В Кверфурте не было газет, новости до него доходили медленно и неохотно, зачастую устаревая в пути настолько, что от них уже было мало толку. На весь город имелся всего один оккулус, который держал хозяин трактира, да и тот мыл маленький, мутный, едва работающий, просто большая нешлифованная хрустальная бусина. Изображение в нем выглядело размытым и белесым, точно смотришь на мир глазами больного катарактой старика. Но Барбаросса часто пялилась на него тайком, когда забирала из трактира допившегося до паралича отца.
Оккулус в ту пору много болтал о Сиаме, это она помнила, но память ее дырявая, как кираса старого ландскнехта, по своему обыкновению сохранила лишь какие-то обрывки, из которых ни черта толком не складывалось. Была какая-то война на востоке, это верно, война с узкоглазыми обезьянами, присягнувшими Гаапу, живущими в джунглях и не знающими огня, которых архивладыка Белиал милостиво соизволил принять под свое покровительство.
Она помнила причудливые, птичьим языком звучащие, названия неведомых провинций, помнила звучные наименования грохотавших на другом краю света кампаний — Кампания «Гастингс». Кампания «Пронзающая стрела». Кампания «Боло» — помнила бравурные звуки «Марша саксонских кирасиров», под которые ровные солдатские терции, колыша знаменами и пиками, двигались к сходням замерших у пристани бригантин.
Старый пехотный оберлейтенант с прилипшей к боку рукой, прибыл в своей обычной карете, но в тот раз был порядком пьян и, может из-за этого, воодушевлен более обычного. Рассказывал о том, что саксонские демонологи уже дали прикурить желтокожим так, что те готовы резать собственных детей, чтобы заслужить милость Белиала, и дело верным ходом идет к победе. Это даже не война, а легкая кампания на пару недель, не более опасная, чем подавление крестьянского мятежа в Кракове.
Ублюдок Гаап собрал под своим началом орду желтокожих выблядков, вещал оберлейтенант, поигрывая парадным кацбальгером, и выглядел при этом так, будто сам съел дюжину желтокожих на завтрак. Но эта херова толпа, вооруженная копьями и древними мушкетами, разбежится теряя портки, едва только за дело возьмутся славные саксонские мушкетеры, а джунгли растают в адском пламени обрушенных нашей артиллерией снарядов. Единственное, о чем стоит беспокоиться немецкому солдату, так это о том, чтобы не нахватать дрянных болезней от тамошних блядей, они вешаются на шею едва лишь услышав старый добрый Osterländisch[1], а продают себя по два крейцера — цыпленка и то купить дороже. Все остальные заботы курфюрст берет на себя. Будет и жратва, и порох за счет короны, и обоз с сытной жратвой, и почести за взятые города. Мало того, каждому солдату обещано по пять гульденов в месяц, доппельзольднерам[2] — по десять, а за ранение, ежели вдруг такое воспоследует, еще пятнадцать гульденов единовременно.
В провонявшем едким дымом угольных ям Кверфурте его речь имела оглушительный успех. Тем же днем скрипящая дорожная карета удалялась в сопровождении не тридцати-сорока человек, как обычно, а двух сотен — многие углежоги, сорвав с себя прожженные фартуки, спешили записаться в войско, включая и тех, кто дожил до солидного возраста.
Отец не пошел, вспомнила Барбаросса. Рад был бы пойти, бросив дома сопливую детвору и опостылевшую жену, да сожженные дымом легкие не дали, вот он и просиживал в трактире последние гроши, мутным как у мертвой мухи взглядом пялясь в вечно бормочущий оккулус. Иногда ей удавалось увести его мирно, иногда он хватался за кружку и тогда приходилось уворачиваться, как трясогузке на болоте, шныряя между столами — тяжелая кружка проломила бы ей голову не хуже чем кистень. Спасибо за науку, в Броккенбурге она чертовски пригодилась…
Оккулус, мудрый прибор, знающий все на свете, частенько передавал кусочки из Сиама, но Барбароссе они были малоинтересны. Речи господ в отделанных золотым галуном камзолах были ей непонятны, а глухой стрекот голодных вендельфлюгелей, снующих над джунглями, пусть и донесенный оккулусом с изрядным искажением, нагонял страху. Если она что и запомнила с того времени, так это отрывок какой-то передачи, даже не отрывок, а ожившую картинку внутри светящейся мутной бусины, которая существовала не более пяти секунд. За пять секунд многое не разглядишь, но она отчего-то запомнилось ей во всех деталях.
Наверно, это были рейтары на привале. Спешенные, сидящие на фоне крытой пальмовыми листьями хижины, отложившие в сторону свои зловещие кавалерийские мушкеты и ручные мортиры, они выглядели чудно и непривычно, как никогда не выглядят рейтары на парадах и смотрах, гарцуя на своих рысаках. Некогда полированные двойные кирасы[3] были покрыты вмятинами от пуль и обильно изоржавлены, кое-где их украшали выгравированные на стали зловещие символы — не то обереги от хищных сиамских духов, шмыгающих по джунглям, не то причудливые украшения. Вперемешку с загадочными символами тянулись надписи, сделанные на понятном ей языке, выполненные так грубо, будто были нанесены не гравировальным инструментом, а кинжалом на коротком привале. Такие надписи, иногда насмешливые и грубые, иногда многозначительные, иногда самого фривольного свойства, порядком ее забавляли, несмотря на то, что она не всегда понимала их смысл.
«Ад — это война».
«Рожденный убивать».
«Не стреляй, у меня закончился порох!»
«Не мой мушкет убивает людей, их убиваю я»
«Этой стороной к врагу».
«Осторожно, Сиам может быть опасен для вашего здоровья».
«Обожаю запах адской серы по утрам!»
Некоторые кирасы были украшены еще более затейливо — связками сушеных ушей и ожерельями из мелких серых зубов.
Пользуясь минутой отдыха, рейтары сняли свои тяжелые бургиньоты[4], отчего было видно, что лица у них закопчены, а усы и бороды куда гуще и длиннее, чем принято носить в кавалерии. Они смеялись, щурясь от солнца, многие курили трубки с длинными чубуками, и выглядели бандой благодушных котов на отдыхе, но Барбаросса знала, что гроздья пороховых гранат, висящих на их перевязях, это не детские хлопушки, а непринужденно лежащие на коленях мушкеты успели испить порядочно крови…
Кверфуртские углежоги — суровый народ, не склонный к сантиментам. Едкий угольный дух давно выжег из них все человеческие слабости, оттого души у них жесткие, как куски перегоревшего торфа, а кулаки еще жестче. Отправляясь в кверфуртский трактир, можно отведать не только дрянного кислого сусла, что зовется в этих краях пивом, но и ножа в подбрюшье — в зависимости от того, какой толикой удачи Ад наградил тебя при рождении. Но в ту пору… Барбаросса едва не улыбнулась, вспомнив те времена всеобщего благодушия, которые воцарились после того, как старый оберлейтенант отбыл во главе собранного им народа. Углежоги почти перестали буянить и крушить друг другу носы, вместо этого они охотно раз за разом поднимали щербатые кружки — за то, чтобы архивладыка Белиал разгромил узкоглазых обезьян за многими морями, осмелившихся перечить ему, поднимали щедро, угощая друг друга, не считая меди — запах еще не свершенных побед и военной добычи пьянил сильнее, чем подмешанная к пиву спорынья.
Все ожидали победы, скорой и блестящей, вспомнила Барбаросса. Ожидали, что из Сиама потечет серебро и самоцветы, которых в тамошних краях безвестное количество, ожидали щедрых репараций и подарков — так истово, словно эти репарации и подарки должны были обрушится на Кверфурт. Не реже раза в неделю кто-то из обитателей трактира сообщал, что из доверенных магдебургских источников поступили надежные вести — армия желтокожих обезьян разбита саксонскими частями вдребезги, а демоны из свиты архивладыки Белиала уже резвятся на рисовых полях, щедро сея кругом огонь и пожирая скотину.
Вот-вот из дальних стран должны вернутся парни, примерившие кирасы с саксонским гербом, и возвращаться будут не налегке, это уж вы поверьте, каждому специальным указом курфюрста пожалован рысак надежной ганноверской породы, эполеты с серебряным шитьем и — вообразите — шестьдесят гульденов вспомоществования! В эту пору угольные ямы Кверфурта чадили особенно едким и дрянным дымом, а трактиры гудели словно пчелиные ульи — поднимали тосты за императора, за курфюрста, за мощь адских пушек, за мушкеты нового образца…
События той поры Барбаросса помнила слабо. Ее занимали куда более насущные вопросы — как дотащить пьяного отца до дома и не лишиться при этом зубов, как раздобыть корку хлеба, в которую эти зубы можно вонзить, как улизнуть от старших братьев и сестер, гораздых извалять ее в грязи или запихнуть в старый колодец…
Оккулус в ту пору все чаще вместо пьес и постановок транслировал музыку, обыкновенно — звенящие бравурные марши, от которых дрожала скверная трактирная посуда, а если сообщал о Сиамской кампании, то в выражениях, которые были малопонятны тамошним обитателям и совершенно непонятны юной Барбароссе. Мал-помалу стихла и музыка, а сообщения о Сиаме, поначалу частые как едкий щелочной дождь над Кверфуртом, сделались редки, словно Сиам канул в Геенну Огненную — вместе со всеми его сожженными рисовыми полями, разоренными деревнями, желтолицыми демонами и саксонскими частями. Будто и не существовал никогда вовсе.
Вестей о победе ждали сперва исступленно и нетерпеливо, дотошно подсчитав в мыслях каждую монету с военной добычи, потом меланхолично, будто уже по привычке, потом вовсе перестали ждать — стараниями адских владык в мире вечно происходят какие-то дела, за многими из них редкие вести с сиамского фронта терялись, точно тени в сумерках.
Орпениэл, дух воздуха из свиты демона Камуела, разозленный пытавшимся его одурачить демонологом, впал в буйство где-то под Парижем и, прежде чем его успели утихомирить, снес с лица земли полдюжины деревень и половину Сенарского леса.
В Мюнхене группа дворян, замышлявшая убийство владеющих городом Виттельсбахов, высвободила древнего демона, прозванного «Черный Сентябрь», который первом делом сожрал самих незадачливых заговорщиков, а после уж принялся за прочих — три сотни душ обратились песком и пеплом.
Эпидемия чумы всколыхнула некогда спокойную Баварию, пройдясь по ней, точно плуг. Поговаривали, это шалит кто-то из присных архивладыки Белиала, желая развеселить его в преддверии неудачной кампании, но жертвы на всякий случай были принесены, и обильные.
Про Сиам забыли. Едкий дым угольных ям вытравил из памяти мечты о будущем богатстве и бравурные марши, да и оккулус не торопился вспоминать об этом, знай помаргивал себе в углу трактира, вещая то о новейшей постановке дрезденского театра, то о новых мануфактурах по выплавке пушек, то воспевая непревзойденный бальзам дрезденских алхимиков, возвращающий волосам их естественный блеск. Война в Сиаме если и продолжалась, то так далеко, что новости о ней более не долетали до Саксонии. Не долетали — но иногда все-таки добирались, принимая для этого самые различные обличья.
