В ту ночь дежурил по райотделу капитан Крупилин. Он заступил на дежурство с утра, и к тому времени, когда я заглянул в райотдел, его мясистое лицо уже оплывало от сонливости. Впрочем, со сном у Крупилина был какой-то непорядок: он придремывал внезапно, по многу раз в сутки, при самых неподходящих обстоятельствах. Еще до знакомства с ним мне рассказывали, был случай — Крупилин заснул, допрашивая преступника в следственной камере; заметив, что капитан прикрыл глаза и ровно, покойно дышит, преступник вытащил из папки протоколы допросов, сжевал их и съел.
Возможно, сонливость Крупилина объяснялась какой-нибудь болезнью, хотя — не думаю. По-моему, он просто был фантастически ленив и изрядно ограничен, несмотря на свои четыре курса заочного юридического факультета. Бесчисленно в году его отпускали из нашего поселкового райотдела в город на консультации, на зачетные сессии, однако мало что изменилось в нем за пять лет, кроме того, что в его матрикуле появились подписи профессоров, доцентов и ассистентов. Постепенно он становился тем полуобразованным человеком, которых немало в различных областях жизни. Именно о них кто-то верно заметил, что у них есть высшее образование, но нет среднего…
А зашел я в тот вечер в дежурку райотдела без всякой цели. Прогуливаясь перед сном, я частенько заглядывал сюда — тут порой фокусировалась невидимая жизнь поселка; она была здесь густой, неразбавленной и зачастую горькой. Иногда мне даже казалось, что в дежурной комнате милиции я вижу людей как бы в микроскоп. При этом, естественно, терялась панорамность наблюдения, однако приближались к моим глазам отдельные подробности людских характеров и страстей, словно бы размазанные на предметном стекле и ярко окрашенные для лучшей видимости.
— Добрый вечер, товарищ капитан, — сказал я.
— Привет, — ответил Крупилин.
Он писал что-то, сидя за столом, и, здороваясь, приподнял лишь до половины свои пухлые веки Вия. Лицо его обычно ничего не выражало, кроме скучной служебной озабоченности, но сегодня я отметил, что движения его были не столь уж замедленными.
— Что-нибудь случилось? — спросил я.
Кивнув мне, он снял телефонную трубку и набрал номер.
— Больница? Крупилин. Вторично беспокою вас, Вера Ивановна. Как там пострадавший? Ясно. Думаете, выживет? Мне бы к утру иметь возможность допросить его… Я понимаю, Вера Ивановна. А дробь крупная? Сколько штук? Случайно не знаете, какой номер?..
Покуда капитан разговаривал с главврачом поселковой больницы, старшина Буданов успел рассказать мне, что час назад выстрелом из охотничьего ружья ранен в живот каменщик Зябликовского совхоза, расположенного в пяти километрах от нашего поселка. Личность стрелявшего установлена — совхозный плотник Дунаев. Еще не задержан. На место происшествия выехал лейтенант Головко.
Старшина сообщил мне все это кратко и степенно; пожилой, мешковатый, он был больше похож на деревенского мужика, нежели на милиционера. Однако отсутствие выправки восполнялось у Буданова крестьянской рассудительностью и нелегким жизненным опытом.
Крупилин положил трубку, пописал что-то в тетрадке, затем стронул со стула свое плотное тело и сказал старшине:
— Пропал куда-то Головко, будь он неладен… Давай, Буданов, выводи машину, поедем в Зябликово.
Я попросился с ними.
В милицейском газике Крупилин сел в кабину рядом со старшиной, а я полез в зарешеченный кузов. От них меня отделяла металлическая сетка. Пол в кузове был выстлан железным листом.
Мне уже не однажды приходилось ездить в подобных милицейских машинах, и всегда меня одолевало при этом двойственное чувство: острая жалость к людям, попадающим сюда бесповоротно, и трусливое счастье оттого, что лично я могу в любую секунду выйти отсюда.
Сквозь маленькое зарешеченное оконце в боковой стенке кузова я видел осколок луны — она шла на убыль, — решетка дробила ее на еще более мелкие кусочки. Мир сузился вокруг меня до таких ничтожных размеров, что сам я казался себе в эти краткие минуты пути бесполезно огромным.
По зловонию, проникшему в машину, я понял, что мы приближаемся к месту назначения — Зябликовский совхоз был звероводческим, здесь разводили норок, черно-бурых лисиц и песцов, зверей смрадных до невозможности. Нынче же была у них особо пахучая пора весеннего гона, самцов подсаживали в клетки к нервным от желания самкам, и женщины-звероводы, волнуясь, ожидали, «схватится ли коитус», — от этого зависела их сдельная зарплата.
