным при всякой кампании, — и в качестве уполномоченного он совершал множество ошибок, зная при этом, что он совершает ошибки; он шел зачастую против своей мужицкой совести, требуя от людей то, чего они не могли дать; сердце его болело от того, что он видел в избах и на поле, и, чтобы заглушить эту боль, он ожесточался. Ожесточиться ему было проще, нежели другому человеку, ибо по роду своей милицейской работы он должен был часто бывать жестким.
Однако когда пришло время и наступила возможность списать свои ошибки и начать жить иначе, Василий Капитонович уже окостенел, ошибки эти стали дороги ему, он не хотел отказываться от них и с презрительным изумлением наблюдал тех работников, которые с легкостью, даже с какой-то залихватской покаянной гордостью зачеркивали все, чем жили и за что получали зарплату прежде.
У этих работников, думал Василий Капитонович, получалось так, что они и тогда были правы, а теперь тоже правы. Выходит, всегда их верх, с горечью думал он.
Не было никакой логики в том, что он думал, и в спорах с сыном он терпел поражение. Анатолий беседовал с ним снисходительно и вяло, как это часто принято у молодых людей, когда отжившие свой век старики донимают их пустыми разговорами.
Сила была на стороне Анатолия. И не только потому, что отец был гораздо невежественней его, а просто время для Анатолия сложилось иначе, удачней: его еще ничем нельзя было попрекнуть, не лежало на нем никакой вины, и он пользовался этим вовсю, видя в этом свою личную заслугу.
— Ты бы, батя, помалкивал, — ласково говорил он. — Наломали вы дров порядочно.
— Никому не секрет! — горячился Василий Капитонович. — Наломали. А к вашему сведению, порядка больше было.
— Да какой же это порядок, батя, когда ты сам рассказывал, что в деревнях от голода пухли? Тогда ты молчал?..
— А я вам дословно повторяю — работали честней! Партийное слово даю — честней!.. Воровали меньше. Боялись. Мелких жуликов было погуще, а таких карасей, каких сейчас ОБХСС хватает, мы сроду не ловили.
— Не до того было. Вам всюду враги народа мерещились.
— Я лично их не касался, — свирепел Василий Капитонович: ему осточертели эти попреки. — Я ворье сажал… А пусть мне сопляки пояснят, зачем я нынче с председателем райпотребсоюза Блиновым должен здороваться за ручку? Почему мы с ним вместе на активах сидим? Он, сволочь, народное добро расхищает, на нем пробы негде ставить!.. Могу я его арестовать?
— Должен.
— А кто мне даст санкцию? Я пришел к секретарю райкома, он говорит: ты не тронь Блинова, мы на него по партийной линии воздействуем. Ты, говорит, товарищ Лукин, с коммунистами поаккуратней. Работать надо с людьми, товарищ Лукин, воспитывать их!.. А не спрашивает меня секретарь, хочу я быть с Блиновым в одной партии или не хочу!
— Зря расстраиваешься, — сказал Анатолий. — Теперь-то будет попроще. Не таких орлов берем… Это уже пройденный этап.
— А почем я знал, что он будет пройденный? Я на том самом этапе жизнь оставил… Выходит, зря, что ли?
И действительно, сын был прав: Блинова вскорости арестовали — приехали из Управления и взяли, — но Василий Капитонович не мог простить себе, что смолчал тогда в райкоме. Смолчал, потому что боялся перечить секретарю. А боялся потому… Да стоит ли объяснять, почему он боялся! Сколько раз он давал себе слово поступать так, как велит его совесть, сколько раз убеждался в том, что если бы поступал в свое время по совести, то потом оказалось бы, что именно эти поступки и были государственно верными. Долго его приучали отличать свою точку зрения от государственной, словно в его личной точке зрения непременно есть что-то зазорное, шкурное, и он на самом деле стал стесняться своей точки зрения, полагая ее слишком мелкой.
Нынче времена изменились — Василий Капитонович это видел, — но его огорчало, что изменения эти произошли без активного его участия.
Хотелось ему внушить свой жизненный опыт сыну, но не умел Василий Капитонович этого сделать, не хватало ни слов, ни терпения.
И сейчас, идя по темной улице поселка, он горевал, что сын отламывается от него все сильней, все дальше — Варька уводила его в сторону. Поделиться своим отцовским мужским горем было не с кем, и стал Василий Капитонович полегоньку попивать, сперва из-за Варьки, а потом уж без особых причин, только для того, чтобы утвердиться в своей обиде. Да и чувствовал он себя выпивши вольнее, ему казалось тогда, что он пронзительней понимает окружающую его жизнь.
Проходя мимо освещенных окон чайной, он различал в папиросном дыму фигуры людей, стоящих у высоких столиков.
Неподалеку, на улице, прохаживался милиционер.
Заходить в чайную Василий Капитонович не стал, хотя мог свободно сделать это: посмотреть, кто, как и на какие шиши пьет, милицейскому работнику всегда полезно. Но сейчас он был расстроен приездом сына.
Подойдя к милиционеру, Василий Капитонович сказал:
— Ты вот что, Савчук. Добеги до квартиры Леньки Каляева. Он давеча брал в магазине пол-литра. Погляди, не шумит ли на детей.
Милиционер тотчас же быстро ушел, а Василий Капитонович побродил еще немного, записал на всякий случай номера грузовых машин, остановившихся подле Дома культуры, — на машинах приезжали беспокойные солдаты из далекого стройбата на танцы, — прошел мимо трех магазинов, вглядываясь в полутьму, на месте ли сторожа; и всю дорогу, не переставая, думал, что с сыном надо серьезно поговорить насчет Варьки.