Барбаросса помнила, что эта карета прибыла в один из осенних дней — громкий скрип ее несмазанных колес на несколько секунд заглушил даже скрип старой черепицы, которую злой восточный ветер неустанно ворочал своими тупыми когтями на крыше, силясь сорвать с места. Это не была карета оберлейтенанта, тот обыкновенно не удостаивал Кверфурт своим посещением так часто, ему требовалось время, чтобы переварить все то мясо, что он срезал с его крошащихся, проникнутых угольной пылью, костей. Помимо того, карета была куда больше того дребезжащего рыдвана, в котором он имел обыкновение разъезжать, настоящий дорожный фаэтон. Мутные стекла трактира мешали разглядеть детали — они и свет-то пропускали с неохотой — но среди завсегдатаев мгновенно воцарилась самая настоящая суматоха. Не так-то часто экипажи забредали в Кверфурт, его еще и не на всякой карте разберешь…
«Да это же Гебхард! — вдруг крикнул кто-то, — Гебхард Шварцграф!» «Точно! — отозвались прочие, силившиеся разобрать доносящиеся снаружи голоса, — Кто бы еще на такой колымаге заявился? Шварцграф! Шварцграф приехал!». «Ах ты ж прохвост какой, разбогател, значит, да и решил в родные края заявиться?».
Гебхард был поташником, одним из многих, живших на окраине, и от рождения носил фамилию Вайсколе, но мало кто в Кверфурте именовал его иначе как Шварцграф[5]. Не потому, что кровь его была благороднее крови прочих углежогов или язв от едкого поташа имелось меньше, чем у прочих. У Гебхарда с детства имелась мечта, которой он имел неосторожность поделиться с прочими — завести себе всамделишнюю карету, мало того, не какой-нибудь крытый парусиной фургон вроде тех, на которых возили уголь в Мерзебург и Галле, но и не крошечный тильбюри из числа тех, на которых разъезжают по окрестным деревням бедные бароны, а такую, как полагается сановным особам.
«Графского типа», — пояснял бедняга, пытаясь смоченным в дрянном пиве пальцем изобразить на трактирном столе тот образ, что стоял в его вечно красных и гноящихся от поташной пыли глазах. Ему виделись какие-то умопомрачительные детали, которых в Кверфурте никогда не знали и не видали — крепления для ламп, выдвижная лесенка, еще какие-то фестоны, панели и украшения… Для мягкости хода этот экипаж чудесный экипаж должен был быть водружен даже не на ремни, как это бытовало, а на новейшие «берлины»[6], а обшит не какой-нибудь кожей, а непременно бархатом, и хорошим. Даже кучер должен был располагаться не на обычных козлах, а на каком-то хитроумном устройстве, которое Гебхард видал в детстве, когда был в Лейпциге и разглядывал карету тамошнего пфальцграфа.
Бедный Гебхард! Его не интересовали миниатюрные возки, которые умели весьма изящно делать в Вольфсбурге, очень мило отделанные глазетом и деревом, он презирал грузные фиакры с их носорожьей грацией и натужно скрипящими осями, он видеть не хотел болезненно-миниатюрные ландо и несуразные «мальпосты», похожие на заточенные в скрипящее деревянное тело круппелей. Ему непременно нужна была карета «графского типа», именно в ней он видел свершение всех мечт и жизненных устремлений.
Иногда, поддав с пивом пшеничного шнапса, он, захмелевший, взволнованный, пытался объяснить пьяным приятелям, до чего же это здорово — собственная карета. Ему уже представлялось, как рано утром он, упаковав в дорожный сундучок обеденную снедь, свищет кучера и отправляется в Вольферштедт, в Райнсдорф или даже в Лейпциг, решать какие-то торговые дела, которых у него никогда не водилось и которые он сам себе смутно предоставлял. Как мягко скрипят под днищем рессоры, как щебечут вспугнутые гулом стрижи и горлицы, как солнце заглядывает внутрь через нарочно оставленную в кисейных занавесях шторку… В такие моменты глаза его горели не от переполнявшего их гноя, а от внутреннего огня, и пьяные углежоги, обычно смеющиеся над ним, уважительно замолкали, отдавая должное этой страсти, хоть и совершенно безумной, но вызывавшей у них некоторое почтение. У них самих, прожжённых до самой кости чертей, обреченных до скончания дней возиться в своих угольных ямах, не было подобной мечты, может потому над Шварцграфом хоть и посмеивались, но как-то беззлобно, как над городским дурачком.
Когда прибыл старый оберлейтенант в своем громыхающем экипаже, Гебхард записался одним из первых. По его подсчетам выходило, что достаточно будет четырех месяцев в армии курфюрста, чтобы заработать на его мечту, да еще столько же потребовалось бы, чтоб обзавестись четверкой подходящих к ней лошадей, за которые не было бы стыдно перед прочими. Ну а если еще Аду будет угодно подкинуть ему немного удачи — скажем, изловить сиамского офицера или пленить орудие, барыша выходило так много, что даже перед глазами на миг темнело — не от угольной пыли и поташа — от звона невидимых гульденов.
Гебхард ушел, обещая непременно вернуться в родной Кверфурт, и не пешком, как некоторые, а на карете. И вот, значит, явился. Не через восемь месяцев, как намеревался. Не через двенадцать. Через полтора года. Углежоги высыпали из трактира, забыв про свое пиво, крича во все горло. «Шварграф! Явился! Сюда, Гебхард!» Кто-то уже норовил пощупать коренники у замерших напротив трактира лошадей. Как странно, они нигде не могли обнаружить самого Гебхарда, хотя самые чуткие отчетливо слышали его голос.
Только тогда начали смекать, что что-то как будто не так. Кони были самой обычной масти, никак не те, что полагается запрягать в кареты, а проще сказать — пара дряхлых меринов, которых давно полагалось бы сдать на мыловарню, вместо кучера в расшитой ливрее восседал седой ефрейтор с повязкой поперек глаза, а карета… Кто-то изумленно выругался, кто-то сплюнул с досадой, кто-то не сдержал смеха.
Этот экипаж совершенно точно не был «каретой графского типа». Это был большой и тяжелый возок, сбитый из старых и порядком рассохшихся досок, водруженный на отчаянно скрипящие колеса.
«Кверфурт, что ли? — осведомился ефрейтор, глядя на столпившихся углежогов. А узнав, что именно Кверфурт и есть, удовлетворенно кивнул, — Ну, стал быть принимайте, по описи или же без таковой!»
Ругаясь под нос и плюясь желтой от табака слюной, он вытащил из возка большой дорожный сундук и столкнул вниз по сходням, сооруженным из пары досок. Кто-то предположил, что Гебхард, заработав в Сиаме полную мошну гульденов, направил вперед себя багаж, но это предположение выглядело странным, а уж после того, как распахнули сундук…
— Поначалу все как будто развивалось неплохо — для Белиала и его воинства, конечно, — вельзер сложил из трех пальцев какую-то угловатую фигуру, которая в человеческом языке не имела никакого смысла, но на языке эделей наверно должна была выражать что-то вроде насмешки, — Германские части высадились в Сиануквиле, Вунгтау и Пхатайе. Успешно бомбардировали береговые батареи под Районгом, высадили десантные партии в Самутсакхон и Самут Пракан, в самом скором времени осадив, взяв в клещи и захватив Крунгтеп.
В сундуке были не гульдены, как предполагали самые алчные, не расшитые циновки, как предполагали самые расчетливые, и даже не мешок риса, как предполагали самые здравомыслящие. Там находился Гебхард-Шварцграф. Собственной персоной и целиком.
«Что пялитесь, подсобите лучше, — проворчал ефрейтор, возясь с громоздким сундуком, — Одному мне несподручно… Могли бы и порадоваться, к слову, ваш парень краше многих других, тех, что в прочих ящиках. У него хоть что-то от головы, извольте видеть, осталось, а прочие… тьфу, самому смотреть тошно. Иной раз бывает, одна груда костей и останется. Елозят, скрипят, плачут… Где это его? Да на переправе через Сакэкранг, известно. Его и еще пятерых. Ехали в аутовагене парней из форта сменять, да расслабились, люки пооткрывали… Известно чего, жара там такая, что пока едешь, чувствуешь, как твои вши в твоем же поту варятся. Когда проезжали рынок, какой-то узкоглазый выблядок выскочил из толпы и им внутрь кувшин шипящий… Чего? Да не, не бомба. Порох таких дел не наделает, поняли? С демоном кувшин. Демон и рванул внутри, извольте видеть, что получилось…»
— Наступление развивалось превосходным образом, в полном соответствии с голландской военной наукой, которую ученые мужи за триста лет превратили в настоящее произведение германского искусства. Спица из холодного черного железа… Тающий серебряный самородок на полу… Бронированные клинья рутьеров, покрывающие в день по сто мейле[7], опрокидывающие жалкие баррикады желтокожих и громящие их разномастную артиллерию. Терции из пикинеров и мушкетеров, медленно двигающиеся, но несокрушимые, размалывающие всякую организованную оборону, что оказывалась у них на пути, оставляющие на месте деревень чадящие костры. Императорская артиллерия, вминающая жалкие деревянные форты узкоглазых в землю… Говорят, демоны, запертые в орудийных стволах, от запаха крови так пьянели, что орудийная сталь раскалялась добела…
Гебхард по прозвищу Шварцграф не нашел в Сиаме богатства, не нашел там и легкой смерти. Единственный уцелевший во взорванном сиамцами аутовагене, он был обожжен настолько, что остатки его тела спеклись с кусками кузова, образовав единую груду из дерева, стали, плоти и костей. То, что находилось в сундуке, не было более человеком. Оно представляло собой бесформенный ком, в котором человеческое мясо, сделавшееся похожим на свечной воск, сплавилось с кусками кузова, обрывками упряжи и обломками железных полос. От головы осталась одна половина, та, что была под шлемом. Она лишилась челюсти и языка, но сохранила красные гноящиеся глаза Гебхарда-Шварцграфа, страдальчески моргающие и бессильные что-то сказать. Да и что тут скажешь… Седой одноглазый ефрейтор, которому поднесли трубочку и кружку пива, подобрел, и поведал немногим более, чем ему полагалось по службе как сопровождающему груз лицу.
Служба в Сиаме — дерьмо наипаскуднейшее. Кругом джунгли и мангровые болота, и даже там, где адский огонь выжигает их подчистую, до липкого пепла, через неделю вновь что-то хлюпает, смердит и распространяет лихорадку по окрестным гарнизонам и крепостям. Дорог в Сиаме нет, а есть лишь тропинки, в сезон дождей превращающиеся в реки липкой грязи, и грязи этой там столько, что можно залить весь Ад до дна — и еще порядком останется. Жратвы нормальной нет — воздушные духи по указанию архивладыки Белиала распылили над Сиамом какой-то порошок, от которого весь тамошний скот начал пухнуть и взрываться, а блядский рис уже через месяц не лезет в глотку, сколько масла ни лей. Даже вода из тамошних колодцев смрадная, затхлая, соленая, будто не из земли пьешь, а из гнилого овчинного бурдюка.
