ЧАСТЬ 3
В Броккенбурге всегда имелось до хера трактиров. Трактиров, харчевень, непритязательных уличных рестораций, закусочных на любой вкус и кошелек, а также кабаков, портерных и пивных, где тоже можно было перехватить хороший кусок. Иногда ей казалось, что в этом блядском городе трактиры растут сами по себе, точно вызревающие в каменном теле язвы. Вокруг одного только Малого замка их было шесть штук — на любой выбор, если не считать бакалейной лавки господина Лебендигерштейна, где тоже можно было сносно утолить голод.
Всякая шестнадцатилетняя пигалица в Броккенбурге может воспользоваться услугами любого из трактиров, ткнув пальцем в первую попавшуюся ей вывеску, почти ничем не рискуя при этом — ну разве что какой-нибудь пьяный мастеровой задерет ей юбку или слегка потискает в углу. Но раз уж судьбой предначертано тебе за какие-то грехи предков быть ведьмой, приходится подходить к этому вопросу с куда большей предусмотрительностью.
Первые три трактира, чьи вывески попались ей на глаза, Барбаросса вынуждена была пропустить.
Первый из них носил наименование «Чумная Длань», имел подновленную вывеску, основательную дверь и отсутствие блевотины под окнами — верный знак того, что здешняя кухня не несет опасности, а заведение пользуется популярностью. Вот только… Память, хоронящая в своих болотистых глубинах без остатка почти все ценные сведения, которыми снабжали ее преподаватели адских наук, но обладающая дотошностью старого архивариуса по самым непредсказуемым вещам, услужливо напомнила ей, что заворачивать в «Чумную Длань» не следовало бы. Этот трактир располагался в двух кварталах от замка «Добродетельных Стерв» и решением Большого Круга был отнесен к их владениям. Ее визит туда даже без оружия в руках наверняка будет расценен если не как посягательство на чужую территорию, то как злонамеренное вторжение, а это уже может вылиться в изрядные проблемы. «Добродетельные Стервы» никогда не искали ссоры с «Сучьей Баталией», однако они относились к младшим ковенам, тянущимся в шлейфе «Ордена Анжель де ля Барт», что делало их союзницами «бартианок» и естественными антипатками «батальерок».
Барбаросса, вздохнув, вынуждена была отвести взгляд от «Чумной Длани». Она никогда не мнила себя мастером дипломатических маневров, а визит на чужую территорию может быть расценен «стервами» самым неприглядным образом. Вплоть до обнажения ножей, стоит ей только переступить порог. Вера Вариола определенно не будет счастлива, узнав, что сестрица Барби в дополнения ко всем своим сегодняшним подвигам втянула ее в вендетту, спутав сложный расклад карт в тонкой политической игре, которая ведется в Броккенбурге днем и ночью испокон веков.
Барбаросса усмехнулась, ощущая, как ворочаются в брюхе пустые кишки. Она сама приложила немало сил, чтобы ее лицо стало визитной карточкой, предостерегающей всех сук в этом городе от нападения и погружающей их в тревожную задумчивость, и определенно добилась своего. Но иногда эта репутация, заработанная высокой ценой, играла против нее. Что ж, она давно смирилась с мыслью, что это — неизбежная плата, сродни той, что Ад взыскивает с сук вроде нее за право пользование крохой его сил…
Она не станет переживать по этому поводу или корить судьбу. «Каждому свое» — этот девиз, говорят, выложен литерами из закопченной человеческой кости на воротах дворца барона фон Бухенвальда в адских чертогах…
«Жаренный Крот», чья вывеска обнаружилась ниже по улице, в этом отношении был не многим лучше «Чумной Длани». А пожалуй, что и хуже, подумала Барбаросса, разглядывая скверно исполненное кротовье чучело, укрепленное на вывеске. Этот трактир не относился к чьим-то владениям, вокруг него не кипело ссор, но, если память ее не подводила, там частенько столовались девочки из «Милых Кудесниц», причем числом не меньше полудюжины за раз. Вот уж какого дерьма ей точно не хватало.
«Милые Кудесницы» не лезли в политику, мудро оставив эту игру своим старшим, более сведущим, сестрам. Для развлечения им вполне хватало банального триолизма[1], который они истово практиковали в своих домашних оргиях, сдабривая акротомофилией[2] и обычным садизмом. Эти милые шалости, перемежаемые кражами из городских лавок и редкими драками в подворотнях, позволяли им скрашивать учебные будни.
Барбаросса не только не зашла в «Жаренного Крота», но и сочла за лучшее перейти на другую сторону улицы. Месяц назад она отлупила двух «кудесниц», причем весьма недобрым образом, до потери человеческого облика, и было, за что.
Вечно томимые снедающим их любопытством, «кудесницы» тянулись к сплетням, как наркоманы тянутся к «серому пеплу», и иногда переходили допустимые границы, невидимые, но вполне четко обозначенные. В сентябре, когда Котейшество делала свой доклад по спагирии, две потерявших осторожность сучки из этого ковена, принялись вслух строить предположения о сексуальной жизни Котейшества, а также о том, какую роль в ней играет Барбаросса и катцендрауги. Может, они были слишком пьяны, чтобы следить за языками, годными лишь вылизывать друг дружке анусы, а может, надеялись, что Вера Вариола держит своих «батальерок» на надежном поводке.
Им пришлось пожалеть о сказанном.
Неделей позже Барбаросса выследила их обеих. Первую она перехватила сразу после занятий, в кривом переулке позади университета, идеально подходящем для засад, и размолотила ей лицо кастетом до такой степени, что ее собственная сексуальная жизнь на все оставшиеся годы будет связана разве что с пестиком для маслобойни. Ее подругу пришлось выслеживать ночами в Гугенотском квартале, но Барбаросса не чуралась и такой охоты. Она могла быть терпеливой, когда того требовали обстоятельства. Кончилось тем, что она накинула той на шею удавку и сбросила с крыши «Хексенкесселя». Осталась жива, но едва ли когда-нибудь сможет сносно танцевать, вышивать бисером или ходить в туалет без посторонней помощи.
Нет, подумала Барбаросса, отворачиваясь от манящей вывески «Жареного Крота», ей стоит воздержаться от посещения этого заведения по меньшей мере до конца года. «Кудесницы», может, и не славятся как непревзойденные бретерки, но, навалившись толпой, могут порвать ее не хуже своры натасканных псов. В таких местах лучше не показываться, если спину не страхует Гаргулья или Гаррота.
«Медная Голова». Это уже получше. По крайней мере, название было не из числа тех, что она старалась держать в памяти. Скорее всего, ничейная территория, не включенная в угодья враждующих между собой ковенов, тем меньше шансов найти здесь неприятности на свою голову. Однако…
На полпути к двери Барбаросса замедлила шаг, разглядев на стене возле дверного проема небрежно накарябанный печной сажей знак, похожий на указующую вверх стрелку. Это мог быть ничего не обозначающий символ, детская шалость, а мог быть и «тейваз», семнадцатая руна, и тогда…
Барбаросса выругалась сквозь зубы. Эта руна не имела отношения ни к магическому искусству, ни к демоническому наречию, она была частью тайного письма круппелей, при помощи которого они оставляли для своих собратьев условные отметки на заборах и домах Броккенбурга, отмечая опасности и обозначая интересные места.
«Кеназ» в этом тайном письме обыкновенно обозначал опасность — дом нетерпящего круппелей чародея или мощные охранные чары, способные изжечь заживо беспечного урода, осмелившегося вылезти за пределы Круппельзона. «Одал» — источник воды, ручей или колодец. Далеко не все круппели имели привычку пить, но некоторые сохранили ее с тех времен, когда были людьми. «Хагалаз» — укрытие. А «тейваз»…
Этим знаком круппели, не осмеливавшиеся показываться в городе при свете дня, обыкновенно обозначали места, где их терпят, неважно, из жалости или из жадности. Применительно к трактиру, на двери которого Барбаросса обнаружила символ, это могло означать только одно — его хозяин, не считаясь с запретом магистрата, пускает круппелей в свое заведение.
Вот дрянь. Не удержавшись, Барбаросса сплюнула на мостовую.
Возможно, запах, который она мельком почуяла возле трактирного окна, и не был запахом прокисшей капусты, как ей показалось. Возможно, это был запах самого круппеля, уютно устроившегося за столом и обгладывающего косточку цыпленка, запивая его изысканным эльзасским рислингом по пять крейцеров за кружку.
Круппелей в Брокке не жаловали, ни на вершине горы, ни в предгорьях, где обычно легко прощались грехи и уродства всех возможных сортов. Всякий круппель, покинувший в нарушение магистратского приказа свой закрытый Круппельзон, отгороженный от остального города не хуже лепрозория, рисковал быть сожженным на месте. Многих и сжигали — поднятые по тревоге стражники или охранные чары, которыми обильно были инкрустированы столбы вокруг Круппельзона. Но от этого желающих погостить в Броккенбурге чудовищ, сохранивших на память о человеческой природе лишь рудиментарные, едва видимые, следы, не делалось меньше.
Они преодолевали охранные знаки, подтачивая столбы, без устали прогрызали тайные ходы в окружающих Круппельзон стенах, таких толстых, что могли бы сойти за крепостные, приобретали у торговцев сложные маскирующие чары и амулеты самого различного предназначения. Их рвение напоминало рвение насекомых, стремящихся выбраться из своего улья, такое же безоглядное и бессмысленное.
Однажды, еще по весне, какой-то хитрый старый круппель невесть какими путями пробрался в Нижний Миттельштадт, оказавшись в трех кварталах от Малого Замка. Воистину крупная особь, похожая на освежеванную касатку, волочащуюся на узловатых щупальцах, с мельхиоровыми костями под распахнутой шкурой и полчищами медных червей, снующими внутри ее туши. Чертова тварь была размером с влекомый монфортами пассажирский альгемайн. Просто удивительно, как ему удалось обойти все кордоны, знаки и препоны на пути к своей цели, но, видно, где-то чертова тварь все же просчиталась…
В ту злосчастную ночь никто в Малом Замке не смог сомкнуть глаз — до самого рассвета она истошно вопила, пока вооружившиеся огнеметами стражники поливали ее жидким огнем, а цепные демоны рвали в клочья истончающуюся лопающуюся плоть. То вопила, то рыдала детскими голосами, то чудовищно лающе смеялась, а кровь ее, изливающаяся на мостовую, превращалась в густую сладкую патоку…
Едва ли эта казнь хоть на фусс укоротила желание его запертых в Круппельзоне сородичей причаститься всеми благами, которые может предоставить в твое распоряжение Броккенбург. Спеша утром на занятия, она не единожды обнаруживала на мостовой свежие следы ихора, развороченные заборы и покосившиеся столбы — зримые следы, указывавшие на присутствие круппелей. Едва ли их манили яства, которые им могли предложить трактиры и забегаловки Брокка, тем более, что их давно перестроившийся метаболизм далеко не всегда мог поглощать ту пищу, которой они привыкли питаться, будучи людьми. Не манили их и пьянящие зелья — в Круппельзоне хватало собственных подпольных фабрик по производству самых разных декоктов. Нет, подумала Барбаросса, рассеянно глядя на маячащий перед глазами злосчастный «тейваз». Если что и тянет их в город, так отчаянно, что они смиряются с неизбежным риском, так это возможность вновь, пусть и на несколько часов, ощутить себя людьми. Завернуть в кабак, не боясь, что хозяин бросится в окно, пройтись по улицам, по которым они прежде не раз ходили, еще пребывая в человеческом обличье, до того, как ярость адских владык за мнимые или действительные грехи превратила их в чудовищ…
Барбаросса не стала заходить в «Медную Голову». Конечно, вероятность застать там сейчас, ранним вечером, обедающего круппеля была исчезающе мала, но одна только мысль, что придется есть за столом, где бывали эти твари, отбивала всякий аппетит. Дьявол, ей даже подадут ту же посуду, с которой они ели!..
Во имя всех бородавок на члене Вельзевула, скоро в Миттельштадте не останется ни единого трактиришки, где голодная ведьма сможет пообедать, не рискуя при этом своей задницей! В этом блядском городе не сыскать ни мертвых младенцев, ни пристойной жратвы!
Конечно, она всегда могла свернуть в Унтерштадт. Предгорья никогда не могли похвастать изысканной кухней, а тамошнее пиво напоминало мочу старого мерина и в лучшие свои времена, но она хорошо помнила полдюжины забегаловок, в которых можно отобедать весьма выгодно для кошеля, не рискуя при этом отравиться. Правда, даже если удастся отыскать пристойную жратву, придется запивать ее ядовитым воздухом, царящим в предгорьях, воздухом, которым она вволю надышалась в свое время, иммунитет к которому мог и забыться за полтора года привольной жизни в «Сучьей Баталии».