Машина резко затормозила. На дороге, в свете фар, возник с поднятой рукой лейтенант Головко. Доложив что-то высунувшемуся в окошко Крупилину, он полез в кузов. Мы проехали еще с минуту, затем втроем — Буданов остался в машине за рулем — сошли на дорогу.
Головко повел нас в сторону от дороги, к длинному одноэтажному бараку, темневшему на пригорке.
Я старался делать то, что делали мои спутники: они шагали осторожно, без лишнего шума, и переговаривались короткими тихими словами. Из этих слов я понял, что в бараке на пригорке живет плотник Дунаев. Сюда он и прибежал час назад, после того как выстрелил в каменщика. Лейтенант Головко следил все это время за дверью — потому и не мог позвонить в райотдел, — Дунаев из барака не выходил.
— С ружьем прибежал? — шепотом спросил Крупилин.
— С ружьем, — ответил Головко.
До барака оставалось шагов тридцать. Мы поравнялись с кучей строительного хлама. Крупилин наклонился, подобрал длинный, метра с два, обрезок доски и тихо скомандовал нам:
— Запаситесь и вы: вскинет ружье — выбьем из рук.
Я нащупал круглый тяжелый дрын, вероятно прожилину для забора. Волоча ее по земле, я шел позади Головко, а возглавлял нашу группу Крупилин. Ломоть луны висел над самым бараком, скудно освещая входную дверь, она была чуть приоткрыта внутрь. Мы ступали все тише и осторожней. Когда до двери оставалось шагов пять, из барака раздался грохот. Головко уронил обрезок доски и испуганно метнулся назад, я рванулся за ним, почему-то не выпуская свой дрын из рук. Крупилин же в два прыжка оказался у двери, шибанул ее ногой и вломился во мглу барака.
Мы с Головко замерли, смущенно поглядывая друг на друга и пытаясь определить, очевиден ли был наш испуг. Все это продолжалось мгновенье. Уже в следующую секунду мы тоже были в бараке. Первое, что я увидел, — ружье, прислоненное у самых дверей к изножию нар, и рассыпанные по полу патроны. Сюда еще достигал рахитичный свет луны. Дальше, в полумраке, я различил лежащего на полу человека, над ним наклонился Крупилин, стараясь приподнять его с пола. Человек этот был пьян, он добродушно бормотал:
— Да брось… Чего там… Спать охота…
С нар свешивалась голова мальчишки лет семи. Он быстро, тихо молил:
— Папка! Ну, папка же… Тебе говорят — папка! Я засветил карманный фонарик и мазнул лучом по стенам. Барак, вероятно, был временным жилищем строителей, его поделили дощатыми перегородками на комнаты для семейных, — в такую вот комнату плотника Дунаева мы и ворвались сейчас. Пьяный, упав во сне с нар, Дунаев зацепил ногой ведро, кастрюлю, все загрохотало, и грохот этот почудился нам давеча выстрелом.
Сейчас Дунаев лежал на полу, как жук, перевернутый на спину, и, дурашливо барахтаясь, не давался в руки Крупилину. Пыхтя над ним, Крупилин обернулся к Головко:
— Этот стрелял?
— Этот, — сказал Головко, пытаясь ухватить мотающиеся руки плотника.
— Встать, Дунаев! — закричал Крупилин. — Ты арестован, мы — из милиции!
Только теперь, видимо, до плотника дошел смысл происходящего. Добродушие его мгновенно сменилось бешенством. Он рванул на себя Крупилина и Головко — все трое оказались сплетенными в злобный клубок на полу. Я стоял, загородив спиной ружье и растерянно светя на них фонариком. Мальчишка кинулся с нар поверх дерущихся, завертелся на них вьюном, царапаясь, кусаясь и стараясь повиснуть на руках врагов его отца. С трудом оторвав от себя мальчишку, Крупилин толкнул его обратно на нары. Вероятно, мальчик сильно ушибся — он затих.
Плотника все не удавалось скрутить, его ноги, обутые в кирзовые сапоги, действовали особенно ловко, ими он отчаянно отбивался, юля по полу на спине. И тогда я прижал его ноги к полу.
— Врешь! Не возьмешь разведчика! — хрипел Дунаев.