Узкоглазые черти, которых все грозились разделать за три месяца, оказались сущими демонами. У них не было ни кирас, ни шлемов, как у саксонских солдат, они облачались в обноски, сшитые из каких-то циновок, укрепленные кусками изржавленных кольчуг, костьми и деревом. У них не было не то, что колесцовых мушкетов, а даже и самых обычных, редкие их стрелки были вооружены устаревшими голландскими аркебузами и древними фитильными фузеями. У них не было артиллерии, если не считать жалких пушчонок вурмбрандтовой системы[8], ничтожных калибром и обтянутых шкурами.
Это была не армия, это была орда не познавших цивилизации дикарей, которую воинство Белиала в считанные дни должно было смести с лица земли, втоптав в чертову грязь и заставив принести вассальные клятвы. В лембрукских мастерских, говорят, уже заготовили впрок тысячи центнеров свинца и чугуна — отливать статуи в честь триумфальных победителей, императорских сановников и полководцев.
Сиамские ублюдки даже не думали сопротивляться. Вместо того, чтобы укрепиться в своих городах и крепостях, ожидая осады, как это принято среди цивилизованных народов, или дать генеральное сражение — совершенно безнадежное в их случае — они предпочли разбежаться точно стая перепуганных куриц, спрятавшись в грязи, уйдя в джунгли со всем скарбом, растворившись без следа, оставив свои жалкие деревни с пустыми глинобитными хижинами, мертвый скот и рисовые поля.
Победа была близка, точно кошка, шныряющая за соседской изгородью — вроде и под рукой, ан хрен схватишь. И чем настойчивее архивладыка Белиал и его смертные вассалы пытались притянуть ее, тем более болезненный отпор получали. У желтокожих ублюдков не было крепостей, которые можно было бы взять штурмом, или владык, которых можно было бы низвергнуть. Обитающие в джунглях демоны, смертоносные отродья, поселившиеся там еще триста лет назад, по какой-то причине жаловали их, но совершенно не жаловали императорскую пехоту, сунувшуюся за ними следом. Всякий раз, когда пехотные части осмеливались углубиться в джунгли, их ждал разгром, неминуемый и страшный — чертовы джунгли словно переваривали угодившие в них части, отрыгивая лишь обломки хваленых золлингеновских кирас и их изувеченных обладателей.
Под Наратхиватом джунгли на рассвете вдруг принимались петь. Их напев состоял из гула ветра в ветвях и треска цикад, в нем почти не угадывалось ритма, но караульные, вынужденные слушать его, впадали в болезненное оцепенение, а потом бросали оружие, оставляли посты и уходили, чтобы никогда более не вернуться. Иногда их потом находили патрули, в каких-нибудь мангровых зарослях неподалеку от форта, раздувшихся, потерявших человеческий облик, с хлюпаньем пожирающих жидкую грязь до тех пор, пока не лопался живот — джунгли заставляли их делать это.
Под Супханбури кошмаром саксонских частей стали насекомые. Будто обычных москитов, разносивших лихорадку и холеру, было мало, джунгли высвободили полчища дьявольских тварей, похожих на крохотных стрекоз. Они забирались сквозь щели в доспехах, находили отверстия в походных шатрах, проникали в дальние уголки самых защищенных фортов, а укус их был смертоноснее, чем удар итальянским стилетом под ключицу. Некоторые несчастные от этих укусов высыхали прямо внутри своих доспехов, до такой степени, что когда походные врачи вскрывали кирасу, заскорузлую от гноя, то обнаруживали там лишь клубок ссохшихся внутренностей, внутри которого сновали крошечные уховертки. Других, напротив, раздувало ужасным образом, так что они лопались точно перезревшие плоды, а мясо разбрызгивалось на несколько фуссов, превращаясь в прозрачную слизь.
Под Ранонгом не было ни поющих джунглей, ни адских насекомых, зато там было немыслимое количество ловушек, хитроумно упрятанных в землю, ловушек, обнаружить которые зачастую были бессильны даже демоны-ищейки, которых патрули тащили с собой на цепях. Достаточно было задеть ничем не примечательную ветвь, чтобы рой невидимых духов, каждый не больше макового зернышка, проник в зазевавшегося мушкетера через уши и ноздри. Их вызревание занимало не больше нескольких часов. Не успевал несчастный мушкетер выкурить трубочку, прислонившись к дереву, как духи разрывали его изнутри, унося потроха в воздух и оглушительно хохоча. Земляные духи не были милосерднее, но они, по крайней мере, оставляли жизнь своим жертвам. Стоило угодить ногой в неприметное углубление на земле, как та уходила в глину по самое колено и застревала так прочно, что невозможно было выдернуть даже парой впряженных лошадей. Если отряд спешил, несчастную ногу приходилось отрубать алебардами, если нет, ее судьба была немногим лучше — даже будучи выкопанной при помощи лопат и штыков, она каменела, превращаясь в гранитный слиток, так что ее все равно приходилось обычно отнимать.
Ни один походный лагерь или форт, будь он на юге, на берегу Сиамского залива, или на севере, в вечных болотах Чианграя, не был защищен. Ни один саксонец, будь он закованным в броню рутьером или жалким денщиком, не ощущал себя в безопасности. Несмотря на костры, которые денно и нощно жгли по периметру, охранные заклинания и дежуривших по сменам у своих орудий пушкарей, готовых окатить всякого лазутчика или врага каменной картечью, демоны из джунглей частенько проникали внутрь, забираясь в волчьи шкуры, и зачастую устраивали спящим пикинерам и мушкетерам такую резню, что к утру от одной роты могло остаться два десятка душ. Пылали подожженные лазутчиками склады фуража и провианта, взлетали на воздух пороховые бочки, умирали на месте от сердечного удара или кровоизлияния вестовые и ординарцы.
Владыка Белиал, узнав о затягивающейся компании по землям, которые он надеялся без особого труда присоединить к своим владениям, впал в великую ярость, превратив Хельмута Карла Бернхарда, графа фон Мольтке, заслуженного военачальника, в огромную бородавку, а курфюрста Рюдигера Саксонского наградив гроздью растущих посреди лба носов. Тысячи демонов ежедневно обрушивали на злосчастный Сиам пороховые бомбы и бочки с адским огнем, выжигали все живое ядовитыми газами, перетрясали недра вместе со всеми крысиными норами жестокими судорогами земной коры. Тщетно.
Чертовы сиамцы, сами хилые как зайцы, умудрялись протащить свои кожаные пушчонки на немыслимые расстояния по одним им ведомым тропам, расстрелять межевой форт едва ли не в упор — и растворится на рассвете бесследно, так что поисковые и рейдерские партии, рыскающие на следующий день, в лучшем случае не находили ничего, в худшем сами попадали в засаду.
Могучие саксонские мортиры, внутри которых ревели от испепеляющей ярости заточенные демоны, способны были сокрушить любую крепость, смять огрызающиеся огнем бастионы, перекопать кронверки и равелины в однородную кашу. Но вынужденные слепо палить по джунглям, они не только не причиняли особой пользы, но и зверели еще больше, отчего часто пожирали собственную обслугу. Могущественные демонологи, собранные по всей Германии, вызывали себе в помощь дьявольских тварей, заставляя их прочесывать джунгли, но на каждую дьявольскую тварь Сиам выставлял полсотни мелких, куда более юрких, но не менее злобных. Какой-нибудь демон мелкого чина мог до обеда выкорчевать морген[9] джунглей, но и сам погибал, изнуренный в бою тысячами его мелких сородичей, осаждающих его точно пираньи.
Не помогали ни ухищрения штабных офицеров, ни отработанные сотнями лет европейских войн приемы. Тяжелые штурмовые големы, каждый по двести центнеров[10] весом, сокрушавшие в свое время улицы Праги и Парижа, утопали в грязи, стоило им только углубиться в джунгли, грозные боевые аутовагены, сами похожие на миниатюрные крепости, ощетинившиеся во все стороны стволами крупнокалиберных гаковниц, теряли всю свою дьявольскую мощь, оказавшись зажатыми на узких дорогах и тонких деревянных мостах. Пехотные терции, способные идти по колено в огне, рассыпались и теряли строй, вынужденные двигаться по болотам и пашням.
«Страшно, когда горишь в аутовагене, — заметил седой ефрейтор, потягивая дармовое пиво, — Страшно, когда угодишь в засаду — даже несмотря на кирасу дырок навертеть могут до черта. Но всего страшнее тамошние демоны. В жизни не видел более кровожадных тварей. Наши-то что, убьют и убьют, коли есть за что. Ну может шкуру наизнанку вывернут, если не в духе, или там руки-ноги поотрывают. Таких, чтоб мучить ради удовольствия, почти нет. А тамошние…Ай, черт, что тут говорить! Сиам, мать его!»
Седой ефрейтор сплюнул, поблагодарил за пиво и забрался на козлы. Его экипаж, влекомый старыми меринами, поскрипывая колесами, двинулся прочь от Кверфурта. В кузове стояли десятки взгроможденных друга на друга одинаковых сундуков. Казенных, похожих что солдаты в строю, из дешевого елового леса, с военным клеймом на боку. Иные стояли спокойно, недвижимые и молчащие, другие немного покачивались, и будто бы не от неровного хода, а сами по себе. Некоторые… Барбароссе показалось, что некоторые сундуки негромко поют — какую-то протяжную грустную песню без слов, похожую на едва слышимый протяжный то ли скрип, то ли стон, но это, быть может, скрипели старые тележные колеса…
— Война, затеянная дерзко и смело, очень быстро начала выходить из-под контроля, — вельзер потер друг о друга сухие ладони, будто те озябли, — Кампания «Гастингс» началась чертовски удачно, но привела к тому, что три эскадрона наилучших баварских драгунов утонули в болоте вместе со всей своей артиллерией, так что ее не называли иначе чем «Липкая смерть». Кампания «Боло» на первых порах тоже складывалась удачно, но очень скоро обернулась парой потерянных крепостей и великим множеством сожженных прямо в воздухе демонов. Что там, даже кампания «Блуждающая душа», в которой Белиал приказал задействовать восемь адских легионов, в конце концов обернулась поражением…
Гебхард прожил еще два года или около того, вспомнила Барбаросса. Может, ему было легче от того, что мечта его в некотором смысле все-таки свершилась — кто-то из сердобольных приятелей приспособил к сундуку, в котором помещались его мощи, пару небольших колес да ручку, отчего тот превратился в миниатюрную карету. Может, не такую, о какой он мечтал, не графскую, но способную вполне сносно раскатывать по Кверфурту. Погиб он, к слову, от глупости — по весне, когда начали жечь граб и ясень, кто-то из пьяных товарищей поставил его импровизированную карету слишком близко к угольной яме, а та возьми и покатись вниз. Вытаскивать беднягу не стали — едкий дым не дал бы забраться туда даже с мешком на голове — но пару дней усердно поминали.
