Просыпался мучительно, словно снова оказался в морозильной камере и теперь приходил в себя после перелета. Но на этот раз к неприятным ощущениям добавилась невыносимая боль во всем теле. Я терпеливо ждал, пока микроботы закончат ремонт, и, не дождавшись, снова проваливался в небытие. В бреду мерещились чьи-то руки, нежные и уверенные, влажной прохладной тряпкой омывающие раны, их прикосновение притупляло боль. Слышался негромкий голос, напевающий что-то на неизвестном языке. В окружающей темноте было душно, влажный воздух пах травами, землей и чем-то животным. Каждый раз я порывался убрать то, что мешало видеть, но не мог поднять руки.
Наконец, наступил день, когда я открыл глаза и понял, что снова могу видеть. Низкая кровать стояла в углу комнаты с низким потолком. Бревенчатые стены были закрыты связками корней и сухих цветов, в свете из крошечного мутного окна казавшиеся серыми. Под окном расположился стол, на котором стояли кувшин с узким горлом, пара кружек и чашка с торчащим из нее куском материи.
Дверь в дальней стене открылась. Я успел увидеть темное помещение по ту сторону, а в следующий момент в проеме появилась девушка с глубоким деревянным тазом в руках. Ловко перехватив его одной рукой, она притворила за собой створку и пошла к кровати. Подтянув ногой скрытый за спинкой кровати табурет, она опустила на него свою ношу. Вода плеснула через край. Потом направилась к столу и зазвенела посудой. Я же с интересом рассматривал ее.
Крепкая фигура под простым, даже грубым платьем. Рукава закатаны, видны темные от загара предплечья и крупноватые грубые кисти. Волосы собраны под платком, когда в чашке появился огонек, он осветил выбившуюся темную прядь. Обернувшись, девушка привычным движением убрала ее. Серые глаза на веснушчатом полном лице смотрели с сочувствием, но когда она заговорила, я обнаружил, что не понимаю ни слова. Увидев растерянность на моем лице, она удивленно вскинула брови и снова что-то сказала. По тону я распознал вопрос, но лишь помотал головой:
— Не понимаю.
Тон ее голоса стал требовательным. Уперев руки в бока, она ждала ответа, но на все ее слова я мог только повторять: не понимаю. Не понимаю! Голова закружилась, я упал на тюк с тряпьем, заменявший подушку, и закрыл глаза. Девушка подошла к ложу, послышался плеск воды, влажная тряпка легла на лоб, прошлась по щекам, шее. Я расслабился, слушая, как она что-то втолковывает мне негромким голосом. Я был еще слаб, но только теперь со всей отчетливостью почувствовал, как сильно изранен. Боль притупилась, и невозможно было сказать, сколько времени прошло. С микроботами ремонт, даже самый сложный, занял бы сутки, вот только я не чувствовал их присутствия. И даже не хотел думать, с чем это могло быть связано.
В конце концов я заснул под тихий плеск и журчание голоса. Мне снилась тьма.
С того дня я больше не проваливался в небытие, а засыпал и просыпался. Вернулся голод, к счастью, не такой страшный и всепоглощающий, какой бывал, пока организм приспосабливался к планете и торопливо латал себя. Обычный голод. Я съедал все, что приносила девушка, выпивал горячие горькие отвары, потом она приносила таз с водой, меняла повязки. Так продолжалось, пока однажды я не почувствовал, что силы вернулись.
Девушка вошла, поставила на табурет у кровати глубокую тарелку и привычно зажгла коптящий светильник на столе. Усевшись на край постели, она зачерпнула ложкой жидкую кашу. Я отвернулся и мотнул головой:
— Нет.
Она удивленно захлопала глазами и попробовала снова. Мне пришлось сжать губы. Чувствуя себя глупо и от того злясь, я отстранился и сказал тверже:
— Нет! Тебе придется меня развязать. Развязать, понимаешь? — Я указал взглядом на веревки, которыми были притянуты к кровати запястья, подергал их для большей выразительности.
Она улыбнулась неуверенно, потом ткнула мне ложкой в губы. Я зарычал, дернулся но тут же об этом пожалел. Девушка вскочила и, поставив тарелку на стол, выбежала из комнаты. Но тут же вернулась с ножом в руке и твердым шагом направилась ко мне. Я отпрянул, когда она приблизилась вплотную. Металл коснулся кожи, негромко скрипнули веревки, раз, другой, я поднялся в постели выше, уселся, потирая запястья. Девушка уселась на табурет. Несколько секунд мы молча смотрели друг на друга, потом она четко произнесла, указывая на себя:
— Беата.
— Беата, — повторил я. — Это твое имя?
Она на миг сжала губы, недовольно дернула щекой. Повторив жест, она снова назвалась, а затем вопросительно вскинула брови, а ее палец указал на меня. Я ответил не сразу. Там, где существуют корабельные и планетарные информационные сети, нет необходимости в длинных словах, все можно передать образами. Мое же имя не просто длинное, оно состоит из сотни символов, куда входит вся информация о трех поколениях предков и системе, где меня произвели на свет. Вздохнув, я начал медленно и четко выговаривать звуки.