Когда он вернулся домой, все уже спали.
Посидев на кухне, Василий Капитонович попил теплого чая с не остывшей еще плиты, просмотрел на ночь газеты. Потом выпил лекарство от сердца и улегся в постель.
Среди ночи его разбудила жена.
Он сел на постели, еще не соображая, о чем речь.
— Ругаются, — прошептала жена.
Из соседней комнаты доносились голоса: громкий, злой — Варькин и сдавленный — Анатолия.
Василий Капитонович нащупал в темноте пачку сигарет, лег и закурил.
Курево в темноте было безвкусное.
Ссора за стеной не унималась.
— Вася, — прошептала жена. — Не случилось бы чего…
— Спи, — велел ей Василий Капитонович.
Они лежали рядом. Он слышал, как дрожало ее плечо.
— Срам-то какой, — сказала она.
Заплакала Иришка. Хлопнула дверь из соседней комнаты в кухню.
Он поднялся и, как был, в кальсонах, пошел на кухню.
Анатолий стоял спиной и мыл над раковиной лицо. Когда он обернулся и увидел отца, один глаз у него стал испуганный, а вторую щеку вместе с глазом он прикрыл рукой.
Василий Капитонович ничего не сказал и сел за кухонный стол.
Анатолий снял левой рукой с вешалки пальто, накинул его на плечи, потом наклонился и стал шнуровать полуботинки.
— Далеко собрался? — спросил Василий Капитонович.
— В город.
— Первый поезд в шесть утра. А сейчас ночь.
— Я на вокзале пережду.
— Так, — сказал Василий Капитонович. — Интересные новости.
Анатолий сунул руку в задний карман брюк, вынул пистолет и протянул отцу.
— Я с ней жить не буду, — сказал Анатолий рыдающим голосом. — Шлюха она.
— Это точно? — спросил Василий Капитонович. Ему было и жаль и противно смотреть на сына.
— Пойми меня, папа, — сказал Анатолий торопливо, захлебываясь, словно отец уговаривал его. — Я уже давно заметил. Чужая она. Я вас огорчать не хотел… Она с кем попало шляется. Прихожу с работы, в пепельнице лежат окурки «Казбека», а я «Север» курю. Я сперва курил «Беломор», она говорит — не по средствам… Я спрашиваю, откуда «Казбек»? Она говорит, управхоз приходил, я проверил управхоза — у него сигареты…
— С сигаретами, — сказал Василий Капитонович, — бывают перебои.
— Да что ты мне рассказываешь! — рассердился Анатолий. — А кольцо откуда у нее? А сумка?..
Забывшись, он снял руку со щеки. От правого глаза до подбородка щека была расцарапана.
От стыда и отвращения Василий Капитонович отвернулся.
— Уйду, — сказал Анатолий. — Я за себя не ручаюсь… Лучше уйти. Уйду, и дело с концом. Она нам чужой человек, папа. Она меня доведет… Из-за нее у меня в университете три экзамена не сданы.
— Могут отчислить, — сказал Василий Капитонович.
— Вполне! — почему-то с радостью согласился Анатолий. — И работа в голову не лезет. А наше дело, папа, знаешь, какое?
— Ваше дело я знаю, — сказал отец.
Он поднялся со стула.
— Куда ты? — спросил сын.
— К матери. Досыпать.
Подтянув на впалом животе кальсоны, босой, с зазябшими ногами, он повертел в руках пистолет, поло жил его на стол и пошел из кухни.
Укладываясь подле жены, Василий Капитонович неловко погладил ее по остывшему круглому плечу.
— Ну как, Вася? — прошептала Елена Ивановна.
— Все в порядке, — сказал он.
— Поговорил с ним?
— Ага. Беседовали. Спи, Леля.
— Спасибо тебе, Вася. — Она поцеловала его в висок. — Никогда я никого не любила, кроме тебя.
Он скрипнул зубами и еще долго не мог заснуть,
Утром в кухне пили чай.
Анатолий вышел из комнаты с перевязанной щекой. Варя держала на коленях ребенка и поила его с ложечки теплым молоком. Витька убежал в школу.
— Значит, насчет Ириши мы договорились, мама, — сказала Варя. — В среду Толик привезет ее.
— Я, наверное, бюллетень оформлю, из-за флюса, — сказал Анатолий. — Если в городе не дадут, попрошу здесь в больнице. Батя поможет.
Василий Капитонович ничего не ответил. Он пил чай.
Сын поглядывал на него украдкой. Ему было совеетно за все, что произошло на глазах у старика, и хотелось сказать ему, что больше это никогда не повторится. В конце концов, он хозяин в доме. И никаких парикмахерских курсов он не потерпит.
Когда собрались на вокзал, Елена Ивановна вышла провожать их на крыльцо. Сверток с пирогами она положила сыну в портфель.
— Туфли у тебя нечищеные, — сказала Елена Ивановна.
— Ну что ты, мама, вечно привязываешься ко мне с туфлями, — сказал Анатолий. — Почищу в городе.
— Удивительный вы человек, мама, — сказала Варя. — Как будто у людей нет других интересов, кроме туфель.
Они пошли к автобусу, Анатолий нес дочку, Варя — портфель.
В комнате, у окна, стоял Василий Капитонович. Глядя им вслед, он громко произнес:
— Сопляк. Вот сопляк.