Гебхард-Шварцграф, конечно, был не единственным вернувшимся из Сиама. Следом за ним вернулись еще четырнадцать, но ни один из них не заработал богатств, ни один не покрыл себя славой. В Сиаме сложно оказалось сыскать то и другое. Бардольф вернулся без обеих рук — служил в обслуге орудия, да замешкался с банником, демоны откусили ему обе по самый локоть. Вилфрит вернулся при руках, но вынужден был до конца дней носить глухую робу, которую не снимал даже в трактире — под воздействием той дряни, которой демоны Белиала опрыскивали джунгли, с него стекла вся кожа. Из всех четырнадцати только один Кристоф вернулся целехоньким, ни кусочка своего не оставив сиамским демонам — да и понятно, в обозе служил, какие там раны, там разве что кашей обваришься…
Спустя еще пару лет Сиамская кампания, выпившая до черта крови из саксонских вен и сожравшая до черта саксонского мяса, закончилась. Закончилась полным триумфом германского оружия и архивладыки Белиала, но судя по тому, с какой скоростью и в каком беспорядке возвращались обратно потрепанные части, победа имела столь странный привкус, что даже через старый оккулус отчетливо ощущался запах горелого дерьма. Больше не было реющих знамен и печатающих шаг терций, ощетинившихся пиками и мушкетами, были изможденные едва шагающие люди, доспехи на которых рассыпались от ржавчины.
— Это продолжалось до восемьдесят пятого года, — вельзер сделал вид, что зевнул, даже помахал пальцами возле того места, где полагалось находиться рту, — Белиал и Гаап выпускали друг другу потроха, а вместе с ними тем же занимались их адские вассалы, мелкие демоны, и смертные души. За эти десять лет в чертовых болотах утопили столько золота и костей, что можно было замостить их всплошную. Тысячи демонических тварей загрызли друг друга насмерть, миллионы смертных душ отправились, воя от боли, в Геенну Огненную — и ради чего?.. В какой-то момент Белиал и Гаап сообразили, что пока они терзают друг друга, воюя за чертовы болота и джунгли, их собратья, Белет и Столас, тем временем крепнут, пробуя свои зубы в Европе. Так что они сочли за лучшее заключить мир.
— Мир? — не сдержалась Барбаросса, — Архивладыки хотя бы раз заключали мир между собой?
Вельзер усмехнулся.
— Нет. Разумеется, нет. Каждый из них поспешил назвать Сиам своей победой. И тут всех мудрецов в мире не хватит, чтобы определить, кто из них больше лгал. Белиал потерял в сиамских топях цвет своего войска, не говоря уже о золоте и загубленных душах. С другой стороны… Влажная, еще горячая селезенка, обернутая несвежей простыней… С другой стороны, Гаап не может похвастать, будто он что-то приобрел. За годы войны Сиам превратился в подобие адских чертогов — горы из обожженных человеческих костей, котлованы полные кислот и желчи, отравленный воздух, один вдох которого стал бы смертельным для меня или вас. Сиамская война была забыта, и очень скоро. В ее честь не возвели ни одного памятника, в ее честь не награждали титулами. Если что-нибудь и напоминает о ней сейчас, так это калеки, кротко доживающие свой век. Это все я рассказываю вам по одной простой причине, госпожа ведьма.
Барбаросса напряглась.
— Какой?
Вельзер похлопал по кошелю, из которого тоскливо зазвенели, прощаясь, ее собственные монеты.
— Не знаю, что за существо оставило вам на память невидимый ожог — и совсем не хочу этого знать — но если оно изъясняется по-сиамски, я бы рекомендовал вам держаться от него подальше.
— Вы не знаете, кто это может быть?
Вельзер покачал головой.
— Даже мои знания не бездонны. Более того, я даже не хочу строить предположений на этот счет.
— Почему?
— Потому что если я попрошу вас поведать мне детали, при которых вы обзавелись этой штукой, следующим человеком, что постучит в дверь моей конторы, станет магистратский стражник, — спокойно заметил вельзер, — Не так ли?
Черт, подумала Барбаросса, а он и верно умен. Может, не напрасно заклепки в его стальной голове звенят от напряжения, едва не выпрыгивая со своих мест.
— В таком случае, желаю счастливо оставаться, — пробормотала она, поднимая мешок с гомункулом, — Не смею более вас задерживать.
Вельзер негромко кашлянул за ее спиной.
— Не уверен, что мне следует это знать, но… Куда вы направляетесь?
Барбаросса усмехнулась.
— Будь ты самым большим умником в этом городе, догадался бы сам. Я собираюсь поговорить с той сукой, что втравила меня в эту историю!
Больше всего она беспокоилась о том, что Бригеллы попросту не окажется на ее прежнем месте в Чертовом Будуаре. «Шутовки» беспокойны как весенний ветер, сейчас она здесь, а через полчаса уже на другом краю Броккенбурга, отплясывает разнузданную кадриль в «Хексенкасселе» или участвует в исступленной оргии, которыми издавна славился Гугенотский Квартал… Если милочка Бригги ускользнула из Будуара, бросив свой насиженный камень, отыскать ее будет не проще, чем светлый волос в копне сена.
Конечно, она всегда могла навестить Пьяный Замок в Унтерштадте, где квартировала «Камарилья Проклятых», но это она собиралась делать в последнюю очередь. Пьяный Замок любил гостей, но лишь тех, которых сам приглашал. Не имея приглашения можно было запросто угодить в ловушку, а то и обрушить на свою голову какие-нибудь смертоносные чары — Барбаросса не собиралась лишний раз рисковать своей головой за сегодня. Кроме того, она не собиралась совершать той ошибки, что совершили вассалы Белиала, ввязываясь в безрассудную Сиамскую кампанию, а именно — вести войну на чужой территории.
Война… Барбаросса скривила губы, заставляя ноги печатать шаг по опостылевшей броккенбургской брусчатке, каждый камень в которой выглядел маленькой древней надгробной плитой. Под каждым из них, должно быть, покоится неугомонный, жаждущий мщения, дух, или крохотный скелетик…
Барбаросса ощутила, как ноют в предвкушении зубы. Наверно, нечто подобное испытывает натасканный пес, ждущий возможности сомкнуть челюсти на чужом горле.
Если выяснится, что Бригелла что-то скрывала, отправив ее грабить милый домик в Верхнем Миттельштадте, если имела какой-то свой умысел, в который ввязала ее, сестрицу Барби, точно бусинку в диадему, войны не миновать. И в этот раз это будет не дырка в брюхе, уж поверь…
Бригелла не покинула Чертового Будуара.
Так и осталась на прежнем месте, точно прикованная к своему камню гаргулья. Небрежно развалившись, она болтала ногами, пуская колечки в отравленное небо Броккенбурга, и выглядела так непринужденно, будто ничем другим сроду не занималась, а самым большим грехом в ее жизни за все шестнадцать лет была стащенная до обеда конфета.
Дьявол.
В этом деле с самого начала было что-то не то. Барбаросса сразу ощутила дурной запах, как от дохлой кошки под половицами, но времени принюхиваться не было. Ей нужен был чертов гомункул, так нужен, что она предпочла закрыть глаза на некоторые вещи, и только сейчас эти вещи сделались достаточно очевидны, чтобы она наконец их заметила. Сейчас они сами бросались в глаза, выпирали, точно сломанная кость под кожей.
Бригелла утверждала, что никогда не была внутри ветхого домишка на Репейниковой улице. Однако по какой-то причине знала имя демона, запирающего замок — Лемигастусомиэль — едва ли старикашка фон Лееб был столь беспечен, что начертал его мелом на входной двери. Кроме того, она утверждала, что видела гомункула, заглянув в окно, но это тоже была ложь — через окно она никак не смогла бы увидеть мелкого ублюдка, ведь тот был в гостиной. Значит, она все-таки была внутри? Но если была, что мешало ей обчистить ветхий домишко собственноручно? К чему привлекать к этому скверно пахнущему дельцу другую ведьму, да еще не из собственного ковена, а из «Сучьей Баталии», которая никогда особо с «Камарильей» и не якшалась?
Странная выходит картинка. Странная и дерьмово пахнущая — не лучше, чем ее собственная обожженная рука. Если окажется, что Бри впутала ее в какую-то скверную историю, в скором времени ее мордашка распухнет так, что едва ли ее можно будет прикрыть изящной театральной маской…
Убедившись, что Бригелла все еще торчит на своем камне, Барбаросса облегченно вздохнула. Одной проблемой меньше.
В этот раз она не намеревалась вторгаться в Чертов Будуар. Не стоит лишний раз мозолить глаза тамошним обывателям. Слухи в Броккенбурге еще более живучи, чем миазмы чумы. Не успеешь пернуть, как во всем городе начнут шептаться, что Барбаросса из «Сучьей Баталии» зачастила в Будуар и прогуливается под ручку с Бригеллой из «Камарильи» — и очиститься от таких слухов потом будет непросто. Учитывая, какой переполох в Верхнем Миттельштадте она учинила, улепетывая от голема, эти слухи вполне могут свиться в веревку, на которой ее саму безжалостно вздернут, оторвав сестрицу Барби от земли.
Кроме того, у нее была еще одна причина устроить разговор с Бри без лишних свидетелей. Хотя бы потому, что их разговор вполне мог окончиться совсем не так мило, как предыдущий, а проливать кровь в Чертовом Будуаре определенно не стоило — за два с половиной года она и так нарушила до черта здешних традиций. Если она начнет трепать Бригеллу прямо там, в Будуаре, точно куница курицу, потом не оберешься проблем — какая-то добрая душа мгновенно донесет об этом Вере Вариоле, а то и в Большой Круг…
Нет, решила Барбаросса, она не станет спешить. Семь часов — большой срок, кто бы его ни отвел и что бы ее ни ждало. У нее в распоряжении достаточно времени, чтобы позволить организовать охоту по всем правилам, без спешки.
Для своей наблюдательной позиции она выбрала старый двухэтажный университетский флигель, принадлежавший когда-то алхимической кафедре, стоящий в удобной близости от Чертового Будуара. Старый домишко, продуваемый всеми дующими над Броккенбургом ветрами, но сохранивший приличную часть крыши и выходящий окнами на нужную ей сторону. В этом флигеле иногда собирались юные прошмандовки чтобы второпях перед занятиями хлебнуть горячего вина из фляги или наскоро пососаться в укромном местечке, но сейчас он интересовал Барбароссу исключительно как охотничья засидка.
Бригелла так основательно устроилась в Будуаре, будто намеревалась провести здесь весь оставшийся год до Вальпургиевой ночи. Пускала свои обычные колечки, ни единым жестом или движением не выдавая душевного беспокойства. А ведь ей полагалось бы беспокоиться. Ох как полагалось! Ведь если сестрица Барби не справилась бы со своей частью работы, магистратские стражники явились бы и по ее блядскую душу! То ли у нее стальные нервы, то ли стальная задница.