Раздумывая над этим, Барбаросса уже собиралось было совершить резкий поворот направо, когда ее взгляд наткнулся на вывеску «Хромой Шлюхи». Не очень броская, не очень кичливая, она не обещала ничего выдающегося и уже одним этим была хороша. По крайней мере, порывшись в своей памяти добрых полминуты, Барбаросса не выудила на поверхность ничего недоброго, что могло быть связано с этой забегаловкой. Здесь не столовались недруги «батальерок», здесь не бушевали пожары, сюда не наведывались круппели — уже недурной список достоинств, по сравнению с которыми все возможные недостатки меркли сами собой. Ей не приходилось разбивать здесь лиц или пырять кого-то ножом, а значит, ее появление скорее всего не приведет к какой-нибудь безобразной сваре. И то добро.
— Внутрь! — приказала себе Барбаросса, перекидывая проклятый мешок на другое плечо и похлопывая рукой по кошелю, — Бедные мои монетки, скоро вы лишитесь еще нескольких своих собратьев…
Внутри не оказалось ничего сверх того, что она уже представила себе снаружи.
Трактир был из числа заведений почтенного возраста, но все еще держался, точно почтенный вояка, украшенный гроздью орденов, на полковом смотре, покрытый толстым слоем пудры и скрипящий всеми костями. Здесь не смердело круппелями, а зала оказалась пристойных размеров, достаточных по крайней мере для того, чтобы едоки не задевали друг друга локтями.
Здесь не было изысков вроде тех, которые встречаются в забегаловках Верхнего Миттельштадта, пытающихся перещеголять друг друга в изобретательности и вкусе. Ни закопченного латного доспеха в углу, внутри которого, по преданию, был изжарен барон фон Табельтиц[3], легкомысленно скрестивший мечи с эмиссаром адского владыки графа Фурфура, ни старых иззубренных рапир, прибитых к стенам, ни чучела какой-нибудь дьявольской твари, наверняка сооруженной скорняками из медвежьих и крокодильих шкур при помощи колючей проволоки.
В каком-то заведении Эйзенкрейса, говорят, на цепях висят все еще дергающиеся останки Аннеки Темпль, урожденной Анны Рольфс, древней ведьмы, которую ее адский патрон за недостаток усердия и непочтительность сжег живьем, не посчитав нужным освободить обугленное тело от остатков запекшейся в нем жизни. Говорят, пирующие гуляки платят по пять талеров за возможность отщипнуть от ее спекшегося триста лет назад мяса, запивая его добрым, выдержанным в еловых бочонках, шварцбиром — в этом им видится особенная удаль.
По счастью, интерьер «Хромой Шлюхи» ничего подобного не предполагал. Тем лучше. Барбаросса на дух не выносила кичливых заведений, старающихся перенять лоск верховий.
Первым делом от порога она полоснула по зале взглядом из-под капюшона, и осталась довольна. Всклокоченная, смердящая потом и копотью, с мешком за плечом, она должна была неизбежно привлечь к себе внимание — внимание, которого лучше бы на всякий случай избегать. Но ей повезло, народу в таверне было немного, душ десять. Если верить часам, водруженным за стойкой и движимым перхающим старым демоном, с трудом ворочавшим стрелки, на дворе стояла половина пятого. Время, когда окрестные мастеровые и бюргеры только запирают свои лавки, подсчитывая дневной барыш, прежде чем отправиться в трактир, промочить глотку парой кружек пива и сытно поужинать.
Взгляд Барбароссы точно мелкий проворный демон поскакал по головам, пересчитывая и изучая присутствующих, задерживаясь, если ей мерещилась опасность. Но сильно задерживаться ему здесь не пришлось — не было причин.
Компания из трех подвыпивших мужчин в углу. Дублеты из доброй шерсти, но их высокие отложные воротники измяты и обильно выпачканы соусом. Шпоры есть, но совершенно никчемные, из тех, что цепляют для вящего вида, да и не знакомы эти тучные ляжки с седлом, тем более, что никаких лошадей она снаружи не заметила.
Просто гуляки, но гуляки с претензией на некоторый не до конца истаявший лоск. Голоса хриплые, руки грубые, не порхают над столом, жестикулируя, а тяжело ворочаются, точно подъемные краны. Барбаросса почти не удивилась, разглядев на их лоснящихся шеях витые шнуры, украшенные крохотной серебряной цеховой эмблемой — мастерок и угольник. Тут и гадать не надо, каменщики из Гильдии. Знать, обмывают какой-нибудь перехваченный заказ, спрыскивая дешевым вином чертежи. Не опасны. По крайней мере, пока трезвы.
Их сосед, кажется, уже нализался, несмотря на ранний час. Дрыхнет, уткнувшись лицом в тарелку, разбросав по столу хлебный мякиш и куриные кости. Судя по судорожному дыханию и болезненно-алым щекам, мог нагрузиться какой-нибудь дрянью, может даже, сомой или спорыньей. Плундры мокры от мочи, знать, не первый час пускает пузыри в тарелке. Не опасен.
Не лучшая компания, которой мог обеспечить ее Броккенбург, но вполне годящаяся в ее условиях.
— Мяса и хлеба, — бросила она хозяину, — С большой кружкой пива.
Хозяин, дородный тип в трещащем по всем швам кафтане, даже не счел нужным поворачиваться к ней лицом. Не обращая внимания на посетителей, он снимал с пустой бочки обручи, ловко орудуя молотком и набойкой, при этом сопел так тяжело, будто толкал камень по склону самой крутой из гор адских чертогов.
— Мяса и хлеба! — повторила Барбаросса, ударив ладонью по стойке, — Ну!
— А трюфелей не прикажете? Может, шоколадного мусса? — хозяин c досадой швырнул свой инструмент на пол, — Или там пирожных каких? Нету мяса! Не будет до вечера!
Барбаросса медленно выпустила воздух через нос. Люди, имевшие неосторожность заговорить с ней подобным образом, обычно испытывали глубокое сожаление — сожаление, которое зачастую приходило вместе с болью или после нее. Одному парню в Унтерштадте она как-то переломала ребра только за то, что тот хмыкнул, увидев их с Котейшеством рука об руку. Наглость хозяина «Хромой Шлюхи» заслуживала того, чтобы сделать его самого хромым на долгий период времени. Сомкнувшиеся на кастете пальцы налились тяжестью, точно сами сделались железными.
Кажется, сам Сатана звал ее сегодня размять кулаки.
— Что есть? — процедила она сквозь зубы.
В другое время она охотно приняла бы это приглашение, расколотив сперва лицо нерадушного хозяина «Шлюхи», а после и его посуду. Репутация — что породистый жеребец, который требует постоянного ухода, если забыть про нее, она тускнеет и блекнет, теряя свои полезные качества.
Но сейчас…
Барбаросса вздохнула. После того, как она добыла гомункула, и такой ценой, ввязываться в драку определенно не стоило. Она и без того навертела за сегодня достаточно дел, чтобы создать вокруг себя чертовски ненужную шумиху. Нет, сегодня сестрица Барби будет пай-девочкой, по крайней мере, на остаток дня.
Подняв глаза от бочки, хозяин мгновенно сделался куда более дружелюбным и покладистым. Может, он и посвятил свою жизнь хлопотам на кухне и разливанию пива, но надо быть последним кретином в Броккенбурге, чтобы не узнать униформу «Сучьей Баталии» — строгий, мужского кроя, дублет в пуританском стиле, узкие брюки, белый платок на правом плече.
— Ах, дьявол… — выдохнул хозяин, поднимаясь и отряхивая руки от сора. Знать, его овечьи бельма все-таки распознали, кто перед ним, — Не извольте сердиться, госпожа ведьма, это я от невнимательности. Мы тут, значит, к госпоже фон Друденхаус со всем почтением… Мяса и в сам деле нету, но есть рыбная похлебка. Изволите? С окуньками и пшеном. Могу подать тотчас.
Только теперь, когда он оказался к ней лицом к лицу, Барбаросса поняла, отчего хозяин «Хромой Шлюхи» так отчаянно сопел за работой. Немудрено. Его нос и рот срослись в короткий упругий отросток, напоминающий нос тапира, а зубы во рту сплавились в кривые пластины из мутного стекла.
Либлинг. Барбаросса скривилась. Ну конечно. В забегаловках Нижнего Миттельштадта, особенно дешевого толка, среди хозяев порядочно либлингов. Исключительно деловое соображение. Выставленное напоказ уродство, признак близкого знакомства с демоном, неизбежно будет привлекать зевак, а значит, и посетителей. Простой расчет. Черт, ему бы стоило назвать свою забегаловку «Утконос», а не «Хромая Шлюха», тогда вышло бы хотя бы складно…
— Отнеси похлебку своей маменьке, — буркнула Барбаросса, — Пусть парит в ней ноги. А мне дай нормальной жратвы. И поскорее, пока я не нарезала ломтей из твоего бока!
Ни одна здравомыслящая ведьма не станет есть в Броккенбурге рыбную похлебку. Испарения адских чар давно превратили все озерца вокруг Броккена в ядовитую жижу, одна капля которой могла бы свалить лошадь. Конечно, рыбу ловили на Штейнхудерском озере, откуда и доставляли в Броккенбург, но даже это не гарантировало беспечному едоку безопасности.
Между Штейнхудерским озером и горой Броккен — двадцать одна саксонская миля[4]. Тридцать с лишним, если по безопасному пути. Казалось бы, не так и много, только здесь, в предгорьях, где до сих пор нет порядочных дорог, даже грузовой аутоваген будет тащиться со скоростью старой клячи и путь этот растянется по меньшей мере на неделю. Чтобы выловленная рыба сносно пережила дорогу, штейнхудерские хитрецы наловчились накладывать на нее чары, консервирующие плоть. И чары, как полагала Котейшество, крайне никчемные, наложенные абы как и без понимания процесса.
Барбароссе приходилось слышать о бедняге, который, съев зажаренного у него на глазах осетра, врос в землю, да так прочно, что выкорчевать его не могли даже лопатами. Другой, отведав печеного с грибами карася, повредился в уме и вспорол себе живот. Третий… Черт. В городе, где за каждым углом тебя поджидает по голодному демону, быстро утрачиваешь желание рисковать своей жизнью понапрасну.
— Мяса нет, — устало повторил хозяин, — Есть вчерашний зауэрбратен[5] с крольчатиной.
— Его и тащи. И пиво. Большую кружку! И учти, если там окажется хоть одна муха, я живо сделаю вас близкими родственниками!
Предусмотрительно расположившись в дальнем углу, Барбаросса пристроила мешок с гомункулом под столом и только тогда впервые за весь день смогла вытянуть ноги. Блядское блаженство! Тепло, удобный стул под истосковавшейся по опоре задницей, соблазнительный запах, доносящийся с кухни…
От блаженного тепла, проникнутого ароматами крольчатины мысли в голове побежали спокойнее, легче, точно ручеек в лесной чаще, стелящийся по мягкому, вымытому в земле, ложу. И даже обожженная ладонь, докучливо ноющая, вроде не так напоминала о себе.
Размякла, подумала Барбаросса, пытаясь устроиться поудобнее. Попортила личики паре розенов, улизнула от сторожевого голема, а чувствую себя так, точно три дня и три ночи скакала верхом или карабкалась по адским горам из пылающей серы. Черт, вот уже и мышцы ноют, кости трещат — видно, не за горами времена, когда мне потребуется клюка, чтобы перейти через улицу. А ведь когда-то…
Когда-то постелью тебе служила койка в дортуарии Шабаша или обоссанный угол в Унтерштадте, сестрица Барби, и спала ты с обнаженным ножом в руке. Забыла уже никак о тех славных временах? Жрала дрянь, о которой сейчас и подумать тошно, шныряла по подворотням, точно голодная собака, и ввязывалась в самые скверные истории, истории, о которых наверняка никогда не расскажешь Котейшеству — но которые были хорошо известны Панди…
Жизнь в «Сучьей Баталии» нельзя назвать легкой и привольной, но она дала тебе многие блага, к которым ты, киска, успела прикипеть. Да, Каррион, хоть и спускает с тебя в фехтовальном зале по три шкуры, жестоко карая за промахи, явно благоволит тебе, держа за старшую перед прочими трехлетками. Надо быть слепой овцой, чтобы не замечать — она прочит тебя себе в преемницы. Если будет на то милость Ада, в следующем году она удавит суку-Гасту ее же рыжими волосами, займет место Веры Вариолы и сама сделается хозяйкой ковена, а тогда… Барбаросса ощутила легкие колики в животе при мысли об этом «тогда», такие, что на миг перебили даже муки голода.