Втроем мы одолели его наконец. Я-то лишь прижимал ноги Дунаева к полу, все время твердя про себя: он убил человека, он убил человека, а ослепленный яростью, полузадохшийся Крупилин вряд ли искал для себя каких-нибудь оправданий — они ему были не нужны сейчас. И хотя мне было неприятно видеть его искаженное злобой, потное лицо, я старался оправдать и его.
На руках Дунаева щелкнули наручники. Крупилин потащил его к дверям, ухватившись за майку плотника, исполосованную в драке и скатанную к шее. На самом капитане одежда тоже была изодрана: шелковая рубаха и пиджак обвисли в клочьях. Головко нес плотника за ноги, выходной костюм лейтенанта был в порядке, он берег его в драке.
Мы шли к машине, я светил, луч дрожал в моей руке. Позади нас бежал мальчик, он не плакал, а только быстро, подряд повторял:
— Дяденьки, отпустите, дяденьки, отпустите, он больше не будет!
Буданов, завидев нас, подал машину задом, двери кузова болтались на ходу настежь, они были загодя распахнуты. Дунаева ввалили на железный пол. Теперь я понял, почему он молчал и только всхрипывал, покуда его несли из барака к машине: майка, скатанная жгутом, сдавливала его шею.
Он убил человека, снова сказал я себе.
Головко остался в совхозе допросить свидетелей, а мы с Крупилиным забрались в кузов. Буданов повел машину.
Толчки на щебенке привели Дунаева в себя, он заметался по железу, пытаясь подняться на ноги, однако сцепленные наручниками запястья мешали ему. Он грохотал ими по полу, не чувствуя боли, и кричал, что воевал за Родину, что у него награды и что его лично знает маршал Ворошилов. Крупилин встал со скамьи и сел на Дунаева. Распластанный под этим грузом, тот завопил еще яростней, понося Крупилина и стараясь достать до него скованными кулаками.
— Замолчи, гад, — велел Крупилин и, не глядя, наугад, лягнул его ногой.
Под потолком шатающегося на ходу кузова мутно горел грязный тюремный свет, арестованная лампочка маялась за решеткой из прутьев.
По приезде в райотдел Дунаева тотчас увели в камеру. Капитан Крупилин обмыл во дворе над ведром свое разгоряченное лицо, заправил в брюки рваную рубаху — воротник и галстук уцелели, а рукав пиджака болтался в плече на нитках.
Оставив старшину Буданова дежурить, капитан пошел домой переодеться.
— Выясните в больнице состояние раненого, — велел он перед уходом.
Я продолжал сидеть в дежурке. Мне было никак не уйти. Что-то сместилось для меня вокруг — это уже случалось со мной не раз, когда я слишком тесно соприкасался с работой милиции. Я знал, что не засну в эту ночь, и тупо сидел в углу на скамье, словно и меня привели сюда за нарушение правопорядка.
Буданов позвонил в больницу: каменщик Орлов все еще находился в состоянии послеоперационного шока.
— Давайте попьем чайку, — сказал мне Буданов.
Чайник уже давно кипел на электрической плитке. Старшина расстелил подле меня на скамье чистую газетку, принес два граненых стакана, засыпал в них заварку и залил крутым кипятком; дымящиеся стаканы накрыл блюдцем.
— Пусть поднарвет покрепче, — сказал он.
Я спросил у него:
— А у Орлова есть дети?
— Трое. Двое пацанов и дочь. Сегодня отдавал ее замуж, погулял вот на свадьбе. То-то и худо, что дробь угодила на полный желудок. Натощак бы лучше.
— А Дунаева вы знаете? — спросил я.
— Я почти что всех здесь знаю, — сказал Буданов. — С конца войны живу в этих краях. Еще и кладбища тут не было, потому, между прочим, и преступности здесь побольше.
— При чем же тут кладбище? — удивился я.
— А при том, что, пока родных могил нету, пока отца с матерью не захоронил, и земля не родная. Корней в ней нету. И живут тут переселенцы, а им что — они на все облокотились.
— Он что, судимый, этот Дунаев?
— Да нет, не слышно было, чтоб судимый.
Я спросил:
— Выпивал сильно?
— Навряд, — сказал Буданов. — В вытрезвитель его не доставляли. И жена не бегала жаловаться в райотдел. А так-то кто у нас не пьет? Если с головой выпить, то можно. С вами разве не бывает?
— Бывает, — сказал я. — А Дунаев правда воевал разведчиком?
