На него кинулась девушка лет семнадцати-восемнадцати, с ошалелым от счастья и любви лицом. Нелегко узнать в тонком, смуглом, нежном и юном существе грузную, дебелую Марию Васильевну.
- Сережа... Сережа!.. - кричит она сквозь слезы и прижимается щеками, носом, глазами к его пропахшей дорогами шинели.
- Послушайте, кто вы? - недоуменно говорит Гущин.
- Да Маша, неужели не узнаете? Я же писала вам...
- Боже мой, но ты же была девчонкой!.. Откуда все взялось?
Гущин прислонился к стене.
- Я ждала тебя. Ох, как я ждала тебя. Я так и жила тут у двери все последние дни.
- Ничего не понимаю... Ты говоришь так, словно... Чушь какая-то!..
- Я люблю тебя, Сережа. Я влюбилась в тебя, как влюбляются девчонки в старшеклассников. А потом ты ушел на войну, и я любила тебя все больше и больше, и сходила с ума от страха, и плакала по ночам. Твоя мама знала, что я люблю тебя, она давала мне читать твои письма. Я их все сохранила.
- Мама тяжело умирала?
- Нет. Я все время была с ней. Она не думала о смерти, она ждала тебя и умерла, как заснула.
Они идут по коридору, длинному, захламленному коридору коммунальной квартиры, на стенах висят корыта и старые велосипеды.
- У меня нет ключа, - возле своих дверей вспомнил Гущин.
Маша достала ключи и открыла дверь. Гущин вошел в комнату, где прошло его детство, отрочество, юность, где некогда жила счастливая семья, а теперь осталась пустота. Комната была прибрана, занавески подняты, и солнце щедро ложилось на белую крахмальную скатерть стола, на цветы в кувшине, на бутылку "Рислинга", на яблоки и консервные банки с яркими этикетками.
Гущин посмотрел на этот бедный праздничный стол, на цветы, на девушку, устроившую ему эту встречу, он увидел, какая она худенькая несытая, увидел трогательные потуги придать нарядность поношенному, стираному платьишку, и полюбил ее на всю жизнь.
...Слезы стоят в глазах не спящего и не меняющего своей
позы Гущина. А небо за окном уже по-ленинградски светло,
прозрачно, ночь покинула комнату, вновь видны цветы и
фотографии, рисунки и гравюры.
С большой фотографии, висевшей на стене в изножии постели, прямо в лицо Гущину устремился твердый, светлый взгляд молодого человека лет двадцати пяти.
Гущин отвел взгляд к стене, и там висели фотографии того же молодого человека; на иных он был старше, на иных моложе, а на одной ребенком большеглазым мальчиком с высоким лбом и неочертанными мягкими губами. И Гущину казалось, что светлые глаза мальчика смотрят на него с укором... Он закрыл глаза
...Меховой магазин. Возле зеркала примеряет роскошную норковую шубу молодая женщина По нежному ворсу пробегают волнующие тени. Женщина поворачивается, у нее детское лицо Маши с полуоткрытым от восхищения ртом.
- Нравится? - спрашивает Гущин, он в военной шинелишке со споротыми погонами, в сапогах и фуражке летчика. Вид у него обносившийся.
- Чудо! - Маша задохнулась. - Но безумно дорого!
- Чепуха! - беспечно сказал Гущин. - Главное, чтоб шло. Впрочем, норка непрактичный мех, - и, обращаясь к продавщице: - Дайте вон ту!.. Да, да, серый каракуль. Восемнадцать с половиной тысяч? То, что нам надо!
Продавщица подает Маше манто.
- Я похожа на Анну Каренину! - как зачарованная произнесла Маша
- Ты гораздо лучше! - Эта шуба тебя старит. И вообще, в Париже сейчас не носят каракуль. Боюсь, что здесь мы не найдем ничего подходящего. - И Гущин возвращает манто продавщице.
Та, поняв игру, с улыбкой разводит руками.
- Вам лучше бы на Тишинском поискать...
- А мы как раз туда и держим курс! - со смехом сказал Гущин.
Маша натянула на себя свой жалкий плащик, и все зеркала дружно отразили ее тоненькую и удручающе ненарядную фигурку...
...Тишинский рынок послевоенной поры. Здесь торгуют "трофейным" барахлом, хорошими, новыми вещами и чуть ли не лохмотьями. Торгуют костюмами, пальто, платьями, рубашками, носками, вязаными кофточками, музыкальными инструментами, коврами, старинным фарфором, радиоприемниками, зажигалками, вечными ручками и особенно много - часами.
Торгуют подержанной мебелью и люстрами, пожелтевшими кружевами, притемненными временем картинами, торгуют бельем, представляя на всеобщее обозрение трикотажные мужские кальсоны, дамские рубашонки, трусики, лифчики, торгуют всевозможной мужской и дамской обувью, протезами и костылями - словом, торгуют всем, что составляет бытовой обиход современного человечества. Тут же какие-то подозрительные личности играют на асфальте в "три листика" и "веревочку"; носятся на дощечках с колесиками краснолицые безногие инвалиды, человек в касторовой шляпе громко рекламирует антипятноль.
- Перед ним не может устоять сам бог пятен, сатана пятен - чернила!
Его старается перекричать другой деляга:
- Лучшее патентованное средство от мозолей, бородавок и пота ног. Вместо рубля - девяносто копеек!
Гущин и Маша движутся по "одежному ряду". Тут продают вещи с плеча: пальто, шубы, куртки, плащи; плащи накинуты прямо на спину продающему. Машу привлекла шубейка из поддельного жеребка.
- Восемьсот рублей - это даром, мадам! - убеждает ее мордастый продавец. - Как-никак щипаная выдра!
- Это крыса амбарная, - бросила Маша отходя.
- Возьми, - сказал ей Гущин, - хорошая шуба, честное слово.
- Тогда тебе не хватит на костюм.
- Ну и черт с ним!..
- Продаю пол-шубы!.. Продаю пол-шубы!.. - раздался возле них жидкий старушечий голос.
Сухонькая старушка, знавшая, видимо, лучшие времена, держит в руках суконную шубейку с маленьким котиковым воротником.
- Как это "пол-шубы", бабушка? - поинтересовалась Маша,
- Левую сторону, - пояснила старушка. - Она вывернутая, но материя, как вы можете легко убедиться, двухсторонняя.
- А у вашей шубы нет третьей стороны? - спросил Гущин.
Но Маша уже надела шубку, оказавшуюся ей в самый раз.