Она сама сделается сестрой-батальеркой. Правой рукой Каррион, командующей боевой партией. Сама станет неустанно натаскивать юных сук в фехтовальной зале, вправлять им мозги и отвечать за все вопросы войны и мира в отсутствие хозяйки. Котейшество, без сомнения, сделается сестрой-кастеляншей заместо Гасты. Конечно, ей, одаренной ведьме, нелегко придется принимать на себя хозяйство Малого Замка, этой древней развалины с рассохшимися стенами, не знающими побелки потолками и бесчисленными пыльными кладовками, набитыми тряпьем и старыми горшками, но у нее светлая голова, она сообразит, как поставить все это на службу ковену, чтобы не отрываться от главного…
Но сперва — гомункул.
Дьявол. В последнее время все ее мысли кружили вокруг херового выродка, будто сами были заперты в прочном стеклянном сосуде подобно рыбешкам. Барбаросса машинально покосилась на банку. Даже стоящая под столом, окутанная плотной мешковиной, она притягивала к себе ее взгляд, точно сокрытое орудие преступления. Да он и был таковым, если подумать. Стоит случайному стражнику полюбопытствовать, что это госпожа ведьма несет в мешке из-под муки, как он изобличит ее, надежнее, чем окровавленный нож в кармане убийцы.
Во имя протухшей требухи сифилитичных проституток! Барбаросса скрипнула зубами. Даже если гомункул, напуганный ее угрозами, будет держать рот на замке, едва ли это сильно облегчит ее участь. Не надо обладать дьявольской прозорливостью, чтобы понять, что гомункул не ее собственный. Более того, стражникам наверняка не составит труда установить, у кого он был украден.
Многие хозяева украшают банки с гомункулами медными шильдиками, на которых выбито его имя — или их собственное. А иногда даже монограмма и адрес. Гомункул — это тебе не фунт табаку, это ценное имущество, которое рачительный хозяин бережет как зеницу ока, не хуже, чем собственного рысака. Был ли такой шильдик на похищенной ею банке? Барбаросса ощутила неприятные холодные коготки, мягко роющиеся в ее потрохах. Там, в гостиной у старикашки, она была слишком занята, чтобы пристально разглядывать банку, да и позже, улепетывая от голема без оглядки, занимала голову совсем другими вопросами. Если есть… Черт, возможно в самом деле стоило схоронить гомункула где-нибудь в канаве, чем шляться с ним по городу. Эта чертова стеклянная банка, которая к ней привязалась, может быть опаснее сташестидесятифунтовой бомбы с подожженным шнуром…
Чертова разиня! Никчемная профура! Тебе место в ландскнехтском обозе, а не в «Сучьей Баталии»! Панди была права, сытая жизнь высушивает мозги, ее собственные, должно быть, давно превратились в ветхие лоскуты!
Убедившись, что хозяин все еще возится в кухонном закутке, не спеша подавать на стол, а прочие посетители «Хромой Шлюхи» проявляют к ней не больше интереса, чем к своим тарелкам, Барбаросса осторожно придвинула к себе ногой стоящий под столом мешок. Ей чертовски не хотелось вновь вынимать из него злополучную склянку, тем паче не хотелось смотреть во влажные и темные, как раздавленные сливы, глаза нерожденного существа, глотающего питательный раствор в своей стеклянной темнице. Но ей надо было убедиться. Чтобы не усугубить очередной глупостью свое и так не самое завидное положение.
Гомункул не улыбался. И не спал, как она надеялась. Поджав лягушачьи лапки к животу, он покачивался в водах его собственного крохотного океана, безучастно глядя перед собой. Гигантская амеба, которой адские владыки смеха ради придали человекоподобные черты. Мелкий ублюдок, единственное предназначение которого — доставлять всем окружающим хлопоты и неприятности.
— Не вздумай даже тявкнуть, — тихо, но очень отчетливо прошептала Барбаросса, впившись в него взглядом, — Иначе намажу на хлеб вместо паштета. Смекнул?
Гомункул не отозвался. Глаза его едва заметно шевельнулись, на лбу дернулась какая-то тонкая подкожная венка. Сейчас, на свету, сделалось видно, что кожа у него не розовая и мягкая, как это бывает у новорожденных, напоминающая хорошо выделанный бархат, а рыхлая, серовато-желтого оттенка, как у дохлой ящерицы. Неприятная кожа, кажущаяся шершавой и сухой даже на вид. Нос — бесформенная бородавка, внутри которой еще даже не оформились хрящи. Вместо хера и бубенцов, как это приличествует существу мужского пола, лишь крохотный пустопорожний мешочек, слабо колышущийся в течении жидкости. Пальцы — жалкие сросшиеся плавнички, которыми невозможно было бы сжать даже куриное перо. Не то отсохли, не то не успели сформироваться. Живот — выпученный, округлый, но неправильной формы, а вместо пупа — небольшая сухая язва.
Ну и уродец… Не требовалось обладать познаниями Котейшества по части всяких мелких тварей, чтобы понять — старикашкин отпрыск был вытащен из породившей его утробы не вчера и не на прошлой неделе. Этот херов маринованный младенец проторчал в банке не один месяц, а может и… Год, подумала Барбаросса, с отвращением разглядывая этот несуразный плод. Черт, может и больше. Может, все три или пять. Гомункулы обыкновенно живут лет до семи, крохи чар, заключенной в их несформировавшихся тельцах, не хватает на долгий срок, пять лет для них — глубокая старость. Конечно и профессорский Мухоглот не был юношей, но этот… Как знать, не рассердится ли Бурдюк, когда они с Котейшеством притащат ему этакий фрукт? И не разложится ли он, чего доброго, в банке на следующий день, превратившись в плесень и деготь?
— Ну и сколько лет ты прожил на этом блядском свете? — мрачно поинтересовалась Барбаросса, крутя банку под столом.
Гомункул не ответил. Скривился, отчего кожа на его получеловеческом-полурыбьем лице неприятным образом дернулась, и стал смотреть куда-то вбок, в сторону от нее. Никак, заделался великим молчальником, усмехнулась Барбаросса, а как прежде голосил на всю улицу…
«Страшная ведьма с лицом, похожим на обожженную кочерыжку! Я здесь! У нее в мешке! На помощь! Я хочу домой, к своему хозяину, господину фон Леебу! Эта воровка похитила меня! Зовите стражу!..»
От злости у нее свело кулаки, так что она едва не выронила злосчастную банку на пол. Не будь она достаточно сообразительна и проворна, сейчас уличные крысы Верхнего Миттельштадта растаскивали бы по норам ее зубы, хрящи и окровавленные космы.
— Ну и паршивый у тебя нос, — буркнула она, — Никак сифилис? Впрочем, от кого бы ты мог его подхватить? Уж не от утопившейся ли в твоей банке канарейки?
Гомункул не ответил, но личико вновь дернулось. Он понимал ее. Отлично понимал. Но был достаточно сообразителен, чтобы, осознав тяжесть своего положения, держать язык за зубами. Умный ублюдок. На фоне старины Мухоглота он сам мог бы сойти за профессора… Барбаросса усмехнулась собственной шутке.
Ничего, когда Котейшество очистит его память, он сделается покладистым и послушным. Проведет при кафедре спагирии еще не один год, безропотно снося ядовитые остроты и немудреные насмешки следующего поколения юных сук, воспитанных Броккенбургом. Может и мух тоже научится глотать живьем на зависть своему предшественнику…
Барбаросса нахмурилась, крутя банку в руках. Какая-то мысль, задетая, потревоженная, но так и не вылезшая наружу, царапала изнутри острым ноготком. Эта мысль отчего-то зашевелилась стоило ей вспомнить, как кричал гомункул, вот только после того сразу замерла, точно мертвый плод в матке. Все попытки растормошить ее и извлечь наружу приводили лишь к мучительному зуду в затылке.
Дьявол. Если память Котейшества представляла собой большую просторную библиотеку с высокими окнами, чистую и опрятную, как операционная, то ее собственная — походный сундук ландскнехта, набитый вперемешку жратвой, портянками, сухарями да второпях награбленным добром. Запустив в него руку, нечего и думать достать с первого раза то, что нужно.
Фон Лееб. Вот что она вспомнила, уцепившись за эту мысль и вытащив ее на поверхность, точно упрямый сорняк.
Так кричал гомункул — «Я хочу домой, к своему хозяину, господину фон Леебу!».
Это имя почему-то зацепилось за мелкую складку в подкладке памяти, завязло в ней, а теперь вдруг вылезло наружу, отыскав для этого чертовски неподходящий момент.
Барбаросса ощутила разочарование. Замечательно, сестрица Барби, просто замечательно. Ты навскидку не назовешь и половины великих адских владетелей, ты забыла половину алхимических формул и преобразований, из твоей дырявой головы давно высыпались тысячи вещей, которые ты когда-то прилежно штудировала — зато ты отчего-то запомнила имя никчемного старика, у которого украла гомункула. Без сомнения, оно принесет тебе значительную пользу на твоем жизненном пути!..
Черт, так уж была устроена ее память. Вместо того, чтоб сохранять вещи значимые и нужные, она сохраняла всякий никчемный вздор, который только мешал соображать и лез наружу в самый неподходящий момент. С такой головой впору работать на мельнице, таскать мешки и ворочать жернова, а не мнить себя ведьмой…
Фон Лееб, фон Лееб… Отчего-то же ее память, эта никчемная разбойница, сунула это имя в мешок, мгновенно опознав в нем что-то важное? Сунула — и мгновенно забыла, зачем. Прелестно. Может, оно несло в себе какой-то смысл или, тем паче, какую-то опасность? Фон Лееб… Может, хозяин гомункула — какая-то важная шишка в городском магистрате, один из влиятельных советников господина Тоттерфиша? Почтенный, вышедший на пенсию, военачальник? Богатый негоциант? Вспомнив убогую обстановку гостиной, занюханную мебель, никчемные акварели на стенах, засыпанные мышиным пометом углы, Барбаросса чуть не фыркнула. Нет, господин фон Лееб, в прошлом счастливый владелец гомункула, не был ни кронпринцем инкогнито, ни соратником короля Матиаса. Всего лишь занюханным солдафоном, доживающим свои дни в глухом, отгороженном от всего мира, углу.
— Слышь, ты, сопля в банке… — Барбаросса щелкнула по стеклу ногтем, — Как, ты сказал, звать твоего бывшего хозяина? Фон Лееб?
Гомункул не ответил, лишь наградил ее насмешливым взглядом водянистых темных глаз. Он не лишился языка от страха, не повредился в уме, Барбаросса готова была поклясться, что этот заточенный в банке карапуз отлично сознает происходящее и понимает смысл обращенных к нему слов. Просто не считает нужным отвечать ей.
Мелкий пидор. Вот уж кого она с удовольствием раздавила бы вместе с его горшком.
Барбаросса безотчетно подула на обожженную ладонь, чтобы унять мешающий соображать зуд. Чертовы ожоги, если уж начнут болеть, то не остановятся, пока не сведут тебя с ума. Наверно, надо будет спросить у хозяина плошку с маслом или немного свернувшегося молока или…
Дверь трактира негромко хлопнула, пропуская внутрь новых посетителей, при виде которых Барбаросса тотчас насторожилась, позабыв и про гомункула и про руку. Их было всего двое, они как будто бы не имели при себе оружия и не выглядели опасными, однако все ее инстинкты напряглись, точно взведенные капканы.
Ведьмы. Две юных суки, плащи которых не могли скрыть ни их отчаянной худобы, ни болезненно резких движений. Верный признак того, что обе лишь недавно покинули Шабаш — тот великий мастер сдирать мясо с костей своих подопечных, о том же говорила и нездорово бледная кожа. Двойки, мгновенно определила Барбаросса, борясь с желанием украдкой вытащить под столом нож. И это хуже всего. Двойки, едва только выбравшись из-под заботливой людоедской опеки Шабаша, обычно не отличаются ни великим умом, ни тактом. Бесконечная кровавая грызня с себе подобными научила их драться, вооружила подобием кодекса чести, примитивным, как идол дикарей-каннибалов, выдрессировала и приучила держаться в стае. Именно двойки обычно затевают самые отчаянные побоища и самые жестокие драки, охотно пуская в ход ножи — даже тогда, когда в этом нет нужды.
Эти две шкуры, заявившиеся в «Хромую Шлюху», могут искать не крольчатины и тепла, как она, а кое-чего другого. Возможности завершить день славной поножовщиной, например. Или утвердить над «Хромой Шлюхой» флаг своего блядского ковена, как бы он ни назывался, присоединив его к своим владениям.