— Разведчиком — не знаю. А так-то все у нас воевали…
Я понимал, что в голову мне приходят вопросы один наивнее и глупее другого: мне хотелось выстроить трагическое происшествие в определенном, понятном для меня порядке, а оно не выстраивалось. Оно запутывалось все более, словно понятия добра и зла, которые я пытался, нащупав, отделить друг от друга, тотчас обрывались и перемешивались, как нитки в мотке.
— Но все-таки, Буданов, из-за чего же они поссорились?
— Кто поссорился? — не понял старшина.
— Дунаев с Орловым.
— Да и вовсе они не ссорились. Чего им было делить? Один — в одной бригаде, второй — в другой. Обое — работяги, получали неплохо.
— Но ведь выстрелил же этот Дунаев в Орлова!
— Стрелял. Шагов, говорят, с десяти… Он и не видел, в кого стреляет, — темно уже было на дворе.
— Значит, по ошибке, случайное ранение? — спросил я.
— Зачем случайное, — сказал Буданов. — Он на голос стрелял, да и фигура видна была, вполне можно метиться, только что лица не различишь. Ребенок из ружья попадет, а не то что бывший солдат.
Сообразив по моему виду, что я окончательно запутался, старшина терпеливо пояснил:
— Видите, как у них получилось. Давали сегодня в совхозе аванс. А бригаде Дунаева еще и премия набежала. Ну, решили отметить это дело. Сперва взяли два пол-литра на четверых, потом еще два, да бормотухи прихватили трехлитровую бутыль, чтоб запивать. А закуска была съедена еще в обед — это уже вечером они отмечали, после работы. Вообще-то мужики они крепкие, с бутылки на брата ничего с ними не подеется, другой раз и жена не заметит, что он выпивши пришел. Дунаев из них самый слабый был, у него печенка больная. Ну, посидели, отметили и пошли по домам. А проходивши мимо клеток с молодняком, Дунаеву вскочило в башку, что кто-то идет с мешком за плечами. Он и сделал вывод — лисят воруют! Закричал — стой! А тот вроде матюгнулся и побежал. Дунаев заскочил к себе в барак, прихватил ружье — и по тропке наперерез. А тропка эта шла на дорогу, аккурат против того дома, где Орлов играл свадьбу дочери. Тут у них и получилось. Орлов, значит, выходит со свадьбы к кустам помочиться — тоже он крепко хвативши был, — а Дунаев орет ему: стой, стрелять буду! Ну, Орлову, конечно, не понравилось, с чего это ему грозятся в такой день. Он и послал Дунаева куда подальше. А тот совсем озверевши: дважды за десять минут его матерят в одинаковых словах. Ружье у него уже было вскинувши. Он опять закричал: стой, буду стрелять! А Орлов идет. Ну, Дунаев и дал по нему…
Буданов убрал стаканы, пополоскал их за дверью из чайника и поставил в шкафчик. Я спросил:
— Но все-таки он выстрелил, думая, что это вор?
— А кто ж его теперь знает, чего он тогда думал, — сказал Буданов. — Адвокат ему подскажет, чего он должен был думать.
— Странно, — сказал я. — Выстрелить в упор в человека, а потом пойти домой и лечь спать. Как можно заснуть после этого?
— Если сильно психанешь, — сказал Буданов, — то, бывает, еще и крепче спишь. Зависит от нервов, какая у кого натура…
Вернувшись поздней ночью домой, я наглотался снотворных, и под утро меня тяжело, намертво сморило. Разбудил меня гром, происхождение которого я не сразу понял: кто-то колотился в мою дверь, вероятно, уже давно.
На пороге стоял Буданов.
— Извините, — сказал старшина. — Прокурор просит вас срочно зайти в райотдел.
Очумевший от невыспанного снотворного, я пошел в милицию.
Прокурора я знал. Он ждал меня в пустом кабинете следователя.
— Прошу извинить за беспокойство, — быстро и небрежно сказал он. — От арестованного Дунаева поступила жалоба. Вы принимали участие в его задержании?
Я кивнул.
— Дунаев утверждает, что в процессе задержания и затем в пути следования в машине он был избит. Медицинское освидетельствование установило легкие телесные повреждения. Я вызвал вас в качестве свидетеля.
Он надавил кнопку на столе. В дверь тотчас заглянул Буданов.
— Приведите Дунаева, — велел прокурор. — И вызовите капитана Крупилина.
Я спросил:
— Орлов жив?
— Пока жив, — сказал прокурор. — Похоже, что выживет… На Вуоксе давно были?