За полчаса, проведенных в треклятом флигеле, Барбаросса отчаянно продрогла. Тонкий дублет и рубаха не могли служить достаточной защитой от холодных ветров, дувших на вершине горы, оттого уже вскоре она ощущала себя измочаленной и полупережеванной крысой, побывавшей в пасти у своры борзых. Мало того, стоило ей пристроиться поудобнее, как начали ныть зубы, то ли застуженные предвечерним холодом, то ли истосковавшиеся по жратве, в которую им так и не суждено было вонзиться. И не один или два, а словно все сразу. Это раздражало ее больше всего — муки голода и усталость служили сестрице Барби постоянными спутниками, с их обществом она давно успела свыкнуться, а вот зубная боль порядком мешала думать.
Дьявол! Барбаросса заворчала, не зная, как унять эту боль, звенящую точно проточенный под сводами черепа подземный ручей. И верно застудила. Забавно, прежде ее никогда не беспокоили зубы, она даже умудрилась сохранить полный их комплект к шестнадцати годам, при том, что сама вышибла не одну сотню и какое-то время даже коллекционировала, заботливо маркируя, чтобы помнить, какая сука была их прежней обладательницей. Потом она, конечно, выросла из этих детских игр, да и ставки в игре немного поднялись — никто в Броккенбурге уже не считает выбитых зубов…
Она не могла даже как следует устроиться — выбранная ею позиция не располагала мебелью и не давала возможности устроить хоть с каким-нибудь удобством ноющую от ходьбы задницу. Приходилось торчать у продуваемого всеми ветрами окна, привалившись плечом к стене, наблюдая за Бригеллой так пристально, как текущие от вожделения подростки наблюдают за задравшей юбки пастушкой, присевшей облегчиться в кустах. А та как будто и не собиралась прочь, развалилась непринужденно на камне, точно баронесса, принимающая посетителей в своих покоях. Уж в посетителях у нее недостатка не было. Кажется, они тянулись к ней со всего Броккенбурга.
Аутопсия из «Девяти Повешенных» битых десять минут болтала с ней о чем-то, жаль, не услыхать о чем. Но судя по тому, как та тискала в пальцах платок и стискивала зубы, беседа была не о погоде и не о вышивке. Следом явилась Чесотка, «двойка» из «Готландских Дев», девица молодая, но резкая как змея и успевшая зарекомендовать себя не в одной славной сваре. Разговор с ней длился куда меньше и был куда горячее — удалилась она кусая губы от злости, печатая шаг так, что едва не звенели булыжники в мостовой. Чего она хотела от Бригеллы? Отсрочки карточного долга? Информации о своей новой пассии? Какой-то пикантной услуги? Барбароссе было плевать на это, как плевать на всех прочих ее подруг и приятельниц.
Несколько раз к ней подходили незнакомые Барбароссе ведьмы со второго круга, с которыми она трогательно обнималась. Сердечные подруги? Они на удивление быстро покидали Будуар, не оставшись даже поговорить. Потому что приходили сюда не за разговорами и объятьями, догадалась Барбаросса. Она и сама не заметила бы деталей, если бы не знала точно, куда смотреть. Но она знала. И потому хорошо видела, как рука Бригеллы едва заметным мягким движением соприкасалась с рукой очередной приятельницы, на миг замерев, а потом стремительно скользнув прочь с чем-то, зажатым между пальцев.
Несомненно, они чем-то менялись. Может, любимыми заколками? Фантиками он конфет? Барбаросса ухмыльнулась, заметив в пальцах очередной такой приятельницы блеск фальшивого серебра. То, что передала ей в ответ Бригелла, было мельче монеты и, судя по тому, как осторожно были сцеплены их руки всю недолгую секунду, заметно более хрупким. Барбароссе даже показалось, что она разглядела блеск стекла, но поручиться наверняка было сложно — уж больно велико расстояние для невооруженного глаза. Досадно, что у нее не имеется подзорной трубы, но и без нее все весьма очевидно, не так ли?
Как мило. Бригелла из «Камарильи Проклятых» приторговывает тайком «серым пеплом»? Ай-яй-яй! Вот это уже очень опрометчиво с твоей стороны, сестрица. В Броккенбурге обычно сквозь пальцы смотрели на разного рода зелья, которыми воспитанницы университета пичкали себя и друг друга. В Аду не существует запретных кушаний, а некоторые снадобья и подавно необходимы для освоения запретных наук и адских энергий. Дурман, белладонна, опиум, спорынья, маковое зелье, конопля — этим добром можно было разжиться на любом перекрестке в Унтерштадте. Многие ведьмочки, отправляясь повеселиться в «Хексенкессель», заправлялись основательной порцией сомы — это позволяло плясать до рассвета даже если демоны отгрызут тебе нахер ноги. Более мудрые, дожившие хотя бы до второго круга, предпочитали хаому — эффект мягче и куда меньше головной боли наутро.
А вот «серый пепел»…
Барбаросса покачала головой. Если в ампулах и верно то, о чем она подумала, Бригелла не просто рискует своей хорошенькой головкой, но и подставляет ее под топор. За «пепел» ее распнет не только городской магистрат, давно пытавшийся остановить распространение дьявольского зелья в Броккенбурге, но и сам господин ректор Шрот. Мало того, ее собственный ковен за такие вещи может, чего доброго, подвергнуть ее остракизму — может, «Камарилья Проклятых» и состоит из безумных гуляк, но ссорится с Большим Кругом она не станет. Очень уж суровая это штука, «серый пепел»…
Посетительниц у Бригеллы оказалось немало, Барбаросса насчитала восьмерых за полчаса. С одной из них Бригелла провела больше времени, чем с прочими. Едва только совершив обмен, обе нырнули в устроенный за камнем лаз, ведущий во внутренние покои Будуара. С точки зрения Барбароссы, это была каменная нора, имевшая из обстановки лишь пару драных ковров да притащенные невесть кем стулья, но постоянные обитатели Чертового Будуара ценили и такой комфорт.
Выбрались обе лишь минут через десять. Судя по тому, что одна из них с довольным видом поправляла на себе кюлоты, а ее спутница подавленно смотрела под ноги, ежеминутно вытирая рукой подбородок, сестрица Бри принимала к оплате за свои зелья не только презренное серебро…
— Давай уже, милочка… — пробормотала Барбаросса, пристально наблюдая за тем, как эта чертовка в очередной раз выколачивает свою трубочку, — Иди скорее сюда, уж я отлижу тебе так, что мало не покажется… Еще месяц ходить не сможешь!
Мысли о расправе над Бригеллой отчего-то не грели душу. Представив, как та, хлюпая разбитым в мясо лицом, ползает по брусчатке, униженно моля о пощаде, Барбаросса не испытала привычного воодушевления. Напротив, ей показалось, будто нечто серое, колючее и холодное заползло в душу. Точно сколопендра, просочившаяся в оконную щелку, юркнувшая в комнату…
Не меньше гуляющего по развалинам холодного ветра ей досаждали обитатели раскинувшейся над Броккенбургом паутины. Видимо, считая старый университетский флигель своей вотчиной, они воспринимали вторжение Барбароссы как вызов своим законным ленным правам — и пусть в атаку броситься остерегались, изводили ее своим докучливым вниманием.
Мясистый клубок из слизких отростков, зацепившись какими-то тончайшими жугиками за провод, сновал мимо окна то вверх, то вниз, издавая негодующий комариный писк. Какая-то тварь, состоящая, кажется, из одних только ящеричных ног и хвостов обосновалась у притолоки, пристально изучая ее единственным, похожим на червивое яблоко, глазом. Еще одна дрянь, слипшийся комок из дрожащих багровых мембран, прилепилась к потолку, тоже чего-то выжидая. Херовы стервятники, подумала Барбаросса с мысленной усмешкой. Все эти жалкие отродья не наделены чутьем и аппетитом плотоядных фунгов, подчищающих город по ночам, но тоже охотно обглодают тело, если обнаружат его в своих владениях. Иногда у них даже выдается подходящая возможность.
Ее звали Коликой, вспомнила она, Колика из Шабаша. Беспутная гуляка, каких много среди юных ведьм, с пустой как дырявая фляга головой. Ведьм из Броккенбурга сложно упрекнуть в том, что они чураются радостей жизни — каждая сука находит себе развлечения по карману, вспомнить хотя бы прошмандовку Холеру, которая неделями напролет могла пропадать в Гугенотском Квартале, чтобы потом объявиться, как ни в чем ни бывало, в Малом Замке, обессилевшая и осоловевшая от вина и траха настолько, что с трудом переставляла ноги. Но Колика, пожалуй, могла бы дать фору даже ей.
Обладающая тягой к дармовому вину, она посещала все балы, приемы и оргии, которые только имели место в Броккенбурге, не делая при этом различий между хорошей мадерой, приправленной экстрактом мандрагоры, и дрянным вином по грошу за шоппен. Такая неразборчивость часто не идет во благо — с пьяных глаз немудрено влезть в свару, от которой стоило бы держаться подальше, или получить кинжал между лопаток от какой-нибудь не в меру ревнивой пассии. Но с Коликой вышло даже забавнее. Угостившись в очередной раз на каком-то балу, она шествовала в дортуар Шабаша, когда ощутила, что ноги отказываются ее держать — и не нашла ничего лучше, чем завернуть в угольный сарай в Нижнем Миттельштадте и расположиться там на ночлег. Будь в ее крови меньше вина с беладонной, может, ничего страшного и не произошло бы, но в ту ночь она спала как убитая — даже если бы двери Ада распахнулись во второй раз, она и то не проснулась бы.
Откуда ей было знать, что облюбованный ею сарай, густо оплетенный свисающими сверху проводами, служил логовом для мелкого народца, промышляющего в их переплетении? От всякого человека, вторгшегося в их царство, они обыкновенно спасались бегством, уж на это-то скудного содержимого их мозгов хватало, но человек, спящий без задних ног, определенно вызвал у них любопытство…
Колику искали три дня. Не потому, что хоть одной живой душе в Броккенбурге было до нее дело, просто она имела неосторожность одолжить накануне пару талеров и кредиторы изъявили некоторое беспокойство на этот счет. Искали ее не особенно рьяно — все знали, что Колика способна развлекаться днями напролет, а когда все-таки нашли, к исходу третьих суток, сделалось ясно, что долг придется списать — едва ли Колика в этой жизни будет в силах заплатить хотя бы своей сиделке…
Мелкие твари, пользуясь ее беспомощностью, обгрызли ее так, как не обгрызла бы даже свора голодных крыс. Растащили по клочкам ее лицо и скальп, утащили по своей надобности глаза, пальцы, уши, нос, язык. Может, просто сожрали, а может — Барбаросса всякий раз ухмылялась, представив это — из пальцев и ушей Колики они свили изящное прилепившееся к проводам над Броккенбургом, гнездышко…
Во имя всех клыков адских владетелей!