Дьявол, не вовремя. Барбаросса незаметно отставила гомункула в сторону и запустила руку в башмак, сомкнув пальцы на рукояти ножа. Их всего две, при них не видно рапир или пистолетов, но никогда нельзя недооценивать птенцов Шабаша, иные из них, осатаневшие и потерявшие чувствительность к боли, в бою делаются сущими демонами.
Уходите, девочки, мысленно приказала им Барбаросса. Тут сидит уставшая злая ведьма, у которой выдался чертовски паскудный день и которой совсем не нужна компания. И которая превратит вас в кровавое тряпье, стоит только вам ее задеть.
Интересно, из какого они ковена? Потрепанные плащи, которыми щеголяли гостьи, пусть и серые, не были оторочены волчьим мехом, значит, они не имели отношения к «Вольфсангелю». Неудивительно, Барбаросса помнила все тринадцать душ из «Вольфсангеля», включая не только лица, но также их любимое оружие и охотничьи уловки. Как помнила всех прочих сук из старших ковенов, от хозяек и капелланок до младших сестер и прислуги. Этих тощих сук, мнущихся у порога, «волчицы» не подпустили бы даже к своей конюшне, ухаживать за лошадьми.
Не «волчицы», не «воронессы», не «униатки» и не «флористки». И уж конечно не «бартиантки», потому что шмотки, в которые они были облачены, сестры из Ордена Анжель де ля Барт побрезговали бы использовать на кухне в качестве тряпья. Кто-то из младших ковенов и наверняка молодых, рожденных в этом году. Кто бы это мог быть?
Одеты небогато, но чисто, в одежду мужского покроя — приталенные суконные дублеты, напоминающие ее собственный, и короткие плундры до середины бедра. Ни юбок, ни каблуков, ни шпор, ни паскудных корсетов, в которые предпочитают затягивать себя некоторые юные прошмандовки. Так одеваются суки, мнящие себя мастерицами поножовщины или хорошей кулачной драки, чтоб не стеснять движений — недобрый признак…
Откуда они могут быть и чего ей стоит от них ждать?
Каждый ковен, родившийся в Броккенбурге или отпочковавшийся от другого, в первую очередь думает не о том, как завоевать признание и славу, а о том, как бы выделится среди прочих, заводя собственную манеру одеваться и тщательно разрабатывая отличительные знаки. Некоторые из таких знаков выглядят броскими, призванными бросаться в глаза, вызывая почтение и страх, другие, напротив, неприглядными, заметными только наметанному взгляду. Барбаросса помнила великое множество таких знаков, но не по прихоти своей капризной памяти, цепляюшей на себя все без разбору, точно штаны репейник, а по необходимости — знаки такого рода в Броккенбурге часто могут спасти твою шкуру.
Надменные «Щитохвостки» любят рядиться в алый и серый шелк, а лица украшают сложными узорами из шрамов, которые, по слухам, вырезаются не ножом, а битым стеклом. Девицы из «Блудных Химер» испытывают слабость к шифону и алансонским кружевам, а кроме того, отсекают себе мизинцы, чтобы залить свинцом и превратить в замысловатые амулеты, которые носят на груди подобно брошкам. Адепток «Люцернхаммера» можно узнать по распухшим, как у стариков, костяшкам — старшие сестры, безумные церберы, лупят их до полусмерти, заставляя часами отрабатывать удары на кадках с гранитной крошкой и валунах, отчего, говорят, к четвертому кругу те уже с трудом могут удержать в пальцах ложку…
У двух прошмандовок, ввалившихся в «Хромую Шлюху» вслед за ней, как будто никаких отличительных черт не наблюдалось. Обычная, мало чем выделяющаяся одежда, щедро спрыснутая броккенбургской грязью, обычные украшения, ничего показного или бросающегося в глаза. Разве что некоторая нервозность в движениях и взглядах, которую они пытались скрыть, и весьма неумело. Конечно же они заметили ее — едва только переступив порог — тяжело не заметить человека, с лицом похожим на холст, на котором демоны упражнялись в живописи при помощи ножей. Как заметили и униформу «Сучьей Баталии», в которую она была облачена, с белым платком на правом плече.
Следуя заведенным в Броккенбурге традициям, гостьям следовало почтительно приблизиться к ее столику, снять головные уборы, буде таковые у них имеются, и вежливо попросить разрешения отобедать под одной с нею крышей. Может, этот протокол угнетал их чувство гордости — у некоторых юных ковенов, не просуществовавших и года, гордость так велика, что по размерам не уступает всей Саксонии — а может, они нарочно провоцировали ее на ссору, чтобы проверить, так ли крепки кулаки у «батальерок», как об этом судачат в Броккенбурге. Как бы то ни было, приближаться они не стали. Спросили у хозяина по кружке пива и уселись за ближним к двери столом, бросая в ее сторону настороженные взгляды поверх вееров.
Заметили. Изучали. Приглядывались.
Веера… Барбаросса прикусила губу, пытаясь вспомнить, кто из ковенских чертовок использует веера. «Саардамки»? «Ночные Дамы»? «Серые Сеньоры»? Черт, она не помнила. Выудить из ее памяти что-то важное было не проще, чем выудить огранённый рубин из бочки с дождевой водой.
Барбаросса ощутила соблазнительную пульсацию сжатых под столом кулаков. В другое время она бы не раздумывая воспользовалась подобным приглашением судьбы. Расшибла бы эти серые личики, прикрывающиеся веерами, пивной кружкой, и славно сплясала бы на их костях, выколачивая жизнь, пока из пастей не пойдет кровавая пена. Репутация сродни фамильной драгоценности, если ее не подновлять, она тускнеет и гаснет, превращаясь в обычную стекляшку. Старый добрый Броккенбург только потому и прощал сестрице Барби некоторые грехи, что хорошо помнил, на что она способна в гневе. И она старалась прилагать все силы, чтобы память об этом не стиралась.
Но сейчас… Нахер, подумала Барбаросса устало, разжимая кулаки. Ее подмывало позабавиться, превратив мирно гудящую «Хромую Шлюху» в поле боя, засыпанное осколками и залитое кровью, но едва ли она сейчас могла себе позволить такое развлечение. Не говоря уже о том, что при ней находится драгоценный груз, который никак не должен пострадать.
Подумай о Котейшестве, Барби.
Брось эту херню и не призывай на свою голову новых неприятностей!..
Пришлые чертовки негромко переговариваясь между собой, не забывая бросать заинтересованные взгляды в ее сторону, взгляды, которые далеко не всегда удавалось прикрывать изящными веерами. Плевать на них, решила Барбаросса. В Броккенбурге до пизды сук, если она начнет искать драки с каждой встречной, не доберется до Котейшества даже к рассвету…
Гомункул! Она собиралась рассмотреть банку, чтобы удостовериться в том, что та не несет на себе опасных примет. Вытесненного в металле имени, к примеру, или адреса его незадачливого владельца. Забыв про все прочее, Барбаросса вновь подхватила банку на колени, принявшись вертеть ее в разные стороны, стараясь на замечать бултыхающегося, сжавшегося в комок, гомункула.
Шильдика не было. Старикашка фон Лееб, видно, был недостаточно тщеславен, чтобы украсить сосуд с уродцем собственным именем или монограммой. А может, давно выжил из ума, позабыв все имена, включая свое собственное. Имя гомункула также обозначено не было, даже чернилами или тушью. Барбаросса ощутила прилив облегчения, которое, впрочем, почти не затмило мук пустого желудка. Чем меньше существует следов, связывающих банку с трухлявым домом на Репейниковой улице, тем лучше. Тем проще ей будет довести работу до конца.
Крутя банку в руках, Барбаросса сделала еще одно небольшое открытие. Которое наверняка совершила бы еще в старикашкином доме, будь в нем достаточно светло. Или имей она на лице глаза, как приличествует ведьме, а не две никчемные пизды, не способные обнаружить вокруг себя тысячи сокрытых в гостиной сигилов…
Царапины на боку банки, которые она приметила еще раньше, оказались глубже, чем ей казалось. Такие едва ли можно оставить слабой старческой рукой с ломкими ногтями. Черт, глубокие! Такие, пожалуй, не оставить и столовой вилкой, разве что кочергой или…
Барбаросса рассеянно провела пальцем по царапинам, точно по старым, побелевшим от времени, шрамам. Что-то в этих царапинах показалось ей странным, хоть она и не сразу поняла, что. Слишком правильные и… черт его знает, слишком… упорядоченные? Пересекающиеся под четкими углами черты, выдержанные интервалы, странные контуры — падения обычно редко оставляют на вещах такие аккуратные следы. В хаотическом узоре царапин ей вдруг померещилось нечто почти знакомое.
Адские сигилы? Барбаросса окаменела, не отнимая пальца от стекла. Какой-то тайный демонический знак? Печать какого-нибудь адского владыки? Требовалось обладать хладнокровием и ясным взглядом Котейшества, чтобы обнаружить в этом переплетении линий, штрихов и неровных отрезков какие-то знакомые, подлежащие толкованию, черты. Черт, эта штука как будто бы напоминает латинскую букву “g”. Эта штука, похожая на извернувшуюся змею — “e”. А если представить, что эти две риски вовсе не риски, а точки, становится понятно, что вторым символом в этом ряду будет «у-умлаут»…
Lügner. Она прочитала это слово кончиками пальцев, как слепой.
Лжец.
Барбаросса рассмеялась, отчего ведьмы с веерами, склонившиеся над своим пивом, ощутимо напряглись. Знать, не ожидали, что человек с ее лицом — с лицом сестрицы Барби — вообще способен смеяться.
— Так значит, старый пидор все-таки наградил тебя именем? — пробормотала она, обращаясь к гомункулу, — Ну и что ты сделал, чтобы заслужить его? Сказал ему, что он самый завидный жених к западу от Магдебурга? Что ты в восторге от его одеколона? Что будешь счастлив выслушать историю его службы еще раз с самого начала?
Гомункул метнул в ее сторону быстрый взгляд и отвернулся. И хоть его темные глаза были выпучены, многие мимические мышцы отсутствовали, а череп был деформирован самым неестественным образом, искра, мелькнувшая в этом взгляде, была слишком хорошо знакома Барбароссе, чтобы не быть узнанной. Раскаленная, как адские бездны, искра истой ненависти, способная прожечь мироздание словно старую ветхую тряпку.
Барбаросса едва не фыркнула. Ну надо же! Эта крохотная немочь, представляющая собой всего несколько пфундов несвежей консервированной плоти, оказывается, способна ненавидеть, и вполне на человеческий манер. Мало того, ненавидеть — и скрывать свою ненависть! Хитрый маленький ублюдок. Да, профессор Бурдюк будет рад такому ассистенту.
Вот бы его на огонь, подумала Барбаросса, разглядывая это уродливое создание, вяло ворочающееся в банке. Небось, оказавшись в кипятке, он тут же сделался бы поразговорчивее. Может, даже смог бы поведать ей что-то небезынтересное о своей прошлой жизни и прошлом хозяине…
— Прошу, госпожа ведьма, ваш зауэрбартэн!
Разглядывая мелкого ублюдка, она так увлеклась, что забыла и про пару странных ведьм, цедящих пиво и поглядывающих в ее сторону, и про заказанный ужин. Неудивительно, что хозяин, либлинг с хоботом на месте носа и рта, подобрался к ней незамеченным, держа на руках поднос с исходящим паром тарелкой, а также увесистой кружкой. Барбаросса поспешно укрыла банку мешковиной, отправив ее на прежнее место.
Плевать на гомункула. Плевать на его злость.
Сейчас она набьет как следует брюхо, скулящее точно старая тифозная шлюха, и, как знать, может поумнеет в достаточной степени, чтобы сообразить, куда ей держать курс. На сытое брюхо всегда думается легче, а мысли выходят не такими колючими, как битое бутылочное стекло. Она сообразит, как можно отыскать в этом паршивом городе Котейшество, как перехватить ее прежде чем та заявится в Малый Замок, ну а потом…
Потом все будет еще проще.
Сейчас она займется более насущными делами. А именно теми, для которых нужны зубы и вилка.
Может, хозяин «Хромой Шлюхи» и выглядел как плод порочной связи свиньи и тапира, но по части жратвы он соображал как будто неплохо. Зауэрбартен не был свежим,
она мгновенно определила это, несмотря на обилие лука и лаврового листа, навязчивыми ароматами которых он пытался перебить кисловатый запах крольчатины. Зато картофель оказался рассыпчатым, как она любила, с густой винной подливкой, кроме того, повар не пожалел гвоздики и моркови. Сойдет. Может, не изысканное кушанье вроде тех, что подают на золоченых блюдах курфюрсту Рюдигеру, когда тот заявляется в свою дрезденскую резиденцию, устав терзать великосветских блядей и любовников, но определенно сгодится, чтобы набить брюхо. Барбаросса ощутила, как сладострастно и нетерпеливо заворочались голодные кишки.