Девушка смотрела с недоверием. Когда я закончил, она улыбнулась, явно принимая все это за шутку. Указав пальцем на себя, она хотела повторить, но я отмахнулся и снова назвался, оставив ее ошарашено моргать.
Больше в этот день мы не разговаривали. Изредка я ловил на себе заинтересованный взгляд, но больше она ко мне не приставала. Зато на следующее утро, едва открыв дверь, она бодро прощебетала:
— Петер, эстас Беата!
Я улыбнулся в ответ. Так звали моего прадеда. Юто были первые звуки моего имени. Как бы то ни было, начало контакту было положено. Мне столько нужно было узнать!
Дни шли, проснувшись, я дожидался ее прихода, глотал жидкую безвкусную кашу, потом начинался урок. Девушка указывала на предметы или части тела и четко произносила их на местном языке, а я как мог повторял, иногда специально ошибаясь, чтобы услышать ее смех. Смеялась она хорошо, открыто, тут же срывалась в долгие щебечущие объяснения, а я откровенно ей любовался. Учиться было легко. Местный язык оказался страшно исковерканной версией галакто, где многие слова были искажены настолько, что изначальный смысл в них угадывался с огромным трудом. Но я старался, и вскоре уже мог более-менее связно объяснить, что где стоит и для чего это нужно. И тогда сказал Беате, что мне пора уже выйти на улицу.
Дойти до двери я смог без ее помощи, нелегкое умение перемещаться на двух ногах я восстановил сразу же, как Беата отвязала меня от кровати, проложив тропу к ведру в углу. Теперь ходил довольно бойко, пусть мерзкая каша и оставляла минимум сил. Сейчас я прошагал через комнату, задевая головой свисающие с потолка травы и паутину, выбрался в незапертые сени и открыл наружную дверь. В глаза ударил яркий солнечный свет, заставив зажмуриться. От свежего воздуха закружилась голова, я едва не упал, Беата подхватила меня под локоть, я почувствовал ее сильные руки и позволил вернуть себя в кровать.
На следующий день я смог выйти из дома и даже немного пройтись, заодно пополнив словарь новыми словами. Двор оказался совсем маленьким, от улицы его отгораживал высокий глухой забор из почерневших досок. По ту сторону росли деревья с густыми кронами и доносились незнакомые звуки. Перекрикивались отвратительными голосами какие-то птицы или животные. Я слышал их еще из дома и страшно бесился, когда они будили меня, когда за окном было еще темно. Обходя двор, я наконец увидел крикуна. Не выше колена, с огромным красным гребнем и переливающимся хвостом, он с важным видом ходил среди внешне похожих, но более мелких существ. Я ткнул в него пальцем:
— Кто?
— Петух, — с готовностью ответила Беата, потом указала на мелких: — куры.
Разные виды? Странно, я мог бы поспорить, что это самец с гаремом. Но ладно. Мы шли дальше, и я узнавал, что вот это, откуда берут воду, — колодец, вон там — сарай со свиньями, это — овин. Искаженные формы слов занимали место рядом с обычными, новые я просто запоминал, пусть с ними и было сложнее. Вернулся в дом совершенно разбитым, но довольным. Еще через день я потребовал встречи со старшими, и Беата пообещала, что все устроит.
Теперь я мог проводить снаружи почти весь день. Сидел на лавке у крыльца, бродил, вслушиваясь в звуки по ту сторону забора. Там кто-то ходил, что-то прокатывалось, доносились крики животных. Было много птиц. Пожалуй, слишком много: не привыкший, чтобы что-то болталось над головой, я дергался, стоило пронестись очередной пернатой твари. Приходили к забору и дети. Они шатались неподалеку, стараясь рассмотреть меня через щели, самые смелые залезали на деревья.
Так прошло несколько дней. Все шло точно по расписанию, разве что теперь повязок на мне не было, и под старой, но чистой рубахой страшно зудели розовые шрамы. К тому же, меня теперь лучше кормили. То ли жидкую кашу предписывало лечение, то ли поняли, что выживу и решили, что можно кормить получше. Мясо было жестким, хлеб странно похрустывал на зубах, но силы начали возвращаться с удвоенной скоростью. Беата приходила трижды в день, и каждый раз очень искренне удивлялась изменениям. Да я и сам теперь видел, как наливаются собранные микроботами мышцы, истаявшие за время болезни.
Наконец, однажды утром, на исходе недели с того дня, как я смог подняться, Беата не ушла сразу после завтрака. Она стояла у стола, глядя, как я пытаюсь прожевать похожий на подошву кусок мяса, и когда я уже почти отчаялся с ним справиться, сказала:
— Сегодня до старосты пойдем, велено тебе быть.
Я с готовностью бросил недоеденное в тарелку.
— Давно пора, — ответил я на галакто, а на местном уточнил: — сразу пойдем? Сейчас?