Ноющие зубы мешали Барбароссе сосредоточиться на наблюдении, зудели так, точно она сама получила недавно кастетом по челюсти. Зудели так отчаянно, словно каждый из них был ростком, которому надоело сидеть в земле и который спешил выбраться из опостылевшей земли скорей на поверхность. Видно, не миновать визита к цирюльнику, уныло подумала Барбаросса, пытаясь прикосновением пальцев унять эту дребезжащую в челюсти боль. Она непременно сделает это, невзирая на неизбежные расходы, но потом, потом, когда покончит с этим делом. Когда разберется, какая тварь выжгла на ее шкуре тавро, связана ли она как-то с душечкой Бри и какая расплата грозит ей по истечении отведенного срока. Может статься, и…
Барбаросса охнула, потому что зубная боль вдруг полыхнула так, что перед глазами сделалось темно — словно жадные небеса, клацнув, поглотили тускнеющую бусину солнца, и так едва видимого за облаками.
Блядь, как же больно!
Зубы полыхали, каждый из них сделался вбитым в челюсть осколком раскаленного металла, полыхали и… Барбаросса замычала от боли, прижав руки ко рту. Теперь она уже отчетливо ощущала дрожь, которая заставляла их зудеть, дрожь, которая не чудилась ей, а делалась все более явной и отчетливой, дрожь, подчиняясь которой они звенели на своих местах.
Какого хера? Во имя герцога Абигора, хозяина ее бессмертной души, это что еще за херня? В ее пасти словно поселились тридцать два беспокойных демона, разом проснувшихся и желавших поквитаться друг с другом!
Зубы не просто болели, каждый из них стал вбитым в ее челюсть раскаленным добела сапожным гвоздем. Боль, которую они рождали, мгновенно расползлась, охватив череп туго стянутым стальным обручем, проросла внутрь шипастым терновником.
Дьявол! Дьявол! Дьявол!
Барбаросса, сама того не замечая, металась по каменной каморке, стиснув руками подбородок, воя от боли, ощущая как невыносимо звенят ее собственные зубы. Боли было столько, что ей хотелось рассадить голову о камень, расколоть череп, чтобы выпустить сквозь трещину ее излишки, охладить полыхающий мозг…
Ее зубы… Ее блядские зубы…
Они не просто зудели, они отчетливо дрожали, теперь она уже ясно ощущала это, не только языком, но и пальцами. Дрожь быстро росла, превращаясь в тяжелую вибрацию, и эта вибрация грозила расколоть ее голову пополам. Левый верхний резец, звеневший отчетливее прочих, вдруг дрогнул и стал медленно подниматься над десной, раздвигая соседей, легко разрывая тонкую кожицу. Он вылазил. А вместе с ним вылазили и прочие, которым надоело сидеть на своем месте. Один, второй, третий…
Барбаросса стиснула их пальцами, пытаясь удержать в челюсти, но пальцы были слишком слабы — то же самое, что пытаться прижать прущий вверх бамбуковый росток, вскормленный землей и изо всех сил прущий к небу. Наверно, тут нужен молоток, маленький тяжелый молоток, которыми вгоняют гвозди в лошадиное копыто… Она пыталась стиснуть зубы изо всех сил, но боль, вворачивающаяся в мозг тупыми шурупами, заставила ее разжать челюсти.
Резец вышел первым. Беззвучно выскользнул из челюсти, точно семечка от подсолнуха и шлепнулся на пол, оставив в челюсти сочащуюся кровью дыру. Следом за ним вышел один из правых моляров на нижней челюсти, слева. Потом, тяжело ворочаясь, точно столетний пень, нижний левый зуб мудрости…
Барбаросса рухнула на колени, прижимая руки ко рту — теперь уже не для того, чтобы унять боль, просто рефлекторно. Она ощущала скрежет, с которым ее зубы вырывались наружу, но ничем не могла его унять, как земля не может унять прущих из нее ростков. Один, второй, третий… Мыча от боли, уже не пытаясь сопротивляться, она подставила ладони ко рту — и ощутила, как в них падают зубы. Четыре, пять, шесть…
Это было больно. Это было охерительно больно, больнее чем все то, что ее челюсти доводилось испытать за всю жизнь, но правы мудрецы, утверждающие, что бесконечная боль известна лишь душам, пылающим в Аду. Ее зубы перестали звенеть, будто бы успокоились, но боли все еще было слишком много, чтобы к ней вернулась способность трезво думать. Лишь спустя минуту или около того она сообразила, что стоит на коленях, размеренно стуча лбом о каменный пол, что ее руки полны маленьких твердых штучек, похожих на крохотные глиняные черепки, что во рту полно крови, что ее зовут Барбаросса и боль, едва не раздавившая всмятку ее мозг, хоть и не стихла, но как будто бы немного отступила.
Их было пять. Она ощупала кусочки, которые стиснули ее ладони. Нет, шесть. Первый зуб, левый верхний резец, она нашла на полу, точно сбежавшую из ожерелья бусину и присоединила к прочим. В ее челюсти осталось шесть отчаянно болящих отверстий, шесть огненных кратеров, к которым невозможно было прикоснуться языком. Шесть маленьких разоренных могил, из которых изъяли все содержимое вплоть до могильного камня.
Какого хера?
Барбаросса подошла к окну, чтобы в свете заходящего солнца разглядеть свои несчастные зубы, лежащие на ладони миниатюрной горкой. Зубы не вылазят сами из челюсти, а если бы вылазили, цирюльники в Броккенбурге остались бы без половины заработка. Барбаросса принялась вертеть их перед глазами все еще дрожащими пальцами, сама не зная, что намеревается разглядеть.
У сук, что падки на опиум и маковое зелье, обычно паршивые зубы, гнилые и серые, как угольки. Такие вылетают из челюсти сами собой, достаточно лишь хорошо приложиться кулаком. Но ее собственные были вполне здоровыми, она имела возможность убедиться в этом, переворачивая их пальцем на ладони. Белые, крупные, как у лошади, они не имели ни единого отверстия, если не считать…
Чтоб меня выдрали раскаленной кочергой, подумала Барбаросса.
Узор. На каждом зубе, покинувшем ее пасть, она разглядела тончайший, будто раскаленной иглой вырезанный, узор из уже знакомых ей символов, похожих на танцующих букашек:
คุณเหลือเวลาอีก 6 ชั่วโมงในการคืนสินค้าที่ถูกขโมย
Барбаросса стиснула кулак с такой силой, что зубы впились в ладонь точно мушкетные пули, едва не пронзив кожу.
Во имя чадящих едким дымом угольных ям Кверфурта, не надо иметь на плечах раздувшуюся от мудрости голову вельзера на плечах, чтобы перевести эту дрянь с лаосского или какого там языка на старый добрый остерландих. Цифра шесть, уютно устроившись в этой шеренге насекомых, была достаточно красноречива сама по себе.
Шесть. Шесть часов, сестрица Барби. Сущность, которая отвела тебе срок, чтобы вернуть гомункула, не позабыла о тебе, напротив, посылает гостинцы, точно любящая тетушка. Сперва ожог в виде печати на правой ладони, теперь это… Ух, блядь. Это паскудно. Это в самом деле паскудно.
Стиснув в кулаке зубы, Барбаросса оглянулась, прижавшись спиной к холодному камню. Ее наблюдательная позиция была пуста, насколько вообще может быть пуста каменная каморка на закате солнца. Она не видела ни подозрительных теней, прячущихся на стыках стен, ни того едва заметного свечения, что издает тающая меоноплазма. И уж точно вокруг нее не было начертано никаких адских сигилов. И в то же время… Дьявольская сила, кромсающая ее, должна быть где-то рядом. Возможно, эта сила бесплотным духом прицепилась к ней в доме старикашки фон Лееба, выскочив за порог вместе с ней и гомункулом.
Барбаросса ощерилась, не замечая того, что ее подбородок перепачкан горячей еще кровью. Может, она не самая прилежная ведьма в университете, но ее чутью могут позавидовать многие товарки, если бы рядом укрывалась какая-то сущность, она наверняка была заметила неладное — может, не ее саму, но ее следы, отпечатывающиеся на грубой ткани мироздания — странные звуки, движения, запахи…
Ничего не было. Ни звуков, ни запахов, ни свечения. Ни хера не было. Одна только терзающая челюсти боль да злое хитиновое жало недоброго предчувствия, пытающееся расколоть грудную клетку изнутри, ноющее где-то между ключиц…
Зубы, стиснутые в мокром от крови кулаке, саднили кожу, но выбросить их она не решилась. Не от сентиментальности, из-за вполне резонных причин. Если кто-то из веселых девчонок Броккенбурга, сведущих в симпатических чарах, найдет их, верно установив хозяйку, то сможет навести порчу — только этих проблем ей и не доставало. Подумав, Барбаросса ссыпала зубы в кошелек, к сиротливо звенящим монетам. Ничего, подумала она, утирая кровь с подбородка, когда мы в следующий раз побеседуем с Бригеллой, я заберу у нее куда больше зубов. Скажем, дюжину для ровного счета. Или две. Я буду забирать у нее зубы пока она не расколется и не расскажет, что за чертовщина тут творится, а потом…
Бригелла!
Прильнув к окну, Барбаросса едва не взвыла от ярости. Камень посреди Чертового Будуара, на котором так удобно устроилась «шутовка», был пуст. Не было видно ее и вокруг, среди одиноких, маячащих в сумерках, фигур. Будуар быстро пустел, холодный вечерний ветер гнал из него прочь не успевших завершить свои дела ведьм, трепля их плащи и зло подстегивая в спины. Довольно, как бы говорил он, убирайтесь прочь отсюда со своими делишками, с дрянными зельями, которые прячете в потайных карманах и грязными слухами, которые перескакивают с языка на язык…
Бригеллы не было. Знать, скользнула прочь, пока она сама выла от боли, воспользовавшись одним из бесчисленных тайных ходов, сейчас уже на полпути к Пьяному Замку, хрен перехватишь, или…
— Подумать только, Барби! Я и не думала, что ты такая романтичная натура.
Барбаросса отскочила от окна, сжимая в руке невесть как выбравшийся из-за голенища нож. Кровь, сделавшаяся сверх жидкой и горячей, ошпарила изнутри продрогшее тело, мгновенно превратив его в изготовившуюся для боя машину, лишь хрустнули коротко суставы да зазвенели натянутые мышцы.
Бригелла улыбалась, глядя на нее. В руках у нее не было оружия, одна только курительная трубка с длинным тонким чубуком, которую она задумчиво крутила в пальцах.
— Ты шпионишь за всеми девчонками в Броккенбурге или только за теми, кто тебе симпатичен? Черт, ты мне польстила! Пожалуй, в следующий раз, когда я стану принимать ванну в лохани, то не стану задергивать штор…
Барбаросса ощутила досаду и злость, двумя остервеневшими псицами терзающими ее требуху. И, кажется, досады даже было больше.