Она пожрет — и все вещи в мире враз сделаются более простыми и понятными.
Хозяин, водрузив перед ней тарелку и кружку, поспешил удалиться, и правильно сделал, ведьмы терпеть не могут, когда кто-то заглядывает им в рот. Барбаросса нетерпеливо цапнула вилку. Первый же удар, которым она пронзила кусок крольчатины, был быстрым и точным, сродни тем выпадам с рапирой, которые она под присмотром Каррион отрабатывала до кровавого пота. Хороший добрый кусок мяса, превосходно пропеченный и не очень жесткий на вид.
Вперед, сестрица Барби! Награди свое исстрадавшееся нутро!
Барбаросса поднесла его ко рту, чтобы швырнуть внутрь, точно грешную душу в адскую топку, но… внезапно ощутила, что не так уж и голодна.
Кусок, истекающий подливкой и мясным соком, вдруг показался ей не таким уж и аппетитным. Вообще не аппетитным, если на то пошло. Обычный кусок мяса с прилипшими к нему кусочками лука и дробинками гвоздики, он вдруг показался ей чертовски не соблазнительным, даже неприятным.
Зубы, нывшие было в ожидании того момента, когда смогут пронзить истекающий мясным соком кусок, не разомкнулись при его приближении, напротив, остались сцеплены, точно крепостные ворота.
Барбаросса помедлила, не решаясь откусить.
Вот только его запах отчего-то больше не возбуждал аппетита. Он не сделался хуже, не приобрел неприятных, сокрытых прежде, ароматов, это был тот же самый запах, от которого у нее минутой раньше текли слюнки. Но сейчас он показался ей неприятным, почти отвратительным.
Слишком жирно, подумала Барбаросса, брезгливо разглядывая кусок мяса на вилке. И наверняка чертовски пересолено, как вся стряпня в таких забегаловках. Я точно заработаю изжогу и брюшную колику, а то и кровавый понос на следующий день…
Черт. Возможно, она была не так уж сильно голодна, как сама полагала.
Однако при этом она отчетливо ощущала, как ворочаются голодные кишки в ее пустом брюхе. Она хотела есть, черт возьми! Она была голодна — еще как голодна! Просто это мясо… Стоило ей поднести вилку ко рту, как зубы рефлекторно смыкались, точно она пыталась пронести через них кусок тухлятины или извивающуюся сколопендру.
Дьявол. Ее тело не раз подкидывало ей сюрпризы, особенно в пору взросления, когда приходит пора сменить детскую рубашонку на брэ и дублет, некоторые из этих сюрпризов оказывались чертовски неожиданными и причиняли ей в дальнейшем немало проблем. Но это… Это было чем-то новым, мрачно подумала Барбаросса. Умирать от голода и в то же время испытывать отвращение к еде?
Барбаросса сделала еще одну попытку, но и в этот раз, стоило ей только подумать о еде, как во рту начала скапливаться жидкая, отдающая тухлятиной, слюна, не дающая ей толком разжать зубы.
Она хотела есть, как хочет есть человек, у которого двенадцать часов не было во рту маковой росинки, она чувствовала голодные спазмы в брюхе, но… Но в то же время была совершенно не голодна. Запах мяса, стоило приблизить его к лицу, отчего-то вызывал у нее отвращение — тягучее тянущееся отвращение, намертво перекрывающее глотку.
Какого хера? Барбаросса несколько раз приоткрывала рот, пытаясь направить в него вилку с куском заурбартэна, но каждый раз вынуждена была закрыть его, отводя вилку прочь. Одна только мысль, чтобы положить в рот кусок мяса и проглотить его отчего-то стала неприятна, стала казаться противоестественной и гадкой. Как мысль съесть извивающегося паука.
Вот дерьмо!
Возбуждение и страх — чертовски крепкий коктейль, крепче вина со спорыньей, которое подают в «Хексенкесселе». Сегодняшняя встряска обеспечила ей до хера того и другого, разгорячив кровь сверх всяких пределов. Но прежде ей это никогда не мешало набивать брюхо, напротив, лишь будоражило аппетит.
Может, это усталость? Она где-то слышала, что от смертельной усталости люди теряют аппетит, так что кусок не лезет в горло. Но она не ощущала себя смертельно уставшей. Вымотанной, опустошенной — да, но умирать как будто не собиралась.
Барбаросса стиснула вилку с такой силой, что едва не сломала плохонький, источенный тысячами чужих рук, черенок. Совсем забыв про обожженную руку, которая мгновенно напомнила о себе, полыхнув так, что проняло до самого плеча. Барбаросса выругалась, выронив вилку из пальцев.
Херов ожог и не думал утихать, налился жидким подкожным огнем и жег так немилосердно, будто в ее правой ладони вот-вот должна была открыться дверь в Ад. Сука, как же больно! Взглянув на ладонь, Барбаросса выругалась сквозь зубы.
Она никогда не считала себя специалистом по ожогам, куда чаще ей приходилось видеть в человеческом мясе дырки, оставленные ножами, гвоздями и заточками, и частенько это мясо было ее собственным. Но и ожоги повидать ей пришлось. Маленькие, оставленные свечным воском, крохотные красные пятнышки на коже, саднящие, как комариные укусы. Большие, которыми награждали в Шабаше старшие сестры, любившие смеху ради приложить к твоей спине раскаленную добела лошадиную подкову. Эти приносили куда больше мучений, несколько недель напоминая о себе, истекая гноем и оставляя на память уродливые шрамы.
Но этот… Этот ожог выглядел до крайности странно. Таких она прежде не видала.
Херово здоровенное багровое пятно, вздувшееся посреди ладони блядским стигматом. Кожа лоснилась и приобрела зловещий алый оттенок, свойственный обожженной плоти, с белой каймой вокруг. Даже выглядела эта штука крайне паскудно, а уж ощущалась… Ощущалась так, точно какой-то чертовски целеустремленный демон пытался прогрызть ее руку насквозь, подумала Барбаросса, чтобы соорудить себе уютную норку. Но удивила ее не столько боль — ожогам и полагается болеть — сколько форма. Обожжённое пятно на ее правой ладони было идеально круглой формы. Точно кто-то приложил к нему что-то идеально круглое и при том чертовски горячее. Как будто бы половину гонки с големом она провела, зажав в кулаке раскаленную добела монету. Может, какое-то охранное заклинание задело ее своим краем, пока она, не разбирая дороги, неслась прочь?..
Хер его знает. Она была слишком взбудоражена погоней, чтобы давать себе отчет о таких мелочах, да и боль не сразу сделалась осязаемой. Вот дерьмо… Придется что-то придумать с этим, пока руку не раздуло, а сам ожог не превратился в истекающую гноем и лимфой язву.
Прелестно, блядь. Просто великолепно.
Будто прочих хлопот у нее нет, придется отыскать лекаря и сунуть ему пару монет, чтоб тот наложил мазь и повязку. И это еще не все. Придется загодя придумывать объяснение для сестер-«батальерок», достаточно простое и доходчивое, чтобы объяснить, отчего их сестра Барби вернулась в Малый Замок с раздувшейся красной клешней вместо руки. Особенно, надо думать, заинтересуется рыжая сука Гаста.
Малый Замок видел ее во многих обличьях, включая весьма потасканные, иной раз Броккенбург трепал ее так, что в замок ее доставляли Гаррота с Гаргульей, таща за собой, точно ком выстиранного белья. Иногда, возвращаясь домой на нетвердо держащихся ногах, она оставляла за собой столько крови, что Кандиде и Острице приходилось перемывать за ней все лестницы. Особенно будут изгаляться в догадках Холера и Саркома. Пытаясь перещеголять друг друга, они будут выдвигать все новые и новые версии, пока она, схватив табурет, не изукрасит их обеих до пегих пятен…
Барбаросса попыталась было вновь взять в руку вилку, чтобы запихнуть наконец в себя злосчастный кусок мяса, но зашипела от боли, едва только прикоснувшись к ней. Ожог полыхал так, что даже пизду не почесать, куда уж там орудовать вилкой. Наверно, ей стоит взять вилку в левую руку и…
Во имя всех мертвых скотоложиц, ублажающих демонов в Аду!
Обожженная ладонь вдруг полыхнула такой болью, что она едва было не взвыла в голос, сумев в последний миг запереть крик в глотке стиснутыми намертво зубами. Это было похоже на огненный гейзер, пробившийся из ее руки, полнящийся раскаленной лавой, на кипящий серный огонь, сжигающий руку заживо, на раскаленный гвоздь, всаженный насквозь, на…
Ее рука! Пламя пожирало ее руку!
Барбаросса стиснула пальцами левой руки запястье правой, с ужасом замечая, как пузырится, делаясь багровой, кожа на ладони. Блядский ожог больше не был большим розовым пятном, он расцветал на ее глазах, точно цветок из самого Ада, она слышала шипение лопающейся кожи, чувствовала запах сожжённой плоти — своей плоти — и…
Боль. Очень много боли. В какой-то миг так много, что мир едва не померк перед глазами, укутавшись в алые и черные вуали. Сейчас я завизжу, подумала Барбаросса, но как-то отстраненно, точно выпав на мгновенье из той реальности, где она корчилась за столом от боли, стискивая пальцами левой руки запястье обезумевшей правой. Завизжу, разбрасывая посуду и опрокидывая столы, и буду визжать, глядя как невидимое пламя пожирает мою руку, пока перепуганный хозяин не вызовет стражу, и тогда…
Огонь. Ее руку пожирает невидимый магический огонь и у нее в запасе должно быть мало времени, прежде чем она превратится в дергающуюся тлеющую культю.
Огонь. Одна из четырех первостихий, положенных во главу угла великой и сложной науки алхимии. Барбаросса на краткий, полыхнувший ужасной болью миг вспомнила даже ее символ — равнобедренный треугольник. Ей надо побороть эту стихию, пока та не оставила от ее руки угольки. Побороть… подавить… нейтрализовать…
Во имя ануса Сатаны, она никогда не уделяла алхимии должного внимания!
Она вспомнила тяжелую поступь Архиголема, профессора алхимии, вспомнила запахи алхимической лаборатории — больше всего кисло-медного и едко-щелочного — вспомнила какую-то херню, о которой думала миллион лет назад, ерзая тощей задницей по деревянной скамье, что-то небрежно записывая в конспектах.
Волосы Котейшества. Вот о чем она думала, пока профессор Архиголем, чье тело представляло собой огромную спекшуюся массу меди, серебра, железа, золота, олова и свинца, неспешно ковылял вдоль лекционной залы, бубня себе под нос о двенадцати основных процессах и мирских элементах… О том, что волосы Котейшества, если снять с них тугую ленту, которой она неизменно стискивала их неукротимость, и выудить все шпильки, будут похожи на сноп спелой пшеницы, рассыпающейся колосьями в пальцах, а…
Во имя чрева твоей бабки, сестрица Барби, вспоминай о том, как обуздать огненную стихию, иначе тебе будет худо, очень худо. Запах паленого мяса сделался невыносим, правая рука металась по столу точно охваченный огнем паук, ей пришлось пригвоздить ее к столешнице левой.
Двенадцать алхимических процессов… Обычно строптивая и устроенная ужасным образом, память выкинула на поверхность рогатый символ овна и горсть тлеющих быстро рассыпающихся формул. «Разложение путем окисления». Разложение всякого вещества огнем лучше всего осуществлять в конце апреля, когда влияние зодиакального знака овна сильнее всего. Сектор эклиптики, кардинальный знак тригона, весеннее равноденствие…
Сука! Печет! Печет!
Барбаросса попыталась выхватить из вороха подсовываемых ей памятью бесполезных знаний, усвоенных в университете, хоть что-то полезное, но выхватывала лишь всякую дрянь, никчемную и не имеющую смысла. Фламель и Парацельс, ифриты и саламандры, теория серы и Меркурия…
Ее инстинкты оказались мудрее нее.
Возобладав над охваченным паникой разумом, они подчинили себе пальцы левой руки, заставив их выпустить рвущуюся в агонии правую руку и, прежде чем Барбаросса успела сообразить, что происходит, впились в кружку с пивом, к которому она так и не успела прикоснуться. Впились, подняли — и опрокинули прямо на мечущуюся по столу правую руку.
Шипение, которое раздалось вслед за этим, походило на змеиное. Вода и огонь, противоборствующие элементы алхимии, сошедшись вместе, породили облако грязного пара, разлитое пиво грязной волной хлынуло на стол, заливая ее собственные колени, зазвенели сшибленные на пол столовые приборы… Но она уже не ощущала всего этого.