Она кивнула, и мы вышли из дома. Калитка в этот раз не была заперта. Беата шагала первой, а я, оказавшись снаружи, остановился и осмотрелся. Бедновато, грязно, под ногами в грязи колея в два ряда, напротив, шагах в двадцати, ряд заборов похуже того, за которым я провел столько времени. По ту сторону дороги щиплет траву крупное рогатое животное. Я не успел рассмотреть его в деталях, как меня окликнула Беата:
— Ты обезумел, что-ли? Коровы не видал? Пойдем, говорю!
Пока шли, я продолжал откровенно пялиться по сторонам. В Центре такого нет и быть не может, разве что на Земле, в каких-нибудь африканских резервациях еще остались… оставались, когда я начал полет, поселки дикарей, но меня туда никогда не тянуло. Здесь же приходилось привыкать ко всему: к диким звукам, вони, холоду и духоте, но привыкать не хотелось. Нужно быстрее объясниться с местными, чтобы они проводили меня в город. Не думаю, что он намного чище, но все же.
Дом старосты был самым высоким из тех, что я увидел здесь. Второй этаж нависал над оградой из толстых досок, в ворота пролез бы дом Беаты целиком, а в калитку прошли двое, не зацепившись локтями. Нам открыл худой бородатый мужик, такой суровый, будто это он тут хозяин. Я глянул в его недовольную рожу и отвернулся: на крыльце появился сам староста в компании человека, которого я сразу определил, как воина. Широкий в плечах, взгляд оценивающий, он окинул меня взглядом, моментально оценив выпуклые мышцы под простой рубахой. Мы с ним были одного роста, но он смотрел с таким превосходством, что я почувствовал себя раздетым, хорошо, что Беата сумела достать мне штаны и сапоги!
Староста был на голову ниже воина, но превосходил во всем остальном, особенно в размерах необъятного пуза. Из ворота рубахи торчали седые волосы, такие же седые усы топорщились под крупным носом, а на голове сияла лысина. Беата начала было говорить, но я шагнул вперед и представился:
— Петер, рад встрече. Я прилетел к вам с неба, и теперь мне нужно попасть в город…
Они ошалело пялились на меня, потом староста зашелся в кашляющем смехе, а воин холодно спросил, обращаясь к девушке:
— Этот самый задавил медведя? Наверное, то был медвежонок… Недельный. Ты сказала, бродяга выздоровел, но он, похоже, повредился головой.
— Господин Арата, он ничего такого при мне не говорил, я даже не знаю…
— Эй, ты виллан или серв? — отсмеявшись, староста вытер слезу и стал серьезным. — И чьих ты?
Я молчал, пытаясь понять, что им от меня нужно. Им только что сообщили, что прибыл человек со звезд! Они должны ошалеть от счастья, но вместо этого задают какие-то дикие вопросы!
— Я не понимаю, о чем вы…
— Может, ты шпион? — взгляд воина стал совсем ледяным, рука потянулась к висящему на поясе длинному ножу. — Тогда лучше сразу кровь пустить.
Это прозвучало как-то совсем буднично, и я сразу же поверил, что этот зарежет без лишних слов. Кулаки сжались непроизвольно. Накатило чувство нереальности происходящего, я готов был прыгнуть через разделяющее нас расстояние, три метра вперед и почти метр вверх, и чувствовал, что смогу. Вырвать нож, второй рукой схватить старика… Та возня с медведем что-то сдвинула во мне, от чего даже сомнения не возникло в правильности поступка.
Я едва не сорвался с места, но тут на моих плечах повисла Беата. Руки у нее были не по-женски крепкие. Я поддался, приходя в себя и делая вид, что и не собирался ничего делать, а эта женщина непонятно зачем наскочила и вообще. Арата недобро щурился. Понял ли он? И если понял, чем это мне аукнется?
— Господин Арата, блаженный он! Блаженный! Головой ударился, весь ум стряхнул!
— Да, Беата, — подхватил я, — что-то мне совсем нехорошо… Где мы? Я хочу домой…
Я повис на ней, старательно округляя глаза и изображая дурака. И мне вроде бы даже поверили. Подозрение на лице воина сменилось презрением, а староста отмахнулся:
— Уводи, пускай идет на конюшни помощником, раз головой повредился.
Развернувшись, он скрылся в дверях. Арата помедлил, всматриваясь в мою дурную рожу, и последовал за стариком. Беата вытолкала меня за калитку и только там с шумом выдохнула:
— Точно сумасшедший! Откуда ты только к нам попался! Какого лешего!? Тебя бы сразу убили, а потом и меня… Пойдем!
Она потащила меня с такой силой, что я едва успевал переставлять ноги. Первый контакт с местными на высоком уровне прошел совсем не по плану. Скорее всего, и об этом стоило подумать раньше, факт прибытия людей из космоса лег в основу религии, а то и вовсе забыт. А это очень неприятно, учитывая, что я здесь совершенно никто, и подтвердить свои слова смогу разве что новыми словами. Модуль утонул, уничтоженный медведем комбинезон теперь не полезнее тряпки. Да я даже не смогу показать фокус с мгновенным заживлением ран, потому что микроботы вне электрического поля впадают в стазис! Здесь, в диких землях, я не посланник предков со звезд, а блаженный, которого приписали к конюшне, потому что ни на что большее он не годится.