— Ах ты херова потаскуха, ты…
Улыбка мгновенно пропала с лица Бригеллы. Истаяла, точно крохотный полумесяц в ночном небе, укрытый глухим слоем облаков. Так быстро, что секундой позже уже было не понять, была ли эта улыбка на самом деле. Серые глаза в прорезях маски ощупали Барбароссу, быстро и ловко, как опытные руки стражника.
— Пошли, — холодно обронила Бригелла, запахивая плащ и разворачиваясь, — Кажется, нам с тобой как закадычным подружкам, пришло время немного пошептаться…
— Здесь, — коротко произнесла Бригелла, останавливаясь, — Залазь через окно, дверь заколочена изнутри. И аккуратнее с башмаками, пожалуйста, не задень стекло, тут его еще малость осталось…
Барбаросса помедлила, разглядывая дом. Даже не дом, а домишко — выстроенный вперемешку из кирпича и тесанного камня, с заплатами из трухлявого дерева и раствора, он походил на тех катцендраугов, которых тайком от сестер творила Котейшество — уродливое существо противоестественной природы, в котором смешалось сразу несколько начал. Домишко был тих и, пожалуй, необитаем, его окна в сумерках выглядели темными провалами сродни пустым глазницам в древнем черепе, а дверь и верно была намертво заколочена. Судя по густым зарослям ржавого бурьяна, заменяющего ему палисадник, он не мог похвастать большим количеством гостей, а проще говоря, был брошен своими хозяевами, и брошен явно не вчера.
— Здесь безопасно? — осторожно спросила Барбаросса, косясь на окно.
У нее была причина медлить. Если она полезет первой, да еще и с мешком в руках, то на добрых полминуты сделается беззащитной, подарив Бригелле превосходную возможность ударить ей в спину. И неважно, что это будет, булыжник, нож или ржавый гвоздь.
— Вполне, — сухо заверила ее Бригелла, делая приглашающий жест, — Это мои апартаменты в Нижнем Миттельштадте. Одни из апартаментов. Не переживай, внутри не нассано. Пришлось выжечь гнездо гарпий и кучу всякой мелкой дряни, но оно того стоило. Там, конечно, не очень комфортно, но если ты не графиня, тебя обстановка не смутит.
Барбаросса мазнула взглядом по раме, выискивая спрятанные сигилы и прочие опасные знаки, но ничего не обнаружила кроме нескольких уцелевших осколков стекла. Когда она сама обустраивала себе гнездышко, Пандемия поучала ее беречься брошенных домов. Здесь, в Броккенбурге, где дома готовы взгромоздиться друг на дружку, испытывая постоянное стеснение, точно кучно растущие в челюсти зубы, брошенные дома очень быстро обретают новых жильцов. Иногда еще быстрее, чем на полу остынет кровь предыдущих. Если дом брошен и до сих пор стоит пустым, это повод пристально приглядеться к нему — один Дьявол знает, какие опасности он скрывает. Может, там облюбовала себе притон банда кишащих паразитами фуггеров. Или обосновался какой-нибудь беспокойный бродячий демон, обожающий вить пряжу из попавших к нему в силки ведьм…
«Помни, Красотка, — как-то раз сказала она, поучая ее хитрой ведьминской науке, — Ад ничего не дает бесплатно. Всему, что преподносится судьбой, определена своя цена».
Бригелла вела ее не напрямик. Покинув Будуар, они сделали изрядный крюк, меняя направление так часто, словно двигались на каравелле, двигающейся порывистыми галсами поперек ветра. Они воспользовались двумя тайными ходами, хорошо известными Барбароссе, а вслед за этим еще двумя, о которых она только догадывалась. В довершение всего пришлось пересечь обильно заросший пустырь, некогда бывший свалкой, и протиснуться через дыру в старом заборе. Прогулка была не особо долгой, около четверти часа, но к концу ее Барбаросса утвердилась в мысли о том, что душечка Бри, пожалуй, разбирается в устройстве Броккенбурга не хуже ее самой. А может быть, и лучше. Куда лучше. Эта мысль ничуть не улучшила ее настроения.
— Я не графиня, — буркнула она, — Но эта дыра выглядит точно фамильный замок. Замок династии фон Дерьмо. Ты уверена, что…
В этот раз Бригелла не посчитала нужным улыбнуться.
— Я знаю, что болтают на счет брошенных домов, Барби. Демоны и все такое прочее. Этот безопасен, иначе я бы его не приглядела.
— Ад ничего не дает бесплатно… — пробормотала Барбаросса, все еще медля.
Бригелла досадливо дернула головой.
— Всему, что преподносит нам судьба, определена своя цена. Я знаю, она и мне это говорила. К слову, это не она придумала, это сказал какой-то миннезингер[11]… Лезь, черт возьми! А если не хочешь… — она хмыкнула, — Что ж, будешь разбираться со своими неприятностями сама, как полагается взрослой девочке. Ну, залезай! Хочешь, я подержу мешок?
Барбаросса не хотела. Бригелла была права, не в ее положении перебирать. Тем более, что глухое место, подобранное «шутовкой», вполне отвечало ее интересам. Если крошка Бри станет упрямится или что-то недоговаривать, она отделает ее прямо здесь. Отделает, свяжет и примется расспрашивать — очень внимательно и ласково, повторяя вопросы до тех пор, пока ответы ее не удовлетворят… Заброшенный домишко на отшибе вполне подходил для этих целей. Превосходно подходил.
Барбаросса осторожно запихнула через окно мешок с гомункулом, а следом перебралась и сама.
Бригелла была права, особа графской крови, окажись она здесь, нашла бы, отчего смутиться. Комнатушки были тесные, темные, наполненные застоявшимся смрадным воздухом, который казался кислым и соленым одновременно. На полу остались груды какого-то мусора, которое прежде, верно, было кроватями, стены покоробились и поплыли, потолок опасно провисал, во многих местах на нем распахнулись длинные узкие пасти, сквозь которые можно было разглядеть наполовину изгнившие стропила, распирающие домишку, как ребра распирают дохлого кита.
Паскудное местечко, в котором побрезговало бы вить себе гнездо даже самое презренное существо из сонма адских владык. Барбаросса ничуть не удивилась, разглядев в углу множество пустых винных и пивных бутылок, груды каких-то заскорузлых тряпок, а также пустые склянки, чертовски напоминающие те, в которых держат «серый пепел». Умница Бри облюбовала себе чертовски приятное местечко, на которое не позарились бы даже ко многому привыкшие сфексы.
Сама Бригелла забралась в дом так ловко, как муха проскальзывает в щелку, одним гибким движением. И сразу принялась возиться в хламе у стены, что-то разыскивая.
— Где-то здесь была лампа… Не переживай, пахнет здесь не очень, но вполне безопасно. И тихо. Редкая душа заглядывает сюда. Угостить тебя чем-нибудь? Гашиш с тыквой и табаком? Вино? У меня не очень-то хорошие манеры, но я стараюсь не забывать о гостеприимстве.
Из-за своей маски она выглядела невозмутимо и сейчас эта невозмутимость порядком раздражала Барбароссу. Ничего, подумала она, я заставлю тебя снять эту штучку, чтобы посмотреть тебе в глаза. Посмотрим, какая ты красотка на самом деле…
— Здесь что, жили фуггеры? Смердит, как в помойной яме.
— Фуггеры? — на миг Бригелла перестала копаться в хламе, — Нет. Здесь жил один алхимик и демонолог, который плохо разбирался в своем ремесле. Как-то раз он совершил ошибку, которую не стоило совершать.
— Позарился на твою мамашу? — не удержалась Барбаросса.
— Нет, — спокойно ответила Бригелла, — Рисуя сетку защитных чар на полу, начертил вместо тиристоровой руны варикондовую, к тому же ограниченной емкости. Догадываешься, что случилось, когда в нее хлынула адская энергия?
Барбаросса неохотно кивнула. Проблемы сгинувшего много лет назад демонолога волновали ее куда меньше, чем собственные.
— Ему оторвало руки, — Бригелла хихикнула, — Мало того, в защитных чарах, которыми он себя окружил, образовалась брешь, а демон, которого он призывал, не замедлил явиться на соблазнительный запах. Он скатал из этого недоумка шар и до утра играл им в бочче[12] по всему дому.
Поставив лампу на пол, Бригелла достала из рукава кресало и принялась ловко высекать искры. Ламповое масло было самого дешевого сорта. Оно неохотно загорелось, а загоревшись, наполнило комнатушку едким запахом вроде того, что издают идущие на полном ходу аутовагены. Но оно дало свет — колеблющийся, желтоватый, заставивший покрытые коростой стены вокруг них выглядеть еще более острыми.
Улыбка Бригеллы тоже сделалась более острой.
— Рассказывай, Красотка, — предложила она, водружая лампу между ними, — А я буду слушать.
— О чем рассказывать? — вскинулась Барбаросса. Убрав мешок к стене, оказавшись лицом к лицу перед Бригеллой, она ощутила себя совсем не так решительно, как четвертью часа раньше, когда, двигаясь тайными ходами вслед за Бригеллой, разглядывала ее торчащую над шелковым камзолом худую шею, прикидывая, с какой стороны впечатать в нее кастет, — Уж не о погоде ли?
— Можешь о погоде, — легко согласилась Бригелла, — Или о том, как ты чтишь уговор и выполняешь свои обещания. Ну, как тебе понравилось в доме у господина фон Лееба? Ужасно милый старик, правда? Он угостил тебя кофе? Может, чем-нибудь другим?
Блядь — Барбаросса ощутила, как клацнули невидимые зубы, перерубая нити сплетенного было ею плана — эта гнида, хоть и торчала безвылазно в Чертовом Будуаре, каким-то образом уже все знала. Может, у нее есть парочка надрессированных духов, шпионящих для нее по всему городу, или…
— Ты уже все знаешь, да?
Бригелла закатила глаза.
— Во имя всех распахнутых форточек Ада! Разумеется, я все знаю. Ты устроила такой переполох в Верхнем Миттельштадте, какого там не знали последние полста лет. Будь уверена, через час о нем будет знать весь Броккенбург вплоть до последнего эделя. Черт, славно ты раструсила это болото! Дюжина разбитых аутовагенов за раз! Пяток покалеченных и раздавленных прохожих, а уж попорченного городского имущества… Уверена, господин бургомистр Тоттерфиш уже рвет и мечет, подсчитывая убытки. Наверняка, он лично захочет снять с тебя кожу, чтобы набить миленькое чучело и водрузить у себя в приемной — с подносом для визитных карточек в руках!
Барбаросса ощутила как ноют челюсти — будто кто-то вогнал на место покинувших их зубов серебряные колья.
— Ему известно, что…
— Что это твои рук дело? — Бригелла усмехнулась, легко угадав ход ее мысли, — Нет, не думаю. Наверняка известно, что в этом деле замешана ведьма, но, к твоему счастью, не известно, из какого ковена. Думаю, Большой Круг на этой неделе ждет славная взбучка. Ох, дорого бы я дала за то, чтобы посмотреть на лица старших сестер, вылетающих из его кабинета, особенно на хорошенькое личико Капеллины из «Ордена Анжель де ля Барт». Наверняка она будет похожа на доярку, которой на конюшне заправил в жопу пьяный ишак! А уж когда найдут, кто порезвился на Ханфштрассе… Черт, сегодня будто сам Ад собрался выбить дерьмо из старины Броккенбурга!