Благодарение всем владыкам Ада, невидимый огонь унялся, а вместе с ним стихла и страшная боль, пожирающая ее руку, сделавшись из невыносимой просто адски неприятной.
Черт. Ее выступление в «Хромой Шлюхе» определенно имело успех. Господин в обоссанных штанах не соизволил проснуться, зато компания каменщиков откровенно посмеивалась в бороды, кося в ее сторону глаза. До нее долетели перемежаемые смешками слова, среди которых ей удалось выцепить только два — «спорынья» и «ведьма». Херовы скотоложцы… Если бы ее правая рука не превратилась в подыхающую змею, она подошла бы к ним и устроила нечто такое, после чего «Хромой Шлюхе» пришлось бы переменить название на «Три калеки», но… Барбаросса зашипела, дуя на истекающую дрянным пивом и сукровицей ладонь. Хер с ними. Этот длинный день сделал сестрицу Барби немногим умнее, она не станет ввязываться в неприятности даже если те настойчиво ходят за ней хвостом…
Бросив взгляд в сторону двух шмар с веерами, цедившим свое пиво в углу, Барбаросса обнаружила пустой стол и стоящие на нем полупустые кружки. Судя по всему, в разгар ее выступления подружки предпочли ретироваться. И хер с ними. У нее появились заботы посерьезнее.
Барбаросса прижала обожженную трепещущую руку к столу. Она выглядела скверно, распухшей и вялой, как дохлая рыбина, но пальцы остались на своем месте. Ей надо посмотреть на ожог, чтобы понять, насколько все серьезно.
— Хер моей бабушки!..
Все было очень серьезно. Но не так, как она представляла. Вместо развороченной багровой язвы, которая обыкновенно остается на месте серьезного ожога, она увидела нечто другое. Почти идеальный багряный круг сожженной плоти, сидящий на ее ладони словно печать. Хренов адский стигмат размером с хорошую монету. И не просто стигмат, а…
Во имя всех мертвых младенцев в мире, эта штука была испещрена тончайшими багровыми прожилками, которые совершенно не походили на то месиво из шрамов, которое обычно остается на месте ожога. Слишком правильные линии, затейливо сплетающиеся между собой.
Дрожа от возбуждения и боли, Барбаросса села поближе к лампе. Может, хозяин «Хромой Шлюхи» экономил на мясе, но не на масле для ламп, света оказалось вполне достаточно, чтоб она смогла разобрать контуры чертовых отметин, впечатавшихся в ее правую ладонь. Это были символы, без сомнения. Непонятные, причудливые символы, похожие одновременно на мертвых насекомых или слипшиеся комки железной стружки:
สิ่งมีชีวิตที่ไม่มีนัยสำคัญคืนสิ่งที่คุณขโมยให้กับเจ้าของมิฉะนั้นหลังจาก 7 ชั่วโมงฉันจะทรมานคุณโดยเปรียบเทียบกับนรกที่คุณจะมีความสุข
Что это за херня?
Она никогда толком не была сведущей в алхимических символах, даром что усердно чертила их и перерисовывала под руководством Котейшества, пытаясь постичь сокрытую в них силу. Нет, их начертание совсем не походило на те херовы загогулины, которыми пестрели «Изумрудная скрижаль» и «Theatrum Chemicum», они вообще не походили на знаки, которые может оставить человеческая рука, больно уж витиеваты и сложны. Каждая буква — точно маленький лабиринт или знак, с тончайшими ответвлениями, рисками и штрихами.
Адские сигилы? Барбаросса знала несколько сотен сигилов, но ни один из них не напоминал эту хрень. И уж конечно, они не были буквами ни одного из известных ей диалектов, имевших хождение в Саксонии.
Единственным знакомым ей символом в этом блядском переплетении линий была семерка, но в окружении прочих знаков и она не несла спокойствия, напротив, выглядела зловещей и угрожающей. Миниатюрная коса, обрезающая жизни. Крюк, норовящий впиться под ребра. Заряженный пистолет с взведенным курком.
Семь грехов? Семь кругов Ада? Семь металлов? Семь мужей Асмодея? Семь мудрецов[6], имена которых ей когда-то приходилось штудировать на первом круге?.. Солон, Фалес, Хилон и прочие древние педерасты, оставившие после себя какие-то никчемные труды… Нет, эта семерка ничего ей не говорила. Ровным счетом ни хера.
Прелестно. Просто, блядь, прелестно.
Какая-то ебанная тварь выжгла тавро на ее руке, точно на шкуре бычка-двухлетки, оставив на память милое украшение, а она даже не понимает его смысла. Барбаросса смоченным в пиве платком перевязала ладонь. Мокрая ткань не уняла боль, пережевывавшую тупыми зубами ее руку, но приятно охладила полыхающие письмена, вырезанные на ее коже.
Ничего. Она привычна к боли, потерпит. Боль была лучшей ее наставницей в Броккенбурге, даже более терпеливой и мудрой, чем Панди. Боль не давала ей зазнаться и потерять голову, боль наставляла на нужный путь и учила не проявлять слабостей. Боль поможет ей и в этот раз.
Тарелка с зауэрбартэном лежала на полу, разбитая в черепки, в окружении лужиц подливки, рассыпавшихся кусков крольчатины и раздавленной картошки. Отлично пообедала, сестрица Барби. Она ощутила глухое разочарованное ворчание в пустых кишках. Теперь уж поздно. Хозяин «Хромой шлюхи» не спешил предъявлять ей претензий, сам вжался в угол, уродливый нарост на его лице съежился от страха. Он ни хера не понимал, что за представление разыграла в его трактире ведьма с обожженным лицом, но жизнь приучила его не соваться в такие вещи. И это было чертовски мудрой тактикой.
Барбаросса подняла мешок с гомункулом, небрежно отряхнула его от осколков и привычно забросила за спину. Довольно отдыхать, сестрица Барби, твоим ногам вновь придется немного потрудиться.
Идти куда-то, не зная цели, то же самое, что труситься в карете, кучер которой заснул на козлах, выпустив из рук вожжи, а лошади слишком нерешительны или напуганы, чтобы самим выбрать путь. Дрожь экипажа не успокаивает, как это бывает во время дальней дороги, а лишь растрясает душу и, под аккомпанемент этой дрожи, внутрь проникает тревожное беспокойство.
Барбаросса миновала несколько кварталов, сама толком не зная, куда идет. Обогнула без всякого смысла лавку шорника, делая вид, что разглядывает развешенные шлеи, хомуты и дорожные мешки, несколько минут проторчала перед крошечной витриной гравера с выставленными там эстампами, разглядывая чьи-то бугристые породистые носы и напудренные парики.
На углу Кохльштрассе и Ржаного переулка ей попалась тумба с театральными афишами, нарядная и пестрая, как швейцар, которую она обошла кругом, рассеянно скользя взглядом по афишам. Котейшество обожала театральные афиши, даже в те дни, когда они вдвоем не смогли бы наскрести денег даже на самый дешевый билет, она готова была бесконечно разглядывать эти скверно отпечатанные листки с призывными аляповатыми картинками, возвещающие всякие небылицы, по-детски прикусывая губу и крутя на пальце прядь волос. Барбаросса прошлась вдоль тумбы, надеясь, что яркие цвета и броские картинки пробудят в ее пустом беспокойно звенящем черепе хоть какие-то мысли, но успеха не снискала. Почти все из того, что обещали афиши, было или никчемным старьем, которое театры осмеливались ставить только в замшелой Саксонии, куда все приходит с опозданием, даже погода, или дешевыми пьесками, годными лишь для старых пердунов. «Роман с камнем», «Баунти», «Тайная жизнь моей матери» — всю эту херню она уже видела, и не раз.
«Приглашение в Ад» было бы даже сносным, кабы не паршивая постановка, которую на корню губил скверный дешевый реквизит. Когда сам Дьявол выходит на сцену в виде перемазанного театральным гримом дряхлого господина, а за кулисами в это время поджигают порох, чтобы придать этому явлению солидности, это может вызвать у зрителя разве что смех, но уж никак не долженствующее моменту почтение. На месте адских владык Барбаросса превратила бы в круппелей всю театральную труппу, вплоть до осветителей и гримеров, но те по какой-то причине взирали на это непотребство с полным безразличием.
Никогда не знаешь, что вызовет гнев владык. Однажды, когда дрезденская группа давала «Фицкарральдо» — пьеса была блестящая, ее ставили пять сезонов подряд, а механическая двухмачтовая бригантина, использовавшаяся на сцене, и вовсе была признана шедевром театрального реквизита — случился небольшой конфуз. Клаус Кински, читая финальный монолог, внезапно запнулся на тысячу раз известном ему месте, и хоть запинка выглядела мимолетней, не исказившей ничьего имени или титула, адские владыки по какой-то причине сочли ее кощунственной. А может, они были раздражены только тем, что его оплошность испортила пьесу.
Как бы то ни было, Клаус Кински не успел закончить своего злосчастного монолога — в небе над театром четырежды вспыхнула молния, все свечи в зале потухли, а когда огонь наконец разожгли, на авансцене вместо великого актера барахтался, скрипя жвалами и колючими лапами, облаченный в клочья его фрака огромный майский жук с усами из красного железа, в панцирь которого были инкрустированы неграненые топазы, мертвые рыбы и латные перчатки.
Некоторые театралы поговаривали, что это было не карой со стороны адских владык, напротив, их величайшим признанием актерского дарования, но, как бы то ни было, все театры Саксонии с того злосчастного дня перестали ставить «Фицкарральдо» во избежание подобных сюрпризов. Клаус Кински не дожил до заключения в Круппельзон — застрелился, причем вынужден был использовать для этого не благородный пистолет, а шестнадцатифунтовую крепостную пушку — очень уж крепка была шкура, которой его облагодетельствовали владыки…
Презрительно плюнув на театральную тумбу, Барбаросса двинулась дальше, обходя шумные группы гуляк, для которых вечер в Нижнем Миттельштадте лишь начинался, и скучающих стражников, лениво покуривающих трубки в своих собачьих будках на перекрестках.
Слишком ранний час, чтобы соваться в Малый Замок. Если Котейшества все еще нет на месте, тот станет для нее скорее ловушкой, чем спасением. И того глупее бегать по городу в ее поисках. Броккенбург огромен, даже Нижний Миттельштадт тянется на сотни кварталов, нечего и думать обойти его кругом. Конечно, у них с Котейшеством были свои особенные места, хорошо известные им двоим, места, которые имели для них какое-то особое значение, но даже если она вздумает проверить половину из них, придется потратить большую часть надвигающейся ночи…
Барбаросса безотчетно втянула голову в плечи — холодные ветра горы Броккен, прежде лишь зло трепавшие флюгера да раздирающие о черепицу свое брюхо, с наступлением сумерек спускались все ниже, пронизывая колючими плетями улицы. Совсем скоро они сделаются чертовски неприятны для всякого горожанина, не озаботившегося хорошим плащом, а значит, и для нее. Шляясь без цели всю ночь напролет по улицам, немудрено и околеть где-нибудь в переулке — к вящей радости копошащихся у стен фунгов, не делавших различий между мясом разных сортов, считавших пищей всякую плоть, не сопротивляющуюся достаточно отчаянно.
На Кумштрассе Барбаросса наткнулась на передвижной «Кашпельтеатр»[7] — неказистую размалеванную будчонку, за пестрыми кулисами которой большеголовый Кашперль в красном ночном колпаке лупил палкой сшитого из лоскутов Крокодила, а простодушный Зеппель с вырезанной из дерева головой тем временем сношал по-собачьи отчаянно сопротивляющуюся Принцессу, вызывая хихиканье немногочисленных зрителей. Никчемное развлечение для детворы. В ее родном Кверфурте «Кашпельтеатры» были получше. Пусть куклы там были паршивенькими, сшитыми из хрен знает какого тряпья, но их истории нагоняли жути и смешили, эти же были никчемны и просты, тошно смотреть. Она с трудом сдержалась, чтобы не запустить в будку пустой бутылкой.
На Шмудштрассе она несколько минут наблюдала за сломанным аутовагеном, под которым, чертыхаясь и рыча себе под нос, ползал немолодой демонолог. Одышливый, с дряблым морщинистым лицом, он клял всех чертей Ада, окропляя кровью из стеклянного кувшинчика какие-то одному ему ведомые знаки на днище экипажа и прислушиваясь к одному ему ведомым звукам. Барбаросса не ощутила к нему ни малейшей приязни, свойственной собратьям по цеху. Судя по тому, что вместо пальцев на его правой руке имелись лишь обугленные пеньки, а нос провалился внутрь черепа, оставив лишь хлюпающую дыру в пол-лица, этот человек не испытывал надлежащего уважения к стихиям, которыми пытался повелевать — если его, едва он только зазевается, не сожрет этот аутоваген, так наверняка сожрет следующий. Демоны, заточенные внутри аутовагенов, не терпят самонадеянности. Никто из них не терпит.