— Третьего дня, — сказал я.
— Много поймали?
— Килограммов пять.
— Все лещи?
— Лещи.
— А у меня вчера вот такущий язь сошел с крючка. Вы на какой номер ловите?
— На седьмой.
— Жилка небось французская, ноль четыре?
— Ноль три, — сказал я.
— Уделили бы мне метра два на поводки, — сказал прокурор. — А я вам рачницу дам. Сам плел из капроновой нитки.
Сперва вошел Крупилин; тотчас же вслед за ним старшина впустил в комнату Дунаева. Крупилин отодвинулся в сторону, к окну, загородив спиной свет. Неподалеку от порога остановился Дунаев. Его распухшее правое ухо было рассечено, скула и правый глаз заплыли. Вероятно, ему успели с утра передать из дому свежую одежду, ночного рванья на нем уже не было. Он стоял чистый и аккуратный, вот только ухо, скула и глаз — на них трудно было смотреть. И дышал он громче, чем мы. Когда затихала в соседнем кабинете пишущая машинка, было слышно, как он дышит.
— Я прочитал вашу жалобу, Дунаев, — сказал прокурор. — В ней не указаны конкретные фамилии лиц, которых вы обвиняете в вашем избиении.
Ближе всех стоял к Дунаеву я. Он посмотрел на меня одним здоровым глазом и хрипло произнес:
— Вот этот меня не трогал…
Потом он вынул из кармана скомканный, грязный носовой платок, приложил его к распухшему уху и, не глядя на Крупилина, а лишь качнув в его сторону головой, сказал:
— А вот этот — бил.
Прокурор обернулся ко мне. Я сказал Дунаеву:
— Вы сопротивлялись, когда мы пришли за вами.
— Он на мне порвал новый костюм, — сказал Крупилин от окна. — И шелковую рубаху. Пришлось применить наручники, товарищ прокурор.
— Дунаев, — сказал прокурор, — вы подтверждаете факт оказания сопротивления работникам органов милиции при вашем задержании?
— Он меня в машине бил. Ногами, — сказал Дунаев. — Сел на меня своей жирной задницей и лягался.
— Врешь, — сказал Крупилин. — Ты в машине буянил и разбил себе лицо об железный пол.
— Капитан Крупилин, — сказал прокурор, — к арестованному следует обращаться на «вы».
— Извините, Борис Васильевич, с такими типами нервы не выдерживают.
А Дунаев повторил:
— Он лягался ногами… Пускай вот гражданин подтвердит, гражданин видел.
Я молчал. И ждал, что Дунаев все-таки спросит про Орлова, — ведь стрелял же он в Орлова. Прокурор обратился ко мне:
— Этот факт в машине имел место?
— Машина была очень плохо освещена, — сказал я. — В лампочке там не более пятнадцати свечей. И вообще, все это было для меня очень непривычно…
Замолчав, я стал чиркать зажигалкой — на мое счастье, бензин иссяк, чиркать можно было долго, а погасшая, размякшая сигарета во рту мешала мне продолжать. Дунаев шагнул и протянул мне спички.
— Понимаете, Дунаев, я знал, что вы стреляли в человека, что вы, может быть, убили человека…
— За это мне будет суд, — сказал Дунаев.
— Но ведь помимо суда, — начал я, — вам должно быть…
— Попрошу вас не отвлекаться и придерживаться фактов, изложенных в жалобе, — нетерпеливо напомнил прокурор.
— Хорошо, — сказал я. — Дунаев вел себя в машине беспокойно. И капитан действительно сел на него, чтобы не дать ему возможности метаться в кузове. Однако, повторяю, в машине был полумрак и дальнейших действий Крупилина я не видел.
— Ясно, — сказал прокурор. — Вам ясно, Дунаев?
— Мне все ясно, — сказал Дунаев. И Буданов увел его.
А я ушел домой, презирая себя за лжесвидетельство, и вот уже сколько лет так и не могу разобраться в его мотивах.
По-всякому пытался я судить себя, и обвиняя и оправдывая. За время, прошедшее с этой длинной, страшной ночи, выжил и встал на ноги каменщик Орлов, воротился из колонии Дунаев — оба они работают в том же зверосовхозе; ушел на пенсию прокурор, отчислили из милиции капитана Крупилина. А я понял, пожалуй, лишь одно: всему виной были тогда пол-литра водки и два стакана бормотухи, которые выпил на голодный желудок плотник Дунаев.