— А что сталось на Ханфштрассе? — без всякого интереса спросила Барбаросса.
Ей было плевать на Ханфштрассе и все прочие улицы, сколько их есть в Броккенбурге, пусть их хоть зальет горящей серой и дерьмом.
Бригелла коротко хохотнула.
— Там порезвился еще один аутоваген. Не слышала? Разгромил до хера повозок и помял столько народу, сколько не было на последней ярмарке. И, говорят, тут тоже замешаны ведьмы — кто-то видел неподалеку выводок «волчиц», притом отчаянно злых.
Плевать и на волчиц тоже. Эти время от времени выбираются из своей смрадной норы, чтобы загнать и растерзать какую-то никчемную суку — охота для них, вшивых целок, не только спорт и искусство, но и излюбленное развлечение. Пусть разорвут ее хоть на сто кусков, сейчас крошку Барби заботят исключительно свои проблемы. И Бригелла.
Она не выглядит кипящей от гнева, подумала Барбаросса, наблюдая за «шутовкой» исподлобья. Как полагалось бы выглядеть всякой ведьме, задумку которой украли и дерзко использовали без нее самой, лишив ее доброй горсти монет. По всем законам Броккенбурга, писанным чернилами или кровью, то, что совершила сестрица Барби, тянуло самое малое на серьезную трепку — или даже на взаправдашнюю дуэль. Не официальную, с секундантками, рапирами и белоснежными платками, а ту, что исполняют в подворотнях при помощи ножей. Короткую, яростную и оставляющую мало шансов уцелеть. Если бы крошка Бри всадила сестрице Барби пару дюймов ржавой стали в живот, ни одна душа в Броккенбурге не осудила бы ее за это.
Но Бригелла не выглядела как ведьма, желающая истребовать сатисфакции. Она выглядела…
Вполне миролюбивой, мрачно подумала Барбаросса, пытаясь понять, в чем подвох. Беззаботно щебечущей и в целом весьма довольной собой. Как будто между ними и не было никаких нерешенных вопросов, будто и не было обид…
— Отличное представление ты закатила, — Бригелла неожиданно подмигнула ей, — С жаром, как в старые добрые времена. Количество твоих поклонников в Броккенбурге одним махом увеличилось во много раз. Если магистрат прознает, что это твоих рук дело, ты отправишься на дыбу, Красотка, не успев даже обосраться от страха. Но если первым на тебя выйдут старшие сестры из Большого Круга… Знаешь, я бы на твоем месте сама поспешила бы к дыбе с букетиком фиалок, надев лучшее платье!
— Охеренно смешно, — пробормотала Барбаросса, — Не тресни со смеху.
— К слову, имей в виду, — Бригелла неожиданно подмигнула ей, — Помимо них у тебя есть еще один тайных поклонник, который страсть как хочет встретиться с тобой. И он, в отличие от предыдущих, знает тебя в лицо.
— Кто? — резко спросила Барбаросса, — Кто он?
— Сторожевой голем, с которым ты свела знакомство на Репейниковой улице. Знаешь, сторожевые големы глупы, как консервные банки, но их упорству могут позавидовать многие демоны. Наверняка тот увалень до сих пор ковыляет по городу в поисках тебя.
Плевать, подумала Барбаросса, плевать на него. В ее жизни и без того образовалось достаточно проблем, чтобы ее заботил снедаемый местью ржавый калека.
— Ссать я хотела на него, — резко бросила она, — На него, на городской магистрат и на господина бургомистра в том числе.
Бригелла хихикнула.
— Узнаю Красотку, — кивнула она, — Даже под шкурой «Сучьей Баталии» ты остаешься самой собой. Центнер презрения, пфунд никчемной отваги — и ни на гран здравого смысла. Знаешь, Панди потому и отказалась от тебя. Вовсе не из-за твоей связи с Котейшеством и твоей присяги Вере Вариоле. Она вовремя поняла, что держать в ученицах вспыльчивую суку, не видящую ничего за пределами той точки, которую может достать кулаком, то же самое, что жонглировать бомбой с подожженным фитилем. Рано или поздно ты погубила бы вас обеих. Она была мудра, наша Панди.
Да, подумала Барбаросса, ощущая как мысли делаются податливыми и влажно хлюпающими, точно кверфуртский торфяник под ногой. Пандемия была мудрой разбойницей, именно потому в ее честь сложили столько миннезангов. Она укрывала эту мудрость за показной лихостью, но это была лишь работа на публику, отвлекающая внимание от ее истинного характера, как ярко расшитый плащ отвлекает внимание от прячущегося под ним стилета.
Однако даже эта мудрость не спасла ее, в конце концов Панди вынуждена была сбежать из Броккенбурга, наплевав на все, в том числе на свою репутацию и…
Бригелла некоторое время молча смотрела на нее, будто бы чего-то ожидая, потом сокрушенно покачала головой.
— Во имя всех адских дверей, Красотка, иногда мне кажется, что твоя собственная черепушка — что-то вроде этого заброшенного дома, туда никогда не наведываются мысли. Я уже сказала тебе достаточно, чтобы ты смогла сообразить. Любая другая ведьма на твоем месте уже прикинула бы хер к носу и все поняла без подсказок. Но ты…
Я и поняла, подумала Барбаросса. Просто не хотела признаваться, не хотела думать, что…
— Это ты была новой ученицей Панди.
Бригелла кивнула — с явственным одобрением. Точно преподаватель из университета, выжавший наконец из скудоумной школярки ответ на поставленный вопрос об алхимических реакциях.
— Ну вот, не так уж ты и безнадежна. Сообразила наконец. Впрочем, я бы не стала употреблять слово «ученица», — Бригелла мягко улыбнулась, — Скорее, напарница. Компаньонка. Наше с Панди сотрудничество было устроено немного другим образом, чем ваше. Впрочем, сути это не меняет. Да, мы работали вместе — уже после того, как она отказалась от твоих услуг. И работали чертовски неплохо, у меня была возможность хорошенько отшлифовать свои миннезанги. Мы обчистили немало домов в Броккенбурге. Пока не наткнулись на тот чертов домик на Репейниковой улице…
Они сидели друг напротив друга, разделенные горящей лампой и двумя шритами[13] пустого пространства. И чем-то еще, подумала Барбаросса. Воздух между ними потяжелел, будто был пронизан адскими энергиями, сделался плотным и густым, как ядовитый воздух в предгорьях. В нем не было чар — она могла бы поклясться в этом — но было что-то другое, недоброе и опасное.
Слишком спокойно держится, подумала Барбаросса. Последние две минуты, делая вид, что слушает болтовню Бри, она изучала обстановку, пытаясь понять, не скрыты ли здесь ловушки, нарочно расставленные «шутовкой» на случай их задушевной беседы. Адский сигил под слоем пыли, спрятанный под тряпьем клинок… Ни хера не было. Может, в своих пышных плундрах Бригелла прячет пистолет? Крохотный терцероль[14], загодя заряженный и взведенный? Отлитая из серебра пуля весом в какой-нибудь лот[15] легко могла бы вышибить душу из тела, но Бригелла должна быть чертовски уверена в себе, если думает, что успеет достать его и выстрелить прежде чем «Скромница» или «Кокетка» врежутся ей в грызло. Два шрита расстояния, разделявшие их, оставляли ей весьма мало времени для маневра.
— Сильно болит? — участливо спросила Бригелла.
— Что?
— Ты истратила больше часа из отведенного тебе срока, значит, он уже должен был дважды предупредить тебя. Цинтанаккар. Он точен, как часы на здании городского магистрата. Что это? Ожог? Язва? На каком языке он общается с тобой? Досадно, — серые глаза Бригеллы, кажущиеся в свете коптящей лампы палевыми, мигнули, — Досадно, что я не увижу этого. По какой-то причине он укрывает увечья от посторонних глаз. Как многие гениальные скульпторы и творцы, предпочитает трудится в тишине и безвестности, ваяя очередной свой шедевр.
Цинтанаккар. Это слово было ей незнакомо, но стоило Бригелле его произнести, как Барбаросса ощутила накатившую изнутри дурноту. Это было похоже на… На миг она ощутила себя вельзером, существом со стиснутой стальными обручами головой, мыслящим не сполохами-мыслями, а образами, сплетающимися из ничего и стремительно тающими.
Шершень, ползающий в складках тяжелого бархата.
Умирающий младенец, скорчившийся в колыбели.
Хруст лопающихся костей.
— Что такое Цинтанаккар? — резко спросила Барбаросса, поддавшись вперед. Произнесенное ее губами слово оставило на языке привкус несвежего мяса, — Отвечай, иначе, клянусь, изувечу тебя так, что не признают даже в Геенне Огненной!
Бригелла улыбнулась, нимало не напуганная угрозой. Она и сидела как прежде, в спокойной позе, рассеянно поигрывая своей трубочкой, будто и не замечала грозящей ей опасности.
— Ах, Красотка… Какая же ты нетерпеливая! Я же как раз рассказывала о том, как мы с Панди наткнулись на его обиталище. Что же мне, оборвать историю на самом интересном месте?
— Рассказывай! — приказала ей Барбаросса, — И поживее, чтоб тебя!
[1] (нем.) Остерландский диалект, распространенный в Саксонии.
[2] Доппельзольднеры (нем. Doppelsöldner) — солдаты, сражающиеся в первой шеренге и получающие двойную плату.
[3] Двойная кираса — кираса с плакартом поверх нагрудника, служащим для защиты нижней части торса.
[4] Бургиньот (бургонет, бургундский шлем) — распространенный до XVII-го века европейский шлем, скругленный и снабженный защитным козырьком.
[5] (нем.) Дословно — «Черный граф».
[6] «Берлины» — распространенное в XVII-м веке название для каретных «стоячих ресссор» — по месту мануфактур, их производящих.
[7] Здесь: около 75 км.
[8] «Кожаные» пушки (легкие полевые орудия) получили распространение в шведской армии начиная с 1627-го года, их изобретателем считается немецкий полковник Мельхиор фон Вурмбрандт.
[9] Морген — дословно «утро» — старогерманская мера площади, обозначала участок, который можно в одиночку распахать за первую половину дня, обыкновенно от 0,25 до 1,22 га.
[10] Здесь: примерно 10,2 т.
[11] Стефан Цвейг (1881–1942) — австрийский драматург и писатель.
[12] Бочче — античная игра с мячом, распространенная на территории Священной Римской империи.
[13] Здесь: примерно 1,6 м.
[14] Терцероль (от ит. Terzuolo — ястреб) — миниатюрный дульнозарядный пистолет с кремневым или капсюльным замком, распространенный в XVII–XIX веках.
[15] Лот — старогерманская мера веса, равная 1/32 пфунда, 14,6 гр.