На Купферштрассе кучка малолетних шлюх таскала друг друга за патлы, по-собачьи скалясь и рыча. Все обтрепанные, тощие, уличной серой масти, они не походили на будущих ведьм, они походили на выводок терзающих друг друга мелких хищников, трусливых и в то же время совершенно осатаневших от злости. Одна уже лежала поодаль, прижимая ладони к раскроенному пополам лицу, три других катались по мостовой, пытаясь удушить друг дружку своими никчемными удавками, сплетенными, верно, из каких-то шнурков. Барбаросса даже пожалела плевка в их сторону. Никчемные суки. Хорошо, если хоть одна из них доживет до второго круга, а если нет… Что ж, Броккенбург — большой и вечно голодный ублюдок, ему тоже надо утолять чем-то голод.
Фейстштрассе, Клебригштрассе, Свечной переулок… Барбаросса шла не оглядываясь, не чувствуя тяжести мешка на спине, однако ощущая неприятное утяжеление, выросшее где-то в подбрюшье. Платок, которым она обвязала обожженную ладонь, быстро высох, адская печать словно наполнилась горячей ртутью и отчаянно ныла. Вот бы засунуть ее в колодец, полный студеной воды… Или в снег…
Думай, безмозглая пизда, приказала она сама себе, хоть раз в жизни используй ту херню, что торчит у тебя на плечах вместо того, чтоб пускать в ход нож или кулаки. Если бы на твоем месте была Панди, она мгновенно бы прикинула, что к чему. У Панди был нюх, особенное чутье, которому учит некоторых удачливых сук только его величество Броккенбург, древнее чудовище, садист и мудрец.
Эта штука на ее руке… Возможно, ее подарили ей те две суки, что жались в «Хромой Шлюхе», очень уж странно они косились в ее сторону, а после ловко выскочили прочь, воспользовавшись ее смятением. Их лица казались ей смутно знакомыми, будто бы виденными когда-то, но не вблизи, как это бывает в драке, а издалека. Нет, они определенно не сшибались друг с другом, такие детали мерзавка-память нипочем бы не утаила. К тому же, они были младше нее — всего лишь никчемные «двойки». Может, она отделала их подругу? Оскорбила их ковен во время одной из своих прошлых выходок? В конце концов, им могли заплатить — в этом блядском городе очень у многих были счеты к сестрице Барби, счеты из числа тех, что нельзя загладить кружевным платком и извинениями. Но… Барбаросса вздохнула, потирая обожженную руку о бедро. Если это месть, то весьма странная и непонятно устроенная. Если эти херогрызки желали ей смерти, они могли бы подкараулить ее на выходе из «Хромой Шлюхи» и всадить в бок кинжал — по крайней мере, попытаться сделать это. Или бахнуть из пистолета в упор — тоже вполне приемлемый по меркам Броккенбурга метод сведения счетов. Если бы они проделали это в достаточной степени ловко, она не успела бы даже крикнуть. Что там крикнуть, не успела бы даже пернуть как следует перед смертью.
Хлопок, страшный удар в лицо, сдирающий кожу с лица пороховой жар и… В следующий миг, открыв глаза, она увидела бы перед собой кипящие моря Геенны Огненной, зиккураты из черного металла, поднимающиеся на миллионы мейле, багровые облака из кислоты и прочее, от чего человеческий разум мгновенно сгорает, точно мотылек, угодивший под колпак лампы.
Возможно герцог Абигор, владыка ее души, позволил бы ей насладиться красотами Ада, прежде чем взять причитающееся ему — извивающую и визжащую от ужаса душу сестрицы Барби…
Барбаросса тяжело задышала, хоть и не мчалась бегом, как прежде.
Нет, херня. Эту штуку на руке едва ли оставил ей на память человек. Нравы в Броккенбурге просты и бесхитростны, только «бартиантки», мастерицы ткать кружево заговоров и интриг, склонны заниматься подобными вещами. Если бы ее хотели убить, подкараулив в миг ее слабости, то убили бы. Хоть там, в трактире, хоть на пути к Малому Замку. Те две шлюхи может и имели повод шпионить за ней, но явно не имели умысла испортить ей шкуру.
Если не они, значит…
Демон, подумала Барбаросса. Херов скучающий демон, пролетавший над Броккенбургом в своей невидимой колеснице с крыльями из октябрьского ветра, заприметивший в углу какого-то трактира уставшую ведьму с миской крольчатины. Настоящие властители Ада чураются ярмарочных фокусов, их сила, способная испепелять океаны и обращать целые континенты в ядовитую пыль, служит не для того, чтобы пугать простых смертных, но в свите архивладыки Белиала, властителя всех германских земель, имеются и шутники. Обычно это мелкие шаловливые духи, имеющие в адском царстве небольшой чин, не наделенные ни силой, ни властью. Эти бывают не прочь выкинуть какую-нибудь чертовски остроумную шутку, вот только чувство юмора у них скроено на свой, особенный, манер…
Дайдеринггус, мелкий адский барон, часто навещал Броккенбург, но обыкновенно в первую декаду июня, находя это время по какой-то причине наиболее удобным для визита. Когда срок приходил, горожане Броккенбурга по меньшей мере неделю старались не выходить без большой нужды из дома, а если выходили, расплескивали впереди себя из ведерка топленое масло — считалось, это может защитить от внимания адского вельможи, рыщущего по городу, чтобы разыграть одну из своих печально известных шуток.
В прошлом году он наткнулся на хромого Людвига, гонящего домой свое стадо из дюжины коров. Людвиг всегда пренебрежительно относился к шуткам адских владык, полагая, видимо, что уж его, хромого пастуха, эта напасть едва ли коснется. Но сеньор Дайдеринггус рассудил иначе. Мановения пальца хватило, чтобы несчастный Людвиг сросся со всеми своими коровами воедино, превратившись в чудовище о восьмидесяти двух ногах, ощетинившееся во все стороны рогами и мычащее так оглушительно, что способно было заглушить даже вопящие адскими голосами колокола Магдебурга.
В другой свой визит Дайдеринггус, пребывая, наверно, в благостном расположении духа, превратил все подковы в Броккенбурге в серебряные. Это был удачный год, многим принесший солидный барыш, до того солидный, что владелец старой скотобойни в низовьях, говорят, в один час сделался бароном. Предыдущих его визитов Барбаросса не застала, но слухи о них ходили самые разные, обыкновенно причудливые и чудовищные в равной степени.
Были кроме него и другие шутники, способные нагрянуть в Броккенбург в любой день, но обыкновенно не задерживающиеся в нем. Роднило их одно — шутки, которые они отпускали, обыкновенно запоминались надолго, иногда на несколько поколений вперед.
Маркиз Наракасура находил необычайно забавным рассекать зазевавшуюся жертву надвое, причем неизменно забирал себе одну из половин. Должно быть, он делал это рапирой, выкованной в адских кузнях, потому что та обычно не успевала ощутить даже боли, только тонкий разлившийся вдруг терпкий аромат жасмина… В следующий миг половина ее тела — левая, если дело происходило до полудня, и правая если после него — просто переставала существовать, обрекая оставшуюся влачить беспомощное существование калеки, имея в распоряжении одну руку, одну ногу, половину груди и половину головы. Рассеченные надвое органы продолжали исправно работать, а тело, даже лишившись сердца, превосходно существовало и, кажется, не испытывало никаких физических неудобств. Правда, жертвы розыгрыша маркиза Наракасура обыкновенно долго не жили — умирали от странной хвори, похожей на оцепенение, хвори, которую броккенбургские врачи именовали тодестрауэр[8] и толковали как смертельную скорбь по утраченной половине.
Ваалвериф, маркграф адского царства, прозванный также Хромым Паяцем и Иссеченной Волчицей Ханаана, также не был чужд хорошей шутке. Этот заглядывал в Броккенбург лишь изредка, по случаю, но когда заглядывал, непременно оставлял на память о себе что-то запоминающееся. Как-то раз он заглянул в обличье смертного в таверну «Клипхаузенский Рысак», выпил там три кружки вайсбира, оставил щедрую плату, а когда вышел… В Шабаше поговаривали, все тамошние посетители превратились в механических заводных кузнечиков с серебряными лапками, но наверняка этого утверждать никто не мог — живо опомнившиеся магистратские стражники окружили «Клипхаузенского Рысака» и спалили дотла прежде, чем кто-то из жертв розыгрыша маркграфа Ваалверифа успел оттуда выбраться.
Нет, подумала Барбаросса, многие отродья, состоящие в свите Белиала, любят развлечь себя шуткой, но ни один из них не работает так мелко. Обжечь руку ведьме-малолетке, и только-то? Даже не шутка, а жалкая выходка, которой не станет гордится даже самый младший и никчемный из сонма адских владык. Может, кто-то из них походя пометил ее как свою собственность, оставив тавро на ее шкуре? Тоже маловероятно. Во-первых — Барбаросса машинально потерла немилосердно саднящий ожог — эта штука ничуть не походила на привычные ей печати, а выжженные символы не походили на сигилы адского наречия. Во-вторых… Во-вторых, герцог Абигор, которому была дарована ее душа, занимал чертовски не последнее место среди семидесяти двух владык, более того, пользовался заслуженной славой воителя и бретера. Никто из прочих владык не рискнул бы столь дерзко накладывать лапу на принадлежащую ему собственность, не рискуя при этом развязать войну.
Конечно, это мог быть мелкий злокозненный дух, подумала Барбаросса. Слишком жалкий, чтобы иметь титул или свиту, просто сгусток злой меоноплазмы, путешествующий по миру, творящий на своем пути непотребства и злые фокусы. Украсть у какого-нибудь зазевавшегося горожанина глаз, превратить вызревающее в бочке пиво в кислоту, заставить забыть родную речь или до конца жизни блевать мокрицами — это вполне в их духе. Но одарить кого-то походя необычным ожогом?.. Мелко. Мелко, бессмысленно и глупо.
В Броккенбурге опасно терять концентрацию или расслабляться. Позволив себе задуматься на ходу, она едва было не поплатилась за это — из необъятной паутины кабелей и проводов, растянувшейся над крышами, ей под ноги шлепнулся один из отвратительных и жалких ее обитателей — комок серой шерсти с хвостом сколопендры, мордой которому служили сплавленные воедино несколько крысиных голов, синхронно открывавших крохотные пасти. Экая дрянь… Барбаросса машинально раздавила ее каблуком и остановилась, чтобы очистить башмак о бордюр.
Семь, подумала она, ожесточенно сдирая липкие слизкие комья, приставшие к подошве. Сосредоточься на этом, сестрица Барби. Это не обычный ожог, это какой-то символ, знак… Что-то, связанное с семью. Если это был намек, то слишком тонкий для ее жалкого понимания. Семь казней египетских? Семь металлов, семь планет, семь грехов… Ее мысль вновь закрутилась по уже исхоженной тропе, силясь нащупать что-то, что там должно было быть, но что неизменно от нее ускользало.
Тщетно. Некоторые ведьмы наделены адской сообразительностью, вот только она, увы, не относится к их числу. Ад уготовил ей в патроны герцога Абигора, который не награждает своих послушниц ни золотом, ни особыми талантами. Если он что и имеет обыкновение даровать, так это злость, строптивость и адское упрямство. Эти дары не раз помогали ей в жизни, да и в Броккенбурге оказались небесполезны, но в данной ситуации — приходилось признать — от них не было никакого толку. Она может упражнять свои мозги, похожие на крынку с простоквашей, до того часа, пока херова гора Броккен вместе с прилепившимся к ней городом не канет в адскую бездну, и все равно ни до чего не додумается. Здесь нужен кто-то с большой башкой на плечах, кто-то…
Ее блуждающий взгляд, сам бесцельно рыскающий по сторонам, точно мятущийся дух, зацепился на ходу за какую-то вывеску и отчего-то завяз в ней. Одновременно с этим какая-то мысль, мучительно вызревавшая горошиной в подкорке, наконец лопнула, озарив ее крохотным огненным протуберанцем. Если голова сестрицы Барби слишком никчемна, чтобы щелкать сложные задачки, надо раздобыть голову посолиднее. Секундой позже она и сама не могла понять, кто первым нашел ответ, мысль или взгляд, потому что их сплетение породило бурную реакцию сродни алхимической, реакцию, повинуясь которой ее ноги, дрогнув, сами изменили направление.
Вывеска была неброской, а по меркам Броккенбурга так, пожалуй, даже и скромной. На ней не имелось ничего того, что обыкновенно привлекает внимание зевак — ни кузнечных молотов, ни пивных кружек, ни скрещенных мечей, шпор или подков. Единственное, что ее украшало — выписанный масляной краской рыцарский шлем, обрамленный пышными белыми и красными перьями, с таким же пышным бело-красным плюмажем. Весьма невразумительная вывеска, по которой сразу и не скажешь, кто ждет внутри. Торговец пером?..
Вельзер. Контора вельзера.
Барбаросса удовлетворенно кивнула сама себе.
Если сестрице Барби требуется голова посолиднее, она, черт возьми, уже знает, где ее раздобыть. Где раздобыть чертовски большую и солидную голову.
Контора не поразила ее своей обстановкой, да и глупо было ожидать, что поразит. Если вельзер вынужден вести дела в Нижнем Миттельштадте, значит, дела эти идут не лучшим образом. Вельзеры могут считать себя самыми большими умниками на свете, но едва ли их великий ум может найти себе применение в краю, где задачей наивысшей сложности будет посчитать приплод коз в стаде в следующем году или разделить гульден на восемь частей.
Может, это и не вельзер вовсе, пронеслось в голове у Барбароссы, когда она не без опаски открывала дверь. Просто мошенник, напяливший себе на голову ржавый шлем и несущий псевдоученую абракадабру, чтобы заработать горсть медяков от доверчивых горожан…
У них в Кверфурте был один такой — проездом. На голове у него был большой железный горшок с прорезями для глаз, но говорил он таким жутким голосом, что ни у кого не возникло даже сомнений, что перед ними особа из племени эделей.
Три дня этот самозванный вельзер провел в Кверфурте, добившись того, что возле его походного возка собиралось больше народу, чем возле пивной. Он мог составить письмо на любом языке, хоть на привычном остерландском наречии, хоть и на заковыристом ицгрюндском. Мог споро складывать в уме двухзначные числа, чем поражал кверфуртских барышников, мог делать прогноз на погоду и урожай. Мог даже давать советы касательно саксонских векселей, правда, и брал за это не медью, как за прочие предсказания, а серебром.
Вельзер провел в Кверфурте три дня, набивая монетами мешки, а когда отъехал, разразился чудовищный скандал. Прибывший на побывку внук старосты, служивший в пехоте писарем, сообщил, что все послания, составленные вельзером суть абракадабра, не имеющая смысла, а прочие прогнозы и подавно гроша ломаного не стоят. Больше всех убивался Эммерих, торговец скотом. Ушлый вельзер надоумил его продать по весне телок по пятьдесят талеров за голову барышникам из Дорфхайна, сообщив, что год ожидается мокрый и будет великий падеж скота, из-за чего тот едва не разорился.
Народ в Кверфурте, может, не очень ученый, великим умом не обладающий, но в чем его точно нельзя упрекнуть, так это в отсутствие терпения — иначе у углежогов и не бывает. Они четыре года терпеливо ждали, не занесет ли путешествующего вельзера снова в их края — и дождались-таки. В этот раз никто не советовался с ним о векселях, не спрашивал прогнозов о погоде и урожае. Мальчишке-служке проломили голову кистенем и схоронили в топи, лошадок разделили между собой наиболее пострадавшие от его советов, что до самого вельзера… С его головы стянули железный чан, который он носил вместо шляпы, наполнили его кипящим варом и вновь нахлобучили на голову. Вельзер может и был достаточно смекалист, чтобы складывать каверзные числа, но прожил всего минуту или две — знать, недостаточно был умен …
А может, это был и не тот вельзер, что проезжал через Кверфурт четыре года назад, кто его знает. Эдели все похожи друг на друга, а у этого и герба никакого не имелось помимо обычного вельзерского знака, намалеванного на возке — рыцарского шлема с бело-алыми крыльями. Во избежание грядущих проблем кверфуртцы, посудачив, решили возок разгромить и сжечь в угольных ямах — вместе с телом заодно. С тех пор вельзеры в Кверфурт не заезжали, да это и к лучшему. Едва ли вшивый городишко в три тысячи душ мог обеспечить этих умников задачей подходящей сложности, у него и дела-то по большей части были никчемные, как во всех городках на задворках Саксонии.
Но этот… Барбаросса задумчиво кивнула сама себе, едва оказавшись в конторе. Этот вельзер как будто бы не был похож на мошенника.
Массивный штеххельм[9], водруженный на его сухие тонкие плечи, не очень-то походил на элегантный рыцарский шлем, украшавший его вывеску, оттороченный белым и алым птичьим пером. Это была громоздкая штука, выкованная из толстых стальных пластин, и выкованная весьма небрежно, явно не придворным саксонским мастером по доспехам. Скорее, обычным кузнецом, подумала Барбаросса, которому заплатили не очень-то щедро и который выполнял свою работу весьма небрежно и грубо, в меру своего слабого понимания.
Сталь была грубой ковки, не полированной, на ее обожженной поверхности можно было разглядеть следы кузнечного молота, выступавшие то тут то там точно вздувшиеся на стальной поверхности серые рубцы, мало того, кое-где отчетливо угадывались контуры старых лемехов, железных полос, гвоздей, мотыг и прочего хлама, который был пущен на наковальню, чтобы соорудить эту жуткую штуку, которую и шлемом-то назвать можно было лишь с известной натяжкой.
Даже не шлем, а чертова здоровенная скорлупа, в которую была надежно заключена голова вельзера, оставляющая ему лишь два крохотных глазка спереди да дверку для рта, тоже очень массивную, запирающуюся на миниатюрную задвижку. Выглядела эта штука внушительно и грозно, может, даже более грозно, чем обычный рыцарский шлем. Безобразная, грубая, изготовленная без особых изысков, даже нарочито небрежно, она в то же время казалась чертовски прочной, будто сооружали ее не для того, чтобы противостоять пулям и картечи, хлещущим над полем боя, медленно превращающим его в одну огромную разворошенную могилу для людей и коней, а чему-то куда более смертоносному и сильному, вот только не грозящему снаружи, а…
Рвущемуся изнутри, подумала Барбаросса, с опаской глядя на чертову конструкцию, прицепившуюся к плечам вельзера, развернувшуюся вместе с ним ей навстречу. Толстые пластины в некоторых местах отчетливо повело, стальные обручи, стискивавшие шлем, точно бочку, искривились, а бока зияли крошечными оспинами на месте вылетевших заклепок — следы того, что шлему пришлось пережить немало на своем веку. Как будто он побывал под копытами у рейтарского эскадрона, несущегося на полном скаку или…
Жуткая штука, торчавшая у вельзера на голове, вызвала у Барбароссы опаску, но при том и невольное уважение. Человек с такой головой может быть ублюдком или подлецом, но никак не мошенником. Этот странный шлем не выглядел пустым. По правде сказать, он выглядел чертовски раздувшимся, точно бочонок, распираемый изнутри квашней, таким раздувшимся, что толстый металл, из которого неведомый кузнец выковал это чертово ведро, едва не гудел от напряжения, опасно близко подойдя к пределу своей прочности.
— Вы что ли вельзер? — Барбаросса понадеялась, что небрежный кивок вполне сойдет за приветственный поклон, — У меня к вам дело.
Вышло не очень-то вежливо, да и плевать. Сестрица Барби не из тех, кто точит лясы с эделями, даже с теми из них, кто мнят себя наибольшими мозгляками из всех. Довольно и того, что она постучала в дверь.
— Добрый вечер, госпожа ведьма.
Вельзер мог выглядеть забавно — сочетание тяжелого рыцарского шлема и щуплого сухого тела, к которому он был пристроен, к тому же облаченного в потертый несвежий сюртук, делало его комичным подобием тех тряпичных кукол, что колотили друг дружку в уличном «Кашперльтеатре». Должно быть, подумала Барбаросса, его голова вытягивает все соки из тела, отчего то усыхает. Прежде она особо не сталкивалась с вельзерами, а потому немного оробела на пороге.
— Я не ведьма, — буркнула она, не зная, куда деть мешок, — Я…
— Формально — не ведьма, — согласился вельзер, качнув своей чудной головой и это, верно, должно было обозначать кивок, — По возрасту вам еще рано получать императорский патент, — Червь на дне ручья, четыре монеты в студеной воде… Но, насколько я могу судить, ваша душа вручена Аду, так что едва ли я пойду против истины, если назову вас мейстерин хексой.
Барбаросса стиснула зубы, надеясь, что мешок за ее спиной не очень бросается в глаза.
Если это и было комплиментом, сухой голос вельзера в сочетании с грозным видом его раздувшегося шлема начисто стирал все необходимые ему обертоны. Голос у него был не глухой и мощный, как ожидаешь от человека в тяжелом рыцарском шлеме, а слабый, немощный, с трудом преодолевающий мощную стальную преграду, в забрале которой не было оставлено даже вентиляционных отверстий. Должно быть, чертовски трудно говорить с такой штукой на плечах. Что там говорить, подумала Барбаросса, заставив себя закрыть за собой дверь, и жить с этой хренью тоже, наверно, непросто…
Сила, распирающая шлем вельзера изнутри, не была магической силой, напомнила она сама себе. Это мозговое вещество, вскармливаемое чрезмерными порциями информации, распираемое от чудовищного количества знаний, прущее с неудержимой силой наружу, сокрушая кости черепа и неуклонно разрастаясь.
Уже к десяти годам вельзеры, эти величайшие умники, выглядят как гидроцефалы — раздувшиеся головы покачиваются на плечах, едва не угрожая переломить им шеи при резком движении. Кости вельзеров обладают способностью быстро расти, кроме того, они мягкие, как у младенцев — жалкая милость со стороны адских владык, не намного облегчающая их положение. Даже их гуттаперчевой упругости не хватает, чтобы поспеть за их мозгами. Вельзеры обречены всю жизнь страдать от головной боли — распирающее стенки черепа мозговое вещество растет неумолимо и быстро, и чем больше вельзер думает, тем быстрее растет его голова. К двадцати годам черепа у вельзеров обыкновенно лопаются, не в силах выдерживать далее страшное внутреннее давление. Именно потому многие из них вынуждены добровольно надевать на себя тяжелые шлемы, сделанные словно в подражание рыцарям прошлого, но куда более утилитарные по своему назначению. Эти шлемы позволяют им продлить свое существование, пусть и ценой немалых мук. Ни одна дама из высшего света не истязает так свое естество, затягивая себя в крушащие ребра корсеты, как вельзеры, вынужденные заковывать в тяжелую сталь свою голову и расплачивающиеся за это до последнего своего дня страшными, сводящими с ума болями.
Барбаросса не имела ни малейшего представления о том, сколько лет прожил на свете этот тип. Судя по тому, как грозно выпучилось железо, легко сминая каленые заклепки, не меньше тридцати, а то и все пятьдесят. Чтобы не пялиться на хозяина, с трудом ковыляющего под страшной тяжестью своего нелепого доспеха, она бросила взгляд на контору. Она не знала, как полагается выглядеть конторе вельзера, но здешняя обстановка как будто выглядела без подвоха — старомодная мебель, порядком побитая древоточцем, но еще вполне крепкая, жидкие кисейные занавески на окнах, ухоженный письменный стол в углу… Если что и показалось ей странным тут, так это отсутствие тяжелых шкафов и конторок с кипами бумаг — все бумагомараки имеют слабость к такого рода мебели. Лишь с некоторым опозданием она вспомнила, что вельзеру не требуется ничего подобного — его голова сама была вместилищем документов, таким объемным, что ему позавидовали бы многие университетские библиотеки.
[1] Триолизм — форма группового секса с участием трех партнеров.
[2] Акротомофилия — сексуальное влечение к людям с ампутированными конечностями.
[3] Жозеф де Сакс, барон фон Табельтиц (1767–1802) — сын саксонского принца-регента Франца Ксаверия, получивший известность как «король дуэлистов», известный своей силой и фехтовальным искусством.
[4] Саксонская миля — принятая в землях Саксонии мера длины, равная примерно 7,5 км. Здесь: около 161 км.
[5] Зауэрбратен (нем. Sauerbraten) — «кислое жаркое», мясо, замаринованное в винном уксусе, с разного рода добавками и специями.
[6] Семь мудрецов — древнегреческие философы и мыслители: Фалес Милетский, Солон Афинский, Биант Приенский, Питтак Митилинский, Клеобул из Линда, Мисон из Хены, Хилон из Спарты.
[7] «Кашперльтеатр» — немецкий уличный театр марионеток; Кашперле (Каспер) — его главный герой.
[8] Todestrauer (нем.) — смертельная тоска.
[9] Штеххельм (нем. Stechhelm) — тяжелый рыцарский шлем типа «жабья голова», распространенный в качестве турнирного, отличался мощной защитой шеи и лица, а также обтекаемой формой.